Предыдущая   На главную   Содержание   Следующая   Лоретта Оганезова. Лаэрт   О АВТОРЕ Кандидат филологических наук, доцент кафедры литературы Герценовского университета, г. Санкт-Петербурга. Писательница-новеллистка. До настоящего момента издано шесть сборников рассказов, в том числе небольшой сборник на английском языке. Каждая книга – беседа с читателем, желание поговорить с ним, рассказать о себе, прожитой жизни, рассказать о людях, с которыми столкнула судьба и, конечно, в них много размышлений, которые во многом созвучны людям. Рассказы помогают заглянуть в глубь своей собственной души, сделать свои выводы и обобщения. loganes@rambler.ru ````` Одним летом моего детства папе предстояло, как обычно, отправиться на гастроли по городкам и селам Азербайджана. Он кинулся в поиски хорошего музыканта и надежного человека, ведь им предстояло в поездке жить почти одной семьей. Старый друг папы долго перебирал в памяти музыкантов, потом, рассмеявшись, посоветовал папе пуститься в долгий путь, на сей раз с Лаэртом, очень-очень своеобразной персоной, а поскольку папу забавляли всякие чудики, то почему бы и не познакомиться с человеком совсем иной психологии и морали. Рекомендация друга была отнюдь не из самых блестящих, но времени было в обрез, больше мешкать с отъездом папа не мог, к тому же оказалось, что Лаэрт со своей женой Тамарой жили на одной с нами улице. Но они были домоседами, поэтому мы с ними не встречались прежде. Встреча папы и Лаэрта состоялась, и они решили с середины июня отправиться в совместную поездку. Папу немного огорчила неказистая, совсем уж несценическая внешность Лаэрта: низкий рост, седоватые пышные усы щеточкой, лохматые брови и огромная волосатая родинка на правой щеке. К тому же через очень короткое время чувствовалось, что Лаэрт не любит мыться и чистить зубы. После встречи с ним был необходим свежий воздух. Речь у Лаэрта была пространная и цветистая как у индусов. На расспросы мамы о нем, папа отвечал, что скоро она будет осчастливлена знакомством с ним. Лаэрт играл на таре. Поясню, что тар - это струнный щипковый музыкальный инструмент у народов Кавказа. Под аккомпанемент тара папа должен был выполнять свои иллюзионные трюки. Временами для уточнения условий работы папа с Лаэртом встречался то у них дома, то у нас. Иногда я ходила вместе с папой к Лаэрту домой. Помню их крошечные темные комнаты. Темные потому, что они очень экономили на электричестве, их комната для гостей обычно освещалась слабеньким светом настольной лампы в виде водяной лилии. У них было очень много дорогих старинных вещей, которые проступали из полумрака комнаты. На серванте красовался великолепный чайный сервиз, из которого, как мне казалось, никто никогда не пил чая, потом было множество фарфоровых ваз и серебряных вазочек для конфет. Меня всегда волновал вопрос: а знали ли эти вазочки, что такое конфеты? Наполнялись ли они, хоть в великие праздники сластями? На этажерке теснилось много интересных книг, среди них имелись и сказки, которые я очень любила. Но Лаэрт мне книги в руки не давал, а раскрывал страницы, и я любовалась картинками издалека. Дворик их был узенький, тенистый, обсаженный кустами желтых и белых роз. Я любила играть с их кошкой Муськой и приносила ей обрезки колбасы. Мы чувствовали, что в их семье не принято угощать людей, и уходили рано, чтобы хозяева не испытывали неловкости. Но однажды папа не на шутку разговорился с Лаэртом и приблизилось время обеда. Тамара стала сердито хмурить брови и покашливать, а Лаэрт сказал: «Знаете что, отобедайте-ка вы у себя дома, а потом вернитесь и мы поворкуем дальше». Тут Лаэрт встал и вытянулся во весь свой крошечный рост. Мол, пора и честь знать… Папа покраснел, пробормотал, что дома нас ждет вкусный обед, а мы замешкались. У выхода из дома папа задержался и пригласил Лаэрта с его женой отобедать у нас через день. Может поступок моего папы покажется странным, но армяне любили поговаривать, что в ответ на плохое к себе отношение ты должен ответить только хорошим, чтобы кто поступил с тобой недостойно, почувствовал бы стыд за свое поведение. Мне кажется, это не совсем правильно, эта тактика хороша только для очень совестливых людей. Вот и в тот день, у нас в гостях, Лаэрт и его жена Тамара накинулись на угощение моих родителей, а Лаэрт знай накладывал и накладывал себе в тарелки самые лакомые кусочки. А во время чаепития, которое последовало после вкусного жаркого, Лаэрт непрерывно разговаривал и из его рта шлепались мокрые комочки бисквита. Папа делал людям замечания не прямо, а иносказательно, рассказывал притчи, вспоминал поговорки и пословицы, которые заставили бы человека задуматься о себе. Нередко беседа принимала характер лекции. Вот и в тот день папа заговорил о том, что человек должен быть щедрым и великодушным. Нельзя потакать своим слабостям, а нужно избавляться от них, что нужно своими делами оставить о себе хорошую память, вечен не человек, а память о нем. Иные же копят богатство и деньги, полагая, что станут жить до тех пор, пока не истратят всех денег, то есть будут бессмертны. Но это далеко не так, богатством скряги пользуются после его смерти другие, так что получается, что он был собственным врагом, потому что отказывал себе во всех земных радостях и в счастье быть добрым. Затем после паузы папа с намекающими интонациями процитировал Конфуция: Когда ты пришел в мир, ты плакал, а все радовались. Живи так, чтобы все плакали, когда ты будешь покидать его. Конечно же, папа хотел дать понять Лаэрту и Тамаре, что пора жить по законам настоящей человечности. Но, ясное дело, что эта пожилая чета не приняла слова папы на свой счет, а утомленные сытым обедом и долгой беседой, они рассеянно проронили: «Да, да, хорошо сказано…» В день отъезда Лаэрт пришел к нам со своим чемоданом и саквояжем. Меня поразил уже в который раз неряшливый вид Лаэрта, его седая неопрятная голова с торчащими вихрами и усеянный крупной перхотью ворот его синего пиджака. Начали концерты с небольшого городка Ханлара, который находился недалеко от нашего Кировабада. Клуб в этом городе был новый и очень красивый с разукрашенными потолками и бронзовыми люстрами. Рядом с клубом находилась контора, куда я любила совать свой нос: меня влекли приглушенные разговоры служащих, шумное щелканье на счетах, сизый табачный дым и как работники, прерывая работу, со свистом втягивали в себя чай, разливаемый из удлиненных эмалированных зеленых чайников. « Мне-то все интересно, - думала я не раз, а каково им делать одно и тоже, разговаривать с одними и теми же людьми. Как это должно быть надоедает». Меня чаровали незнакомые улицы, почему-то радовало, что я здесь всем чужая, что я только гостья и вряд ли еще приеду сюда, а потому мне надо увидеть все в этом городке и запомнить. В городском саду росли удивительной красоты цветы и растения. А недалеко от парка перед самой чайханой, увитой гроздьями винограда, на костре, в огромном черном чугунном котле, из сахарного песка варился светло-коричневый сахар, в который добавлялся ванилин. Потом сахар измельчали и клали в маленькие блюдца с узорами перед каждым посетителем. Такой сахар был очень вкусным и напоминал конфеты. Посетители чайханы смеялись, перекидывались шутками, наставляли друг друга, а я их жалела: им приходится ходить изо дня в день в одно и то же место и придумывать себе что-то интересное, чтобы как-то скрасить скуку провинциальной жизни. Да, даже в детстве меня пугало однообразие в любых его проявлениях. В гостинице мне почему-то понравился запах влажных простынь, казенная скрипучая мебель, теплая вода в графинах и зеленоватые граненые стаканы. Умывальня была общей на втором этаже, и по утрам жильцы гостиницы громко ударяли по соску рукомойника и шумно умывались. В гостинице стоял особый запах, казалось созданный из оставленного постояльцами дыхания. К гостинице примыкала столовая, выкрашенная розовой краской. Дразнящий запах шашлыка, кябаба, мясного соуса и специй проникал сквозь окна гостиницы, настойчиво приглашая нас отобедать. Мы немедленно реагировали на этот немой, восхитительный зов: животы сводило от голода и мы, наскоро приводя себя в порядок, спешили в многолюдную столовую. Готовили там замечательно, нигде я больше не встречала таких вкусных блюд. Любой ресторан, который я посещала позже, мне казался куда хуже. Я, разумеется, имею в виду еду, а не сервировку и помещение. Посетители в столовой вступали в беседу с папой. Лаэрт приходил с таром, играл популярные мелодии из кинофильмов и хозяин столовой за игру не только угощал Лаэрта, но и давал ему денег. Лаэрт был на седьмом месте от счастья. Гостиничный номер Лаэрта был рядом с нами и Лаэрт часто заходил к нам. Однажды мы оставили его в нашем номере, предложили ему поесть черешен, чтобы он не скучал, а сами спустились в магазин, но он, к сожалению, был закрыт на перерыв и мы тут же вернулись. Каково же было наше удивление, когда мы увидели, что Лаэрт сидит на корточках и шарит в папином чемодане. Мы были ошеломлены этой картиной, не могли и слова молвить от удивления. Лаэрт, когда увидел нас, сначала растерялся, а потом сказал, что решил всего лишь вещи папы разложить аккуратно, что, у него, конечно, не было никаких гадких намерений присвоить себе что-то из чужого чемодана. Потом он театрально вскрикнул: «Нам чужого не нужно!» и вошел в свой номер. Местный рынок был великолепен. Сочные, очень вкусные фрукты и ягоды, овощи и зелень продавались почти за бесценок. Вначале папа приглашал Лаэрта вместе с ним ходить на рынок. Но Лаэрт был чертовски скуп, он со вздохом указывал папе на фрукты и вздыхал: - Ах, до чего же я люблю персики… - Тогда купи, кто же тебе мешает? У тебя есть деньги, а они дешевые и вон какие аппетитные… - Нет, нет, не могу, они очень дорогие, - хмурился Лаэрт и ничего не покупал. Папа вначале делился с ним купленными фруктами и овощами, потом его рассердило скопидомство Лаэрта, и он отказался от мысли отправляться на рынок вместе с Лаэртом. Но папа любил посещать рынок не только, чтобы купить к ужину фруктов, но и чтобы поговорить с колхозниками о разном, пошутить с ними и услышать с их уст любопытнейшие истории, которые он потом пересказывал нам с огромным воодушевлением. В один из дней одна миловидная женщина продавала на рынке маленькие яйца округлой формы. Папа подошел к торговке и, нахмурив брови, сказал, что, судя по форме, все эти яйца - кошачьи, а их продавать запрещается. Женщина сначала возмутилась, потом растерялась, заплакала и сквозь слезы клялась всеми святыми, что у нее дома нет кошек, а потому яйца никак не могут быть кошачьими. Тогда папа пожалел женщину, сказал, что он всего лишь пошутил и купил у нее бумажный кулечек с яйцами. Из этого городка мои родители отправились со своими концертами в другие села и, признаться, мне они нравились больше. Мы любили заходить в сельские магазины. Продавцы открывали для нас магазины, запертые огромными замками. Мы проникали в полуподвальное помещение, и сразу же в нос ударял застарелый запах пыли, плесени, керосина и хозяйственного мыла. Но часто мы находили в магазинах очень недорогие и дефицитные для советских времен товары. Как мы радовались этому тогда… Довольно часто сельчане после концертов настойчиво зазывали нас к себе в гости на ночлег. Как правило, приглашали не самые богатые, а самые бедные. Дом бедняков находился в самом конце деревни. Дорогу часто освещали только спичками. Но они быстро гасли, а мы боялись упасть в яму или пропасть. Мы, полусонные, долго шли в темноте, еле двигая ноги от усталости, и все спрашивали: - Скоро ваш дом? Нет больше сил никаких идти дальше… -Да, теперь рукой подать,- успокаивали они. Ходьба в этой кромешной мгле казалась нам нескончаемой. Нам никто из людей не встречался в пути. Только хриплый, злой лай собак слышался отовсюду. Помню, как однажды утром, когда мы находились в гостях, пока готовился завтрак, я вышла погулять по саду хозяев. В это время на меня напала свора собак. Я спряталась в туалете, который находился за огородом. Собаки меня терпеливо поджидали, зная, что не вечно же мне сидеть там. Мне надоело, я вышла, а они за мной кинулись с адским лаем. Я закричала и упала на землю. Я думала, что меня они загрызут, тихонечко подняла голову и, каково же было мое удивление, когда я увидела, что эти огромные собаки молчаливым кольцом окружили меня, но не трогают. Брат хозяина, на мое счастье, увидел эту жуткую картину и спас меня. Потом мне сказали, что я, повинуясь инстинкту, приняла единственно правильное решение, а то произошло бы самое страшное. Однажды надо было из одного села ехать в другое, но оно было гористым и туда невозможно было въехать на машине. Папа метался, не знал что делать, как быть. А я отошла в сторонку и с интересом разглядывала осликов, которые были навьючены тяжелыми пестрыми, домоткаными, полными до отказа мешками, которые назывались хурджинами. Ослики топтались, не желали двигаться с места, бедняжек били прутьями, а они громко и протяжно зевали. Наконец папа пришел к председателю колхоза и попросил у него ослов, чтобы нагрузить их нашими вещами, а передвигаться по горе мы должны были пешком. - Зачем трогать ослов? Оставьте их в покое… - А как быть? - И так их мучают… Папа подумал о том, как трепетно председатель колхоза относится к животным, ему стало стыдно за свое жестокосердие. А между тем председатель вызвал своего помощника, дав ему короткое приказание: - Позвать их. Через десять минут в кабинет вошли шесть здоровенных женщин, загорелых, в синих головных платках и калошах. На их лицах была написана история их долгой тяжелой трудовой жизни. Женщины молча взвалили себе на спины поклажу, и не успел удивленный, сбитый с толку, папа запротестовать, как они с ношей, подобно огромным черным кошкам, стали передвигаться по гористой дороге. В новом селе женщины бесшумно положили тяжелую поклажу перед воротами сельского клуба и повернули обратно. За все это время они не проронили ни слова, жестом отказались от вознаграждения и угощения. Только когда они попрощались, мы поняли по их смущенному шепоту: нам надо в туалет, что они вовсе не немые. А потом мы в следующее село приплыли по реке на трех больших лодках. Было сказочно красиво вокруг. Я видела, как лодка рассекает зеленоватую воду, как кружит по воде листва, а потом уплывает далеко. Я сидела на лодке, ела вишни и думала, что как было бы чудесно, если б это восхитительное мгновение длилось вечно. Наконец мы приехали в районы. После того как папа получал у каких-то должностных лиц добро на концерты Лаэрт с многозначительным лицом входил туда же в кабинет после папы, а потом, сияющий, говорил папе: - Все в порядке… мы можем работать… -Но позволь, - удивлялся папа, - я ведь только что с ним договорился обо всем. - Э, нет, не скажи… Большой начальник мог бы позже передумать, а так мы с ним были раньше на короткой ноге и он не посмел бы поступить с нами непорядочно. Всякий раз Лаэрт хотел показать, что своими удачными переговорами папа обязан лично ему, Лаэрту. Как-то папа встретился с одним из работников, который подписывал папе разрешение на концерты в районах и тот воскликнул: «Ваге, как я рад, что встретился с тобой, наконец. Мне было непонятно, почему после твоего ухода твой тарист вошел ко мне, стал пожимать мою руку и говорить: «Благодарю лично от себя тоже… Большое спасибо... Он что, ненормальный, что ли?» Папа рассказал, как объяснял свое вторжение в кабинеты Лаэрт, и они долго хохотали. Потом уже папа стал ходить по делам с контролером и кассиром, а Лаэрта просил отдыхать или читать книги. В одном из городков Лаэрт вдруг решил купить себе арбуз. Но он слишком долго приценивался, стучал пальцами по арбузам, проверял хвостик каждого, и успел порядком надоесть продавщице своими причитаниями, что все дорого, а денег ему ни на что не хватает. Продавщица поняла, что ему трудно решиться на трату и заскучала. Наконец она со вздохом повернулась, чтобы предложить Лаэрту арбуз из другой кучки, а он покатился по наклонной дорожке. Продавщица истошно закричала «Ловите его, ловите…» Лаэрт решил исполнить просьбу женщины и побежал за арбузом. Мужчины в чайхане попивали чай и наблюдали за происходящим. Но поняли они все превратно. Лаэрта, который всего лишь хотел помочь женщине, они приняли за убегающего вора, потому что он слишком долго топтался на месте и вдруг убежал. Мужчины с чудовищной бранью погнались за Лаэртом, стали бросать в него камни и кричать, чтобы он вернул женщине ее деньги. Скандал разгорелся. Папа пришел Лаэрту на выручку, разнял их. Драчуны поняли, что оскорбили ни в чем не повинного человека, долго извинялись и просили Лаэрта в знак примирения выпить с ними чая. Лаэрт смотрел на них с ненавистью и ушел с папой, охая и проклиная тех мужчин. Но когда папа привел его в гостиницу, Лаэрт расхрабрился и недовольно проворчал, что папа вмешался в драку и не позволил ему как следует помять бока обидчикам. Все поступки Лаэрта были вроде и пустяковые, но они обнажали очень неприятную суть его натуры. Какой мог быть с ним откровенный разговор? Он ни разу не был искренним и правдивым. Да, недаром о нем говорили в Кировабаде, что девяносто девять процентов из того, что говорит Лаэрт ложь, а один процент - под большим сомнением. Лаэрт из Дома отдыха часто звонил своей жене и сестре. Но в один из дней, когда он позвонил сестре домой, оказалось, что его сестра уехала отдыхать в Сочи, а зять остался дома один. Тогда Лаэрт ему сказал: «Приезжай немедленно, не пожалеешь. Я тебя познакомлю с такими красотками, каких ты и в кино не видел. Ну а что сестра моя… Она пожилая женщина, глаза не горят, кожа дряблая, зубы золотые». Зять поддался на уговоры и приехал. Желая понравиться двум молодым девушкам из Ростова, зять разорился в ресторане на щедрое угощенье, Лаэрт подливал девушкам шампанского, желая их поскорее опьянить и сделать податливыми. Потом после обильной еды и питья они вышли прогуляться по лесу. Зять прижимался к новым приятельницам, шептал им фривольности, а подвыпивший Лаэрт ходил за ними следом и играл на таре мелодии изнемогающего от любви Саят-Новы, затем протяжно вздыхал, что, возможно, должны были воспринять как отчаяние влюбленного человека. Лаэрт вносил в игру интонации боли, самоотречения, желания погибнуть во имя любви... Однако девушки были неуступчивы, и, когда зять слишком осмелел, одна из девушек швырнула его на траву и девушки с хохотом убежали от волокит. Зять устроил скандал и шумно требовал от Лаэрта денег, которые он потратил по его наущению в ресторане. Лаэрт на все требования отвечал возмущенным ропотом. Тогда зять выхватил с рук Лаэрта тар и разбил его вдребезги. Лаэрт закричал как раненый зверь и бросился на зятя своими кулачками. А зять повалил его на землю и стал пинать ногами, тогда из кармана Лаэрта посыпались угощения, которые он спрятал в ресторане. На шум выбежали люди. Папа пытался их примирить, а потом с ужасом поднял разбитый тар, который означал, что больше не будет никакого музыкального аккомпанирования. Папа расстроился и поспешил к маме с печальной новостью. Толпа молодых людей улюлюкала, наблюдая за ссорой, хохотала и свистела. Явилась милиция и забрала с собой дерущихся родственников, а толпу ротозеев разогнал дождь. Пришлось прекратить гастроли и вернуться в Кировабад. Об отвратительном поступке Лаэрта стало известно и в Кировабаде, потому что многие наши жители отдыхали там. Все стали с презрением относиться к Лаэрту, особенно его сестра, вернувшаяся с отдыха. Папа тоже уклонился от чести и дальше поддерживать с ним знакомство. Лаэрт благоразумно избегал показываться людям на глаза и все больше отсиживался дома. Вскоре люди стали шушукаться о том, что Лаэрт разбил одну из своих драгоценных ваз, а жена его поедом ест, хотя он и сам страшно переживает. Крики из их дома слышны в соседнем доме. А потом один из соседей прибежал к нам и сказал, что Лаэрт скончался от сердечного приступа. Папа не поверил: неужели Лаэрт покинул земную жизнь из-за вазы, пусть и дорогой? Неужели жизнь так хрупка? Неужели Лаэрт с женой так дешево ценят свою жизнь? Не может быть… Скорее всего, это слух, пущенный закоренелыми сплетниками. Но это оказалось правдой. ``````` Где мой смех? 1992 год был уж очень безрадостным для меня. Мои воспоминания о нем неизменно окрашены в темные цвета. Это был год, когда эмигрировали многие армяне, не выдержав тягот, которые свалились на плечи народа исподволь. Жизнь в Армении с конца восьмидесятых становилась все хуже и безотраднее. Людям не хватало самого необходимого для нормальной человеческой жизни. Самыми покупаемыми товарами стали керосинки, керосиновые лампочки, свечи и сухой спирт, одним словом, товары военного времени. Мы ходили с радостью к людям, у которых имелась керосинка, чтобы немного отогреться и поесть нормальной еды, приготовленной на керосинке, а не на сухом спирте. Странно, как менялся характер людей, которых ты знал совсем неплохо. Был разброд и в человеческом мышлении, все выворачивалось наизнанку. Толковали о правде, но где она? Говорили в Армении в полном и переносном смысле на разных языках, возникало непонимание между людьми, которые прежде жили в ладу, все события освещались так, как хотелось тем, кто правил умами и поступками народа. Следовало жить по чужой указке, чтобы добиться одобрения большинства. Злодеяния против народа выдавались за благодеяния, неудачи преподносились как успехи. В 90-е годы несогласных с мнением большинства ругали предателями, людьми, лишенными патриотизма. В «патриотах» ходили те, кто разжег войну и обогатился за счет повального обнищания людей. С тоской вспоминались времена, когда люди на улицах смеялись, шутили, пели песни. Обесценивалось то, что было прежде свято для всех. Многие, окончательно изверившись, стали чувствовать себя обреченными и преданными. Меня пугала затянувшаяся стагнация. «Неужели так и пройдет вся наша жизнь в череде этих тусклых, неприятных дней?» - думала я с ужасом, близким к панике. К довершению всех тягот этого мрачного 92 года летом была ограблена моя квартира, когда я с детьми гостила в доме моих родителей. У меня было очень подавленное состояние духа, появились проблемы со здоровьем. Поверив в магию московских врачей, я отпросилась с работы, предварительно созвонившись со своей замужней подругой детства по имени Ашхен. Она была на три года моложе меня, но это не мешало нашей горячей дружбе, когда мы жили в Кировабаде. К тому же, признаться, мне было любопытно взглянуть на таинственного отца ее детей. Ашхен преподавала в музыкальной школе и приезжала на свои летние каникулы в Кировабад то с одним сыном, то с другим. Мужа почему-то оставляла в Москве. Должна же быть причина для этого? Кого это она скрывала от нас? Перед своим отъездом обратно домой, в Москву, Ашхен всякий раз описывала те чудеса, которые будут ждать меня в столице, если я надумаю приехать к ней и погостить. Я, дескать, смогу увидеть ее прекрасную мебель и квартиру. Она покажет мне ночную Москву, а потом мы будем болтать всю ночь напролет как в свои далекие года. Я вспомнила летом 92 все эти добрые и волнующие слова, и мне показалось, что вот он, этот день. К тому же, побывав в Москве, я смогла бы поехать в Петербург, где учился мой сын и повидаться с ним. Я трепетала в предвкушении того часа, когда, наконец, окажусь рядом с Ашхен, мы, конечно, с ней радостно обнимемся, а вечерами в ее уютной квартире долго будем перетряхивать события прошлых лет, вспоминать давно ушедшие годы детства, которые мы провели вместе. У меня были прекрасные наброски наших будущих с ней бесед. Брат Ашхен, Коля, оказался весьма предприимчивым, слишком уж практичным и изворотливым молодым человеком. Прямо армянский Жорж Дюруа! Правда, внешне он был далеко не так мил, как тот француз, но обладал таким умом, что мог заставить людей поверить в свою привлекательность. Умение держаться уверенно и с достоинством - это тоже очень важно, и даже красивый от природы человек очень проигрывает, если не владеет этими качествами. Да, пригожий собой, но неухоженный, не верящий в свои силы, робкий человек, выглядит намного хуже самонадеянных невзрачных людей. Не читая романа «Милый друг», Коля, тем не менее, жил по всем правилам этого главного жуликоватого персонажа, которого когда-то подметил в своем окружении Мопассан и столь ярко живописал. Коля, окончив в Москве институт, вернулся в родной Кировабад, помахивая перед всеми столичным дипломом. Однако работодатели Кировабада, нисколько не восторгались его дипломом, а указывали Коле на дверь и говорили, что в его услугах они не нуждаются, что лучше уж он попытает счастья в Москве. Коля так и поступил. Наладил в Москве нужные связи, стал активно преуспевать и вскоре занял весьма солидный пост в жилуправлении. Родители Ашхен прописали в своей кировабадской комнате деревенскую тетушку, а сами стали обладателями в Москве не только хорошей просторной квартиры, но и дачи, где они умудрялись выращивать южные фрукты, овощи и цветы. Летом в Кировабаде гостили почти все бывшие соседи, хотя давно жили в других городах, приезжали не только к своим родным, родственникам, но и к друзьям, близким подругам, чтоб только побывать в тех местах, где они родились, росли и заканчивали школы. Только Коленька, как видно, не любил сентиментальных воспоминаний и не приезжал. Его родители уверяли, что он чрезвычайно занят, без него работники не управятся. Короче, Коля стал незаменимым москвичом. Но вот одним летом Коля все-таки приехал в Кировабад, срочно женился на очень красивой стройной девушке, которую ему присмотрела его дальновидная мама, а после шумной веселой свадьбы тут же укатил с молодой женой в столицу. Многие поговаривали, что у него в Москве имелась побочная семья, был в наличии и сынишка, плод запретной любви, который ходил в старшую группу детского сада. Это было очень похоже на правду и вполне в духе хитренького Коленьки. Я все это рассказала моей дочери, ее развеселили эти действующие лица моего детства, и она стала настойчиво просить меня повезти ее с собой в Москву. В Ереване я накупила гостинцев, все то, что было мило и дорого нам с детства; всякие там лакомства и сувениры, которые не купишь ни на какие деньги в Москве. Я еще раз позвонила в Москву к Ашхен, сообщив, что ко мне присоединяется дочь и, возможно, нам лучше остановиться в гостинице. Ашхен радостными возгласами встретила известие, что я приеду с дочерью, она ведь давно ее не видела, потом строго добавила, чтобы я не заводила разговоров о том, что могу ее стеснить. Ведь сколько раз она меня приглашала к себе в гости в Москву от всей души. - Мы же почти сестры, - сказала она с ласковостью в голосе. Эта, пронизывающая наш разговор, родственная нежность в голосе меня взволновала, настроила на лирический лад. После стольких неприятностей и тревог последних лет наконец-то я обрету в гостях у Ашхен радость и отдохновение, успокоюсь душой. Память настойчиво возвращала меня к тем дням, когда мы с Ашхен были маленькими. Я рассматривала вместе с дочерью фотографии. Испытывала чувство растроганности, нежности, потому что каждый выцветший снимок имел свою долгую интересную историю. Вот здесь мы сфотографированы с деревенским кузеном Ашхен. Его мать часто показывала нам искривленные указательные пальцы и рассказывала, долгую историю несчастных пальцев, которые были изуродованы в детстве. Раз, учитель истории менял в классе лампочку, которая висела у нее над головой. Он поднялся на ее парту, под обувью учителя оказались ее пальцы, но она была такой застенчивой, так слепо почитающей учителя, что терпеливо сносила боль и ни словом, ни жестом не выдала своих терзаний учителю. Все она вытерпела из уважения к нему. Не рассказала даже своим родителям о причине, из-за которой ее пальцы вдруг изменили свою форму. Вот и осталась на всю жизнь с такими пальцами. Мы слушали ее очень внимательно, но недоумевали, ее героизм был нам непонятен. Что она приобрела от своей тайной жертвы? Во имя чего? Но у нее был хороший муж и очень забавный сын. Так вот с ее сынишкой мы лепили в песочнице нашего двора маленькие куличи. Кузен Ашхен съедал щепотку от каждого песочного кулича, потом бежал в дом, торопливо выпивал кружку воды и снова возвращался к нам. Он громко икал, может, потому что ел все, что попало, ну чистый таракан…Его икота звучала как выстрел и пугала нас. Однажды его мать выследила-таки из окна, как он с жадностью ест песочный кулич. Она набросилась на него с проклятьями и стала драть ему уши. Он горько зарыдал. Мы злорадствовали, хохотали, и в этот момент нас сфотографировал рыжий Еремей, дядя Ашхен. В комнате становилось тесно от голосов прошлого, нежданных пришельцев моей давнопрошедшей жизни, разбуженных моими настойчивыми воспоминаниями. А вот здесь мы с Ашхен сфотографировались с кошечкой тети Маруси, а рядом прикорнул тонкогубый Коленька, с улыбкой, приоткрывшей мелкие зубы. Кстати, тонкогубыми в семье Ашхен были все, тонкогубыми и некрасивыми. Подумать только, сколько интересных мгновений жизни мы пережили с Ашхен. Как много у нас было общих радостей и детских интересов! Нам нравились высокие чинары, которые, если я не ошибаюсь, зовутся иначе платанами, мы любили играть в тени этих деревьев, а еще на нашей улице росли деревья с удивительными розовыми, похожими на ниточки, цветами, когда их разотрешь на ладони, они пахнут арбузом. Потом такие деревья я видела в Париже и радовалась им, как старым давним знакомым. Радовались мы и каждому желудю, травке, некоторые растения были съедобными и мы, собираясь на природе, с большим удовольствием ели их, очень нравилась крапива с солью. Она жгла нам руки, но мы быстро разминали ее и посыпали крупной солью. Еще очень нравилось нам есть красные головки клевера, недавно я узнала, что его полезно употреблять при атеросклерозе. Помню, как восхищала нас божья коровка или какая-нибудь нарядная бабочка. Казалось, они прилетали к нам в гости из какой-то неведомой сказочной страны. Любили мы купаться в речке и часами наблюдали за тем, как мошки садились на воду, проплывали чуть-чуть, потом снова взмывали ввысь и затевали свой нескончаемый хоровод. На берегу речки росли красивые пестрые цветочки, было много васильков, колокольчиков и маков. Всякий раз, когда мы любовались цветами, у нас было такое чувство, что не только мы, но и они рады нам, ждут, распустив для нас свои лепестки, а у некоторых были благоуханные ротики. Рядом с речкой находилась причудливой формы горка, напоминающая нам детский сапожок. Мы думали, что с ним должна быть связана какая-нибудь интересная легенда. Нагулявшись по нашим любимым местам, мы находили на берегу речки всевозможные ракушки, всякие кем-то брошенные предметы, которые казались нам чудесными и таинственными. Раз, мы нашли красивую синюю рюмочку без ножки, сломанную брошь и черную лакированную сумочку с оторванной ручкой. Все найденные богатства мы положили в сумочку и спрятали в сарае нашего двора, где в углу пылились сломанные столы, да пришедшие в негодность колченогие стулья. Теперь мы часто заходили сюда перед сном, любовались нашими приобретениями, радовались всякий раз, что никто из ребятишек нашего двора на них не набрел, не присвоил себе, что наши драгоценные находки целы. Мы казались себе богачками. Иногда после купания на речке мы заходили в парк, что находился совсем близко, смотрели на то, как дети катаются на каруселях и лакомятся мороженым. Но меня почему-то больше завораживала другая картина. Этот парк часто посещала удивительная, на мой взгляд, пожилая супружеская чета: муж низенький, пухленький, картавый и строгая на вид жена, высокая, худая, с какой-то замысловатой прической. Они усаживались на садовую скамейку, ели с аппетитом принесенные из дома пирожки, фрукты, овощи и обсуждали вслух недавно прочитанную книгу. Муж с уважением относился к мнению жены, только выслушав ее до конца, вставлял свои замечания и дополнения. Жена ему улыбалась радостно и нежно, с признательностью временами касалась его руки. Они были одеты очень скромно, но мне эти супруги казались самыми счастливыми людьми на земле. Эта трогательная картина семейного счастья стояла у меня перед глазами на протяжении многих лет жизни. Я ее воссоздавала в памяти даже во время лекций со студентами в аудиториях, когда речь шла о супружеской жизни героев, которые интересовали нас в данный момент. Повествовала с теплым чувством о той самой супружеской паре, которая восхищала меня в детстве, и очень часто повторяла, как прекрасно, когда люди понимают друг друга, что настолько мудры, что довольствуются самым малым. Они были далеки от эгоизма, желания показать, что кто-то из них более умен, лучше другого, достоин иной судьбы, и потому те двое, как мне хотелось верить всегда, оставались неизменно счастливыми в супружеской дружбе. Такие пары - пример для многих людей. В нашем несчастье чаще всего виноваты и мы сами. Наша улица считалась главной в нашем городке, потому что на ней, помимо кинотеатра, института, магазинов находилась и пекарня. Когда мы были детьми, то вечерами через окошко пекарни, с большим интересом наблюдали за проворными движениями работников, с наслаждением вдыхали чудесный запах хлеба, который распространялся вокруг. Не могу не вспомнить историю, которая приключилась со мной спустя много лет. Она связана с нашей пекарней. Простите, что я забегаю вперед. Так вот, как-то я с детьми гостила в Кировабаде, у нас собрались гости, а с хлебом в ту пору почему-то были перебои. Я попросила работников пекарни, чтоб мне добыли за любые деньги хоть один черствый или бракованный хлебец. Никто мне не помог. И вдруг подходит один из работников и доверительно мне шепчет, чтоб я подошла к начальнику шестого цеха и сказала, что меня к нему прислал за хлебом Шамиль. Я так и поступила, представилась начальнику цеха, затем, сделав многозначительную мину, сказала, что меня послал к нему за хлебом Шамиль. Тут начальник заулыбался, дал мне шесть прекрасно испеченных круглых караваев с чудесной золотистой корочкой. Я ему дала денег, а он с оскорбленным лицом вернул деньги, сказав: «Для меня имя Шамиль, все равно, что большие деньги». Вот так я невольно сплутовала однажды. Я это рассказала гостям, мы долго смеялись, а потом шутили: «Имя Шамиль и деньги - это одно и то же». Еще в детстве мы очень любили дни, когда соседи, собираясь вместе, выносили в наш общий двор большой стол, и каждая хозяйка с гордой улыбкой несла свою замечательную стряпню, рецептом которой она готова была с гордостью поделиться. Нам нравился самоварный запах, свежие лепешки с маком и бублики. Мы любили слизывать розовые пеночки от варенья, которыми нас угощали хозяйки, только что сварившие вишню или кизил. Меня удивляло, что при всех своих дружеских привязанностях, соседи с огромным удовольствием занимались пересудами, но это, скорее всего, делалось не по злобе, а чтобы как-то скоротать время, ведь надо же было поделиться свежей сплетней с друзьями. Я часто вспоминала, как однажды мать Ашхен тетя Света попросила меня пойти за Ашхен в детский сад, который находился рядом с нашим домом. Когда я оставила калитку открытой, Ашхен нахмурилась: «Закрой сейчас же, а то комары залетят в наш детский сад и не дадут мне потом спать». Да, много забавного лепетала Ашхен в наивные детские годы. Когда тетя Света просила дочь помочь по хозяйству, то Ашхен, оттопырив пальчики, говорила: «Ну что я смогу сделать такими маленькими ручками, ведь я все поломаю и разобью, а потом вы будете меня ругать». А однажды Ашхен нашла в комоде бумажную купюру и вырезала ножницами портрет дедушки Ленина. Ну и гвалт поднялся в их доме, хоть беги из дома , куда твои глаза глядят. Потом мы стали ходить в школу, и навсегда закончилось наше вольное житье-бытье. Мне было хуже других детишек нашего двора, потому что когда мои родители ездили на гастроли, я жила в семье маминых знакомых Халиловых. Это были горькие годы, я не представляю, как бы сложилась моя жизнь, если бы я не полюбила бы чтение книг. Моей сказочной феей, избавляющей меня от сетей зла, была Книга. Я всегда благословляю тот час и год, который навсегда связал меня с чарующим миром книг. Никогда не забуду своего волнения перед каждой новой непрочитанной книгой: о чем интересном расскажет мне новый автор? Чувство любви к книгам меня согревало, я поняла, что мир большой, интересный, что есть много на свете создателей красивых, умных мыслей, как много нового можно почерпнуть из книг. У меня в душе вдруг появились совершенно удивительные ощущения, я стала замечать, как часто люди поступают подло и некрасиво, совсем не так, как герои из прочитанных мной книг, которые вдруг стали мне дороги и близки. С удивлением я заметила, что и моя речь изменилась, стала красивее, интереснее. Я перестала себя ощущать одинокой, ведь в тиши библиотек со мной беседовали самые умные, добрые, сострадательные люди, которые тоже перенесли много лиха и они давали всем читателям мудрые советы, предостерегали, наставляли, учили хорошим манерам, умению держаться непринужденно в любой среде. Ты, прочитав много книг, становился кем-то вроде аристократа, хотя и мог принадлежать к самому захудалому роду. Я полюбила не только книги, но и писателей, которых ощущала живыми людьми и тогда у меня родилась мечта стать писательницей. Я встречалась с Ашхен во дворе школы, мы быстро обменивались нашими школьными новостями. Я с ней была очень откровенна, рассказывала без утайки о наболевшем: о своих горьких днях, проведенных у чужих людей, о том, как мне тяжело жить без родителей в семье, состоящей из злобных, бессердечных существ; о том, как я скучаю без своих родных, как все острее ненавижу Халиловых за их жестокое ко мне отношение. Ашхен жаловалась на придирки учителей. Я тоже в те годы ощутила с горечью до чего несправедливы педагоги. У нас в классе учился Гамлет, рыжеволосый коротышка с золотым зубом. Он читал отвратительно, с расстановками, то и дело запинался. Но учительница ставила ему круглые пятерки. Чтобы получать пятерки, я тоже пыталась читать медленно, запинаясь, полагая, что это особый шик и меня тоже начнут хвалить. Но меня за такое чтение ругали. Потом я поняла, в чем преимущество Гамлета. Почти каждую неделю мать Гамлета приходила в школу и что-то приносила учительнице в красивых сверточках. Учительница краснела от волнения, долго благодарила родительницу, а после ее ухода не сводила с Гамлета признательных глаз. А Гамлет смотрел на всех остальных учеников горделиво и с вызовом. У Ашхен в классе тоже происходило нечто подобное. Учителя, без особых на то причин, вызывали ее родителей, Ашхен очень боялась этого, а я писала измененным почерком записки учительнице Ашхен, где от имени ее мамы обещала, что дочь ее будет заниматься лучше и вести себя смирнее. Я со смехом поведала Ашхен про школьные годы моего папы. Он рассказывал, что учился в Тбилиси, был не самым лучшим учеником: ленился, пропускал уроки и шалил. Раз учитель ему пригрозил, что если явится на занятия без отца, то его исключат из школы. Тогда папа пошел на вокзал и нанял за деньги носильщика, выдав его за своего отца. Когда учитель при мнимом родителе стал ругать моего папу, то носильщик достал свои толстые веревки и стал больно бить моего папу и ругаться самыми скверными словами. После ухода учителя папа побежал за носильщиком и кричал: «Верни половину денег, мы не договаривались, что ты будешь меня ругать и бить». Если верить папе, носильщик испугался разгневанного мальчика и вернул ему часть денег. В те далекие годы в нашем дворе все жили скромно, почти бедно, и у многих загорались глаза, когда они разглядывали вещи, которые мои родители привозили из своих поездок. Мои родители были очень добрыми людьми, любили одаривать соседей, им становилось приятно наблюдать, когда, получив подарки, соседи радовались им не меньше собственных детей. Ради такой сцены стоило одаривать. Папа с мамой всегда повторяли: «Пусть лучше подарим мы, чем будем ожидать чужих подношений». Ну а люди думали, что моим родителям некуда девать своего добра, а очень многие считали нас богаче остальных. Вечерами в нашей маленькой комнате толпился народ, все соседи слушали нескончаемые истории моего отца, иногда правдивые, иногда вымышленные. Я помню, каким веселым смехом сопровождалась одна из них. В нашем городке проживал старый сифилитик Аслан, который, встречая прохожих, кричал, чтобы они ему дали рубль, а то он станет плевать в рожу каждой омерзительной сквалыги. Все, естественно, пугались, с чувством отвращения бросали ему рубль и убегали наутек. Понятное дело, что народ сторонился Аслана, старались обходить те места, где обычно прогуливался Аслан. Однажды папа зазевался и к своему ужасу увидел, что к нему с радостной улыбкой приближается Аслан. Тогда папа не растерялся, а крикнул ему: «Как хорошо, что я тебя встретил, Аслан. Дай мне, пожалуйста, немного денег в долг». Аслан посмотрел на папу с испугом и убежал. С тех пор перестал клянчить у него деньги. В девятом классе я почувствовала себя достаточно взрослой и отказалась от услуг Халиловых. Какое это было счастье для меня не видеть больше эти постылые, злые лица. Ненавижу находиться в зависимом положении. Как хорошо, что больше никто не шипел на меня и не делал нескончаемых замечаний. Когда родители уезжали на гастроли, я стала жить самостоятельно. Я с удовольствием вела хозяйство, у меня даже появились первые накопления, что вызывало тайное чувство радости, что я сама, не клянча у родителей деньги, как многие в моем возрасте, могу купить себе любой наряд, какой мне понравится, могу приобрести полное собрание сочинений любимого автора. Теперь никто не смеет меня третировать и обижать. Я научилась вкусно готовить и ухаживать за собой и уже с тех времен с удовольствием принимала гостей. У Ашхен в семье было очень тесно и когда мои родители находились в своих бесконечных гастролях, то Ашхен жила со мной, наслаждаясь моей искусной стряпней и гостинцами, которые присылали мне родители, они слали подарки и Ашхен, чтобы ей не было обидно. Вместе с семьей Ашхен проживала еще их девяностолетняя бабушка с легкими седыми волосами. Она была слабой, постоянно хворала, непрестанно кашляла, мешала всем спать и готовить уроки. Ее нещадно ругали. Однажды, когда бабушка осталась одна, она выпила стакан керосина. Вызвали врачей, сделали промывание. Бабушку тошнило пять дней, потом она стала себя чувствовать намного лучше и прожила еще пять долгих лет. Мы с Ашхен готовили уроки, потом бегали на кухню, стряпали что-то вкусненькое на ужин. Мы с ней состязались в кулинарии, а за едой Ашхен в порыве дружеских чувств выкладывала мне все свои семейные секреты, называла Коленьку мастером по части хитростей. Он мог прикинуться самым добрым и отзывчивым, использовал друзей и родственников, а потом передразнивал их и вышучивал. На уроках шалил, но так, исподтишка, осторожно, непрестанно что-то ел, но закрывал рот руками и смотрел на учителей преданными глазами. Вот шельмец… Ашхен мне рассказывала, что, мол, обороняет свое собственное сердце как может, но ей нравится то один, то другой красивый одноклассник. Надежды на взаимность у нее нет, а с собой она ничего не может поделать. Всякий раз отчаяние несостоявшейся любви вызывало в ней сначала ярость, потом горькие слезы. Я ее успокаивала после ряда обидных поражений и говорила, что ее еще полюбит какой-нибудь красавец. А пока лучше выкинуть мысли о любви, мы должны много заниматься, чтобы поступить в вузы. Мы старались учиться хорошо еще и потому, что наш городок был маленький, и о наших промахах в учебе вскоре становилось известно всем. У меня были постоянно переэкзаменовки по математике, я старалась держать это в строжайшей тайне, но очень скоро это переставало бы секретом. И я ощущала себя преступницей, вина которой доказана и обнародована. Страх перед двойками по математике был так велик, что позже, когда я окончила институт и получила диплом о высшем образовании, мне все равно являлась во сне учительница по математике. Ее фамилия была Кузина, а звали ее Вера Степановна. Во сне она, склонившись над журналом, грозным голосом чеканила: «Оганезова!» И тут начиналась моя казнь. Я не могла выполнить никакого задания по математике, готова была лить слезы, но тут вспоминала, что у меня есть диплом о высшем образовании, а уж тут учительница не смеет его у меня отнять. Но стояла у доски я почти всегда в ночной пижаме, а никто почему-то этому не удивлялся. Становились предметом обсуждения и осуждения местных сплетников из Кировабада плохие черты характера соседей, неряшливость, неумение владеть своими эмоциями или недостаточное почитание старших. Это было что-то вроде всеобщего спартанского воспитания. Презирались также слабые и ленивые. Высмеивалась даже некрасивая внешность. В детстве меня дразнили за то, что у меня был очень темный цвет лица. Это мне не шло. Я очень болезненно воспринимала критику в свой адрес, ходила мрачной и у меня были злые глаза, но изо всех сил мне хотелось стать лучше, чтобы было меньше пересудов на мой счет. Помню, как местных кумушек забавлял муж нашей учительницы по биологии. Он не считался беспробудным пьяницей, но был не прочь с друзьями временами опрокинуть стаканчик доброго вина. У него тут же поднималось настроение, раскрасневшись, муж учительницы начинал вести себя игриво, отпускал прохожим замечания, то обидные, то лестные, вступал в оживленный разговор с малознакомыми людьми, хвастал своими достижениями на работе, потом почему-то заходил в книжный магазин, непрестанно моргал, мотал головой и с необычайной торжественностью в голосе объявлял продавщице: «Нет, нет и еще раз нет… Я ни за что не буду изменять моей жене! Зачем? С какой стати я должен изменять этой доброй и хорошей женщине? Она хорошая жена и мать, красивая, чистоплотная, вкусно готовит. Нет, слышите!!! Я не буду изменять своей жене». Это было смешно, потому что никому и в голову не приходило не то, что соблазнить его, но и просто чисто по-женски пококетничать. А он вел себя так, как будто только что с величайшим трудом смог оторваться от толпы поклонниц. Да, никакой человеческий промах не проходил незамеченным от бдительного ока наших любителей позлословить. Муж учительницы очень скоро стал притчей во языцех. Очень уж надо было строго относиться к себе, истреблять в себе все дурное, чтобы добиться доброго слова от этих обывателей. И, представьте себе, с годами мне это удалось, хотя, что скрывать, не без героических усилий. Внешне я тоже стала привлекательней, даже цвет кожи посветлел, что меня очень радовало. А вот бедняжка Ашхен, наоборот, стала с годами выглядеть все хуже и хуже. Милые детские кудряшки уподобились жестким черным пружинам, нос стал огромным, в две половинки: верхнюю широкую и низкую курносую. Лицо, изжелта-смуглое, сплошь покрылось угрями и прыщами, а тело было как у раздобревшей женщины. Словом, ясно, от чего Ашхен и ее родители приходили в отчаяние и относились с лютой завистью к симпатичным девушкам ее возраста. Рос некрасивым и ее брат Коленька, но он был высок, неплохо сложен, одет по моде, аккуратен, умен и производил не столь удручающее впечатление. Потом у него вдруг появилась привычка с видом великосветского льва высоко поднимать брови, вскидывать голову и мерить собеседников долгим властным взглядом. Может, это он подглядел в фильме о каком-нибудь графе? Мы все очень любили смотреть фильмы в кинотеатре «Смена», что находился напротив нашего дома и перенимали манеры полюбившихся нам героев кино. В семье Ашхен все были людьми неглупыми, у них был природный ум, жизненная хватка. Они любили вмешиваться в чужие дела, чтобы потом перемывать всем косточки, но свои деяния держали в строжайшей тайне. Не рассказывали никому о своих неприятностях, при этом они говорили: «Зачем людей радовать нашими бедами?». Никому не было известно и об их удачах. Мать Ашхен с едким смешком повторяла: «Не стану огорчать народ нашими успехами». Когда в праздники поднимали бокал, отец Ашхен говорил с многозначительным видом и долгими паузами, чтобы дошло до всех неповоротливых мозгов: «Я желаю вам всего того, что вы мне желаете»… Когда отец Ашхен был на кого-то зол, то, поднимая бокал, пил за здоровье присутствующих, называл всех поименно, их достоинства, а потом намеренно пропускал имена тех, на кого был обижен. А когда присутствующие за столом были оскорблены невниманием и укоряли его за то, что он не находил для них хороших слов и не поднимал бокала в их честь, то отец Ашхен, топорща сердито ус, говорил: « Какая мелочность…. Господи, какая нескромность и мелочность». А потом рассказывал соседям, что некто приставал к нему, чтобы он особо выделил его среди гостей. В семье Ашхен с благоговением произносились фамилии людей, которые занимали какое-то положение в городе. О таких, как правило, говорили: «Нужные люди, неплохо бы познакомиться с ними, сделать им какой-то подарок». Мать Ашхен, тетя Света, научилась портняжному делу, справедливости ради надо сказать, что в этом ремесле она достигла определенных успехов. Она шила платья и кофты женам «нужных людей» и елейным голосом разговаривала с богатыми клиентками. Шила обновы всем учителям Ашхен и Коли. К своим бедным родственникам они относились пренебрежительно, стыдились их и ни с кем не знакомили. О людях, которым почему-то не везло в жизни, говорили с презрением, как о человеческих обносках. Отец Ашхен иногда, словно оправдываясь, говорил: «Может, я и стал бы самым добрым человеком, но жизнь диктует другие условия». Он устроился работать проводником в поезде, и вскоре семья стала бойко спекулировать. Соседям они все продавали втридорога, им и в голову не приходило просто так подарить что-то ближним, как это делали мои родители. Как-то Ашхен упала с лестницы и долгое время ее нога покоилась в гипсе. Я все время находилась рядом с Ашхен, развлекала ее, мы вместе с ней пели песни, слушали музыку, я читала вслух интересные книжки и сообщала ей самые свежие новости об общих знакомых. Тетя Света в благодарность сшила мне совершенно бесплатно платье из привезенного моими родителями красивого отреза. Видно, в тот отрезок времени я тоже в их семье была причислена к «нужным людям». Этажом выше жила немолодая полная маникюрша, Ольга Михайловна Верховская. Она приехала из Одессы, была замужем за азербайджанцем, но они развелись, он променял ее на другую, помоложе и красивее. Ольга Михайловна очень тосковала, говорила, что ей очень тяжело живется, одиноко, сиротливо. Хотелось бы снова в Одессу, но растеряла родственников. Однажды утром мы проснулись от страшного грохота. Это бедняжка Ольга Михайловна бросилась с балкона, решила так уйти от своей неудавшейся жизни. Мы все оцепенели от ужаса и жалости к несчастной женщине. А отец Ашхен расхохотался и сказал, глядя на распростертое безжизненное тело: «Была Верховской, а стала Низовской». Как-то к нам заглянула одна из многочисленных родственниц Ашхен. Ее звали Полиной. Она какое-то время назад была замужем за узбеком, потом они расстались, и она вышла замуж вторично, стала женой русского. Мы принялись расспрашивать о ее замужестве в Средней Азии, которое было окутано тайной. Она вначале отнекивалась, потом поведала удивительную историю. После рассказа Полины мы долгое время не могли придти в себя от испуга. Оказалось, что у родственников ее первого мужа был великолепный средневековый дом с фонтаном во дворе, с прекрасными цветами и деревьями. Но этот дом пустовал, так как в нем жила почти столетняя старуха, которая зналась с нечистой силой, и горе было тому, кто чем-то вызывал ее неудовольствие. После ее смерти родственники страшились заходить в ее дом, потому что она являлась непрошенным гостям во сне, угрожала им чем-то и проклинала. Полина не поверила их легенде, смеялась и говорила, что войдет в дом, ей-то бояться нечего, она с ней не зналась раньше. Тогда Полину попросили, чтобы она хотя бы не трогала огромного сундука старухи с многочисленными блестящими замками. Полину проводили до дома и поспешно ушли. Когда Полина осталась одна, то встала на сундук и стала с интересом рассматривать стены и потолок дома. Но она вдруг почувствовала головокружение, тошноту и сердцебиение. Полина с трудом спустилась с сундука и, полная какого-то необъяснимого страха, прибежала к дому родственников мужа. Ночью во сне Полина увидела солнечную пыльную дорогу и всадников, скачущих с длинными саблями. Они выкрикивали что-то на непонятном языке. Потом прискакали к тому самому таинственному дому, который Полина посетила днем. Из дома вышла высокая старуха в черной чадре, что-то крикнула всадникам, откинула чадру и, гневно сверкнув глазами, громко стала их ругать и оскорблять. Так во всяком случае показалось Полине. И тут произошло что-то невероятное. Всадники разделились на две группы и принялись с непонятной жестокостью рубить друг друга саблями. Старуха не огорчилась при виде этой многочисленной резни, а спокойно подошла к изрубленным всадникам и стала грубо толкать трупы ногами. Полина от ужаса кричала во сне. Этот сон повторялся десять дней. Затем Полину повели в баню, шептали при омовении какие-то слова, а потом они пошли к мулле. Он дал Полине амулет с письменами на арабском языке. Полина стала спать спокойнее. Однажды старуха снова явилась Полине во сне, что-то сказала на том же непонятном языке и пригрозила. Какой-то голос перевел Полине: «Не расстанешься с мужем - жди беды. Христианка должна быть женой христианина, а мусульманка - мусульманина». Полина очень испугалась этого нового сна. С тех пор у нее начались нелады с мужем. Они расстались. Здесь, в Кировабаде, она вторично вышла замуж и была вполне счастлива. Восхищала нас в ту пору Нелли Агаян, целенаправленная, умная и очень миловидная девушка, она совсем недавно защитила кандидатскую диссертацию в Москве. Мы смотрели на нее с большим уважением. Ведь она теперь кандидат наук, вот бы и мне такая же удача… Нелли приехала к родителям на лето и заказала тете Свете ситцевый сарафанчик с оборочками. Когда мы с восторженными голосами заговорили об ее окружении, ученых, с которыми ее свела судьба ( подумать только, что мы в школе проходили литературу, с авторами которых она могла запросто заговорить…), Нелли рассмеялась: «Знать прекрасно литературу и быть замечательным человеком - далеко не одно и то же». Потом Нелли рассказала нам о своих столичных мытарствах, и что ей пришлось пережить, прежде чем ее допустили к защите. Вначале она работала лаборантом на одной из кафедр. Заведующей оказалась сварливая дама, Елена Ивановна, которой доставляло удовольствие всех унижать, она требовала беспрекословного подчинения, обязательного доносительства на своих коллег. Сама фурия была родом из маленького туркменского городка, окончила вечернюю школу. Елена Ивановна в юности подрабатывала санитаркой в больнице, внося свой пай в бюджет семьи, где нередко пропивал свою получку алкоголик-отец. К сожалению, тяжелые переживания детских лет испортили вконец ее натуру. Елена Ивановна стала жестокой, беспринципной, нагло использовала людей и жила по законам рефракции, выворачивая наизнанку то, что ей было выгодно. Елена была умна и без особых усилий поступила в московский вуз, жила в общежитии, и, совсем как гоголевский Чичиков, ела-пила за чужой счет, никому ничего не давая в обмен, ко всему и присваивала то, что плохо лежало. Однажды Елена украла в универмаге туфли, разразился серьезный скандал, но за нее заступились преподаватели, говорили, что всему виной ее бедность, что было бы вернее помочь ей, а не осуждать. Елене оказали материальную помощь и об этом досадном происшествии постарались поскорее забыть. Миловидная Елена приглянулась старейшему профессору, который помог ей закончить аспирантуру и получить ученую степень. Елена стала вскоре важной Еленой Ивановной, доцентом, а потом она ушла из общежития, жила в квартире по найму, но перед тем увела жениха у своей лучшей подруги, вышла за него замуж и что-то больно скоро родила мальчика. А Нелли удалось получить место преподавателя на другой кафедре и вначале все складывалось неплохо. Однако обстановка на кафедре переменилась, когда она довольно быстро написала диссертацию и заявила, что готова к защите. Те, которые мешкали со своей научной работой, почувствовали себя оскорбленными, чуть ли не кровно задетыми. Была какая-то истерическая зависть в их отношении к ней. Как она посмела опередить их?! В ее адрес посыпались колкие замечания, несправедливые выпады. Тяжелее всего было, когда ее коллега, Алексей Кривоватов, которого она очень уважала и считала своим другом, заменяла его, когда он не являлся на лекции, тоже стал на сторону ее недоброжелателей. А ведь, когда они вместе общались за чашкой чая, Кривоватов всегда говорил Нелли, что он ее преданный друг, безумно рад за ее успехи, что она молодец, он гордится их дружбой… Как выяснилось позже, его за это предательство отблагодарили редкой книгой, тортом, двумя палочками колбасы и бутылкой водки. Кривоватов жил в коммунальной квартире, жилось ему трудно и уговорить поступить с ней подло оказалось очень легко. После предзащиты, где довольно долгое время ее травили как зайца, прежде чем допустили к защите, предстояла сама защита, которая тоже оказалась очень тяжелой и отразилась на ее здоровье. По непонятной для нее причине член ученого Совета, некий Кобан, подговорил сотрудников своей кафедры, чтобы они во время тайного голосования подбросили бы ей черных шаров. А после защиты Кобан, как ни в чем не бывало, сел рядом с ней, делал ей комплименты и говорил, что прекрасно к ней относится. И, хотя, все в один голос твердили, что защита была очень интересной, она выступила на ней прекрасно, но горечь еще очень долгое время не проходила. Так что Нелли пришлось немало перенести страданий, обид и разочарований, прежде чем она получила диплом кандидата наук. Но мы все горячо поздравляли Нелли и говорили, что победа всегда дается тяжело, потому она и так сладка. Нелли помолчала немного и сказала, что все вроде и так, но вот эти шекспировские страсти, которые затевались во время ее защиты, сделали ее другим человеком, осторожным, мнительным, теперь она плохо верит в человеческую доброту, дружбу и бескорыстие. Мы были еще слишком юны, плохо разбирались в жизни, потому в ответ не могли найти нужных слов и молчали. Между тем Ашхен выздоровела и стала снова посещать школу. Вскоре в ее семье заговорили с благоговением о на редкость удачливой женщине, которая одна растила двух детей, но разбогатела, открыв какое-то прибыльное дело. Ее дочь оказалась одноклассницей Ашхен. Разумеется, их стали приглашать в гости, ласкать взглядами, расточать улыбки, тетя Света шила им всякие кофточки и сарафанчики, пекла по поводу и без повода замечательную армянскую гату, до которой она слыла мастерицей. Вскоре Ашхен и дочь той самой разбогатевшей дамы, Роксана, стали неразлучны. И когда Роксана наведывалась к подруге, то в их доме начиналась сутолока, как при встрече особо почетных гостей. Ашхен обучилась игре на аккордеоне, и вскоре наш дворик нередко оглашался звонкими мелодиями: маршами и польками. Между тем я окончила школу, поступила в институт и очутилась совсем в новой для себя жизни. А наши соседи, сидя вечерами на лавочке, вспоминали мои переэкзаменовки по математике, недоумевали, как это я поступила в институт, что, скорее всего папа, устроил это дело за большую взятку. Сплетниками сбрасывалась со счетов моя страсть к литературе и даже то, что в нашей местной газете нередко печатались мои стихи. Зависть часто сопровождала мою жизнь. Зависть делает людей несправедливыми и подлыми. Вскоре поступила в институт и Ашхен со своей подругой Роксаной. Поступили они в единственный кировабадский институт на русском языке - сельскохозяйственный. Главное, было получить высшее образование, а какое, это было делом вторым. На каникулы я всегда приезжала в Кировабад и мы с Ашхен наслаждались дружескими отношениями, как в былые времена. Брат Ашхен, Коленька, когда поступил в московский вуз, то, приезжая, как и все на каникулы, был настолько опьянен сознанием своего нового положения, что при встречах со знакомыми лишь приподнимал левую бровь с видом вельможи и сдержанно улыбался. Держался заносчиво Коленька и с бывшими одноклассниками, которые не поступили в вузы по какой-то причине. Коленька в глубине души считал их ниже себя. Такие вот градуированные отношения у него были с людьми еще почти в юные годы. Вскоре я вышла замуж, по меркам того времени весьма удачно. Семья Ашхен в ту пору не знала, как мне угодить и мне становилось неловко от бесконечных угощений и выпечек в мою честь. Когда родилась моя дочь, Ашхен дарила ей всякие мягкие игрушки, куклы, часами возилась с ней, водила на прогулку Она просила мою дочь называть ее тетей Ашхен, твердила, что мы ей дороже родственников, что я всегда была ей как родная сестра. Потом Ашхен с покрасневшими от сдерживаемых слез глазами, вспоминала времена, когда она жила со мной в школьные годы. До чего же жилось нам хорошо тогда. Я ей, дескать, роднее родных, она никогда не забудет, как я была к ней внимательна и добра. В один из моих приездов в Кировабад я не встретилась с Ашхен. Мне стало известно, что она вышла замуж и живет в Москве, что у нее нынче прекрасная квартира, которую ей помог получить проныра-брат. Закоренелые сплетники изощрялись на этот счет: «Страшна, как грех господен, а надо же за какого красавчика замуж вышла». Потом, понизив голос, сообщили, что ее муж отсидел срок в тюрьме. Но он не бандит какой-нибудь, не искатель денег в чужих карманах и кошельках. Скорее всего, он - жертва обстоятельств. Оказывается, муж ее бывший учитель математики. А дело обстояло вот как. Однажды вечером двое азербайджанцев перегородили путь его сестре, когда она возвращалась домой, стали хватать ее за груди, выкрикивать всякие гнусности и смеяться. Она закричала, позвала на помощь. Брат ее находился недалеко, во дворике их небольшого дома и помогал матери чистить картошку к ужину. На крик сестры он вскочил, выбежал на улицу и кухонным ножом полоснул обидчиков сестры по рукам, закричав, чтоб они отпустили ее. Так вот и получилось, что бедняга просидел срок только за то, что отогнал от сестры негодяев. Когда он вышел из тюрьмы, его сосватали за Ашхен, потому что Коленька обещал дать ей в приданое двухкомнатную квартиру в Москве, обеспечить молодоженов хорошей работой и подарить им в придачу машину. Понятное дело, я хотела все услышать из уст самой Ашхен. Хотелось увидеть ее мужа, который, несомненно, не был поборником красоты. Моя семейная жизнь, к сожалению, не удалась. После рождения сына я окончательно решилась на развод. Следующим летом я встретилась с Ашхен и рассказала, что хочу расстаться с мужем. Ашхен помрачнела и сказала, что уж лучше бы я терпела выходки мужа: быть замужней куда выгоднее. Люди уважают замужних больше. Я не любила следовать чужим советам и поступила так, как считала лучше, у каждого своя жизнь и ему виднее, как ее прожить. Потом Ашхен призналась, что ей самой очень нелегко с мужем, он не понимает ее высоких запросов, транжира. Ее Карен работает на автозаправочной станции и не стремится занять должность попрестижнее, он домосед и слюнтяй, пожалуй, слишком мягкосердечный. Таких вот, бойкие люди топчут. Она бы, конечно, предпочла мужа солидного, на руководящей должности. А временами, когда у ее мужа портится настроение, он пьет, говорит ей всякие глупости и без конца повторяет, как попугай: «Где мой смех?». Как будто она похитила его смех и держит под замком… Она, Ашхен, вышла замуж для того, чтобы иметь детей. Надо сказать, что ей удалось произвести на свет двух таких хорошеньких мальчиков, что ей как-то даже и не подходило быть им матерью. Фотографии мужа она мне так и не показала, потом, словно бы отвечая на чьи-то мысленные вопросы, пробормотала: «Да, да, я одеваю своего мужа во все старомодное и некрасивое, чтоб не пялились на него там всякие»… Нашу беседу прервала одна из многочисленных тетушек Ашхен и они пошли с ней в дом. Через неделю Ашхен уезжала и сказала мне на прощанье, что будет счастлива, если я как-нибудь приеду к ней в Москву погостить. Много воды утекло после того разговора. Сейчас, вспоминая то время, я поняла, что решила позвонить ей еще и в тайной надежде, что наша встреча, может быть, каким-то образом переменит мою судьбу. Я по примеру романтических героев любила круто менять свою жизнь, верила, что если жизнь не удалась в одном месте, то в другом мне обязательно улыбнется счастье. О самых главных причинах я вам уже рассказала в самом начале моего повествования. Купив билеты на самолет, я снова позвонила Ашхен, чтобы сообщить дату вылета и, помолчав, снова спросила, не стесним ли мы их. - Опять ты за старое?- возмутилась Ашхен. Я ра-да, рада… Понятно? Приеду встречать. Ну вот мы с дочерью оказались в Москве, которая нас встретила сереньким днем и печальным дождем. Ашхен радостно вскрикнула при встрече, по дороге домой расспрашивала о моей жизни. Узнав, какие напасти свалились на меня, стала почему-то мрачной. Я решила, что она сопереживает мне, сердце мое дрогнуло от благодарности к ней. Но улыбки Ашхен стали как будто прихваченные морозом. У себя в квартире она вдруг меньше стала смотреть в мою сторону и ушла на кухню. Мне вдруг показалось, что я по какой-то причине пришлась не ко двору, и у меня испортилось настроение. Но я быстро подавила это чувство и вместе с дочерью мы пошли на кухню, потому что Ашхен позвала нас. На столе дымился вкусный борщ с грудинкой. Красовались овощи, зелень, фрукты и сыр, которые мы привезли из Еревана. Мы набросились на замечательную московскую сметану, смазывали ею хлеб и ели как отдельное блюдо. В это время позвонили в дверь, Ашхен отворила дверь, в кухню вошел очень красивый, высокий мужчина лет тридцати пяти с большими, удивительной синевы глазами. Мы с дочерью удивились, созерцая такую красоту. -Мой муж, - сказала с гордостью в голосе Ашхен. - Карен. Она, конечно, знала, что ее муж производит большое впечатление своим внешним видом. Карен оказался очень дружелюбным, он обстоятельно расспрашивал о положении в Армении, выразил сочувствие, узнав, что два месяца назад была ограблена моя квартира, а я нуждаюсь во врачебной помощи. Ему хотелось рассказывать обо всем, потому что в его красивых синих глазах читались понимание и доброта, неподдельное сострадание. Карен сказал, что очень рад нашему приезду, что жена его рассказывала обо мне и даже читала наизусть некоторые мои стихи. Я была польщена и обрадована. Ашхен придвинула мужу тарелку с борщом, он начал медленно есть, долго обгладывал сахарную кость, потом развернул газету и погрузился в чтение. Ашхен сделала жест, который означал, что нам лучше выйти из кухни. Мы так и поступили. - Вот такой он всегда. Немножко поговорит, потом молчит до утра, как будто выключает свою речь. Болтает, как сорока только когда навеселе. И я не знаю, что лучше, его болтовня или молчание. Потом Ашхен рассказала мне о Роксане, которая тоже оказывается жила в Москве. Но история Роксаны прозвучала как укор мне: - Вот были в связи с армяно-азербайджанским конфликтом беды и у Роксаны. Азербайджанцы подожгли их дом в Кировабаде. Но она лила слезы недолго. Раздобыла денег, открыла какое-то частное прибыльное дело в Москве, теперь живет припеваючи вместе с дочерью, имеет не только машину, но и собственного шофера и домработницу. Тебе тоже надо заняться каким-то выгодным делом. Человек не должен гнить на радость стервятникам. Так жить нельзя. Когда ты научишься побеждать, я не знаю. Вроде умная, а тебя опережают другие.. . Каждый должен бороться за свой успех, за свое место в жизни, Она глянула на меня с хмурым упреком. - Я и не собираюсь сдаваться, - упавшим голосом выдавила я. Ашхен ничего мне не ответила. Продолжала и дальше меня поучать и каждое слово свое преподносила как драгоценность, которую надо ценить. Потом, раскрасневшись от тайного удовлетворенного тщеславия, рассказала мне о том, как хорошо зажил ее брат Коленька, в каком прекрасном доме обретает… По поводу того, кем нынче стал Коля, мне рассказывал Гена Багдасаров, который жил в Ленинграде и тоже был нашим другом детства. Коля настойчиво приглашал Гену к себе в Москву, а когда тот приехал и позвонил ему, то Коля попросил, чтобы Гена заглянул к нему на работу. В приемной Гена заявил о себе секретарше. Секретарша выходила к нему раза три, говорила, чтобы он подождал, потому что у начальника сейчас много неотложных дел. Глаза же секретарши выдавали растерянность и сочувствие Гене. Гена сильно засомневался в такой уж занятости Коленьки, никто не выходил из кабинета, не слышно было никаких голосов. У Гены закралось подозрение, что Коленька решил покуражиться над ним, показать наглядно старому другу детства, какой он молодец-удалец, какой у него роскошный кабинет, услужливая секретарша.. Он добился всего, а Гена никто, и небось много бы отдал, чтобы очутиться на его месте. Коленька, наконец, принял его, однако не только задушевной беседы, но и обычного дежурного разговора между ними не произошло. Коля пробурчал, что он очень занят и хуже момента для встречи Гена не мог придумать, а Гена пробормотал, что сейчас его ждут в другом месте, он сильно опаздывает… Вот как ведь можно перечеркнуть прошлое, отворачиваться от людей, которые не представляют для тебя никакой выгоды. «Да, Коля стал ужасным воображалой. Все они в семье были такими. Стоило им добиться чего-то, мигом поворачивались спиной к старым друзьям. Только я не понимаю, чего ради Коля меня просил приехать? Чтоб показать, как он преуспел?» - вопрошал не раз с горечью Гена. Я это вспомнила все сейчас, глядя на Ашхен и, холодея, подумала, что и мне, возможно, не следует рассчитывать на восторженный прием. В семье Ашхен почитали только богатых и удачливых людей. Я раскрыла чемодан и вынула свертки с подарками для Ашхен и ее семьи. Ашхен критическим взглядом окинула наши гостинцы, потом показала, какие бриллиантовые сережки подарила ей Роксана. Она тут же надела их и, признаться, выглядела смешно. Чем больше наряжалась Ашхен, тем больше подчеркивались недостатки ее внешности. В молодости ее хотя бы скрашивал беззаботный смех, юмор, доброе отношение. Теперь это была расчетливая, безжалостная, равнодушная к чужим бедам женщина и я понимала, что никаких прочувствованных разговоров о детстве у нас не будет… Недалеко от дома Ашхен нынче работала уже директором музыкальной школы. Она уходила рано. Приходила около семи вечера с цветами и коробками конфет. Потом раскладывала цветы по многочисленным вазам и напевала романсы, то понижая, то повышая голос. Наверное, она представляла себя артисткой, вернувшейся после успешного концерта. С мужем общалась мало, зато была нежной матерью. Сыновья вышучивали отца, часто перемигивались за его спиной и любой отцовский поступок пересказывали маме. Но эту роль чаще всего исполнял младший сын. Мы заметили, что муж был лаконичен с Ашхен и довольно словоохотлив с нами. Когда мы с дочерью после наших дел возвращались домой, то с большой неохотой поднимали руку, чтобы нажать на дверной звонок. Обычно открывал дверь старший сын, и мы тут же начинали хлопотать по хозяйству, чтобы сделать приятное Ашхен , потом помогали сыновьям готовить школьные задания. Но когда дома оказывалась Ашхен, то она с трудом разлипала тонкие губы, изображая улыбку, и пыталась казаться любезной. Младший сын ждал с нетерпением Ашхен, чтобы вместе с ней посмеяться над своей классной руководительницей, которая казалась им неряшливой и бесцветной особой. Он тайно устраивал учительнице мелкие пакости, чтобы потом с гордостью рассказать маме. Ашхен прижимала его к груди и гладила по голове. Старший сын был приветливым и добрым, а младший смотрел на нас злыми глазами и всякий раз, будто случайно бросал в нас мячом, с которым был неразлучен. Ашхен это веселило: «Вот весельчак, вот потешник, ах, Сережа, Сережа…» Муж Ашхен временами любил принимать добрую порцию водки. После очередной рюмки он становился особенно говорливым, часто жаловался нам на жизнь и его гордые красивые глаза увлажнялись. В нашем лице он находил терпеливых и снисходительных слушательниц. - Ашхен меня привлекла тем, что казалась преданным и хорошим человеком, а на самом деле она любит только тех, от которых ей есть какая-то польза. Нет пользы - нет внимания к человеку. А ведь я верил, что у нее хорошая душа и женился на ней, этой уродине. Ты знаешь, когда товарищ по работе увидел меня с ней и узнал, что она моя жена, сказал, прости меня, друг, а ты извращенец. И расхохотался. Он был пьян, но мне стало очень обидно. Не за себя, за Ашхен… Скажу тебе прямо, я люблю эту крокодилшу… но она отвадила всех моих друзей, родственников. Со мной обращается пренебрежительно, как с недоумком каким-то… Я обрек себя на одиночество, сменил одно наказание на другое, одну тюрьму на другую. Я раньше был таким веселым… А теперь, где мой смех? Где мой смех ? Я разучился смеяться. (Честно говоря, я думала , что и в тюрьме у него было мало причин для беззаботного смеха. Но я, разумеется, промолчала о своих мыслях). - Я вечный должник Коленьки, Ашхен и ее родителей. Они никогда не дают мне забыть, что я им обязан всем, без них я - никто. Когда я сидел в тюрьме, мать Ашхен познакомилась с моими родителями. Помогала им, шила платья маме и сестре. Мама и сестра чувствовали себя обязанными их семье, советовали жениться на Ашхен. Но при этом вид у них был виноватый и несчастный. Я понял причину, когда увидел Ашхен. Когда она меня увидела, то глаза ее просили не презирать ее, в них стояли слезы. Потом она опустила голову, а мне стало так жаль Ашхен , что я ее почти сразу полюбил… Я подумал, что природа обидела ее, а я смогу сделать ее счастливой, бедная девушка, обиженная природой, не видела от мужчин никакого внимания наверняка. Она будет мне благодарной и любящей женой. Но ничего хорошего из нашего брака не вышло, она стала занудой и сварливой женой. У меня такое чувство, что она мне мстит за свои былые неудачи с мужчинами. Чего ради я терплю ее колкости? Я и сам не знаю. Знаю одно, мне так долго не выдержать. Она абсолютно бесчеловечна. Дети тоже заодно с матерью. Насмехаются надо мной, считают слабым человеком. Ее бедные родственники и мои родители для нее ничего не значат, тем более старые знакомые… Неимущие люди для нее - хлам! Тут голос Карена поднялся на трагическую высоту, а потом он надолго замолчал. Я с огорчением осознала, что мне надо срочно уехать. Вдруг у меня поднялась бешеная злоба и на себя и на всю нашу государственную систему за то, что я всю жизнь работала, не покладая рук, а ничего так и не приобрела, что честный труд не в цене… Я вошла в комнату, где старший сын Ашхен что-то писал в тетради, попросила меня выслушать, зачем-то стала ему рассказывать о своих трудностях и просила, чтобы он верил, что я обязательно преодолею все эти невзгоды. И если не разбогатею как Роксана, то все равно чего-то в жизни обязательно добьюсь. Я себя чувствовала провинившейся, как в детстве, когда у меня были переэкзаменовки по математике и за моей спиной судачили все, кому не лень… Но сын Ашхен внимательно выслушал меня и серьезно сказал: - Я верю в Вас, что бы ни говорила мама, верю… В тот день сон долго не шел ко мне… На следующий день мы с дочерью засобирались на вокзал, чтобы уехать к сыну в Петербург, а после встречи с ним вернуться в Ереван. На вокзале было шумно и многолюдно, а в душе моей - скверно и одиноко, я вся клокотала от обиды. Мы наблюдали за тем, как пожилые, вшивые бомжи, мужчина в рваной грязной рубашке и женщина, вся всклокоченная, засаленная целовались взасос у всех на виду. Нам стало не по себе, как будто только что было осквернено прекрасное чувство любви. А в доме Ашхен для меня только что осквернилось и чувство дружбы… Наш поезд подошел. Помню, как я со злостью раздавила оброненную кем-то штучку печенья, и мы вошли в свой вагон. В поезде вместе с нами ехали веселые студенты, перебрасывались шуточками и чуть не давились смехом. Меня это раздражало еще больше, вспоминались жалобы Карена, и я готова была, как и он вопрошать: «Где мой смех?» В Петербурге мы с дочерью сняли номер в гостинице, рядом с общежитием сына в Петергофе. Я позвонила Гене Багдасарову, рассказала о встрече с Ашхен и о том, что передумала останавливаться у него в квартире, хватит с меня разочарований. Но Гена тут же приехал за нами на своей машине и мы у него гостили пять замечательных дней. Он возил меня с дочерью и сыном по ночному Петербургу, мы ходили с Геной на концерты и в кафе. А вечерами пили чай с вареньем и блинами, рассматривали в его альбоме наши детские фотографии и смеялись. Больше я не ездила в Москву. От общих знакомых я узнала, что Ашхен живет в еще более просторной квартире, в самом центре Москвы, преуспевает. У них прекрасная дача, автомобиль. А два раза в неделю домработница брата помогает ей по хозяйству. А мы уже больше десяти лет живем в Петербурге. Вознаграждены судьбой поворотом к лучшему. Я занимаюсь моим любимым делом, тем, о чем мечтала еще в детстве: пишу книжки, преподаю студентам. Я не стала знаменитостью ни в одной области, хотя безумно люблю писательский труд, то состояние души, которое помогает рождению моих рассказов. У меня есть свои читатели, которые часто беседуют со мной о моих героях и говорят мне такие слова, что мне хочется писать новые книжки. Преподавание тоже мне приносит большую радость. Со студентами я делюсь своим знанием литературы, учу их обдумывать прочитанное и самостоятельно размышлять над поступками героев. Да, мои труды и сейчас не принесли мне богатства и известности, но сделали счастливой. Возможно, был прав Пастернак, когда писал, что «Быть знаменитым некрасиво»… В конце-то концов, каждый понимает счастье по-своему: один любуется совершенной красотой луны, а другой - видом копченой колбасы. loganes@rambler.ru