Предыдущая   На главную   Содержание   Следующая   Азнаурян Ованес Грачикович   ВОЙНА -Как дела?- спросил Александр, пожимая руку друга. -Так себе,- ответил тот, и они пошли вниз по улице к площади. Был холодный январьский день, с утра очень холодный, но потом к вечеру немного потеплевший. Наверное, пойдет снег, подумал Эрнест, не слушая болтовню своего друга. Хорошо бы, если пошел снег. Ведь сначала этого года еще снега не было, и снег был бы очень кстати; хотя бы все вокруг стало белым, а то сейчас все серо и грязно… Погода была действительно мерзкой: было холодно, серо и тошно на душе от этой самой погоды. Мокрые улицы, мокрые дома, мокрые деревья – все было мокро и липко. Несмотря на то, что уже был январь, погода была осенняя. Люди даже останавливались на мгновение и удивлялись: "Почему все еще осень?" Но это была уже не "больная, прекрасная осень" Аполлинера. Теперь она умерла, и от нее веяло отвратительным запахом истлевшего трупа… Грязные автомобили ездили вверх и вниз поулице, действуя на нервы шипением своих колес по мокрому асфальту, и это напоминало о том, что действительно что-то умерло, но все еще дает о себе знать. На улице не было многолюдно, но те, которые были на улице, были хмуры, и, как все остальное вокруг, серы и мокры. Подняв воротники своих пальто и плащей и щюрясь от холода, они спешили по своим делам, низко опустив головы, и каждый думал об одном и том же: город в блокаде и началась война. В городе записывались в ополчение и уходили на восток – воевать… Постепенно темнело, и потом стало уже совсем темно. Они шли к площади. Там всегда, и днем и ночью последние месяцы было полно народу, а в эти дни – особенно. Каждые полчаса члены Общенационального движения сообщали о положении на фронте. Что касается правительства, то оно давно дискредитировало себя и со дня на день должно было подать в отставку. Общенациональное же движение находило средства для покупки оружия (никто не знал, откуда они покупали оружие), и еще организовало ополчение. Люди на площади стояли и слушали, несмотря на мороз. Когда Александр и Эрнест дошли до площади, там стали сообщать, сколько человек было убито во время последнего боя. Тогда и пошел снег. Александр сказал, что слава богу, что пошел снег, и одна пожилая женщина попросила его помолчать. Потом она объяснила: у нее там, на войне, сын, и она хочет услышать все, что говорят о Восточном фронте. Эрнест подумал, что ее сына, наверное, убили, потом удивился своей уверенности. -Вы получаете от него письма? -Нет,- ответила пожилая женщина и достала из сумочки платок, чтобы вытереть слезы. Значит, ее сына точно убили, снова подумал Эрнест… Боже, почему я так уверен? Они еще немного постояли и ушли. Народ все стоял и не собирался расходиться. Они шли молча. Снег все шел и даже усилился и – слава богу!- не таял. Планета замерзла, подумал Эрнест и усмехнулся от своей мысли. -Когда нам дадут оружие?- спросил он. -Завтра утром,- неожиданно весело ответил Александр. -А когда нас отправят туда? -Утром и отправят,- еще веселее ответил тот. Эрнест вздохнул. -Что, не хочется?- съязвил Александр. -Хочется,- солгал Эрнест. Они снова помолчали. Город был ярко освещен фонарями, рекламными щитами, разноцветными лампочками на голых деревьях, как на Рождество. Город с блеском провожал своих сыновей-героев на фронт. Были открыты все кафе, бары и рестораны, из которых выходили прехорошенькие девушки со своими кавалерами, многие из которых были уже в солдатской форме. Все горело и веселилось, желая увезти с собой на фронт такие же, как рекламные щиты, яркие воспоминания и впечатления от любимой девушки и вина. Но все было липко, мокро, несмотря на снег, от которого немного приглушалось шипение колес автомобилей. Они продолжали идти молча, прислушиваясь, как хрустит под ногами свежевыпавший снег, и это было приятно: снег был чистый и новый. -Может, зайдем куда-нибудь? Не вечно же мы будем идти,- сказал наконец Александр. -Куда? -Не знаю. Они остановились. От того, что остановились, стало вдруг очень тихо. Слышно было, казалось, как падает снег, и еще – было очень тепло. Эрнест подумал, что уже 4 дня, с тех пор, как положение на фронте ухудшилось, он не виделся и не говорил с Эвой, и ему очень захотелось к ней. -Пошли к Эве,- сказал он Александру. -Пошли. -Ты можешь даже сбегать к Розмари и вместе с ней прийти к Эве, и мы вместе проведем этот последний вечер и, может, ночь. Последняя ночь все-таки. -Ты гений, Эрни! Они попрощались, договорившись встретиться в доме Эвелины Дакк. Оставшись один, Эрнест подумал о том, как он скажет Эве, что завтра утром он уезжает на фронт… Он вздохнул. Он позвонил три раза, и Эва открыла ему дверь. Он всегда звонил три раза, и она догадывалась, что это он. Открыв дверь, Эва обняла его. Эрнест был весь в снегу и очень приятно пахнул свежим, новым снегом. Он поцеловал ее. -Почему же ты так долго не приходил?- спросила она, когда Эрнест уже вошел и, закрыв за собой дверь и стал снимать пальто. Он ничего не ответил, поднял ее на руки и понес в комнату. Там он сел на диван и положил ее к себе на колени. -Эвочка, милая, ты только не волнуйся, хорошо?- Он опять поцеловал ее.- Я записался в ополчение.- Он стиснул в своих сильных руках худые плечи Эвы.- Не я один: все у нас записывались, и Александр. -Ты знаешь, мне от этого не легче, что Александр тоже записался.- Она хотела было заплакать, но “взяла себя в руки” и спросила:- Розмари знает? -Не знаю. Кстати, они сейчас будут здесь. -Кто? -Александр и Роз. -Почему же ты молчишь? Я сейчас что-то приготовлю.- Она хотела пойти на кухню, но остановилась на полпути, задумалась и тихо, осторожно спросила: А… когда вы едете?- Она стояла в дверях комнаты и была прекрасна: такая маленькая, красивая, тонкая, изящная… Как хорошо, что на нее падает свет, подумал Эрнест, от этого ее черные волосы блестят… Он ответил: -Завтра утром… Эва ничего не ответила, только прошлась молча по комнате, села на диван, посидела минуту напряженно, не шевелясь, потом уткнулась лицом в спинку дивана и тихо заплакала. Энест сказал: -Что же ты плачешь раньше времени, глупенькая? Меня же еще не убили… Эва резко встала и побежала на кухню. Эрнест хотел было пойти за ней, но тут позвонили в дверь, и он пошел открывать. На пороге стояли Александр и Розмари, сплошь покрытые снегом, румяные и, как всегда, веселые, остроумные и язвительные. Они зашли не сразу, а по своему обыкновению, стали дурачиться. -Эва, скажи этим идиотам, чтоб они вошли в дом, а то мы потом замерзнем!- закричал Эрнест. Эва тутже галопом прибежала из кухни. Александр и Роз подурачились еще немного и вошли. Розмари пошла на кухню помогать Эве, а Александр с Эрнестом остались в комнате и закурили. Эрнест открыл карту. -Куда нас отправят?- спросил он шепотом. -Вот сюда.- Александр показал место на карте.- В самое пекло, где нас обязательно убьют. Помолчали. Потом Эрнест совсем тихо спросил: -Слушай, а ты Роз уже сказал, что мы уже завтра… того? -Нет. Я позвоню ей по телефону уже оттуда. -Ее хватит удар. -Ну нет,- засмеялся Александр.- Она не такая, как твоя Эва. Розмари у меня из железобетона. -А ты знаешь, Эва уже все знает. -Да? И что? -О чем это вы тут секретничаете?- спросила Розмари, внезапно оказавшись за их спинами. Они и не услышали, как она вошла в комнату. Эрнест закрыл карту. Александр сказал: -Ни о чем. Просто так.- Он улыбнулся и поцеловал Роз в лоб. -Кушать подано, господа! Прошу к столу,- сказала Эва. -А выпить есть что?- спросил Эрнест. -Обязательно.- Эва довольно улыбнулась.- Я купила бутылку специально для тебя, чтоб ты пил, когда придешь ко мне. Красное, полусадкое вино! Так что выше голову, солдаты…- Эва смутилась от слова "солдаты". Она ужасно права, подумал Эрнест, мы уже солдаты, но все же… -Боже, какая я идиотка…- пробормотала Эва. -Ничего.- Эрнест обнял ее и поцеловал. Александр весело подмигнул ей. -Что это вы остановились? Давайте же сядем за стол, а то уже поздно,- сказала Роз, которая уже сидела за столом и непонимающими глазами смотрела на своих друзей. Эва, Эрнест и Александр сели за стол. На часах пробило 12-ть, и Роз пожалела, что это – не новогодняя ночь… -Так хочется опять встретить Новый год!- сказала она. -И надеется, что новый год будет счастливее старого, не так ли?- добавил Эрнест и залпом осушил свой бокал. И ничего не получалось! Александр и Эрнест решили в эту ночь не киснуть и не говорить о войне и быть веселыми, но ничего не получалось. Розмари и Эва решили выпить за здоровье Эрнеста и Александра. Ну что ж, подумал Эрнест, пусть так… Но судя по всему ваших мужчин самое позднее послезавтра убьют. Потом выпили еще несколько глупых тостов, потом Эрнест сказал: -А давайте выпьем за то, чтобы мы вернулись.- Он улыбнулся. -Откуда вернетесь?- спросила Розмари.- Вы куда-то уезжаете? И вообще я не понимаю, почему у вас такое настроение. Вы что, заболели? Эва посмотрела на Эрнеста. Она еще ничего не знает, не так ли?- говорил ее взгляд. Эрнест выпил еще. Александр посмотрел на свою подругу. -Роз, ты помнишь, я тебе говорил, что я с Эрнестом записался в ополчение?- Он смотрел ей прямо в глаза. -Да. А что? -Так вот: мы уезжаем завтра утром… -Что?.. На улице по-прежнему шел снег, медленный, кажущийся бесконечным снег, и, как будто сговорившись с домами, он опускался на продрогшие их крыши и не таял. По-прежнему грязные авто ездили по улицам города, шипя своими колесами, но их становилось все меньше и меньше, потому что было уже поздно. На площади по-прежнему было много людей, и они стояли, окоченевшие от мороза, и слушали сообщения о Восточном фронте, но людей становилось все меньше и меньше, да и сообщений было мало, и они все чаще повторялись. Говорили, что ТЕ на время перестали обстреливать позиции ЭТИХ, и уточнялось число убитых. Эва принесла свечи, потому что электричество выключили. Из-за блокады, говорили, не подвозилось топливо для Электростанции, и по ночам на несколько часов в домах выключали свет в целях экономии. Зато кафе, рестораны и бары работали на полную мощность; они не закрывались ни днем ни ночью, и владельцам их это было на руку (единственные люди, наверное, кроме проституток и политиков, кому война шла на пользу). А люди не понимали, если есть электроэнергия для ресторанов, то почему его нет для квартир? Эва, Эрнест, Розмари и Александр сидели молча на диване и смотрели, как от свечей искрится вино в хрустальных бокалах. Эва положила голову на грудь Эрнеста и отчетлива слышала каждый удар его сердца: оно билось размеренно и спокойно. После того, как Александр сказал все, Розмари долго плакала, и теперь она уже перестала плакать и удобно устроилась на плече Александра и молчала, иногда прерывая всеобщее молчание тихим всхлипыванием. Александр взял гитару и начал что-то тихо наигрывать. Он не хотел петь, хотя и Роз попросила его об этом. Они сидели вчетвером на диване и боялись шевельнуться, боялись оторваться друг от друга, боялись не услышать вдруг, подняв голову, биения сердца того, кто рядом… Их пугала та устрашающая неопределенность, которая впереди; их пугал страх, ими же самими необъяснимый, который был, казалось, во всем: в ярко горевших свечах на столе, в тенях, медленно скользащих по стене от фар проезжающих на улице редких автомобилей; в скудной пище, которую они ели ("Город ест последние запасы, скоро начнется голод,"- сообщили на площади.); во всей этой темноте, и даже в снегу, который еще шел, все усиливаясь и усиливаясь… Потом включили свет; это было неожиданно (как всегда неожиданно!), и они вздрогнули, но посмотрели друг на друга и улыбнулись. Александр и Розмари сообщили, что они идут спать, поскольку завтра вставать рано, и советовали тоже самое сделать Эрнесту и Эве. Они ушли, но Эва и Эрнест еще долго сидели на диване, и он ей что-то тихо нашептывал на ушко, а она плакала и кивала головой, говорила "обязательно, конечно, как ты скажешь…", и так почти весь остаток ночи. Утром снег перестал идти, и было все белым бело: дома, улицы, деревья. Воздух был чистым, и стояла такая тишина, что терпеть, казалось невозможно было такую тишину. За завтраком Александр сказал, что повезет Розмари к своей матери: она поживет там, пока он вернется, а за одно присмотрит за матерью: у него она больная. Сразу же после завтрака Александр и Розмари уехали. Эва и Эрнест опять остались одни. -А мне спешить некуда,- сказал он, посадив ее к себе на колени.- Мне некуда тебя везти: у меня нет родителей и родных… Лучше бы были, правда? Ты бы тогда не осталась одной. Потом вдруг зазвонил телефон. -Алло? Эрнест? Это Розмари! Эрнест, у Александра умерла мама, сегодня ночью. Он не поедет, слышишь? -Передай ему, что я еду в аэропорт, и там все объясню. Передай ему, что я полечу без него… -------- Александр стоял в аэропорту вместе со всеми и ждал вертолет, который перебросит их на восток. С тех пор, как умерла его мать, прошло 7 дней, целая неделя. Теперь он был совсем один. Как Эрнест, подумал он. Наконец, вертолет прилетел, и они вышли из-под навеса и подошли к вертолету. С ними была почему-то какая-то женщина, которую Алексадр заметил еще в здании аэропорта, когда покупал сигареты. Прежде чем сесть в вертолет, они (те, которые должны были лететь этим рейсом на фронт), должны были помочь выгрузить гробы с телами убитых и носилки с раненными. На гробах карандашом были выцарапаны имя, фамилия, год рождения и год смерти убитого. Вытаскивая из вертолета с каким-то парнем очередной гроб, Александр прочел на крышке имя Эрнеста… -Это был ваш друг?- спросила пожилая женщина, подохдя к Александру. Александр вздрогнул. -Да. -Значит, ему было всего 25 лет? А он выглядел намного старше. -Он и был старше, то есть старее…- Алексадр почувствовал, что сейчас разрыдается. -А я каждый день приезжаю сюда встречать сына,- сказала пожилая женщина. -И что? -Слава богу, его среди этих нет. Разгрузка окончилась, и Александр, надев рюкзак и перекинув через плечо автомат, сел в вертолет.. Дверь захлопнулась и над головами неистово завертелись винты. Незнакомая женщина стояла чуть поодаль от вертолета и махала Александру платком. Вертолет тяжело оторвался (словно жик какой-то) от земли. Александр вспомнил, что ту пожилую женщину они с Эрнестом видели неделю назад на площади; она слушала сводку последних новостей с Восточного фронта. Июль 2000 года. ОСТАВИТЬ СЕРДЦЕ НА ВОЙНЕ 1.Женщина и солдат Женщина 50-ти лет, в грязном, цветастом халате, в заплатах сидит на кухне, тупо глядит прямо перед собой и курит сигарету за сигаретой. Муж, школьный учитель, на работе; сын, будущий инженер,-на лекциях в институте. Серый, бесцветный, зимний день, никчемный: пустой, как две капли воды похожий на вчерашний, унылый, бездушный. Хоть кричи, хоть вой. Пепельница наполнена до краев. Недотушенные окурки еще дымятся, а женщина уже прикуривает новую сигарету, но и эту она не докуривает до конца и быстро придавливает двумя пальцами ко дну сине­красной глиняной пепельницы. Звонок в дверь заставляет ее открыть глаза. Мысль ее начинает лихорадочно работать: муж? сын? Ни тот, ни другой не должны былы вернуться так рано. Соседка? Значит, не надо открывать… Но кто-то с назойливой настойчивостью продолжает нажимать на кнопку дверного звонка. И вдруг женщина начинает плакать, и плачь ее постепенно становится похожим на вой… Приговаривая “Господи!”, она идет в коридор. 19-тилетний паренек, в солдатской форме, которая ему явно велика, худой, длинный, как жердь, стоит на пороге и мнет в руке пилотку. Когда женщина открывает дверь, он краснеет, конфузится, кашляет, активно хлопает ресницами сине-голубых глаз. -Простите… Это… Здрасте… Извините, Саша здесь живет? -Нет. У нас никакой Саша не живет. Вы ошиблись,-отвечает женщина пугая паренька неожиданно низким тембром своего голоса. Паренек еще больше конфузится и краснеет и, заикаясь, говорит: -Мне сказали, что именно здесь проживает Саша. Он в увольнение ушел два дня назад, и я пришел навестить его. У вас есть сын, который служит? -Нету у нас никакого Саши!-Женщина начинает нервничатиь потому что солдат разглядывает ее растрепанные волосы и заплаты на халате.-У меня один сын, и теперь он в институте. Он у меня на втором курсе. Может, вы ошиблись подъездом? Это часто бывает. Наш и соседний подъезд часто путают. У нас он номер Первый, а соседний-Первый с дробью… -Может, я ошибся, -говорит паренек и опускает голову. Женщина терпеливо ждет, когда же солдат станет спускаться по лестнице, чтоб закрыть дверь: она не решается хлопнуть дверью перед носом 19-летнего солдата, но уже начинает терять терпение. И вдруг женщина видит, на его глазах слезы. Глухим от слез голосом паренек говорит: -Тетенька, извините меня, пожалуйста, дайте мне кусочек хлеба. Я очень-очень голоден… Я никого в этом городе не знаю…-и начинает всхлипывать уже по-настоящему. Женщина бросается обратно на кухню, по дороге соображая, что же дать этому пареньку, и вспоминает, что, как назло, дома ничего съестного нет. Она берет полбуханки из хлебницы, открывает холодильник, берет оттуда огрызок сыра и куриное яйцо, не съеденное утром сыном, с чувством вины констатирует, что в холодильнике больше ничего другого нет, кладет хлеб, сыр, яйцо, да еще конфетку, найденную случайно в кармане халата, в целлофановый пакет и бежит к пареньку. Тот стоит по-прежнему на пороге и вытирает нос и слезы рукавом. -На, возьми, мальчик,-говорит женщина и сует ему пакет.-Ничего больше нeт. Это все, что было. Бери же… -Спасибо. Спасибо,тетенька. Я вас не забуду. Никогда.-И обнимая пакет, спускается по лестнице, все еще благодаря женщину. А женщина закрывает дверь и возвращается на кухню. Она смотрит на часы. До возвращения мужа и сына остается два часа. Женщина думает о том, что нужно что-то приготовить на обед… 2.Оставить сердце на войне Комната. Кресла, диван. На стене старые часы. Стол большой под часами, стол маленький – перед диваном. Только что выпит кофе, потушена сигарета. Включенный телевизор. Тупо переключаешь каналы, не останавливаясь ни на одном. В комнату то и дело вбегает трехлетняя дочка... - Папа! Смотри, какие у меня туфли. Папа! Смотри, какие у меня косички.- Пытаешься улыбнуться, но не можешь, не умеешь ответить. Снова закуриваешь, продолжая переключать каналы. Побриться, что ли? – мелькает в голове, но решаешь оставить этот глупый и ненужный ритуал бритья на следующий день. -Папа!Смотри,какую куклу подарили мне! - Кто подарил? - Дядя... Возвращаешься мыслями в ночь – жаркую, душную. Вспоминаешь, что пошел дождь. Вспоминаешь извивающиеся движения жены, но никак не можешь вспомнить самого себя. Жену помнишь, себя – нет. Помнишь лишь, что у тебя все получилось неожиданно быстро и что жена потом одна дошла до конца, но на это тебе было плевать. Помнишь ее порывистое дыхание и возню рядом под одеялом... Свои чувства при этом не помнишь. - Папа. А мы сегодня пойдем гулять? - Это уже решит мама. - Мама сказала, чтоб я спросила у тебя. Ничего не отвечаешь. Сердишься на жену за то, что решение этого вопроса – пойти погулять или нет – переложили на тебя. Дочка, не дождавшись ответа убегает на кухню. Ты не вздыхаешь. Закуриваешь новую сигарету. Переключаешь каналы телевизора. Слышишь, что на улице опять пошел дождь. В комнату входит мать. - Ты не побреешься? Сегодня у нас будут гости. - Нет. - Но как же можно таким небритым ходить! Ты побреешься, правда? - Нет. Мать уходит. Глупая, думаешь ты. Как будто бриться или не бриться – самый важный вопрос на свете... Теперь ты вздыхаешь, но не закуриваешь. Приглушаешь звук телевизора: лучше слышится шум дождя. Как плохо было, когда там, в горах шел дождь, неожиданно думаешь ты, но неимоверным усилием воли заставляешь себя не броситься в бездну воспоминаний. В комнату входит жена, ведя за ручку дочку. - Если твоя мать хоть на две минуты отойдет от плиты, я приготовлю ребенку кашу. Она что, не понимает, что ребенок должен есть?! - Папа, мама хочет приготовить мне кашки, а бабуля мешает,- говорит дочка. - Кто сегодня к нам придет в гости?- спрашиваешь ты, удивляясь своему голосу: отдаленный, чужой, посторонний, мертвый. Жена отвечает: - Какие-то ваши родственники. Хотят поздравить тебя с возвращением. - Но я ведь уже 2 недели, как вернулся. - Это твои родственники. Тебе лучше знать. Ты скажешь своей маме, чтоб дала приготовить ребенку кашу? - Нет. Закуриваешь. Делаешь громче звук телевизора, активнее переключаешь каналы. Потом закрываешь глаза и уносишься далеко-далеко, в горы, где все так просто и ясно. И ты уже не слышишь ни голоса диктора по телевизору, ни шум дождя за окном. Слышишь лишь тишину, ту единственную, неповторимую горную тишину, да редкие потрескивания пулемета где-то внизу. Вот только бы не пошел дождь, думал ты тогда. Потому что после дождя будет туман, а туман – самое плохое, что могло случится: враг может подкрасться очень близко и ты его не заметишь. Дождь в тот день так и не пошел, и вообще в тот день ничего не произошло, и все, кроме постовых, поужинав, легли спать... Дождь пошел ночью, а прямо перед рассветом склон горы накрыло облаком, когда никто этого не ждал... - Нужно сходить за хлебом. Слышишь? Будем завтракать, а хлеба в доме нет. Открываешь глаза, с трудом возвращаясь оттуда, издалека, с тишины гор. Перед тобой стоит мать, вытирающая мокрые, красные, уже старые руки краем передника. Вбегает в комнату дочка, вся перемазанная кашей. - Папа, и я с тобой! - Нет. - Ну, пожалуйста! Начинаешь одеватся, жена одевает ребенка. А потом вы выходите из дому. Воскресный день /мало автомашин/, полудождливый, полусонный, тихий с утра, несуетливый. Видишь, как с остановки трогается автобус, задевает крышей ветку дерева, как потом осыпаются листья. - Папа, листья сыплятся,- говорит дочка; она так и выразилась: “сыплятся”. - Да, листья сыплятся,- автоматически, как эхо повторяешь ты и смотришь вслед отьежающему автобусу. Он большой округлый, толстый, грязный, серо-белый. - Папа, а мы сядем на автобус? - Нет. - Хочу сесть на автобус. - Не сегодня. - А когда? - Когда-нибудь. - “Когда-нибудь” это когда? - Не знаю... Рука девочки теплая и крепко, послушно сжимает твою. Ты вспоминаешь, что там, в горах ты все время мечтал об этом: чтоб выйти вот так с дочкой на улицу, идти с ней рядом и держать ее руку в своей. А что теперь? Теперь вот мечта осуществилась. И ничего... У входа в метро сидит старушка, продает хлеб. Хлеб- в большой сумке, накрытой целлофаном, на котором капельки дождя. - Подходите, покупайте, свежий, хрустящий хлеб. Свежий хлеб...- зазывает старушка.- Покупайте хрустящий хлеб! Ты с дочкой подходишь к старушке. - Сколько стоит вот этот? - 100 драм,- отвечает старушка.- Очень хороший хлеб, свежий, хрустящий... - Дайте два. - Затем ты отрезаешь рукой от края этакую большую горбушку хлеба и даешь дочери. - Спасибо, папа. - На здоровье. Ешь. Он вкусный. - А когда мы сядем на автобус? - Завтра,- неожиданно отвечаешь ты. - Завтра – это “когда-нибудь”? - Нет. Завтра – это завтра. - А куда мы поедем? - Не знаю. - Давай поедем на карусели. - Давай. - На автобусе? - Да. - Завтра? - Да. Ты со своей трехлетней дочуркой возвращаешься домой. Ты думаешь о том, что вечером будет полно гостей, и это означает, что можно будет пить без всякого риска быть замеченным. Ты открыл для себя, что водка очень часто может помочь и собой заменить нечто, что не поддается обьяснению, может быть, пустоту... Это сегодня, думаешь ты. А завтра на автобусе поедешь на карусели. Ведь ты обещал. Ты понял, что так иногда бывает, когда лишь обещание связывает тебя с жизнью... 3.Учитель военной подготовки В эту последнюю войну он был командиром 3-й роты 4-го батальона, сражавшегося в горах, там, на востоке. Батальон этот немало потрепало, и состав его часто пополнялся, а однажды случилос так, что в одном из боев погиб его командир, и Т., простого лейтенанта особым приказом назначили командиром всего 4-го батальона, и в этой должности он служил вплоть до объявления перемирия. 4-й батальон всегда занимал передовые позиции, а это означало, что он первым брал на себя огонь противника и должен был задержать eго, пока на помошь не придут танки, хотя и часто этих танков проходилось ждать скишком долго, как впрочем и поддержки с воздуха, когда 4-й батальон первым шел в атаку... Но солдаты этого батальона знали, что в атаку все равно надо идти, несмотря ни на что. А потом война кончилась. Вернее, было объявлено перемирие, но весе знали, что ето – конец. Вернувшись домой, леытенант Т. не находил себе места (как, впрочем, и все ветераны), ибо мир мирный оказался слишком уж сложным, и лейтенант Т. целыми днями слонялся по городу без дела. Наконец, его назначили на должность учителя военной подготовки в одной из столичных школ. Началась другая, школьная жизнь, и дни стали чередоваться с поразительной быстротой, и он был рад этому; он радова;ся, что жизнь наконец-то вошла в хоть в какую-нибудь колею. С солдатами же своего 4-го батальона он перестал встречарься ( хптя вначале он это делал регулярно), и он счита, что это к лучшему. На смену солдатам пришли школьники, и теперь нубно было о них заботиться и беспокоиться. И вот однажды на одном из уроков ученик 9-г класса принес гранату Ф-1, чтоб показать друзьям и своему учителю. Лейтенант Т. взял гранату в руки, уверенный, что она учебная, тем более, что на ней так и было написано. Рассказал, что граната эта осколочная, время взрыва 3.2-4.2 секунды, весит 600 грамм, способна уничтожить и причинит осколочные ранения в радиусе 25 метров. -Она состоит, дети мои, из железной балванки в виде ананаса, имеет запал, на котором помешены вытяжное кольцо, предохранительная чека, ударный механизм, пружина... На этих словаь лейтенант Т. выдернул чеку и сразу похолодел: граната оказалась боевой. Голова закружилась, он мгновенно вспотел, но замешательство длилось секунды две. -Все из класса вон! Быстро!!!- закричал он, сжимая предохранитель. Учрники 9-го класса выбежали в коридор и захлопнули дверь. Оставшись один, лейтенант Т. постоял несколько секунд, потом пошел к ону. Он подумал, что ничего не случится, если гранату бросить далеко во двор школы. Раьобьется несколько стекол. Но подойдя к окну и посмотрев вниз, он почувствовал, что сердце его остановилось. Во дворе школы резвились ученики второй смены, уже собравшиеся к началу своих занятий... Какая-то необъаснимая тоска, зародившееся где-то под сердцем, стала подниматься выше, к груди, а потом и сдавила горло, и в ушах зазвенело, и мысль полетела далеко в прошлое, где были горы, снег, разрывы снарядов, где были лица погибших товарищей... Лейтенант Т., бывший командир бывшего 4-го батальона пошел в дальний угол классной комнаты, накрыл собой гранату и стал ждать. Ждал он всего 3.2 секунды... 4.На войне как на войне В октябре 199… года мы занимали позиции на горе “М”. Это самая высокая точка и находится она на границе с соседним районом. Посты наши, расположенные на расстоянии 15-20 метров друг от друга, тянулись цепью по всему восточному склону горы “М”, рядами спускаясь к подножию, где была передовая противника. Стычки и столкновения бывали почти каждый день, а особенно часто по ночам, и мы держали ухо востро и не разрешали себе расслабиться… Той ночью мне, дежурному нашего снайперского поста, ужасно хотелось спать, и было холодно, и потом вскоре пошек дождь. Он все шел и шел, попеременно то превращаясь в настоящий ливень, то вовсе затихая, хотя и не прекращался ни на секунду. Но почти всегда было непривычно тихо, и это действовало на нервы. В очередной раз поднеся к глазам бинокль, я увидел, что снизу по склону кто-то ползет. Этот “кто-то” падал на мокрой траве, поднимался, полз дальше и снова падал. Я опустил бинокль, положил на колени автомат и стал ждать, проклиная дождь. Этого “кто-то” и тишину. Он подполз к нашему посту, остановился на расстоянии 25 метров, а я прицелился и уже приготовился выстрелить, как он закричал: -Не стреляй! Держа в одной руке автомат, я другой поднес к глазам бинокль и стал разглядывать его. У него не было оружия, и руки у него были подняты вверх. Я крикнул ему, чтоб он проходил, но предупредил, что если он опустит руки, я выстрелю. Он дошел до поста и прыгнул ко мне в окоп. -Друг, дай воды. У нас вода кончилась. Нам очень нужна вода. У нас раненный. Я отдал ему бутылку воды, не забывая при этом об автомате. Он сунул бутылку себе в карман, но продолжал сидеть, и я догадался, что он боится, как бы я не шлепнул его сзади, когда он будет уходить. Я ударил его по лицу и сказал, что если я его не убил и пропустил, когда он поднимался по склону, то в спину стрелять не собираюсь. Он посмотрел мне в глаза, кивнул, и, выйдя из окопа, стал спускаться, прыгая с камня на камень, как козел. Я следил за ним, пока он не скрылся из виду, а потом свободно вздохнул, глотнул воды и только тогда заметил, что дождь перестал. Череь 40 минут вижу тот же “кто-то”, держа в руке какой-то пакет, опять ползет к нашему посту. Снова подойдя на расстяние 25 метров, он остановился: -Друг, я принес яблоки и хочу, чтоб мы вместе покушали. Мы стали есть аблоки, разговаривать, а потом он ушел. И после этого ни он, ни я не стрелали по постам друг друга, а однажды в мое отсуствие (я ходил в базу за почтой), он принес мне сигареты. Спустя месяц его убили. Странное было чувство в душе, когда я узнал об этом. Он был враг, и, как врага, мне не было его жаль, но было что-то другое, не знаю что. Просто я думал, что пока он есть там, на чужой стороне, со мной ничего не случится. Ведь я знал, что он в меня стрелять не будет, а это неплохо знать, кто-то из противника не задался целью выпустить в тебя целую обойму. Но вот его убили, и уверенность в том, что со мной ничего не случится, исчезла. Я так и не узнал его имени, а он не знал моего. А через неделю после того, как его убили, ранило меня, и я до сих пор считаю чудом, что остался в живых. 5.Ослик воюет с врагами Было это в М***. Между нашим 40-м и 41-м снайперскими постами и противником было 50 метров заминированного поля, и такое положение вещей оставалось уже несколько недель. Мы обстреливали посты противника, они обстреливали наши, но результата не было никакого: ни мы, ни они не продвигались вперед ни на шаг; между нами было это заколдованное минное поле, причем противник находился в более выгодном положении, поскольку мины закладывал именно он. Они прекрасно знали тропы и могли очень близко подойти к нам, стрелять по нашим постам, потом уходить целыми и невридимыми. Что-то надо было делать, но никто не знал что. Однажды ночью командир нашей бригады, объезжая посты на коне, пожаловал к нам в гости в сопровождении своего адъютанта, полнейшего придурка, как мы все знали, который был верхом на осле. Мы встали по стойке “смирно”, командир бригады слез с коня, и придурок адъютант важно взял с его рук поводья. Комбриг закурил, почесал затылок своего лысого черепа и сказал: -Или мы продвинемся вперед, или нам придется отступить, потому что долго удерживать эту линию мы не сможем. Вас могут отрезать от наших основных сил… Мы все также стояли “смирно” и размышляли над возможностью быть окруженными и отрезанными от наших, и тут вдруг мой рядовой Д., не меньший придурок, чем ад,ютант комбрига, сорвался с места, подбежал к ослу и, оттолкнув адъютанта, привязал к голове осла мощный прожектор, положил в карманы седла по обе стороны аккумуляторы, взял свой автомат и поехал на осле по минному полю. Командир наш только и успел, что рявкнуть: “Отставить!”, но мой рядовой Д. оставил его слова без внимания. Мы видели, как осел осторожно ступает по минному полю, и я подумал тогда, что ослу не хочется подорваться на мине больше, чем нашему придурку рядовому Д. Пройдя половину пути, он неожиданно включил прожектор и стал строчить из автомата по врагу. Мы видели, как ослепленный и перепуганный противник бросил свои посты и в панике побежал. я стоял рядом с комбригом и слышал, как он медленным, методичным матом обливает попеременно то моего рядового Д., то противника. Мы же все не смели шелохнуться и что-либо промолвить. Как зачарованные, мы смотрели на светящегося осла, слышали неумолкающий автомат и уже знали, что это – полная победа и что завтра утром мы без всяких помех займем оставленные позиции врага. Мой рядовой Д. вернулся радостный, потный, любовно поглаживающий осла. -Ему трое суток гауптвахты и еще медаль за храбрость!- задыхаясь от радости, бросил мне командир и обнял моего рядового. Тот взял под козырек и рапортовал: -Разрешите доложить. Противник оставил свои посты и беспорядочно бежал, бросив оружие, боеприпасы и рацию! -Молодец! Молодец!- шептал комбриг, все еще дрожа от волнения. -Осел никогда не натупит на мину,- сказал мой рядовой Д.- и потом: Берлинская битва тоже начиналась с прожекторов… -Да ну тебя, мать твою растак,- весело сказал комбриг и, еще раз поздравив нас, уехал в сопровождении своего адъютанта, который говорил потом всем, что его ослик – настоящий герой. Утром мы заняли позиции противника, а с вечера все радиостанции противника стали вопить во все голоса, что мы используем оружие массового уничтожения нового типа… 6.Наташка-снайпер -Ты спрашиваешь, что было самое страшное ? Я тебе отвечу: Наташка-снайпер… да, брат, это было действительно страшно. Так шлоднокровно, метко, всегда в цель может убивать только женщина; только у женщины никогда не дрогнет рука, только женщина может с таким наслаждением и ненавистью убивать врага, с таким радостным упоением лишь женщина убивает мужчину… Да-да! На парализовал животный страх страхлишь от одной мысли о Наташке-снайпере, потому что каждый знал, что Наташа никогда не промахивается. Она появлялась всегда в белом джипе, всегда одна, держа снайперскую винтовку в одной руке и видео-камеру в другой; она всегда снимала убитого, чтобы, так сказать, представить доказательство. Это, наверное требовало их командование, потому что платило снайперам (особенно Наташке) большие деньги. Вообще, мы знали, что они в начале войны создали особый женский снайперский отряд. Это были женщины 20-30 лет, прекрасно обученные, с железной волей и никогда не промахивающие. Наши называли этот отряд “Отрядом ведьм”, и нам приходилось буквально за ними охотиться (хотя и все равно: они так или иначе оказывались в выигыше, даже если нам удавалось убить какую-нибудь из “ведьм”). Мы знали, что “ведьмам” платят 1000 долларов в месяц зарплаты и отдельно 300 долларов за каждого убитого солдата, 600 – за офицера, 1200 – за генерала. Отряд “ведьм” всегда означал одно: смерть… К концу войны из женского отряда уже почти ничего не осталось. То и дело мы узнавали, что убили очередную “ведьму”, да и нашему батальону тоже удалось хлопнуть двух, и в итоге из целого отряда осталась только командир их – Наташка, но она “работала” за десятерых. С убийственным хладнокровием она появлялась на белом джипе то там, то здесь и убивала, и казалась заколдованной, оберегаемой какой-то сверестественной силой от пуль. Даже под дождем наших пулеметов она все равно не забывала подойти вплотную к убитому и знать на пленку его погоны; потом она преспокойно садилась в джип и изчезала. Никто не знал, где в следующий раз появится джип Наташки-снайпера, это всегда было неожиданно и всегда оканчивалось убийством. Да-да! Это было убийством чистейшей воды! Если в сражении убивают солдата, то это нормально; как говорится, на войне как на войне. Но то, что делала Наташка-снайпер, это было настоящим убийством… Никто не видел ее лица ( она всегда была в маске); одни говорили, что Наташка уродина, другие, что красавица неписанная. Одно лишь было известно: она была не старше 30 лет. Вот так. Ты спрашивал. что самое страшное, я ответил,- и он опрокинул очередную рюмку. - 7.Инвалид Темень, хоть выколи глаз. Лишь виден красный огонек от сигареты, который то загорается арче, то снова тускнеет. Она слышит, как он с шумом выдыхает дым, и, когда огонек сигареты снова вспыхивает, видит лицо его и глаза. время от времени слышится шум проезжающей машины, и свет от фар на несколько секунд освещает спальню, и она тогда видит также шею его и грудь, и край одеяла. За окном идет снег. Очень тихо. -Наверное, нам нужно развестись. Я не смогу тебя сделать счастливой,- говорит он и опять затягивается сигаретой и с шумом выпускает дым. Огонек от сигареты загорается и снова тускнеет, и она видит его лицо, глаза. Слушится шум проезжающей машины за окном, приглушенный от снега; свет от фар скользит по потолку и на мгновение освещает спальню, и она видит тогда также и шею его, грудь и край одеяла. Снег продолжает идти. Она плачет... 8.Возвращение с войны Мы пошли и сели в кафе, самое простое кафе со столиками на тротуаре, со снующими туда-сюда официантками в мини-юбках, черных колготках и красных передничках, на которых было написано Coca-Cola. -Лучше было б просто посидеть в сквере на скамейке, курить и говорить,- сказал мой друг недовольно и закурил. -Не ворчи, пожалуйста,- ответил я. Мне было весело и радостно. Радостно от красных передничков официанток и еще от того, что мой друг приехал из Армии, вернее, вернулся с войны. Вот я его и пригласил в кафе…- Мы здесь выпьем кофе и пива, а потом пойдет в ресторанчик и поедим. -Это слишком роскошно, ты не находишь ?- спросил он, озираясь по сторонам и разглядывая прохожих. -Перестань!- сказал я, уже начиная сердиться.- Что ты заладил: “может, не стоит, может, не стоит…” ? А-ну, прекрати! Расслабься. Ты можешь это сделать ? -Нет . -Да ну тебя!.. К нашему столику подошла официантка и достала из кармана своего передничка циний блпкнотик. -Пожалуйста, два кофе, два пива и соленые палочки. -И все ? -Пока столько. Спасибо. Официантка ушла, и я посмотрел на моего друга; он качал головой. -Прекрати,- сказал я и собирался закурить, но реакция моего друга оказалась по меньшей мере странной. Он с грохотом встал из-за столика, опрокинул стул и стал кричать: -Подонки! Подонки! Ведь там идет война! А вы здесь… Соленые палочки! Кто-нибудь из вас знает , что там умирают ? Скоты! Скоты! И он пошел о улице. Я расплатился с официанткой, извинился и пошел догонять моего друга. “Ты просто озлобился,- хотел я сказать ему.- Война тебя озлобила…” Но когда я его догнал, я ничего не сказал. А, может, он не так уж и не прав ?.. 26.11.2002г.