Предыдущая   На главную   Содержание   Следующая   Татьяна Мартиросян   Майя смотрела на него несколько секунд, потом, выкрикнув, - не провожай!- бросилась к дверям. Сколько раз потом Алик клял себя за то, что не удержал ее, не нашел, что сказать, чем помочь. Но чем он мог помочь? У него была та же беда. Он тоже бился головой об стену, не понимая, зачем ему так много было дано и так мало востребовано. Сколько было заложено в него способностей, душевных сил, таланта и все сгорело зря. Майя права. Он - никто. Он ничего не добился, ничегошеньки не смог в этой жизни. Ему сорок лет, а у него ни имени, ни положения, ни, черт побери, денег. Дети? Их воспитывают матери по своему образу и подобию. Стихи? Да кому они нужны!.. Но Майя-то, Майя! Сколько раз он слышал от нее, что нет никакой разницы между жизнью реальной и воображаемой, что и то и другое одинаково иллюзорно и именно поэтому, все то, что люди называют успехом, не стоит ничего… Но выходит, и она страдает от отсутствия того, что “ничего не стоит”… Алик звонил ей на работу, ему отвечали, что она там больше не работает. Он звонил ей домой, ему отвечали, что она там больше не живет. Майя исчезла. *** Господи мой, воля Твоя! Прошу : ”Прости” и прошу искренне, ибо вижу над собой карающую длань, но в темноте своей свершаю новые ошибки и творю новые грехи и вновь прошу и прошу прощения. Господи мой, воля Твоя! Прошу: “Вразуми”, чтобы мне не впасть более в грех. Больно мне. Но всего больней, что не разумею своей вины. Господи мой, воля Твоя! *** Майя огляделась. Квартира - кошмар в духе Кафки. Всю ночь шел дождь, и она глаз не сомкнула от страха, что крыша протечет прямо над ней. На кухне, в коридоре, в ванной - всюду пришлось расставить тазы, и звон капель, падавших в них с потолка, слагался в назойливый ритм. Зато имелся балкон с великолепным видом, и сторона была солнечная. В хорошую погоду первое, что она видела по утрам - театр теней на желтой балконной занавеске: кружок солнца, ветка и птичка на ней. Пятна на стенах она завесила рисунками, а самое большое - куском ткани в зелено-голубых тонах, с изображением моря, неба и чаек. Это было виртуальное окно - выход в пространство. Еще в комнате был большой письменный стол, в ящиках которого пылились забытые прежними обитателями книги (Конфуций, Ахматова и теория игр), стол поменьше, несколько разнокалиберных стульев, огромное скособоченное кресло с линялой обшивкой, тахта и самодельный гардероб из прессованных опилок. Что ж, жить можно. Вопрос - зачем? Дождь перестал. Надо бы встать, подтереть лужи, подмести осыпавшуюся штукатурку, позавтракать и… и все. Делать ей нечего, идти некуда, денег - всего ничего. Позвонить что-ли Лоре. Черт, и этого нельзя - телефона-то теперь у нее нет. Значит, придется свалиться Лорке снегом на голову. Хоть бы она была дома!… Лора была дома, но при виде ее тоскливого лица, Майя прикусила язык. Поплакаться не получиться, видать, у Лорки своих забот полон рот. - А, это ты… - А ты думала, кто? - А я испугалась, что мой бывший. - А, что, он снова на горизонте? - Какие горизонты? Ты, что, забыла? Он же два раза в год пробуждается как вулкан - на Новый Год и в день рожденья. Надо же испортить мне праздник. А ты молодец, что рано пришла - как раз поможешь мне. Салатики надо нарезать и фрукты вымыть. И тортик кремом распишешь, - у тебя это классно получается. Я как раз сейчас думала, кому позвонить - тебе или Маре. - Ну, мне бы не получилось. - Опять отключили? - Хуже. Я переехала. - Куда? - В общежитие бывших физиков. - Химиков. - Да нет, я серьезно. Это в физгородке… дом такой, прикольный, он раньше был общежитием. Там останавливались физики со всего Союза. А сейчас - жилой дом. Квартиры приватизированы. - И, что, сплошь физики живут? - В основном как раз бывшие. Работы-то в Физинституте кот наплакал, они и занимаются черт-те-чем. - А твой физик? - Какой мой? Я его в глаза не видела. Он уже десять лет в Израиле, а квартиру эту его родственники сдают. - И без телефона? - И без телефона, и без отопления, и, практически, без крыши. - Боже мой! Майка, а что случилось? - Да так, мелочь - с работы турнули. - За что? - Обхохочешься. За сверхобразованность. - Чего-чего? - Вот именно. С нового года должны были возобновить мой контракт, и тут какая-то американская вонючка в центральном офисе заметила, что у меня магистерское звание. А я там была на должности ассистента. - Ну и что? - А то! - не соответствует их высоко-демократическим принципам. - А выбросить человека на улицу в условиях тотальной безработицы, соответсвует? - А вот это и есть тот самый формализм. Американская бюрократия почище советской. Видала бы ты их бланки для приема на работу. Представляешь вопрос в анкете : “Меняли ли вы свою национальность, и если да, то почему?” До такого даже КГБ не додумалось. - Видела и похуже. Какая-то британская фирма, не помню… Там был вопрос: “Каким вы себя воспринимаете - белым, черным или цветным? А дальше следовал список национальностей - афганец, пакистанец, ирландец и так далее. И вежливенькая просьба “нужное подчеркнуть”. Я хотела написать поверх всего этого: “Shame!28”. - А что-ж не написала? - А, связываться с ними… - Вот-вот. Что с нами стало! - Да ладно тебе! Ветряные мельницы они и в Африке ветряные мельницы. Сколько мы с ними сражались в Союзе… А теперь - ностальгируем! - Даже ты? - А ты нет? - Не могу позволить себе такую роскошь. - Не понимаю. - Правильно… - Ой! - Лора застыла с вытаращенными от страха глазами. В дверь упорно звонили. - Это он, он! Я знаю! Не надо открывать! - завопила она. Майя пожала плечами. - Так тоже нельзя. Сходить с ума от каждого звонка в дверь. Лучше уж поговорить и выяснить в конце концов, чего он хочет. - Я знаю, чего он хочет - отравлять мне жизнь до конца смерти. Ой, что я говорю… - Ну все, так ты деиствительно свихнешься. Я открываю. - Погоди, я сама. Через минуту она вернулась, сияющая. - Ложная тревога! Бандероль от Нунки. Из Польши. - Ну вот, я же говорила! Лора молниесно развернула пакет. - Ой! Какая прелесть! Чудо! Она держала за плечики действительно прелестную розовую комбинацию. - Умеют поляки. А у нас тут - сплошное барахло турецкое. Молодец Нунка. Помнит. “А я забыла”, - с горечью подумала Майя. - “Как теперь быть с подарком?” Она незаметно порылась в сумочке. Вот это сойдет. Маленькая статуэтка индийского божка из потемневшей бронзы. Кто-то из лекторов привез из поездки в Индию и презентовал ей. Она не удосужилась вытащить его из сумочки - так и таскала с собой почти три месяца. Ну и хорошо - пригодилось. Она покачала статуэтку на ладони. - А это от меня. На счастье. Это бог счастья. - Ой, спасибо! Какая красота! Смотри, у него в руке чайничек. Какой махонький, хорошенький. А в другой - зонтик. Это почему? - Потому что счастье - это когда на голову не течет, и на столе - чай. - Ой, извини! Сейчас поставлю. Только торт проверю. - Она сунула голову в духовку. - Еще чуть-чуть, и вынимать. Майя откинулась в кресле, закрыла глаза. Лора суетилась на кухне и что-то спрашивала. Майя не слышала. На нее навалилась свинцовая тяжесть. Так хотелось просто посидеть с Лоркой в тепле и тишине. Но скоро посыплются гости. Надо будет смеяться, острить, изо всех сил “изображать счастье”, а сил нет никаких. За свет заплатила, а вот чем платить за квартиру? Черт! Не надо об этом думать… Вошла Лора с подносом. От вида дымящихся чашек у Майи потеплело на душе. - Чай! Моя панацея от всех болезней и бед. - Да ладно тебе! Беда! Нашла беду! По всей стране эта беда. У кого сейчас есть работа? Все безработные, все ноют, все жалуются… - Ну, тебе-то грех жаловаться, - не удержалась Майя. Лора обиженно замолчала. - Прости, Лорка, я не хотела. - Да ладно, я понимаю. Просто я хотела сказать, что не ты одна. - А то я не знаю! Но мне от этого не легче. И никогда мне не было легче от того, что не я одна… Наоборот. Эта тотальная безнадега еще больше подавляет. Когда повсюду мрачные лица, вялость, уныние... Когда понимаешь, что надеяться не на что, что дальше будет только хуже… - Ма-а-а-ечка! - Эх, Лорка, напрасно я к тебе сегодня завалилась. Я лучше слиняю, пока никого нет. - С ума сошла? Никуда ты не уйдешь. - А чего оставаться, тоску на твоих гостей наводить… - А мы с тобой сейчас тяпнем. Сразу повеселеешь. - А что, давай. - Что будешь? - Да нет, не надо. Не надо, Лор. Лучше давай с салатами закончим. И расскажи мне, что там у тебя со Стенли. Лора расцвела. - Прекрасно! Каждый день письмо. Прихожу на работу - сразу к компьютеру. Открываю свой мейл-бокс, а там уже оно, родимое, меня дожидается. - Знакомство-по-Интернету в действии. - Смейся, смейся, а знаешь, что он собирается приехать? - Иди ты! Когда? - Скоро. В мае или июне. - Молодец, Лорка! Дождалсь-таки принца на белом коне. Где он живет, говоришь? - А, не помню. В какой-то деревушке под Лондоном. - Журналист и в деревушке? - А он свои материалы отправляет по мейлу. У него контракты с разными организациями. Он встает в шесть утра и пашет. Он так описывает!… Рассвет. Он сидит у компьютера. Дверь в сад открыта. И птички поют. - У него дом с садом? - Ага. - Лорка, я тебе завидую-ю-ю… - А говоришь, знакомство-по-Интернету… - Беру свои слова обратно. Дом с садом - это аргумент. - Но еще не факт. - То есть? - Ну, письма письмами, но… - Да ты что? Ты, что, боишься ему не понравиться? Это ты-то! Брось. - Мне уже за тридцать. - И он не мальчик. - Для мужика это не имеет значения. - Да ну, кончай. Пусть поищет такую красавицу у себя в Англии. А если кто скажет, что тебе за тридцать, пусть первый бросит в меня камень. Лора вздохнула. - Ну допустим, но я-то знаю, сколько мне. - Прекрати. Главное - на сколько ты себя чувствуешь. А? На сколько ты себя чувствуешь? - На сто пятьдесят. - Ну тогда я - на тысячу. - Ты? Да тебе больше четырнадцати никогда и не было. Ты у нас застряла в подростках. - Ага. В переходном возрасте. И так никуда и не перешла. - А кто виноват? Лора воинственно подбоченилась. Это был их бесконечный и безнадежный спор. Лора сыпала сердитыми искрами из чуть-чуть преувеличенно расширенных золотисто-карих глаз и требовала от нее безоговорочной капитуляции. - Нет, ты признайся. Проворонила ведь все на свете. Что ты все пишешь, пишешь? Кому все это нужно? А была бы у тебя семья, дети - был бы смысл в твоей жизни. А ты все ищешь неизвестно чего. - Тебе статистику разводов дать? - При чем тут разводы? Кому вообще нужны мужики? Я говорю о ребенке. - Ребенок? - Майя многое могла сказать против идеи “семьи без мужика”, но не стала. Только усмехнулась. - Ребенок - это аргумент. Но от кого? - То есть как? - Элементарно. От Святого духа? - А-а-а… Вот ты о чем? Лора растерялась, не ожидая столь резкого перехода к конкретике, но не надолго. - От Алика! Ага! Чем не кандидатура? На секунду Майя онемела, но глядя на Лоркину торжествующую физиономию, разразилась хохотом. Лора, радуясь, что Майя развеселилась, тоже засмеялась. Майя залюбовалась ею. Они с Лорой были полной противоположностью друг другу. Майя - черноволосая, кудрявая, смуглая и худая как скелет. Лора - цветущая блондинка с прямыми, до пояса, волосами и белой прозрачной кожей. А глаза - два маленьких солнышка. Таких эллины называли детьми Гипериона - древнего бога солнца. И при всем при этом, Лорка была несчастливой и одинокой. Мужа она любила почти до безумия. Но именно это “почти” помешало ей простить его, когда она поймала его на лжи. Он, правда, до сих пор не верит, что они расстались навсегда, донимает ее звонками, подкарауливает на улице. Но Майя знала: Лорка будет с ума сходить от тоски, но не простит. Этого Майя понять не могла. Лора - сама женственность, очарование, грация, а внутри - кремень. Хотя, не ей судить: у нее - свой вывих. Майя могла очень долго терпеть и очень многое прощать, но наступал момент, всегда неожиданный, когда становилось слишком, и она взрывалась. Это был либо тихий внутренний взрыв, когда она просто исчезала, или дикая безобразная всыпшка, о которой она потом вспоминала со стыдом. Так или иначе, но, будучи совершенно разными и по убеждениям, и по темпераменту, и внешне, они оказались в одной точке пространственно-временного континуума, а именно - у разбитого корыта. У Майи снова заныло сердце. Нет, конечно, Лоркина схема не для нее. Завести ребенка, чтобы не быть одинокой, чтобы было кого любить и быть кому-то нужной… Тысячи женщин так поступают. И она никого-никого-никого не осуждает. Но! Родить ребенка в этот мир, где нет ничего устойчивого, в котором разваливается все: государства, системы, идеологии. История переписывается каждый день. Демагогия правит бал. Во избежание “национальной катастрофы” уничтожают целые народы, а потом скромно извиняются - ошибочка мол вышла. А в это время церкви разных конфессий (Церкви!) устраивают побоища из-за зданий. Что она сможет дать этому ребенку? Чему научить? Все, чему учили ее, во что она верила, развеялось как дым. Ее мир начал разваливаться как карточный домик с того февральского вечера в 88-ом году, когда, спускаясь по своему родному проспекту Нефтяников29, она увидела колонну демонстрантов, скандировавших “Карабах”. Еще никто ничего не понимал. Прохожие с недоумением оглядывались на необычное шествие и шли дальше. Она зашла в магазин. Навалившись грудью на прилавок, миловидная быстроглазая продавщица, обсуждала новость с покупательницей, пожилой грузной женщиной в платке, явно русской. С глазами, округлившимися от волнения, та говорила: ”Это армяне потребовали какую-то землю, Карабас, что-ли. Поэтому эти и вышли и кричат, слышите? - Карабас, Карабас”. Майю охватил ужас. О Карабахском движении она знала понаслышке и очень немного. О ходатайстве НКАО о переходе в состав Армении 30 в тот момент не знала ничего. Ее ужас исходил из генной памяти. Сама не зная зачем, она дрожащим голосом возразила: “О чем вы говорите? Зачем распространяете нелепые слухи? Какой Карабас? Такого и слова нет!” - Продавщица, догадавшись, что Майя - армянка, с готовностью подхватила: “Ну, конечно! Что, армянам делать нечего, что-ли? Столько проблем вокруг! Вот я не могу сына в детский садик устроить. Каждый день приходится кого-то просить, что бы с ним посидел, пока я на работе. Весь день думаю, как он там…” - Русская сочувственно закивала, поддакивая. Майя тихо выскользнула. Потом был Сумгаит. Потом она из полноправной гражданки страны, декларировавшей на весь мир братство народов, превратилась в гонимый лист. Стоп, стоп, стоп. Совсем она расклеилась, если начала вспоминать это. Майя резко встала. - Ты что?- встрепенулась Лора, тоже задумавшаяся о своем о девичьем. - Да ничего. Муть всякая лезет в голову. - И мне. Сколько время? - Пол-седьмого. - Ого! Скоро начнется нашествие. - Да ведь у тебя все готово. - А торт? Расписать осталось. - Это я мигом. Все равно еще сто лет будут собираться. Майя поплелась на кухню. Лора забегала по квартире, наводя последний глянец, хотя в этом не было ни малейшей необходимости. Квартира Лоры напоминала перламутровую шкатулку для драгоценностей. Она вся переливалась матовым блеском и была выдержана в жемчужно-серых, светло-коричневых и тускло-золотистых тонах. Диван и кресла были такими удобными, что с них не хотелось вставать; даже чехлы на них были не из шершаво-ворсистой, а из какой-то необычайно мягкой ткани. Обилие узорчатых оборок - на занавесях, чехлах, покрывалах - придавало всему интерьеру барочную, чуточку вычурную изысканность. И нигде ни пылинки, ни пятнышка. Даже книги, что особенно поражало Майю, казались только что купленными, разве что не пахли свежей типографской краской. “Роспись по торту” вышла на диво. Майя превзошла себя. По всей поверхности овального торта выгибались гривастые кремовые волны; на самой высокой, в центре, красовался шоколадный кораблик под парусами из цукатов; в одном из фокусов эллипса золотилась мармеладка-солнце, а в другом - тянулся к парусам русалочий Лоркин профиль, тоже из мармелада. Кто-то засопел Майе в затылок. Она обернулась. - Ну как? - Прикольно! Как настоящая картина. Племянник Лоры поднялся на цыпочки, чтобы получше разглядеть. Майя, увлекшись, не заметила, как пролетело время. Гости уже были все в сборе. - Ну пошли, - Майя легонько подтолкнула мальчика к двери и, навесив на лицо беззаботную улыбку, последовала за ним. Войдя в гостиную, она в тот же миг поняла, что все ее страхи были напрасными. Картина, представившаяся ей, отнюдь не напоминала классическое армянское застолье. Казалось, собравшиеся исполняют тяжкий долг, стараясь выглядеть веселыми. Майя всем нутром ощутила надрывную подавленность, которую старались скрыть все эти люди - Лоркины родственники и друзья - такие разные, даже не все знакомые между собой. Они не то чтобы опустились под бременем непривычных забот, но и души и тела их обвисли, обессиленно, безнадежно. Почти ни у кого не было работы, а проблемы плодились и множились. Майя незаметно проскользнула на свободное место. Соседка, старшая сестра Лоры, улыбнулась ей, - Привет, Майя-джан, как ты? - и не слушая, продолжала актуальный разговор через стол. - Ну вот, я ей говорю, почему у ребенка должны быть тройки да двойки, когда он у меня весь день за книгами сидит. - А она? - Хм! А что она? Говорит, - пока он не будет заниматься индивидуально, выше тройки не будет. Нет, ты поняла? - Прямо так и сказала? - Хм! Они сейчас совсем обнаглели. Каждый день в школе на что-нибудь деньги собирают, и попробуй не дай. - Но это же вымогательство. - Хамство это! - А чему вы удивляетесь? У моих в школе тоже так. Учителя ставили двойки, пока не вынудили платить им как репетиторам. Теперь у них пятерки, а толку никакого. Дети как ничего не знали, так и не знают. - Да и их тоже винить нельзя. Сколько они получают? Разве на это проживешь? - А мы? А нам откуда взять? - Ой! А я недавно маму в больницу положила, так на каждом шагу пришлось платить. Всем: палатному врачу, санитаркам, лифтерше… и это все помимо основной платы! А мы еще советских врачей ругали. Как эти берут, никто так не брал! Пришлось еще занять, а у меня и так был такой долг!… Майя почувствовала, что у нее сейчас лопнет мозг. И она еще боялась нарушить их веселье! Да она здесь самая беззаботная. Майя украдкой глянула в сторону Лоры. Та накладывала еду в тарелки маленьким племяшкам. Их отец, взявший на себя обязанности тамады, постучал ложечкой по рюмке. Говор за столом тотчас смолк. - Я предлагаю тост за нашу дорогую Лору, чтобы в этом году исполнились все ее желания. Лора-джан, мы все ждали другого. Никто не думал, что все так закончится, но, что поделаешь… Главное… Он запнулся, не зная, как вырулить на оптимистический тон. Его жена, до этого посылавшая ему знаки, которых он не понимал, тут же подключилась. - Главное, что было - то прошло! Вокруг облегченно заулыбались, руки с рюмками потянулись через стол. Майя перехватила Лоркин отчаянный взгляд. Что и говорить, ее шурин не подарок. Уже третий год после ее развода он говорит одно и то же. И в голову ему не приходит, что Лоре больно это слышать. Почему близкие так неделикатны? Сидит, весь из себя такой довольный, а Лорка губы кусает, чтобы не зареветь. Майя почувствовала на себе чей-то упорный взгляд. Кто это? Лицо вроде бы знакомое. Где-то она его видела совсем недавно. Черт! Неужели из карточных партнеров Роба? Майя похолодела. Вне себя от страха, она наклонилась к уху соседки и как можно тише спросила, кто это? - Кто? Этот? Сейчас скажу… - она наморщила лоб, - значит, моего мужа сестры муж. А что? - Нет-нет, ничего, так, просто. У Майи отлегло от сердца. Разумеется, муж-сестры-мужа никак не может быть его другом. - Ты почему ничего не ешь? Майя вздрогнула. - Я ем, ем, спасибо. - Ешь. Лора хорошо готовит. Почему у нее не сложилось? А ты? Ты чего ждешь? Почему замуж не выходишь? Все глупости в голове, а надо семью иметь, детей… Майя с вымученной улыбкой закивала. - Отстань от нее, Тома! - Лора сердито сверкнула на сестру глазами. - Почему? Я ей добра желаю. На них уже начали оборачиваться. Майе хотелось провалиться сквозь землю. Неожиданно ей на выручку пришел тот самый муж-сестры-мужа. - Э-э-э! Не те сейчас времена. Семья, дети… а как детей поднимать? Он посмотрел тяжелым взглядом на сидевшую рядом супругу, та виновато опустила голову. Тома зашептала Майе на ухо: - У них старший сын в бегах. Взял большой долг, открыл фирму и прогорел. Теперь в Москве. Сбежал от кредиторов. А им пришлось все продать, чтобы хоть часть заплатить. - А почему он прогорел? - Э-э-э… У нас разве можно что-то сделать? Такие налоги! Все сожрут… и ты же еще им должен останешься. Майя вздохнула. - Да я что-то такое слышала. - Что-то такое? Да ты совсем с луны свалилась. Ты знаешь, что они делают? Что хотят, то и делают! У тебя может быть все в порядке, абсолютно все, а они все равно, пока взятку не возьмут, не подпишут. - Это что, про налоговую? Правильно! У нас такая система, что, кажется, специально все сделано так, чтобы в этой стране никто не мог свое дело иметь. У людей руки опустились. За что ни возьмешься, - на корню душат. И никому народа не жалко! До чего довели! - А чего им народ жалеть? Они награбили, нахапали, и живут себе. Им хорошо! А до нас кому есть дело? Мы все сдохнем, они и не заметят. - Правильно! Сколько народу уехало… Мард чимнац31 - А им хоть бы что! - Турки столько вреда не нанесли, сколько они. - Правильно! Чем это лучше геноцида? - А это тоже геноцид. Белый геноцид! Медленный, тихий, бескровный, а результат тот же. Тяжелую тишину, опустившуюся за этими словами, прорезал капризный голос ребенка. - Я торт хочу! Лора вскочила. - Вай, цавэт танэм32, сейчас! Она кивнула Майе. Майя поднялась. Вдвоем они собрали со стола, сменили скатерть и снова накрыли стол для десерта. Гости оживились. - Тетя Майя, можно я торт принесу? - Лоркин племяш умоляюще свел брови и вытянул губы, ни дать ни взять, маска Пьеро. - Ну конечно, малыш, - засмеялась Майя. - Осторожно, Геворик, не урони! - заволновалась его мать. Геворик досадливо дернул плечом и помчался на кухню. Майя услышала его радостный возглас, шум падающего стула и Лоркин сердитый окрик. - Геворик! Что ты там натворил? Я же тебе сказала,- осторожно! - закричала Тома, не двигаясь с места. Но Геворик уже появился на пороге, неся поднос перед собой на вытянутых руках. Все заахали, задвигались, освобождая место. Наконец кондитерский шедевр был помещен оптимальным образом на середину стола, и гости рассыпались в преувеличенных похвалах совместным стараниям Лоры и Майи. Тамада, схватив огромный широкий нож и серебряную узорчатую лопатку, постучал ими друг о друга. Майя поняла, что у него созрел тост, и мысленно ужаснулась. - Тебе какой кусок, Геворик? - поспешно спросила она. Но малыш молчал, с тоской глядя на кораблик. Майя поняла, что творится в маленькой душе, впервые столкнувшейся с дилеммой: поглотить объект восхищения или, воздержавшись, сохранить его. - Это просто сладкий крем, Геворик, - пришла она ему на помощь, - я тебе подарю настоящий красивый кораблик. Малыш только взглянул на нее печально-серьезными глазами Пьеро. - Почему ты перестала рисовать? - Не знаю. - Ты могла бы стать художницей. - Хм! И тогда бы ты говорила: “Кому нужны твои картины!” - Устала я как собака… - Еще бы! - Посмотри, на столе ничего не осталось? - Нет. - Ну все. Теперь можно спокойно попить кофе. - Вот из Геворика может выйти художник. У него такие глаза… - У всех армян такие глаза. - Нет. Ты имеешь в виду печаль, а я о другом. У него в глазах мечта. Это не наша национальная, генная, тоска-память, а тоска по красоте. Этот мальчик чувствителен к красоте. Он - будущий Адепт. - Ой, опять понесла! - Скажи теперь: “Кому нужна твоя красота!” - Не-е-е-ет! Этого - не скажу! - И на том спасибо. - Слушай! Кстати о красоте… я на днях… ты не поверишь! Иду, значит, мимо Брюсова, и вдруг останавливает меня старушка, Божий одуванчик. Бормочет что-то там… я открываю сумочку, достаю мелочь и протягиваю ей. И тут старушенция головой замотала и говорит: ”Не надо денег. Я вам сама заплачу.” - Я присмотрелась, действительно, одета она вполне прилично, и спрашиваю: “А что вам нужно?”- а она: “Вы мне нужны. Вы - красивая женщина”. Нет, ты поняла? Кошмар! Я как рвану от нее… - А я недавно спускалась по проспекту, и ко мне подошли двое. Высокие и тоже очень прилично одетые. Один спросил на чистейшем русском, без малейшего акцента, не говорю ли я по русски. Я подумала, приезжие, дорогу спросят и остановилась. И тут они целый спектакль разыграли. Один принял высокомерно-отрешенный вид, а другой разразился душещипательной историей. Мол друг его, музыкант-виртуоз, приехал в Ереван дать сольный концерт, и все-все уже для этого готово, но не хватает денег. И с целью добрать недостающую сумму этот его гениальный друг написал юмореску; они ее отксерили и теперь ходят по улицам и продают. И если я хочу внести лепту на алтарь высокого искусства - тут гений еще больше задрал нос - то должна купить у них экземпляр, а еще лучше два. Я не перебивала. Мне очень было интересно узнать, кто они на самом деле, вернее, кем были до того, как стать попрошайками. Пока я думала, как бы поделикатнее спросить об этом, тот, что был у них за оратора, перешел к тяжелой артиллерии: сделал паузу и изрек: “Я все хочу спросить, почему вы такая красивая?!” - А ты? - А я подняла очи горе и в тон ему: “Потому что красота спасет мир!” Ой, Лора, видела бы ты его! У него аж лицо перекосилась. Для него-то это - пошлость, жуткий штамп, непозволительный у “алтаря высокого искусства”… но и сказать об этом не может - двести-то драмов получить хочется! - Сколько? - Неважно. - А что для тебя важно? - А вот именно то, что для одних штамп, для других - ничто, а… - А для элиты как ты и твой Алик - смысл жизни! - Лора! - … - Иногда мне кажется, что и ты меня ненавидишь… - … - Когда мне читают нотации мои родстенники, я понимаю. Когда меня ненавидят толстые матроны, потому что их мужьям со мной интересней чем с ними, я понимаю. Но когда… Что я тебе сделала? - Прекрати истерику. - Мы с тобой дружим давно, но я всегда чувствовала, что раздражаю тебя. - Я сказала, прекрати. - Давай, выговорись. Другого случая не будет. - Ну хорошо, сама напросилась. Чем ты меня раздражаешь? Ты - высокомерная, самовлюбленная эгоистка… Ты… У тебя ни забот ни хлопот, ты ничего не делаешь и презираешь всех. И ты… я не знаю как это… вбила себе в голову, внушила, что ты какая-то особенная, что тебе не нужно то, что нужно другим, а тебе нужны какие-то дурацкие… Мир спасет красота! - Все? - … Майя молча встала. - Ну и уходи! И не думай, прощения не попрошу! - Год назад ушла бы. Смертельно обидившись и хлопнув дверью. А сейчас - нет. Это очень хорошо, что ты выговорилась. - Майка, прости! - Это все неважно. Я тебе сейчас кое-что прочитаю, ты поймешь. Майя достала из сумочки блокнот. - Вот. Я это выписала из Блаватской. Слушай33: ”… все то, что существует, эманировало из источника Бесконечного Света. Царь Света есть все. Он является действительной причиной всего сущего… Перед творением все наполнил Первичный Свет, так, что вообще не было никакой пустоты; но когда Вседержитель, обитающий внутри этого света, решил обнаружить свое совершенство в мирах, он удалился внутрь себя самого и создал внутри себя некое пустое пространство. В эту пустоту он испустил свою первую Эманацию, Луч Света, который есть причина и принцип всего сущего, соединяющий в себе порождающую и понимающую силу… Из этой двойной фигуры… изошла первая форма Бога… Он есть Творец, Хранитель, тот, кто вначале вдохнул жизнь в мир… он считается равным образом порождающим и понимающим принципом, как первочеловек Адам Кадмон. Адам Кадмон проявил себя в десяти эманациях… Они таковы: Корона, Мудрость, Рассудительность, Великолепие, Строгость, Красота, Победа, Слава, Основание, Царство… Все они являются атрибутами Вседержителя, проявленного в его деяниях, благодаря которым возможно узнать и постигнуть Его.” - То есть, получается… - Красота - это атрибут Бога. И поиски красоты, преклонение перед ней, стремление познать, попытки создавать прекрасное - это путь к Богу. - То есть… - Слова Достоевского, которые для многих никогда не имели смысла, а для иных были всего лишь красивой фразой, а ныне и вовсе стали избитым штампом, это в дейстительности - откровение. Божественное откровение. А я… я не “вбила себе в голову”, а для меня это действительно было важно на уровне “смысла жизни”. Искать и создавать красоту. Из всех путей жизненных я выбрала этот, но - чисто интуитивно. А когда прочла все это в Карме судьбы, поняла почему. Теперь я иду осознанно и ни в чем не сомневаюсь. - Ой-ли? - ?… - Да ты посмотри на себя! Краше в гроб кладут. Маска отчаяния. Если все так, как ты говоришь, то почему ты такая… - Хочешь сказать, почему я не сияю от счастья? - Да, если все так, как ты говоришь, если ты так все хорошо понимаешь, если нашла смысл и путь, то почему ты не счастлива? - Ответить? - Ответь. - Не знаю! - То есть? - А вот так. Загадка. Не знаю. Не понимаю. - Я всегда думала, что люди несчастны, потому что дураки. А ясное понимание дает спокойствие и уверенность. Благость! Вот правильное слово. - Да я тоже так думала. Дойдешь до какой-то высоты, что-то поймешь или сумеешь сделать, и - восторг, радость, ликование… Проходит время… и - ничего. Вокруг пусто. На сердце тяжело. А я - полное ничтожество. Неудачница. И при этом - “высокомерная, самовлюбленная эгоистка”. - Я же попросила… Забудем, ладно? - Забыла. - Слушай, а вот ты сказала: “Из всех путей я выбрала этот”, что ты имела ввиду? - А, это очень интересно! На четвертом курсе мы проходили психологию. И там был раздел о субъективности человеческого восприятия. В частности, говорилось, что красота не существует сама по себе как объективная данность, вне человечеслого восприятия. Например, звезды не прекрасны сами по себе, но человек воспринимает их таковыми. Меня эта концепция возмутила. Я всем существом чувствовала, что это не так, не может быть так. Красота мира, от космических пейзажей до узора на крыльях бабочки, красота шедевров искусства, красота идей и ощущений - все это не может быть иллюзией, существующей только в субъективном восприятии. И я сказала об этом профессору. К моему удивлению, он не стал со мной спорить, а предложил изложить все это на бумаге. Лорка! Я написала трактат. Честное слово! В тот же день села и за один вечер написала ТРАКТАТ О КРАСОТЕ. Но! Я была советским дитем - материалисткой. И поэтому старалась найти именно материалистические доказательства объективности феномена красоты. - Например? - Например, принцип золотого сечения. Потом, принцип симметричности. - Не понимаю. - Эти принципы заложены в природе вне всякой зависимости от человека, но формы, основанные на них, считают прекрасными все люди. Одно это наводит на мысль о существовании законов красоты. А закон объективен по своей сути. Но не это главное. На другой день я сдала свое сочинение профессору и стала ждать разгрома. - Почему разгрома? - Ну как же, я ведь посягнула на sancta sanctorium34 - учебник, выдержанный в марксистско-ленинской идеологии. Я была уверена, что самое меньшее, что меня ждет, это - двойка на экзамене. Но, слушай, вызывает меня профессор, сажает за стол, достает мою тетрадку и говорит, так уважительно и ласково: “Я прочел ваше сочинение.” Потом он пообсуждал немного со мной некоторые аспекты, потом отложил тетрадку в сторону и предложил мне приходить к ним на кафедру психологии. И вроде бы все. Но! Я все время чувствовала, что он чего-то не договаривает. Я чувствовала его смущение и сдерживаемое желание сказать нечто такое, что он знает, но не имеет права сказать. И все время он смотрел на меня с ласковой жалостью. И теперь я догадываюсь, что все это могло означать. Наверняка он втайне исповедывал Бога, но, будучи советским педагогом, не имел права сказать об этом своей студентке и мог только жалеть меня, у которой не было ни его знаний, ни доступа к настоящей литературе, никакой опоры кроме интуиции. Но я ему очень благодарна. Именно задание, которое он мне дал, а потом это его странное выражение лица и особенное обращение со мной и заставило меня думать об этом серьезно. - А потом? - Не было никакого потом. Убей меня не знаю почему, но на кафедру психологии я не пошла ни разу, а тетрадку выбросила… - А профессор? - Тоже бoльше к этому не возвращался. Только на экзамене… так забавно… я подготовилась, села отвечать и только открыла рот, а он махнул рукой, мол, кому нужна эта чепуха, улыбнулся и поставил в зачетку “5”. - И все? - И все. - И все-таки, что ты потом делала, конкретно? - Жила. - Я серьезно. Я серьезно хочу тебя понять. Я хочу понять, что это значит, когда ты говоришь “мой путь”. - Я не смогу этого объяснить. - Не хочешь? - Лора, ты требуешь от меня невозможного. Ты - трезвый, рациональный человек и ждешь от меня рационального конкретного ответа. А его нет. - “Не мечите бисера перед свиньями”? Значит, ты меня не простила. - Нечего мне тебе прощать. Ты во всем права. - Ничего уже не понимаю. - Лора, ну как мне тебе объяснить то, что я никогда не пыталась сформулировать даже для себя, зная, что это невозможно. Это не поддается определению. Определение суть ограничение, и если определяемый феномен безграничен, значит, любое определение будет ложно. - Тогда почему ты сказала, что я права? - Ты права со своей точки зрения. С твоей точки зрения моя жизнь бесцельна и бессмысленна, а я - нелепое существо, упорствующее в своем нежелании осознать собственную никчемность. - Я не… - Не перебивай. Кроме того, и ты и… все уверены в том, что если я “отрекусь от своей ереси”, то все волшебным образом изменится. Так вот, не изменится. Я пробовала. Ничего не получилось. - Ты никогда не рассказывала… - А зачем? Кому приятно рассказывать о своем фиаско? - Когда это было? - Неважно. Главное то, что я поняла, это - не для меня. - А что для тебя? - Вот это я и пытаюсь объяснить. Лора, я совершала и ошибки и не очень благовидные поступки, но я всегда понимала, что самое главное - это сохранить верность себе, потому что хуже всего мне было, когда я изменяла себе. Не когда меня преследовали, не когда мне угрожала смертельная опасность, не когда я голодала и помирала от холода, а когда уступала обстоятельствам. - Это все общие места. - Хорошо. Попробую иначе. Я чувствую, что живу, по-настоящему живу, только когда созерцаю или творю красоту. Все остальное для меня существует постольку-поскольку. Я просто мирюсь с этим остальным, стараясь мирно сосуществовать, насколько это возможно. У меня ни кола ни двора, ни гроша за душой. Мои книги никому не нужны сегодня и нет никакой уверенности в том, что они понадобятся завтра. Мои близкие считают меня сумасшедшей и давно махнули на меня рукой. Друзей у меня раз два и обчелся. Я ничего не добилась в жизни. Я не добилась успеха, признания, не сделала себе имени. Мои победы никому не известны. Все мои достижения - внутренние. О них знает только бумага. Самое страшное - у меня нет ребенка и… может… никогда не будет… Хотя… Иногда на меня наваливается такая черная тоска, так бывает страшно и тяжело, что… - Майя! Майечка! - Ничего-ничего… сейчас пройдет… уже все… Что-то я хотела сказать… - Помолчи уж. Лучше полежи. Я сейчас чаю принесу. - Хорошо… Майя вытянулась на софе, закрыла глаза. Пульсирующая боль в висках начала утихать. - Не вставай, я столик подкачу. - Ой, спасибо. Прости, Лор, я наговорила лишнего. - Ерунда. Ну как ты? - О-кей. Ты хочешь что-то спросить? - А можно? - Валяй. Говорю, я в порядке. - Мне все-таки непонятно, как может быть несчастен человек, нашедший себя, свое дело. И мне никогда не было понятно, почему о монахах всегда говорят: ”Он принес жертву”. Почему жертву? Если он предпочел жизни в миру служение Богу, он должен быть счастлив. Но это почему-то не так. Я когда хожу в церковь, нарочно слежу за ними. Я имею в виду священников. И все они мрачные какие-то, угрюмые. Почему? - Не знаю, Лора. - От священника должен исходить свет. Доброта. Разве не так? - Знаешь, я где-то прочла, что Толстой нашел в кармане своего сына бумажку, на которой было написано: “Надо быть добрум”. - “Добрум”? Какая прелесть! - Ага. Мне это так понравилось! Я себе это время от времени напоминаю. Но!… - Трудно быть добрум, да? - Какая красивая чашка! Я у тебя таких не видела. - Тома подарила. - Знаешь, я у Мэри Юзбашян, светлая ей память, видела такую интересную кофейную чашечку - из глины - в форме человеческого уха. - Из глины? - Странно, да? А я люблю глину. Я в детстве лепкой занималась. До сих пор помню это ощущение в руках, когда берешь глину - а она всегда прохладная и живая - и начинаешь лепить еще сама не знаешь что, а потом вдруг понимаешь, что тебе хотелось, и пальцы начинают двигаться, как будто сами знают, что они должны делать. В детстве мне от этого всегда было немного жутко - то, что они обретали самостоятельность. - Alice’s Right Foot, Esq. - With Alice’s love.35 - Quite so!36 - А почему ты бросила заниматься? - Влюбилась в учителя. - А сколько тебе было? - Кажется, тринадцать. - Самый возраст! - Смеешься, да? - Но ведь смешно! - Да? Знала бы ты, какая это была трагедия для меня. - А что было-то? - Все началось с того, что он стал хвалить мои работы. И, при этом, присматривался ко мне. Похвалит и пристально так на меня посмотрит. - А ему сколько было? - Да откуда я знаю? Для меня тогда все старше пятнадцати были просто - взрослые. - Ну и что дальше? - Я начала ждать его похвал. Я работала уже только с одной целью - услышать его похвалу. Когда он разбирал мою работу, и его глаза делались удивленно-серьезными, как будто я его поразила, я испытывала такую пронзительную радость, что впадала в какое-то оцепенение: не могла ни ответить, ни шевельнутся. - И вы ни разу не поговорили? - Один раз мы случайно столкнулись на улице. Это было так необычно… Я привыкла видеть его в комнате для занятий - там всегда было тихо, прохладно, полутемно, а тут - яркий солнечный день, шум, толпа… Он меня увидел первый и остановился, заговорил… сейчас уже не помню о чем. Только одно врезалось в память. У меня в руках была книга, и он спросил, что я читаю. Я сказала: “Джек Лондон. Рассказы о Клондайке”. - А он: “Молодец! Ты - единственный человек на моей памяти, кто правильно произносит “Клондайк” - с ударением на первый слог. Все почему-то ставят ударение на второй.” И опять на меня накатило это - ликование и оцепенение. Стою и молчу как дура. - И что? - Ничего. Он сказал, что ему пора, и попрощался. - А ты? - А я пошла домой как во сне и все повторяла “Клондайк” и, мне кажется, даже Джека Лондона стала больше любить с тех пор. А вскоре после этой встречи на улице к нам в мастерскую пришла девушка, его знакомая, этакая птичка-невеличка и говорила как щебетала. Она, значит, щебечет, а я леплю. Леплю, леплю и не могу остановиться; в сердце такая боль, что ничего не соображаю и не могу глаз поднять; все уже закончили и ушли, а я все леплю. Наконец, они поднялись; он молчит, а она говорит: ”Деточка, ласточка, мы уходим”. Как меня резануло это “мы”! Я забормотала: “Да-да, я уже закончила”. Она подошла поближе, - Что это? Я объяснила глухим противным голосом, не поднимая головы, потом сказала: “Это - ерунда! Не стоило на это тратить столько времени”. И - раз! - бросила свою работу в чан с глиной. Она что-то такое прощебетала, мол не стоит так волноваться или… не помню… - А он? - Молчал и смотрел исподлобья. И все. Я не помню, как я ушла оттуда. Помню, какую муку я испытала тогда. Всю ночь у меня болела голова и горело сердце. На другой день я слепила из пластелина две фигурки - балерину в грациозной позе и певицу в длинном вечернем платье, с микрофоном. Они были такие красивые! Домашние были в восторге. Я же готовилась к триумфу: вот, принесу, покажу, и он увидит и поймет… Что он должен был увидеть и понять, я не разумела; я была полна желания что-то ему доказать. Ой, Лора, до сих пор помню этот кошмар. - Ему не понравилось? - Хуже. Их никого не было. Я пришла со своими шедеврами в руках. В гардеробной поставила их на барьер и стала раздеваться. И тут гардеробщица говорит: “А их никого нет. Мастерская закрыта. Они поехали за глиной.” - Лора! На меня потолок обрушился. Наверно, у меня было такое несчастное лицо, что гардеробщица испугалась, стала спрашивать, что случилось. Я залепетала, что мол ничего не случилось, просто хотела показать свои работы, а теперь все пропало. Гардеробщица посмотрела на фигурки и заахала: “Как красиво! Ты молодец! Но почему пропало? В следующий раз принесешь”. - Но во мне - я очень хорошо помню это ощущение - как будто внутри образовалась пропасть и все рухнуло в нее. Я знала, что следующего раза не будет. Что я больше никогда сюда не приду. Что это - ВСЕ. - Но почему? - Мне было мучительно стыдно. Меня жгло, уничтожало необъяснимое чувство поражения. Никакие силы на свете не заставили бы меня переступить порог мастерской еще раз. Кстати, тогда мне и в голову не приходило, что я была влюблена. Это я поняла потом, через много-много лет. - И ты не жалела, что бросила заниматься? - Еще как жалела! Но тоже - потом. А тогда, в детстве - нет. Мне было больно даже думать об этом. А потом, не помню, как и когда, все забылось. Ой, Лор, я пойду, поздно уже. - Да ладно, сиди, какое поздно! - Нет. Темно уже. Мне еще добираться. А там так темно в коридорах. Там внутри здания - отдельные корпуса и жуткие коридоры между корпусами. Дома Майя, не зажигая света, вышла на балкон. В темнеющем небе загорались редкие звезды, и рваные облака медленно наплывали на бледный серп луны. *** Движение - загадка. Полет - мечта. Знание - соблазн. Постижение - иллюзия. Свобода - служение из любви. Весь смысл - в пути. Цель Путника - придти к Богу чистым и прекрасным. *** Время остановилось для Майи. Оно стало похоже на провисшую мокрую паутину. Она ползла по ней, пока день не обрывался в ночь. А наутро склеенная невидимым пауком серая сеть снова покачивалась перед ней. Майя закрывала глаза и пряталась с головой под одеяла. Что ее заставляло в конце концов встать, она не могла бы объяснить никому. Но она вставала, проделывала умывательно-одевательный ритуал, дрожа от холода в нетопленой комнате, и думала, что она может сделать сегодня. Можно было, например, пойти к какому-нибудь знакомому с компьютером, подключенным к Интернету, просмотреть объявления о вакансиях, отобрать подходящие и отнести по указанным адресам копии резюме; потом ждать - чаще всего тщетно - вызова на интервью; потом, нарядившись и наполнив себя улыбками, отправиться на получасовую экзекуцию; потом несколько дней или недель напряженно ожидать результата; потом гадать, чем она не устроила интервьюеров, которые встречали каждый ее ответ с радушнейшим одобрением и улыбались так, будто она была совершенным воплощением всех требуемых качеств. Однажды, получив отрицательный ответ после прохождения особенно одобрительно-улыбательного интервью, она спросила о причине отказа. На той стороне провода помялись, потом смущенно признались, что “предпочтение было отдано кандидату мужского пола, ввиду того, что…”. - Ясно - сказала Майя - количество бабья на квадратный метр выше выносимого. - Там хихикнули, и Майя положила трубку, не зная, смеяться ей или плакать. В другой раз интервьюерша, американская армянка, некрасивая, безвкусно одетая девица с жидкими тускло-каштановыми волосами, свисающими по сторонам лица как собачьи уши, спросила ее, какая работа вызывает у нее чувство счастья; и уставилась на Майю буравящями глазками. От неожиданности Майя сказала правду. Серенькая мышка, от которой зависело, принять или не принять ее на работу, только поправила очки, и Майя с отчаянием поняла, что мышь ни за что не возьмет ее к себе в подчиненные. Правда, однажды она не сумела сдержаться и позволила вырваться своему возмущению. Ей передали, что в офисе ее ожидает письмо от дирекции. В полной уверенности, что интервью прошло удачно и что в письме содержатся инструкции, касающиеся следующего тура, она полетела туда как на крыльях. Офис располагался напротив входа во Дворец Национального собрания. Майя свернула в тенистую улочку, ответвлявшуюся от проспекта Баграмяна, и вдохновенно зашагала по утоптанному снегу, забыв даже про свой вечный страх поскользнуться. Она даже улыбнулась троим пузатым, загородившим почти весь тротуар, когда один из них, не отрывая от уха мобильник, спросил у нее, который час. В другой раз Майя прошла бы мимо, не повернув головы, а тут остановилась и в свою очередь спросила, правильно ли она идет, с наслаждением выговаривая название офиса. Пузатые подтвердили и, видно, что-то почувствовав, пожелали ей удачи. В приемной уже сидели в ожидании две другие конкурентки. Майя и их одарила сияющей улыбкой. Через несколько минут к ним вышла сотрудница - тоже из породы серых мышей - и раздала запечатанные письма. Стараясь унять колотящееся сердце, Майя вскрыла конверт. Письмо содержало короткий вежливый отказ. Ничего не понимая, Майя подняла глаза и увидела напряженное лицо наблюдавшей за ней Мыши. Она посмотрела на тех двоих. Одна из девушек резко встала и, скомкав письмо в руке, вышла, ни на кого ни глядя. Другая недоуменно посмотрела на сотрудницу, потом снова опустила глаза на письмо, очевидно чтобы перечитать еще раз; потом губы ее скривились, как у готовящегося расплакаться ребенка, и она поплелась к выходу. Нетрудно было догадаться, что им были адресованы копии того же самого послания. Майя, еле сдерживая негодование, спросила, что все это значит. Мышь, оставясь такой же хмуро-напряженной, прогундосила, что мол у организации не хватило средств на отправку писем по почте, и они решили раздать их таким образом. - “А вы не подумали, что травмируете людей? Ведь все, кого вы вызвали, без всякого сомнения, решили, что, если уж вызывают, значит не зря. Вы же могли по телефону сообщить о результате. Заодно и бумагу бы сэкономили”, - она выразительно помахала конвертом. Мышь только пожала плечами. На одну секунду Майя представила, как она заходит к здешнему директору и высказывает ему все, что думает об их системе приема на работу, которая отбирает вот таких серых мышей, принимающих вот такие аморальные и нелепые решения. Но она только спросила у Мыши, где у них мусорная корзина, демонстративно бросила туда конверт и вышла. Обратный путь она проделала, еле тащась, подскальзываясь чуть не на каждом шагу. Пузатые были на своем месте. Все трое в длинных черных дубленках и огромных как БТР-ы ботинках. Один из них курил, облокотясь на машину. Второй что-то расказывал ему, оживленно жестикулируя. Третий все еще говорил по мобильнику. Увидев Майю, они как по команде выпрямились и уставились на нее. Тот, с мобильником, все так же, не отрывая его от уха, сделал вторую попытку. - “Де эдпес эль часецик, жамэ канисн э”.37 Майя грустно улыбнулась им и проковыляла мимо. По дороге она представила себе, как вместо того, чтобы грустно улыбнуться и проковылять мимо, она останавливается и рассказывает им о своих злоключениях; как пузатые, оказавшись прекрасными парнями, владеющими прекрасным бизнесом, предлагают ей прекрасную должность, высокооплачиваемую и требующую интеллекта; как перед ней открываются захватывающие дух перспективы; как, в результате, она покупает дом, перевозит к себе маму, едет в Москву и договаривается об издании своих книг. Дойдя до этого пункта в своих фантазиях, она остановилась. Не то, чтобы дальше уже и мечтать было не о чем, но это было пиком. Донести написанное до читателя; увидеть собственными глазами, что ее духовные дети вышли в люди и зажили собственной жизнью - это был ее пик. Килиманджаро. О чем бы она ни думала, ее мысли летели к заснеженной вершине в облаках. Она никак не представляла себе путь к этой высоте. Она ничего не делала, чтобы добраться до нее. Тем немногим публикациям, которыми она могла похвастаться, она была обязана инициативе своих друзей. Но она всегда думала, что это должно произойти. Она не облекала эти мысли в конкретную форму. Просто верила, что это произойдет, когда-нибудь и как-нибудь. Потом она сделает книксен Леопарду и с легким сердцем пойдет по облакам как по снегу, или по снегу как по облакам, все равно. А пока что… а пока что надо перейти дорогу и подняться к Университету, посмотреть, нет ли новых объявлений. Дома ее ожидал сюрприз. Не успела она снять пальто, как в дверь постучала соседка. - Майя-джан, тебе звонили сегодня, около трех. - Кто? - Не знаю, Майя-джан. Такой приятный голос. Женский, - торопливо добавила она в ответ на немой вопрос. - Кто бы это мог быть? Я ваш телефон дала только Лоре, но Лора не стала бы звонить днем. - Нет, не Лора. Голос был пожилой женщины. - Кроме Лоры я никому вашего номера не давала. Только в резюме… Но мне уже отовсюду отказали, так что… - Она сказала, позже позвонит. Я сказала, пожалуйста. - Спасибо вам, огромное спасибо! Вы меня просто спасаете. - Ну что ты, Майя-джан, мы же соседи! Как она позвонит, я тебя сразу же позову. - Спасибо-спасибо-спасибо-тысячу-раз! Соседка улыбнулась одновременно сердечно и польщенно. Майе всегда везло с соседями. Но эта семья, занимавшая вторую из двух квартир под крышей, была для нее истинным подарком судьбы. Соседка, стройная, миловидная женщина с карими оленьими глазами, была сама доброта. Ее звали Гретой. Майя часто заставала ее подавленной, погруженной в какие-то тяжелые раздумья, но она никогда ни на что не жаловалась и, завидев Майю, тут же сгоняла с лица мрачное выражение. Ее муж, высокий, крупный, седоватый мужчина, был также всегда приветливым и готовым помочь. Он был в прошлом специалистом по холодильным установкам, и когда у Майи вышел из строя холодильник, принес к ней специальный справочник. Вместе они установили по справочнику тип холодильника и наметили оптимальную тактику для борьбы с его капризами. Сосед провел у Майи несколько вечеров, возясь с холодильником. Майя обратила внимание, что всякий раз Грета отправляла с ним сына Андраника, худенького, темноволосого мальчика лет одинадцати. Майя улыбалась про себя: виват вам, простые души и простые правила! Впрочем, для Андраника эти визиты были развлечением; он с готовностью помогал отцу и с удивившим Майю интересом рассматривал ее рисунки. Две старшие дочери, Каринэ и Наринэ, очень симпатичные, хотя совершенно разные девушки, учились в институтах. Каринэ, старшая, с правильным ясным лицом и короткими прямыми волосами пепельного цвета, всегда спокойная и ровная в обращении, была на третьем курсе политехнического. Младшая, Наринэ, была, как ни странно, выше и крупнее сестры; у нее было широкое, полное лицо со свежим румянцем и выразительными, хотя и не очень подвижными чертами; длинные, до пояса, вьющиеся волосы цветом и лоснящимся блеском напоминали поджаренные зерна кофе; глаза, большие, с густыми загнутыми ресницами, часто глядели с кокетливо-капризным, даже надменным выражением, но это выражение никак не проявлялось в ее поведении, таком же ровном и доброжелательном и у сестры. Она только в этом году поступила на филфак и сейчас сдавала свою первую сессию. Все трое хорошо учились, одевались просто и все вечера проводили дома. Шокировало в них Майю только очень плохое знание русского языка. Они часто прибегали к Майе со своими заданиями по русскому и английскому. Ну, английский, понятно, а вот русский… Майя диву давалась, как быстро и лихо патриотам удалось расправиться с эсперанто советского разлива. С первых же дней независимости русскому языку объявили войну. Его изгоняли как беса. Подвергли анафеме с трибун, вытеснили из учреждений, минимизировали преподавание в школах. В результате, выросло уже целое поколение едва освоившее самые азы русского языка. Однако, чуда не произошло. То ли вся энергия патриотов ушла на выкорчевывание ненавистной речи бывшей метрополии, и на дальнейшее их не хватило, то ли вследствие незаинтересованности властей предержащих, но армянскому языку их толком тоже не научили. Впрочем, беда с языком коснулась не только молодежи. По всей республике наблюдалась грустно-забавная тенденция: деятели науки, искусства, специалисты всех мастей, обсуждая профессиональные темы, непроизвольно переходили на русский. Когда же они были вынуждены, например, по требованию телевизионщиков, изъясняться на языке отцов, их жалко было слушать - такой беспомощной и искусственной становилась их речь. В письменности все обстояло еще хуже. Майе частенько приходилось делать переводы специальной литературы - юридических, экономических, политических документов - и она не уставала ужасаться их громоздкости и безвкусию. Хлынувший с запада поток новой терминологии требовал адекватного выражения. Не желая заимствовать иностранные слова, языкотворцы калькировали их или находили аналог среди малоупотребляемых, почти забытых слов; в результате профессиональные тексты становились малопонятными и неудобными для использования, и специалисты продолжали общаться на своем арго, приделывая к иностранным словам армянские окончания. Что же касается городского слэнга, то он, в протививес официальному языку, был перенасыщен русскими и английскими словами, часто комично искаженными. Во многих случаях причина их употребления казалась Майе совершенно непонятной, но, тем не менее, они настолько прочно вошли в обиход, что совершенно вытеснили коренные армянские эквиваленты. Например, такие простейшие обиходные слова, как “мост”, “ведро”, “труба”, “кран”, “юбка”, “сумка”, “шуба” и т.д. ереванцы, сплошь и рядом, почему-то произносили по-русски. Захваченные врасплох, они либо признавались, что не помнят соответствующих армянских слов, либо, что сами не знают, почему предали их опале. Майя любила слова. Тратила часы, доискиваясь до их корней, прослеживая пути слов-кочевников. И испытывала непонятное, глубинное волнение, встречая в языках, относящихся к разным языковым группам, слова с одинаковым значением и настолько схожим звучанием, что позволяло предположить их прямое происхождение от единого корня в пра-языке. Она считала речь не только и не столько средством общения, сколько частью природы; соответственно, искусственную деформацию языка она ассоциировала с загрязнением экосистемы; слэнги считала здоровой, натуральной грязью; а шедевры литературы - красотами природы. И особенно, как драгоценные камни, она ценила слова, чье звучание, казалось, передавало их суть. Это был ее конек. Закройте глаза и произнесите “звезда”. Чувствуете? Ну, раумеется! - возвышенная красота, отстраненность, холод; или, вот - “море” - материнская ласковость воды, рев бури, глубина, способная поглотить, простор; или “ива” - тонкая красота, гибкость, нежность, печаль; “ветер” - полет, порыв, прозрачность, иллюзорная сила, преграда, на которую он неизбежно набегает. Майя любила и звучание своего имени, хотя и считала, что оно сыграло роковую роль в ее судьбе. Она разрывалась между глубинным осознанием иллюзорности бытия и неистребимым желанием утвердиться в мире. Эта беспощадная баталия шла в ней непрерывно; короткие перемирия наступали только в результате внешних вторжений. Таких, например, как стук в дверь. Майя несколько секунд прислушивалась к нему, пока сообразила, что это, и вспомнила о телефонном звонке. Оказалось, звонила тетя. Разыскала ее через Лору. Слушая голос родственницы, Майя перестала дрожать от холода. Ей стало даже жарко. О ней вспомнили. Она кому-то нужна. Майя с радостью согласилась выполнить ее просьбу, благо, времени у нее сейчас было хоть отбавляй. С тетей они договорились встретиться на Абовяна, напротив бывшего Детского мира, а ныне ярмарки. Тетя поцеловала ее и заахала: - Похудела-то как! Небось, воздухом питаешься. Хоть готовишь что-нибудь? - Готовлю, тетя. Не каждый день, но готовлю. - Что готовишь? - Ну-у-у… - Врешь ведь? - Вру. - Ой, когда ты с облаков спустишься? Как мама? - Хорошо. Привет передает. - Когда ты с ней говорила в последний раз? - Ну-у-у… - Опять врешь? Почему к нам не заходишь? Хоть с матерью поговорила бы, если дело в телефоне. Конечно, в телефоне. Я тебя еле нашла. Хорошо, Лорин номер в старом блокноте нашла. Ну ладно, не куксись. Я тороплюсь - надо еще успеть кое-что купить, - а как вернусь, обязательно заходи. Слышишь? Обязательно! Она снова поцеловала Майю и нырнула в душный полумрак ярмарки. Поручение было пустячным. Тетя должна была заверить у нотариуса копию внучкиного свидетельства о рождении в переводе на русский и у нее не было времени,- нужно было срочно ехать к брату, в Аштарак. Сын тети с семьей уже семь лет жил в России. Майя помнила его подростком. Они были примерно одного возраста, и на каникулах, когда либо Майина семья приезжала в Ереван, либо тетина - в Баку, проводили много времени вместе. Он был похож на орленка: худой, горбоносый, вечно взъерошенный и чертовски смелый. Лез во все драки, лазил по скалам, прыгал со всех крыш, какие попадались ему под ноги. Он мечтал стать летчиком-испытателем. Майя как старую фотографию в семейном альбоме хранила в памяти картину яркого летнего дня: загорелый мальчишка в шортах и выцветшей клетчатой рубашке, весь залитый солнцем, расписывает, сверкая глазами и бешено жестикулируя, каким классным летчиком он будет. Летчиком он не стал. Отец убедил его поступить на экономический. Майя не поверила ушам, когда узнала об этом. Орленок-Арцви экономист? Невообразимо! Учился он скрепя сердце, но хорошо. Зато потом, вместо того, чтобы поступить в аспирантуру, как заклинали родители, пошел в армию. Из армии вернулся орлом. Майя с затаенным злорадством (направленным против дяди) слушала его рассказы. Все с той же бешеной жестикуляцией и сверкающими глазами Арцви расписывал армейское житье-бытье. Конечно же, основной темой была дедовщина. Арцви психологически был готов к этому и в первый же день, когда над ним попытались поизмываться, схватил ремень и так отметелил обидчиков, что его сразу зауважали. И не только по отношению к нему, но и в радиусе его обозрения, никто не смел делать никаких подлостей. Потому что Арцви, завидев что-либо подобное, бросался в драку, не помня себя, ни черта не боясь; и всегда побеждал. Потом несколько лет они не встречались. До Майи доходили слухи, что Арцви нигде не работает, целыми днями раскатывает с друзьями на машине отца и то и дело влипает в скандальные истории. Потом она узнала, что он женился и взялся за ум. В ереванском понимании это означало “занялся бизнесом”, а в Майином - “купи-продайством”. Когда “заниматься бизнесом” в Армении стало невозможно, он переехал в Россию, как тысячи армян. В последний его приезд Майя узнала его с трудом. Бычье лицо, квадратные плечи, золотые перстни на мясистых пальцах. Только когда он начинал что-то рассказывать, оживленно жестикулируя и выкатывая глаза, в нем виделся намек на прежнего Арцви. Один эпизод из его последнего приезда своей лаконичной иллюстративностью и завершенностью напоминал анекдот. Дело было так. Арцви вышел из дому за сигаретами, и не проделал и трех шагов, как его окружили пацаны-попрошайки. И двое-трое в один голос захныкали, - Пузатый дядя, дай денег на хлеб. - Денег я им, конечно, дал, но спрашиваю: “Ребята, разве я пузатый?”. - Разве я пузатый? - с той же обиженной интонацией повторил он, обращая вопрос уже к Майе. Пришлось Майе объяснить ему, что за время его отсутствия слово “пузатый” в ереванском слэнге стало обозначать “богатый”. Арцви обиделся еще больше. Чтобы его утешить, Майя рассказала ему историю с ее подругой, также звучавшую как анекдот. Подруга, в норковой шубе, оставшейся от лучших времен, и со скудным заработком от времени настоящего отправилась на базар. Там она так отчаянно торговалась с продавцом лука, что тот не выдержал и ляпнул: “Такая пузатая девушка как ты не должна торговаться из-за грошей”. Вспомнив ее возмущенное лицо, Майя расхохоталсь. На нее оглянулись. Майя опомнилась. Оказывается, она все еще стояла там, где ее оставила тетя. Она плотнее запахнула пальто и подошла к своему старому приятелю Карабалле. Полвека назад Карабалла был садовником. Он любил цветы и вино и покровительствовал влюбленным. Дарил букеты всем парочкам, проходившим мимо его сада, а те угощали его стаканчиком. Так он раздарил все свое состояние и умер в бедности. Сейчас чуть выше бывшего Детского мира стоял памятник ему, из темного камня. Майя очень любила его. Она считала эту скульптуру гениальной. Старик в ветхой одежде, с переброшенной через руку корзиной цветов, стоял, опершись на палку, и с чуть-чуть лукавой улыбкой смотрел прямо в глаза подошедшему человеку. Лицо под шляпой с оборванными краями было таким добрым, что казалось живым. Майя любила постоять возле него. Каменного старикана окружала аура мира, покоя и “добродушной вечности”. Впрочем, его все любили. Ереванцы даже в самые тяжелые времена поддерживали традицию - клали живые цветы в его корзину. Майя постояла возле него и зашагала вверх по Абовяна. Она решила, не откладывая дела в долгий ящик, пойти сейчас же в Первую городскую нотариальную контору, единственную, которую она знала. Свернув к Опере, которая в ее блужданиях по городу служила ей маяком, она выбралась на Проспект, пересекла его и спустилась к улице Туманяна. Прямо с перекрестка открывался великолепный вид на дом-музей поэта. Он стоял на холме в конце улицы, благодаря чему у близорукой Майи возникало впечатление, что дом парит над землей. Иллюзия усиливалась высокими арками и стройными двойными колоннами. Перед фасадом, по обе его стороны, двумя треугольниками поднималось до уровня первого этажа подобие каменной ступенчатой стены, обвитой диким виноградом. На левом треугольнике был высечен бюст-барельеф Туманяна. Возможно, по мысли скульптора, он обречен был вечно читать рукопись, опершись на руку, но Майе всегда казалось, что что-то однажды отвлекло его, и он навсегда забыл о каменной книге; вместо того он прислушивается к шуму города внизу, приложив руку к уху, чтобы лучше слышать; и тихо улыбается в усы. Дикий виноград обвил его голову венком с такой естественной живописностью, какая под силу только природе. У подножия холма, слева, высокая ива струила грациозно изогнутые ветви, а справа - молодые дубки остановились в нерешительности, переговариваясь почтительным шепотом. Вверх по холму, с двух сторон, вели ступени. Майя вскарабкалась по правой стороне и через узкий проулочек вышла к многоэтажной плоской коробке, на первом этаже которой располагалась нотариальная контора. Майе показалось, что она попала в советское учреждение. То же столпотворение, неразбериха, очереди у каждой двери, неприязненные, раздраженные работники и униженные, сбитые с толку посетители. Майя выбрала кабинет, где очередь была поменьше, и спросила, кто крайний. Вместо ответа ей посоветовали для начала удостовериться, примут ли ее вообще. - Разумно, - согласилась Майя и протиснулаь в дверь. В комнате было полно народа. Одни заполняли какие-то бланки, другие чего-то ждали. За столом нотариуса сидела полноватая блондинка лет сорока пяти, с холодным, властным лицом. Она говорила по телефону. Майя подождала пока она закончит и, извинившись, спросила, смогут ли ей заверить перевод свидетельства о рождении. Совершенно проигнорировав ее вопрос, блондинка занялась записями в устрашающих размеров книге. Майя подумала, что обратилась не по адресу, и повторила вопрос, повернувшись к сидящему за вторым столом и то же что-то пишущему мужчине. Тот подумал, переспросил, затем молча указал ручкой на блондинку. Майя сделала глубокий вдох, вернулась к первому столу и, еще раз извинившись, очень медленно повторила то же самое, уже в четвертый раз. Блондинка, наконец, снизошла до того, чтобы заметить ее. Посмотрев на Майю сверху вниз, что было психологическим чудом, так как Майя стояла и, следовательно, была выше нее, госпожа нотариус изрекла: ”Сделаю, когда освобожусь”. Майя поблагодарила и ретировалась. В коридоре она снова спросила, кто последний, и снова не получив ответа, в совершенной растерянности встала у стены. Понаблюдав примерно минут сорок, она поняла, что никакой очереди нет и в помине. Люди заходили в контору, тыкались в кабинет и либо оставались там, либо пополняли ряды подпирателей стенки. Блондинка сама решала, кого и когда принимать, исходя из какой-то непонятной логики, то ли личной, то ли корпоративной. Еще через полчаса Майя выявила, что самыми нежелательными клиентами здесь были она и тоненькая миловидная девушка, судорожно сжимавщая в руках пачку документов в целлофановом пакете. Девушка тоже выделила ее из толпы снующих взад и вперед фаворитов блондинки. Она подошла к Майе и пожаловалась, что ждет уже третий час. Что всякий раз, когда она пробовала зайти, леди-нотариус резко выговаривала ей, требуя выйти, потому что мол она занята. - А чем я хуже? У меня такое же дело как и у всех. Почему эти все заходят, а я должна ждать и ждать? - Она помолчала и добавила по-армянски, с нажимом, - менк хехч энк!38 - Майя огляделась. - Плохо то, что у других кабинетов народу еще больше. - резюмировала она. - Девушка безнадежно махнула рукой. - Это не имеет значения. Я повсюду потыкалась. Там еще хуже. Сразу говорят: “Уходите, мы заняты”. Заняты! А что они делают? Они здесь, чтобы нас обслуживать, а сами… такие жестокие, грубые… В этот момент двери кабинета распахнулись, выпуская очередных счастливчиков. Девушка заглянула в комнату и, убедившись, что там никого не осталось, скользнула внутрь. Ровно через три секунды она вышла со слезами на глазах, а помещение оккупировали новые избранники нотариальной фортуны. Девушка еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться. Майя успокоила ее как могла и заговорила на постороннюю тему, чтобы отвлечь ее. Еще через час толпа, наконец, иссякла, и девушка предприняла еще одну попытку. - Интересно, как она отфутболит ее на этот раз, - уже с исследовательским интересом подумала Майя, заглядывая в проем. И не зря. Последовавшая сцена была достойна помещения в учебники по психологии. Смерив девушку надменным взглядом, хозяйка кабинета улыбнулась с неприязненной снисходительностью и процедила: “Ну ладно, ты достаточно долго ждала, давай, что у тебя там”. Дело не заняло и пяти минут. Девушка выпорхнула, торопливо засовывая бумаги обратно в пакет, и нерешительно остановилась у двери. - Хотите, я подожду с вами? - предложила она, глядя на Майю счастливыми, благодарными глазами. - Ну что вы, нет, конечно, у вас еще полно дел, спасибо, - ответила Майя. - Это вам спасибо! Вы мне так помогли… Я бы тут не выдержала без вас. - Майя сердечно попрощалась с ней и снова заглянула в дверь. Деловая женщина посмотрела на нее с высокомерной индиферентностью и занялась записями. Майя поняла, что та ее не пригласит и подошла вплотную к ее столу. - А сейчас вы можете меня принять? Вроде уже никого нет… Женщина нехотя оторвалась от своего занятия. - Давайте, что у вас там. Майя протянула ей документ. - Павлова? Это кто? - Это фамилия переводчицы. Вот ее подпись. Мне нужно только заверить перевод. - Это невозможно. Я ее не знаю. Вы должны сделать перевод у наших переводчиков. Майя подавила прилив отчаяния маленького человека. - Но ведь вы могли сказать мне это два часа назад! - Почему я должна была сказать вам это два часа назад? - издевательски повторила та. - Потому что я пришла сюда два часа назад! - Это было невозможно. Я была занята. - А-а-а-а. Ясно. Майя пожала плечами и медленно, спокойно вышла. В коридоре она, спрашивая, нашла кабинет переводчика и, увидев бесформенную толпу перед дверьми, поняла, что до конца рабочего дня к нему не попадет. - Ну что ей стоило предупредить меня заранее? Я бы успела за два часа! - воскликнула Майя, ни к кому не обращаясь, и тут же поняла, что это снова был жалобный писк маленького человека. Проливать слезы из-за каждого грубого слова? Опускать руки при каждом столкновении с чиновничьим произволом? Ну нет! Майя вспомнила, как во время талонной системы ей приходилось ехать в специальный пункт выдачи талонов, к черту на куличики, и выстаивать километровые очереди, всякий раз подвергаясь все новым, казалось, изобретаемым с дьявольской изощренностью, унижениям. Как, наконец, она не выдержала и перестала ездить за ними. Ну и что? Кто выиграл от этого? Она сидела без масла и сахара, а ее талоны доставались вот таким вот крокодилицам. Она оградила себя от унижения? Спасла свое достоинство? Черта с два! Поступила как маленький человек несколько иной формации. И сейчас… А что сейчас? Что она может сделать как маленький человек, выросший, скажем, на палец? Вернуться в контору и сказать блондинке, что она о ней думает? Бррр! Только потеряет время. Интересно, почему она такая злющая? Вроде, все при ней; и ум в ней чувствуется и интеллект; опять же, есть работа, причем, очень хорошая в условиях безработицы. Майя попыталась представить ее жизнь. Почему-то ей примерещилась картина семьи, где за фасадом внешнего благополучия скрывается мнголетний болезненный разлад: изменяющий муж и равнодушные, эгоистичные дети. Майя прибавила к картинке ведьму-свекровь и подумала, что блондинку решительно стоит пожалеть. Она снова прыснула на всю улицу и вернулась на проспект, решив отыскать другую нотариальную контору. Очень скоро, расспрашивая прохожих, она нашла то, что нужно, и за пятнадцать минут получила заверенный перевод. Было уже довольно темно. Крытый рынок на Проспекте был уже закрыт. Только редкие торговцы овощами мерзли стоически перед высокими воротами, декорированными металлическими украшениями, тускло золотящимися в сумерках. Оттуда было рукой подать до дома Роба. Что-то он сейчас делает? - Ну что, други, по коням? Или прокрутим еще разок? Алик по очереди оглядел друзей. Акоп, самый молодой, сидел, подперев голову обеими руками, и смотрел на него с истовым обожанием. Алик был уверен, что он согласится со всем, что предложат, и будет делать все, что прикажут, лишь бы быть избавленным от необходимости принимать решения. Сурик, интеллектуал, с мягкими манерами и такой деликатной душой, что - и в этом Алик тоже был уверен - ни за что не выскажет ни единого замечания, но будет тихо страдать от несовершенства принятых не им решений. Хорен - этот беспокоил Алика больше всех - мог дать добро на словах, но с первых же шагов делать все по-своему; и был совершенно непредсказуем. Трудность с ним заключалась еще и в том, что идея принадлежала Алику, и по неписаным законам он и возглавил проект. Этот факт самолюбивому, ревниво относящемуся к чужому успеху Хорику было очень трудно переварить. Сейчас он, хмурясь и поглаживая горбатую переносицу, смотрел в угол; и неизвестно сколько бы это продлилось, но Алик не выдержал. - Ну что скажешь, Хор? Тот пожал плечами, все также избегая прямого взгляда, и медленно, как бы взвешивая ответственность, взваливаемую им на себя этим ответом, выговорил: - Как будто должно сработать. Алик вздохнул с облегчением. Лиха беда начало. Главное, получить их согласие сейчас, а там видно будет. Да и время позднее. Последнее соображение было неискренним. Алик никуда не торопился. Напротив, всеми правдами и неправдами оттягивал возврашение к родному очагу. Просто, долго заниматься одним и тем же делом, особенно, требующим сосредоточенности и ответственности, он не мог. Начинал задыхаться душой, злиться и раздражаться. А, понимая, что лидеру это никак не пристало, и что за гуж этот он взялся “по своей воле и корысти ради”, злился на свою злость и поэтому старался проявлять терпение и снисходительность, совершенно ему не свойственные, чем еще более усугублял внутренний конфликт. Подавляемое в течение дня раздражение срывал, естественно, на жене. Естественно, это не улучшало атмосферу в доме. Дом, дом, дом. Что такое дом? Хорошо, когда дом это - ДОМ. Такой был у них, когда он жил с родителями. С укладом и традициями, частью унаследованными матерью от ее родителей, частью изобретенными в ходе семейной жизни. Алик помнил, что по воскресеньям у них были особенные завтраки, и не только потому, что мать всегда готовила что-то особенно вкусненькое; главная их прелесть заключалась в том, что они были долгими, с разговорами-обо-всем-на-свете и дружным обсуждением семейных дел. У них была трехкомнатная квартира в самом центре города, на углу Таманяна и Московяна. После его второго развода решено было продать эту квартиру и приискать другое жилье, оптимальным для обеих сторон образом. Квартиру взялась продать жена. Алик до сих пор не научился называть ее “бывшей”, настолько яркой и сильной личностью она была. У нее был неуемный темперамент и деловые качества, которым он втайне завидовал. Вслух же он говорил, что она меркантильна, мелочна и вульгарна. Однако, как бы там ни было, но сделку она провернула очень удачно: на вырученные деньги им удалось купить две квартиры, хотя и не в самых фешенебельных районах, но достаточно приличные. Одна, двухкомнатная, была свеже отремонтирована, с прекрасным паркетным полом и новеньким мебельным гарнитуром; туда переехали жена с сыном. Вторая, однокомнатная, на четвертом этаже хрущобы в Черемушках, досталась ему. Отец с матерью переехали жить в пригород, в перешедший к отцу Алика от его родителей дом с небольшим садиком, который до этого числился у них дачей. Квартира в Черемушках так и не стала ДОМом. Она была тесной, неудобной, и сохраняла одичалый холостяцкий вид даже после того, как в ней поселилась его третья жена - студентка, спортсменка, красавица, разве что только не комсомолка. Себя она называла “ласковым и нежным зверьком”. Она, в сущности, такой и была - ласковой, нежной, веселой, с цепким, но поверхностным умом. У нее были очень острые мелкие зубы с чуть-чуть неровными краями, что, действительно, придвало ее улыбке и прелесть и хищность маленького зверька. Но сейчас, когда она улыбалась, чарующе, как ей казалось, и как когда-то казалось Алику, ему хотелось ударить ее. Эти вспышки агрессии как и припадки мучительной ревности пугали его; в пароксизме острой боли его не покидало ощущение, что все это, грубое, почти животное, несвойственное ему, исходило не из его исстрадавшегося нутра, но было наведено откуда-то со стороны; ему хотелось сбросить с себя невидимую сеть, но он не знал, как. Как ни странно, жена воспринимала и его ревность и ярость абсолютно естественно, как нечто само собой разумеющееся, и это бесило Алика еще больше. Он все чаще бывал в дурном настроении; она все чаще приходила домой поздно; и то и дело он ловил себя на том, что задерживается за работой или засиживается в баре только для того, чтобы придти домой позже нее. Неизвестно, сколько бы это продолжалось, если бы она вдруг не заговорила о ребенке. Для Алика это было как гром среди ясного неба. Она нашла самую больную его точку и ударила по ней! Того, что его четвертинка, как он теперь именовал ее, могла действительно захотеть иметь ребенка, он совсем не допускал. Стараясь не выдать смятения, он скорчил непределенную гримасу и промолчал. Но она повторила. - Почему бы нам не завести ребенка? Алику было так больно, что он только продолжал молча смотреть на нее. - Что ты так смотришь? Ну да, я предохранялась, а кто бы не стал на моем месте? Это же так естественно - институт и все такое… Я хотела сначала получить диплом… - Так ты глотала таблетки? - А ты не знал? Ты поэтому так… Ты думал, что я не могу за… за… зачать? Ну скажи же что-нибудь! Но Алик по-прежнему молчал. Ярость схлынула. Облегчение от того, что его страхи оказались напрасными, перевесило обиду и злость на нее за то, что она заставила его пройти через все это; но боль не проходила, а недоверие, которое он испытывал к ней все последнее время, усилилось. И возникло какое-то странное ощущение, будто она пыталась заманить его в ловушку. Она, наконец, тоже замолчала и села за учебники. Но то и дело поднимала голову и взглядывала на него с удивлением и обидой. Это продолжалось примерно час, потом она вроде бы забыла о размолвке и где-то в половине первого, широко зевнув, уже своим обычным веселым тоном объявила, что идет спать. Алик прогудел что-то в ответ и вышел на балкон. Морозный воздух и вид ночного неба успокоил его. Стараясь не шуметь, он проскользнул на кухню, включил компьютер и принялся редактировать статью. Через полчаса он понял, что механически правит текст, не вдумываясь в смысл. Алик посидел еще минут десять, уже ничего не делая, только вслушиваясь в гудение компьютера, потом сейфанул файл и выключил систему. В комнате он, не зажигая света, остановился у постели, стараясь угадать, не спит ли жена. Она не спала. Только минуты две попритворялась спящей, потом, видно, передумав, быстрым движением откинула одеяло и протянула к нему руки. Она ласкала его, как всегда, быстрыми, почти лихорадочными движениями, и Алик отвечал ей, но отчуждение и ощущение недоверия не проходили. И он не испытывал ни нежности, ни благодарности, которые раньше всегда сопутствовали их любви, и которые он так ценил. Было только желание. А потом беспокойный сон унес его в страну грез, где над обрывом, подняв лицо к тонкому, почти прозрачному месяцу, стояла Майя. И он кричал, чтобы она не смела падать, а она не слышала. Проснувшись, он еще долго лежал без движения. Была суббота. Жена ушла в институт, а у него был выходной. Когда он, наконец, встал и, как всегда, первым делом, подошел к компьютеру, на клавиатуре его ждала записка. “Ты во сне стонал. Что с тобой происходит? Завтрак не успела. Лиана.”- Он повторил вслух, - Что с тобой происходит? Что с тобой происходит? - Подошел к зеркалу. Майя до того, как кануть в воду, много и как-то зацикленно говорила о зеркале. Что-то очень странное. Жаль, что он слушал без внимания и не запомнил ее слов. Что-то насчет символики или загадки… Он вгляделся в себя. Черт, как он сутулится! Будто горб на спине. Будто даже стал ниже ростом. И стоит как-то тяжело и косолапо. Морщины. Седина. Какое-то жалкое выражение глаз. Ужас, отчаяние, жалость к себе захлестнули его. Жизнь прошла. Он - развалина. Старик. Это конец. Точка. Финиш. Финал. Финита ла комедия. Капут. И учился он не тому, и занимался не тем, и любил не тех, и дружил не с теми. И всю жизнь он прожил так, будто кто-то другой жил вместо него, в его теле, и распоряжался его судьбой. Хотя, какая, к черту, судьба? Двадцать лет прозябания в вонючей дыре! Когда он мог… Он… А кто он ? Где он? Зеркало отразило побагровевшее лицо с налитыми кровью глазами и дрожащим подбородком. Боль пульсировала в висках, перехватила горло; Алик рухнул в кресло, обхватив голову руками. Зазвонил телефон. Алик не двигался. Черт с ними. Обойдутся. Один день могут и без меня. Телефон все звонил; протяжные жалобные гудки прорезали мозг. Не выдержав, Алик схватил трубку, решив молчать, кто бы это ни был и что бы ни сказал. - Алло… Алик? Я тебя не слышу. Сынок, ты можешь перезвонить? Или лучше я. Ты сейчас положи трубку. Ты слышишь, сынуля? - Мама! Я слышу, слышу. - Что? - Я говорю, теперь слышу. - Ой, как хорошо! А то я так волновалась. Как ты, сынок? - Хорошо, мама. Все хорошо. - Это правда? У тебя все в порядке? - Да что ты, мама, так… И вообще, почему ты волновалась? - Как у тебя на работе? - Прекрасно. Кроме того, я начал новую программу. Вернее, пока еще ничего конкретного нет; существует только проект у меня в голове - Раз проект родился в гениальной голове моего сына, значит, можно не сомневаться. - Твоими бы устами! - А как… Лиана? - Прекрасно. - Ты завтракал? Что она приготовила? - Э-э-э… она… у нее же сессия, мама. - А, может, ты побудешь у нас, пока у нее… сессия. А, сынок? - Я не знаю, мама. - Приезжай. У нас Тиграник. И девочки скоро приедут. Тиграник, балик-джан, поговори с папой. - Алло, Тиграник? - Папа, это ты? Тоненький голосок. Слишком тоненький для девятилетнего мальчика. - Привет, малыш. Как ты? У тебя все хорошо? - Папа, ты приедешь? - Приеду, малыш. - Когда? Сегодня? - Скоро. - Скоро? - Очень скоро. Скоро. - А когда? - Я принесу лаптоп, будем играть в лабиринт. - Лучше в Галкина. - Хорошо, в Галкина. Не успел он положить трубку, как телефон зазвонил опять. Дерьмовый аппарат! Сколько раз собирался купить новый, с автоответчиком или, хотя бы, фиксацией номера абонента. Не так уж и дорого, в конце концов. По крайней мере, знал бы, кто звонит, и не бесился бы так. На этот раз звонили с работы. - Я болен, - прохрипел Алик, - легкие. Ты не слышишь мой кашель? - и кости разнылись. Но Старая Тато не была склонна ему сочувствовать. - У всех кости. У меня тоже все болячки разгулялись. Целый букет. Это, во-первых, погода, а во-вторых, чего же ты хочешь, это все от тех голодных-холодных-лет-без-света-и-транспорта. Вся нация больна. Во всей республике ни одного здорового человека не найдешь. Если ты сейчас выйдешь, успеешь к трем. - Нет, не успею. - Почему? - Потому что, не выйду. - Эх… знаешь, почему у нас никогда не будет… - Знаю. - Почему я должна за всех отдуваться? Почему я могу приходить в пол-девятого и уходить в одинадцать? Почему я могу… - Потому что тебе, Тато-джан, больше всех надо. Алик почувствовал, как она вся напряглась, услышал отбойные гудки и пожалел, что брякнул такое. Жестоко. Татевик, старая дева-эманципе, проработавшая в организации сорок лет, действительно жила работой. Она была консервативна и бездарна. У нее не было необходимых знаний. Она не имела понятия о современных технологиях. Она никак не соответствовала должности. Но она жила работой. Не надо было так язвить. “Что с тобой происходит?”. Алик набрал ее номер. Занято. Наверно, звонит Хорику. Он подождал пять минут. - Тато? - Да. - Извини, отбой получился. - Да? - Я хотел сказать… - Не надо, Хорен придет. Уже договорились. - Я хотел сказать, что я действительно не могу сегодня. - Я же сказала, уже не надо. - Нет, дело в том, что утром позвонила мама. У нее сейчас Тиграник… - А что с Тиграником? Голос Тато моментально из скрипуче-обиженного стал ласково-встревоженным. - Не знаю. Я не вполне понял. Ты же знаешь мою маму, - Тато совсем ее не знала, но сочувственно поддакнула, - Я собирался к ним. Поэтому и… - Конечно, поезжай. О чем речь? Да ты не волнуйся так заранее, может, ничего серьезного. - Надеюсь. Спасибо. - Да что ты! Не за что. Маме привет. Хм! Привет? Неужели они знакомы? Хотя, вряд-ли. Это она от полноты чувств - сочувствия. Все правильно. Дети это святое. Бедная старая Татоша. А кто-то сейчас говорит: “Бедный старый Алик”. Три года он изводил себя тем, что Лиана не беременела. Только гордость, вернее, гаденький страх, что вина - его, не позволял ему поговорить с ней серьезно. А она все это время глотала таблетки. Интересно, какие. Почему он ничего не замечал? Как это бывает в американских фильмах?- “Подожди, милый, я приму таблетки.”, “Сегодня ничего не будет, дорогой, - у меня кончились таблетки.” - Как это у них получается? Сначала таблетки, потом любовь. Нет-нет, леди и джентльмены, я не имею в виду секс. Там все ясно. Там все можно. И нужно. И я “за” обеими руками. Но ведь у нас была… Или не было? И он ничего не замечал. “Что с тобой происходит?”. А что со мной происходит? А ничего со мной не происходит. У меня все в порядке. У меня выходной день, и я еду к своим старикам на дачу. Я еду, еду, еду… Сейчас… Только полежу еще пять минут… Ничего не хочется. Пусто. Все глупо. Бессмысленно. Черт, я иду по кругу… Еду… Надо встать… Яркий свет полоснул его по глазам и заставил открыть их. Жена вертелась перед зеркалом в топике из серебристо-голубой переливчатой ткани и бриджах, не доходящих до талии. - Нравится? Она подбоченилась, выставив выпуклый пупок. - Кошмар. Лиана дернула плечиком. - А по-моему, здоровско. - Только через мой труп. - Хм! - Оденься. На дворе минус. Зачем ты включила свет? - я же спал. - Твоя мама звонила. - Когда? - Ну-у-у, я пришла в… - Я не спрашиваю, когда ты пришла. Я спросил, когда звонила мама. - Около семи. Она спросила, как ты. Я сказала, что ты лежишь как труп. - Что? - А она сказала, - передай ему, что Тигранику уже лучше. - Что значит, лучше? Почему? После чего? - Ну, я не знаю… я думала, ты знаешь… - Идиотка! Алик вскочил, схватившись за виски. - Я? Сам ты идиот! Ты мне ничего не сказал. Почему я должна была спрашивать? Чтобы она поняла, что ты мне ничего не говоришь? Она и так меня… - Заткнись. - А-а-а-лик! - Где мой пиджак? - Ты что, собираешься туда? Сейчас? Ты знаешь, который час? - Все равно. Вызову такси. Где номер? - Вот. Лиана вытащила засунутую за зеркало рекламную карту. Через пятнадцать минут он уже ехал по темным улицам, сжимая виски и стараясь не закрывать глаз, чтобы не видеть серебристой ткани, обтягивающей маленькую грудь. Зима тянулась так долго, что никто не заметил, как она перешла в весну. А весна выдалась тусклая и дождливая. Казалось, в небесном календаре перепутали страницы и скакнули сразу в осень. Солнца было мало, а воды много; и бывалые люди пророчили неурожай фруктов. Майя продолжала свою жизнь призрака. Придумывала себе занятия, ходила по улицам, иногда появлялась в редакциях, пробовала писать, но из-под пера выходила такая унылая муть, что она содрогалась от отвращения к себе. Жить не хотелось. От самоубийства ее удерживал только страх попасть в еще более гадкое место там. Что если там будет еще более холодно, мрачно и одиноко. А уж всего этого она нахлебалась - будьте здоровы! Она пробовала внушить себе, что в начале девяностых было гораздо хуже. Но так ли это было? Зимой девяносто третьего она пришла к тому, что люди напрасно воображают ад в виде пекла. Глупцы! Ад - это мрак и холод. Тогда в домах неделями не давали электричества. Улицы не освещались. В пять часов начинало темнеть, а уже в семь на город опускалась кромешная тьма. Этот мрак давил на сознание, расплющивая его в лепешку, превращая жизнь в полубредовое существование, когда не верилось, что все это происходит в реальности - здесь, сейчас и с ними. Голодные, одичалые собаки бродили стаями и нападали на одиноких прохожих. А голодные, обмороженные люди заново переоценивали все ценности. Они ели хлеб серо-коричневого цвета, сырой и кислый, который получали по талонам, выстояв очередь на морозе. Они спали, не раздеваясь. Они ходили пешком, преодолевая громадные расстояния; по вечерам магистральные улицы превращались в караванные пути: целые толпы шли с работы домой, утрамбовывая снег; многие громко говорили сами с собой, иногда смеясь, иногда споря с кем-то, но чаще - тихо, отрешенно улыбаясь. На них никто не обращал внимания. Понимали, что и сами не лучше. Это был в чистом виде народный подвиг. Люди не озверели, не спились, не отчаялись. Эксцессы были крайне редкими. Установившееся настроение, хотя и очень тяжелое, - смех, даже детский, почти исчез из жизни, - было настроением солидарности и понимания общего бедствия, которое надо было пережить. Все трудности приписывались войне и блокаде, то есть внешнему врагу. Тогда уехали только самые слабые. Оставшиеся верили, что надо только выдержать, выстоять, отстоять Карабах, а потом все пойдет как по маслу. А пока жгли свечи, готовили на керосине, ходили пешком и умилялись, встречая в газетных сообщениях фразы типа “Президент на заседании сидел в пальто”. Это означало, что Он мерзнет, так же как все. Что они - народ. Включая Его и во главе с Ним. И что весь мир только и думает о том, как бы помочь им. Майя и сама тогда думала так. Она училась в Американском университете, обожала его и преклонялась перед профессорами, бросившими привольное житье у себя в Штатах и приехавшими к ним, чтобы “научить их ловить рыбу”. Отрезвление было затяжным и болезненным. Она поняла, что мало научить людей ловить рыбу, надо еще снабдить их удочками и допустить к рыбным местам. А этого никто делать не собирался. Страна продолжала задыхаться в блокаде. Долги международным финансовым аллигаторам росли. За предоставление отсрочек требовали послушания - повысить цены на то, приватизировать это… Завоеванная кровавой ценой независимость превратилась - совсем по Оруэллу - в свою противоположность. Нынешний президент распродавал страну направо и налево, оффшорным компаниям, за бесценок. Продал, Иуда, Коньячный завод. За цену, в сорок раз меньшую реальной стоимости. Армянский коньяк - национальное достояние, уникальные секреты, мировая слава, все - под ноги французам. Продал телефонную связь, на корню, с абсолютным монопольным правом (!). Продал водоснабжение. На очереди - электроэнергия. Что останется в Армении для армян? Впрочем, армян и самих почти не осталось. Можно пересчитать по пальцам: первый палец, указательный, - воры, которым всегда хорошо; второй, безымянный, - те, кто не мыслит жизни вне Армении; и третий, мизинец, - бедняки, у которых, ну, совсем уж нет средств, чтобы уехать. Недостающие пальцы самоампутировались. Сначала большой, потом средний. В дверь постучали, и Майя, стряхнув безрадостные размышления, побежала открывать. Стук в дверь почти всегда означал телефонный звонок. Так и есть. Лора. Счастливая, и кричит так, что ушам больно. - Майка, он приезжает, приезжает! - Уже? Когда? - Через неделю. У него уже билет на руках. Прилетает ночью. Просил забронировать номер в гостинице. - Так надо забронировать. - Уже. - Где? - Ты не знаешь. Я тоже не знала. У сестры там знакомый работает. - Так где, все-таки? - А я не сказала? Такая хорошенькая маленькая гостиница на Абовяна, недалеко от Площади. - Класс. Самый центр. Но, наверное, жутко дорого? - Не-а. Сорок долларов за ночь. Для него - раз плюнуть. - Лорка! Ты - молодчина. Я тебя поздравляю, поздравляю, поздравляю. - Ох! Не верится. И страшно… Ты мне поможешь? - О чем речь? Поехать с тобой в аэропорт? - Н-н-нет. Этого, думаю, не надо. - Понимаю, понимаю, понимаю… - Да, ты у меня баба понятливая. - Ну, хорошо, место встречи и время изменить нельзя. А дальше? - Я именно об этом. Походишь с нами по городу? Для начала. - Конечно. Составим список всего, что надо показать. И надо будет связаться с турбюро - покажем ему Армению. Пусть знает наших. Разработаем план по дням. На сколько он приезжает? - Ой, Майя, какая ты молодец! А то у меня в голове черт знает что творится… - Лорка! Учи британский гимн. - А то! - Нет, ну ты молодчина! Принц Уэльский на белом коне! - Ну, положим, не Уэльский, и не принц… - И не на белом коне… - И не на… слушай, а у него даже машины нет… - Что? А-а-а-а… Ну… - Пустяки. Не это главное. - Во-во! Речь не мальчика, но мужа. - Да ладно… Ой, Майка… - Все, все, все. Обо всем договорились. Все будет прекрасно. Жизнь, как ты знаешь, прекрасна и удивительна. - Это ты прекрасна и удивительна. - Это что за сантименты? Лорка, да ты совсем? - Ага. - Ну, давай так: ты прекрасна, а я - удивительна. - Ха-ха-ха! - Уже лучше. Ну, пока. До завтра. - Пока. Спокойной ночи. Положив трубку, Майя сразу потускнела - вот и Лора уедет… Она заглянула в гостиную, пожелать доброй ночи. Но не тут-то было. Каринэ и Наринэ поджидали ее, сидя как на иголках. - Майя-джан, извини, все было слышно... что, Лора замуж выходит? - За англичанина? - Ты его знаешь? - Ой, девчонки, нет. Только знаю, что он журналист и будет в Ереване через неделю. - Ой, как здорово! - Молодец Лора! Счастливая! - Майя, а ты почему не… - Да, ты же училась в Американском. Что, не могла охмурить какого-нибудь профессора. - Он не смог. - Как это? - А вот так. Был профессор, и не какой-нибудь, а просто мечта. Высокий, красивый, молодой, талантливый и очень хороший. И сам ко мне клеился. - А ты? - А я тогда была влюблена как последняя дура… в местного козла. - Почему козла? - А, нет, это просто поговорка такая: любовь зла, полюбишь и козла. - А что было потом? - Конечно же, суп с котом. Ой, извините, это тоже поговорка. - А тот профессор? - А, он уже уехал. Давно. Он был очень-очень хороший. Так смешно! Я иногда вспоминаю разные сценки… - Расскажи-и-и-и. Ну, пожалуйста. - Ну, например, он взял у меня интервью для своей диссертации. Он работал над диссертацией… не помню тему… но там, в частности, рассматривались стереотипы восприятия языков. - Что? - Неважно. Он мне задавал вопросы, касающиеся разных языков. Спросил, какой, по-моему, язык самый подходящий для любви, какой для юмора, ммм… для афоризмов, для песен и для ругани. Я сказала, что для любви - французский, и он обиделся. - Я бы тоже обиделась. - А дальше? - Что там дальше? А, юмор. Для юмора - тут я ему польстила - английский; он так расцвел! Ругаться, я сказала, лучше всего по-русски. Петь - тут итальянский. А афоризмы - бесспорно - древнегреческий и латынь. - А армянский для чего? - Армянский? Для молитвы. - А почему ты не сказала? - Так он же… такого вопроса не было. - Жаль. - А он что говорил про армянский? - Говорил, жу-у-утко трудный… И я его понимаю… Я читала письма Байрона, где он пишет про свои занятия армянским. Он там в одном месте написал, что изучать армянский - все равно, что подвергать свой ум пытке39. - В смысле, такой трудный? - Ну, Байрону простительно, а вот то, что ты, Майя-джан, так думаешь… - А вот, объясните мне, в каких случаях употребляется “давно прошедшее время”? - Ну-у-у… - Вот-вот. Я у стольких специалистов спрашивала. Все как один сначала пытаются что-то сформулировать, а потом заявляют, что это надо чувствовать, а чтобы чувствовать - всосать с молоком матери. Девчонки обиженно замолчали. До чего это типично! Святые темы - язык, алфавит, геноцид - трогать нельзя, но чуть засветится возможность уехать из Армении, и поминай как звали. Сколько она знала таких патриотов, которые готовы были глотку любому перегрызть, и перегрызали, а как патриотизм перестал сочетаться с комфортом, смылись за кордон. Конечно, не об этих девчонках речь. Эти - просто девчонки. Но - за державу обидно. Хотя, нет, нисколько не обидно. Скатертью дорога! А она? Уехала бы сейчас? Скажем, такой фантастический поворот судьбы: приезжает Дик и заявляет, что все еще любит ее, и предлагает руку и сердце. А, золотце мое, что скажешь? Молчишь? Ах, тебе надо любить самой? Ах, тебе нужна честность в чувствах и чистота в помыслах? Ну и сиди со своей честностью у корыта. И не будет тебе никакого фантастического поворота. Фантастические повороты ты можешь только расписывать в своих романах, которых никто не читает. Ох, хватит! Сколько можно копаться в себе? Хоть бы у Лорки все получилось… Лорка развела кипучую деятельность. Взяла отпуск. Обновила гардероб. Накупила путеводителей, справочников, карт. Обзвонила кучу тур-агентств. Предупредила родственников и друзей, с которыми собиралась познакомить своего Стенли. По вечерам выискивала и зазубривала уникальные факты, касающиеся Армении, чтобы поразить его воображение. Неделя пролетела как одно мгновение. Майя с восхищением наблюдала за этой безумной кампанией. В день приезда заморского гостя Лорка совсем потеряла голову. После сауны, косметолога и парикмахера она выглядела как девушка с обложки, но то и дело требовала, - Скажи честно, как я смотрюсь? - и заклинала Майю быть наготове, во всеоружии. Майя обещала, хотя и не вполне понимала, что Лора имела в виду. Ночью ей приснился корабль под алыми парусами. Счастливая Лора подплыла к нему на шлюпке. Принц поднял ее на палубу, и тут оказалось, что паруса сделаны из цукатов, а принц вырезан из картона. Майя проснулась на рассвете с неясной тревогой на душе. Что за дурацкий сон! хоть бы не в руку; она вышла на балкон. Небо в Армении всегда прекрасно - в любой сезон, любое время суток и любую погоду. Летом это чистая, первозданная лазурь, сохранившаяся со Дня Творения; в грозу оно не мрачно, не хмуро, ни даже гневно, - оно самозабвенно играет силой, а после омывается дождем; даже в облачную погоду в нем нет и намека на тусклость: оно светится всеми оттенками от серебристого - там, где за облаками прячется солнце - до жечужно-серого; а кто видел ночное небо в горах, тот был так близко к звездам, как только может быть человек. Майя смотрела на город, переводя взгляд от ближайших домов, где уже были заметны признаки просыпающейся жизни, до круглого горизонта, в сотый раз поражаясь тому, какой он круглый. Армения - это страна, где понимаешь глубинное значение древних притч, поговорок и присловий. Понимаешь, что означает купол неба, дерево жизни, живая вода, соль земли, и почему во главу угла был положен камень. На балконе напротив показалась соседка. - Я тебе стучу-стучу, а ты, оказывается, здесь. Тебе звонят. Скорее! - Так рано? - Майя поспешила к соседям. В первые несколько секунд она ничего не могла расслышать сквозь Лорины рыдания. Наконец, разобрав “умоляю” и “приезжай”, она сказала, как можно тверже, - Еду. Успокойся, - и метнулась обратно к себе. Лора, похоже, вовсе не ложилась и, похоже, плакала уже не один час. От журнальной картинки не осталось и следа. Но хуже всего было то, что она ничего не говорила; рыдать, правда, перестала; она сидела, навалившись на стол, держась за голову и покачиваясь, как человек, на которого неожиданно свалилась беда, непостижимая и невыразимая словами. Майя подождала немного, потом робко спросила. - Неужели, не приехал? Наверное, вопрос показался Лоре таким нелепым, что она вскинула залитое слезами лицо и ответила вполне членораздельно. - Хуже. - Хуже? - Да. Лучше бы не приехал. - Что же может быть хуже? - Майя, он урод! - Некрасивый, что-ли? - Я говорю, - урод! Не понимаешь, что-ли? - урод, урод, урод!… - Ну, успокойся. Объясни толком. - Толком? Ну, как объяснить? Надо увидеть. - Ты сама не захотела, чтобы я поехала с тобой. - Прости, я была дурой. И вообще я дура! Так мне и надо! Навоображала себе… Вот и получила. Принц Уэльский! - Ну давай, рассказывай. Как вы вообще друг друга узнали? - Ну я-то свою фотографию послала давно, я тебе говорила. А вот он - нет. Ограничился словесным портретом. - Я помню: рост - сто девяносто два сантиметра, серые глаза и каштановые волосы до плеч. - Сто девяносто два! Да он горбатый! Скрюченный как вопросительный знак. Патлы цвета мокрой пыли, а глаз совсем не видно. - Да-а-а… - Но не это самое ужасное. - А что еще? - Это труднее всего объяснить. Понимаешь, он подошел; я, еще ничего не соображая, улыбнулась; и тут он посмотрел на меня, а в глазах такой страх… - Какой страх? - Не знаю. Не понимаю. Буквально: посмотрел на меня со страхом, похлопал веками без ресниц и сунул мне руку. Я ее пожала и… - Что? - Рука какая-то… противная… не рыхлая, не мягкая, а противная… не знаю, как это выразить. - По твоему описанию, вылитый Урия Хип. - Точно. Единственное что - не рыжий. - Ну и что дальше? - Я-то думала, ну, раньше, что мы всю ночь будем бродить и… а тут… я ему сказала, что машина ждет, и мы можем ехать в гостиницу. И он так обрадовался! Закивал - чуть голова не отвалилась. Доехали до гостиницы. Нас встретили. Я говорю со служащими, перевожу ему; он кивает; а в глазах опять страх и беспокойство. Честное слово, Майка, мне показалось, он боится, что я останусь с ним на ночь. - А, может, ты все преувеличиваешь? Может, завтра, при дневном свете, все покажется другим. И у страха и у беспокойства могут оказаться объяснения, какие нам с тобой и в голову придти не могут. - Мне уже пришло. - Что? - Нет. Не скажу. Но ты права. Надо взять себя в руки. Он уже здесь. И, что бы там ни было, он - гость. - Правильно. Не бойся, все будет честь по чести. Я - с тобой. Все планы и программы в силе? - Нет! Ни за что! - Я имела в виду сугубо… - Сугубо! Сугубо, сугубо, сугубо. Боже мой! Ее лицо опять сморщилось, но она сдержалась. - Да, поиздевалась надо мной судьба… - Может, ты, все-таки, спешишь с выводами. - Нет. Я знаю. Тут - полный обвал. Она глубоко вздохнула. - Ты не уходи-а. У тебя есть срочные дела? - Никаких. - Тогда, пойдем со мной. - Конечно. А куда? - К отелю. Мы договорились на два часа. Она сказал, что столько ему хватит, чтобы выспаться. Походим по городу, посидим в кафе. Только за гида будешь ты - у меня сил нет. - Не вопрос. - Ну ладно. Кофе? - Ой, да! Я не завтракала. - Ой, прости, Май! - Да ну, ерунда. Ты поспала хоть немного? - Нет. Еле дождалась утра, чтобы позвонить тебе. Помнила, что телефон соседский. Был бы твой - позвонила бы, как приехала домой. Ты не представляешь, что со мной было. - Лора, кофе! - Ой! Не хватало еще, чтобы кофе убежал, ко всему. Когда они в два часа подошли к гостинице, долгожданный пен-френд стоял, прислонившись к стене, и читал газету; и - Лора была права - был очень похож на вопросительный знак. Майя надела очки, которые всегда держала в сумочке для экстренных случаев, и заметила, что он еще издали увидел их, но не пошел навстречу, не кивнул даже, а снова уткнулся в газету. Только, когда они были совсем рядом, и Лора выговорила, - Hi, Stanley!40, - он поднял голову, сложил газету и улыбнулся, вернее, обнажил зубы. Майя содрогнулась про себя. Бедная Лора! Ее описание было абсолютно точным. Если до этой минуты у Майи еще оставались сомнения, то теперь они разлетелись - Урия Хип, без всяких преувеличений. После приветствий и представлений Лора впала в прострацию, и Майе пришлось взять инициативу на себя. - Может, начнем с Национальной галереи? Благо, она совсем рядом… - О, я там уже был. - Когда? - О, я встал в десять часов. Спросил, как туда пройти, и просто пошел. - Вам понравилось? - О да, очень. - Здесь недалеко и галерея современной живописи. Не хотели бы сравнить? - О, я и там побывал. - Как, вы за пару часов успели осмотреть две галереи?! - Да. - Потрясающе! А что вам запомнилось? Что-нибудь произвело на вас впечатление? - О, я совершенно не разбираюсь в живописи. - Майя оторопело глянула на Лору, но та только беспомощно улыбнулась и опустила глаза долу. - Ну хорошо, тогда поднимемся по Абовяна, - она махнула рукой, указывая направление, - зайдем, в первую очередь, в Матенадаран. Это наше знаменитое кногохранилище, - тут Стенли почтительно наклонил голову, - потом - Каскад; оттуда сверху великолепная перспектива. Потом можно посидеть в кафе. Стенли с энтузиазмом закивал; Лора, в ее отключке, в счет не шла; и Майя решительно возглавила процессию, понемногу входя в роль гида. - Давайте перейдем на ту сторону - там мой любимый памятник. Она потащила их к Карабалле. Карабалла Стенли понравился. Он сказал, что заметил памятник еще утром, при беглом осмотре окрестностей, но, конечно, не прочь бы узнать подробности. Майя рассказала легенду. Вокруг них собрались зеваки. Один из них, пожилой человек в мятом костюме, протиснулся вперед и заявил, что знал Карабаллу лично, и, что в легенде нет ни слова правды. С выражением Платон-ты-мне-друг-но-истина-мне-дороже на расплывшемся лице, он протянул руку к статуе, будто призывая ее в свидетели. - Никаким садовником он не был. У него вообще ничего не было. Ни кола ни двора. Он был пьянчужкой. Нищим пьяницей. Ему эти букетики давали из жалости; и он приставал к парочкам, чтобы выклянчить себе на стакан вина. Ходил тут, весь в лохмотьях, и приставал ко всем. У него были женщины. Две бабы, русские. Тоже пьяницы. Он с ними путался. Они тоже его жалели, ухаживали за ним. А этот памятник совсем не похож! - гневно заключил он и потребовал, - переведи ему. - Что он говорит? - спросил Стенли. - Говорит, что знал старика лично и очень его любил; и хранит засушенный букетик от Карабаллы как реликвию. Стенли заулыбался и покивал зеваке; тот довольно выпрямился и вознамерился продолжать, но Майя выразительно посмотрела на часы и извиняющеся развела руками. Зевака понял и ретировался. Поднимаясь к Матенадарану, Майя замедлила шаг. Это было каждый раз неожиданно и потрясало, как в первый раз. Вы видели здание - храм из благородного серого туфа на зеленом холме. Оно вырастало над вами, по мере приближения. И, внезапно, оно исчезало. Не было никакого здания, и вообще ничего не было, а была только статуя Месропа Маштоца 41. Вы смотрите на нее, запрокинув голову, и видите, что вокруг нее - вокруг лица, обращенного к небу, раскинутых рук, ниспадающих одежд, струится нечто, некий поток, еле уловимое нескончаемое движение; и это - живая, связующая среда между статуей и вышним миром. Майе всякий раз было жаль уходить от статуи, хотя, Матенадаран, конечно, того стоил. И всякий раз, отрывая от нее глаза, она с досадливой жалостью замечала фигуру Ученика. Пожалуй, не стоило его делать вообще; уж, во всяком случае, не таким пигмеем; и не в такой нелепой позе; по замыслу Ученик должен был воплощать смиренное преклонение, но, увы, вызывал смех. Майя ни с кем не делилась этими мыслями, но, очевидно, не одна она так думала: кто-то раскрасил каменные уста Ученика помадой, отчего лицо, особенно в профиль, обрело выражение комичного обожания. Им повезло. Они быстро нашли гида, очень милую молодую женщину, владевшую английским. Она водила их по хранилищу с явным удовольствием и очень понравившимся Майе выражением спокойной гордости. Майя искоса поглядывала на Стенли. Похоже, тот проникся. У Майи отлегло от сердца - молодцы матенадарановцы, не подкачали. До вершины Каскада Стенли не добрался. Плюхнулся на ступеньку, не дойдя, примерно, одной трети пути, и запросил пощады. Майя расстелила газету и тоже села, потянув Лору, которая плелась за ними как сомнамбула. Лора уселась рядом с ней, демонстративно вытянув длинные ноги, и пробормотала что-то. Стенли вопросительно повернулся к ней. Майя вся напряглась. Лора заговорила громче. - Как же ты собирался подняться на Арагац? Глаза Лоры насмешливо сверкали. Она повернулась к Майе и пояснила. - Стенли писал, - она произнесла “писал” с нажимом, - что хотел бы совершить восхождение на Арагац. Я даже навела справки, как это можно организовать. - Как же ты собирался одолеть Арагац, 4000 метров над уровнем моря? - повторила она. Стенли виновато улыбнулся и вздохнул. Майя дернула Лору за рукав. Лора замолчала и угрюмо уставилась на свои туфли. Стенли с опаской посмотрел на ее ноги и тоже отвернулся. - О, Господи, что же мне-то делать с этими двумя? - тоскливо подумала Майя. Она посмотрела на часы. Было около шести. - Отдохнули? Двинемся вниз? Стенли тут же встал. “Интересно, как он все это находит в действительности, каково ему сейчас?”, - пронеслось в голове у Майи. Но на бесцветном лице, с которого с затаенным страхом мигали маленькие водянистые глаза, не видно было ничего кроме вежливой готовности принять любое ее предложение. Они спустились в кафе. Девушка-официантка приняла заказ, не сводя глаз с бумажника Стенли, который он положил на стол. - Кстати, как у вас тут с воровством? - напряженно спросил он. Майя пожала плечами. - Да… откровенно говоря, не знаю… наверное, всякое бывает… Руки Стенли непроизвольно дернулись. Он ухватил бумажник и спрятал его в карман. Официантка принесла мороженое и сок. Она завороженно смотрела на Стенли. - Вот этой все равно, - почему-то с восхищением подумала Майя, - главное, что иностранец, а остальное не важно. В кафе крутили записи российских песен последней выпечки. Гнусавый голос жаловался на то, что его девушку “обнимает и прижимает к сердцу” другой. Надоедливый ритм ввинчивался в уши. Майя посмотрела на Стенли, и его лицо моментально изобразило внимание. - Вы любите музыку? Стенли энергично закивал. - О да. - А что в особенности? - О, я совершенно не разбираюсь в музыке. - Но что вы, все-таки, предпочитаете, классику или современные ритмы? - Современную музыку. - А почему? - Классику я совсем не знаю. У нас в Англии классическая музыка - привилегия высших слоев общества. Они получают соответствующее образование и наследуют привычки. Посещать концерты классической музыки - одна из таких прывычек. Майя рассмеялась. - Я понимаю о чем вы, но, попробуйте отнестись к этому как к массовому внушению. Вы внушили себе, или вам внушили, что это не для вас. А мы вот сводим вас в Дом камерной музыки, а, Лора? - она толкнула ее под столом ногой. - Да-да, конечно, обязательно… хотя я предпочитаю современную музыку. А ты? - А я терпеть не могу. Этот рэп просто ужасен. Я это и музыкой назвать не могу - один сплошной голый ритм. Вообще, по-моему, современная музыка это Голый король. Только ни у кого не хватает смелости заявить об этом. Стенли удивленно поднял брови. - Голый король? Что это значит? - Ну, это из Андерсена… такое образное выражение… на основе сказки Андерсена. - Андерсен? Не читал. - А-а-а-а… А вы… журналист, кажется, Лора говорила?… - О, да. - О чем вы пишете? - О, я снабжаю некоторой экономической информацией магазины и другие коммерческие организации. - А-а-а-а… Это интересно? - Нет. Но нужно зарабатывать на хлеб. Я очень много работал. В первые годы я отказывал себе во всем, а теперь могу путешествовать. Я был в Греции, Испании, Голландии, Румынии… - Расскажите. Стенли напрягся. Маленькие глазки часто замигали. Где-то за ними происходила мощная работа мысли. Майя ждала, - что-то он выдаст в результате?- Ничего. Результата не последовало. Майя чуть не в ужасе взглянула на Лору. Та ответила злорадно-торжествующим взглядом, мол, говорила я тебе! Майя была близка к отчаянию. Как же его расшевелить? Ну о чем он может говорить? - У вас есть братья или сестры? - Сестра. - Чем она занимается? - Она замужем. - А, ясно… А как вы находите Ереван? - Очень много памятников. И очень чистый город. - Ереван? Чистый? - Да, очень. По крайней мере, по сравнению с Лондоном. В Лондоне очень грязно на улицах. И еще здесь очень много зелени. В Лондоне можно часами ходить по городу и не увидеть ни одного дерева. - Надо же! Что значит сравнение! А мы тут уверены, что Ереван - маленькая грязная дыра - просто клякса на карте мира. - На карте не должно быть клякс. Я сам составляю карты. - Что-что? - Это моя вторая работа. Я составляю для своего графства карты дорог, где дозволена верховая езда. Я хожу по лесу и отмечаю места; я очень много времени провожу в лесу. - В лесу? Как интересно!- загорелась Майя, но Стенли непонимающе воззрился на нее. - Это очень утомительно. Он поджал губы и снова замолчал. Майя уже готова была лезть на стенку. Но стенки поблизости не было. Зато появилась официантка и стала прибирать со стола. Она спросила, не закажут ли они еще чего-нибудь. - Кофе! - вдруг потребовала Лора пересохшим голосом. Официантка вопросительно посмотрела на Стенли. Стенли бросил короткий взгляд на Лору и кивнул. Лора выпила свой кофе как русские водку - буквально опрокинула в себя. Она не то чтобы ожила, но как-то сконцентрировалась; отсутствующий, углубленный в себя взгляд приобрел четкость. - После кофе скажи, что мы торопимся, - прошептала она на ухо Майе. Майя сказала. Стенли, снова метнув короткий взгляд на Лору, согласно закивал. Они проводили его до гостиницы и расстались. Лора потащила Майю к себе. Дома она снова разрыдалась. Майя беспомощно стояла над ней. Утешать было нечем. - За что? За что это мне? После всего, что я вытерпела от Сержика. Я так ждала этого… Стенли! Я так поверила, что наконец-то… самая-самая мечта сбывается… а мне в душу плюнули… Почему все так? Майя молча обняла ее. Все та же изъезженная схема: сначала мечты, потом рыдания, потом вопросы-без-ответа; и дальше по кругу. В самом деле, почему? Почему некто Х терпит фиаско, чтобы он ни делал? Нет-нет, поймите меня правильно: там, где провал детерминирован неверным поведением самого Х, - никаких претензий. Но если налицо обреченность на неудачу. Если даже там, где Х выкладывается весь, выворачивается наизнанку, предусматривает все, он все равно терпит крах. Разумеется, при желании, можно объяснить все. Древние греки говорили: нрав человека - рок его; вариация - несчастливая звезда; вариация - предопределение. Но почему Х родился под этой звездой, оно же с таким характером, оно же с такой заданностью по жизни? Вариант 1 - Абсурд. Мир абсурден, и искать объяснений бессмысленно, потому, что бессмысленно все. Вариант 2 - Комплексная кумулятивная детерминированность. То есть, на судьбу Х влияют поступки его предков в прошлых и настоящей жизнях и его собственные поступки в прошлых и настоящей жизнях. Вариант 3 - Абсолютная случайность. Где-то там работает генератор случайных чисел, он же Колесо Фортуны, он же Трио Мойр. То есть, что выпало, с тем и иди по дороге жизни; и утешайся тем, что, если ты и не Президент Соединенных Штатов Америки, то у тебя нет и такой проблемы как Саддам Хусейн. Дойдя до этого пункта в своих мудрствованиях, Майя непроизвольно улыбнулась и тут же с испугом посмотрела на Лору - вдруг та обидится. Но Лора на нее не смотрела. Она притихла; сидела, по детски опершись подбородком на кулачки, и смотрела куда-то в угол. Почувствовав Майин взгляд, она встрепенулась. - Пойду поставлю кофе. - Что у вас на завтра? - Гарни-Гег’ард. - М-м-м… - Ясно. Там будет гид, так что, ты свободна. Ты сегодня перетрудилась. - И еще как! - Вот скажи, что это за человек? Не курит, не пьет, не… - … не играет в карты! - Ничего смешного! Да! И в карты не играет. И в театр не ходит. И книг не читает. - И не замечает рядом такую знойную-женщину-мечту-поэта как ты. - Да! - Последнее, конечно, самое печальное. Слушай, а, может, он голубой? Лора подняла на нее покрасневшие глаза с плохо смытой косметикой. С минуту она перекатывала эту мысль с одной извилины на другую и вдруг разразилась хохотом. Майя подхватила. Они смеялись как сумасшедшие. - Ну, не анекдот? Полгода переписываться с голубым! Только со мной такое может… - В следующий раз… - Никакого следующего раза! Никаких знакомств-по-Интернету. Баста! - На сколько он приехал? - На две недели. - Да… это срок, учитывая обстоятельства. - Никаких обстоятельств. Он - гость, я - хозяйка. С тур-агенством у меня договоренность. Они нас повозят по Армении, по полной программе. Что еще? Родственники, конечно, отпадают: я к ним такое чучело не приведу. А ребят из офиса можно будет собрать. Приготовлю хороший обед - долму, плов с курицей - а за обедом и Стенли сойдет. Ты поможешь? - Естественно. - Слушай, а в пятницу у нас поездки за город нет. Хорошо бы устроить выходной от Стенли. Придумай мне какой-нибудь предлог. - Скажи, что я тебя попросила помочь мне встретить племянницу. Тем более, что это почти правда. - Что значит, почти? - Племянница действительно приезжает. Прилетает. Надо съездить в аэропорт, встретить. Другое дело, что тебе не обязательно… - Глупости. Конечно, поеду. Классный предлог. Рейс, разумеется, задерживался. На целых полтора часа. Они побродили по аэропорту, понаблюдали за прилетающим народом. Здесь можно было набрать любопытнейший психо-этно-географический материал. Слетались армяне со всего света. И отличались друг от друга и внешностью, и одеждой, и манерами, и артикуляцией. Одно только было общим у всех: внутренняя напряженность, замкнутость на себя. Армянин смотрит только внутрь себя. И видит, слышит, чувствует только себя. Всегда и везде. Тревожно и настороженно. Где бы он ни находился. Что бы он ни делал. Если под его палец попадет красная кнопка, будьте уверены, он сконцентрируется на собственных ощущениях, а думы о судьбах мира будут идти по второй линии. Они нашли свободный столик в открытом кафе. Лора порылась в сумочке. - Черт, забыла зажигалку. Дай, пожалуйста. А, ты же не куришь… Она повернулась к симпатичному толстяку за соседним столиком. - Огонька не найдется? Тот встал и с растерянным видом протянул ей все, что было у него в карманах, сложив ладони лодочкой. Лора прищурилась. Ключи, сигареты, мелочь, а вот и зажигалка. Она прикурила сигарету и кивком поблагодарила толстяка. Тот растянул рот до ушей и сел, осчастливленный и все еще растерянный. Лора скорчила гримасу и покрутила головой. Майя прыснула. - А чему ты удивляешься? Где это видано, чтобы в Ереване женщина открыто курила среди бела дня, да еще просила “огонька”? - Все правильно. Просто курить очень хочется. - А Сержик знал? - Знал. До того. После свадьбы сказал, или я или бросай. - А ты? - Бросила. - Серьезно? - Ха! Я столько всего бросила тогда, стольким пожертвовала… почти всех друзей растеряла. А после развода плюнула на все… сейчас курю в два раза больше. Пачку в день. А ты молодец, держишься. - Не думаю. Мне просто не нравится сам процесс. Я когда-то попробовала, на втором курсе, кажется. Меня затошнило. Девчонки сказали, у всех так в первый раз, надо это перетерпеть. А я сказала, какого черта! Не хочу я как все. - Ой, что это? - Где? - Там. Сверху откуда-то грязь льется. Грязная вода. - Не может быть! - Здесь все может быть. Вон, смотри, дети еле увернулись. Кто их только отпустил гулять одних? А вот машину облили. Хозяин прибежал. Базарит. Майя изогнулась и разглядела наверху строителей. Один из них, молокан, с длинной кудрявой бородой, прекратил работу и вступил в перебранку с владельцем машины. - Ты права, здесь все может быть. Это рабочие. Льют себе грязь куда попало. И нет, чтобы извинения попросить, а сами еще и орут на него. Бедный мужик: и грязью облили и обругали. В Англии, небось, такого не увидишь. - Издеваешься? - Ой, извини, я не хотела, я совсем забыла про твоего Стенли. - Никакой он не мой. И я, между прочим, тоже хотела бы про него забыть. - Ну, раз уж вспомнили, как он? - И в ус не дует. По его мнению, или по его словам, он прекрасно проводит время. - Блажен, кто верует. - Он атеист. - Я не об этом. - Знаю. Я просто к слову. - Где были вчера? - В Камерном. - Ну и? - И ничего. Следил за мной и повторял мои реакции. После концерта рассыпался в благодарностях. - И все? - Ой, забыла, такой смешной эпизод был в самом начале. Мы вошли. Я копаюсь в сумочке, ищу билеты. И вдруг входит один мужик и решительно, так, топает мимо билетерши. Она за ним, хвать его за руку. - “Вы куда?” - Вцепилась в него, а тот растерялся, хлопает глазами. Я смотрю, Стенли выпрямился и уставился на него с брезгливым презрением, с высоты своих ста девяносто двух капиталистических сантиметров. Через минуту все выяснилось. Билетерша признала в нем репортера, специально приглашенного, и извинилась. Я объяснила Стенли, в чем дело, но не уверена, что он понял. - А если бы это был просто безбилетник? - А если бы это был просто безбилетник, и ему бы удалось пройти, то лично я бы обрадовалсь. - “Укравший книгу не вор”? - Ага. - А в чем принципиальная разница? Почему духовные блага считаются возвышенными, а материальные низменными? Даже в аспекте кражи. - Ну, опять растеклась мыслью по древу… Тебя хлебом не корми, дай похвилософствовать… Лучше уж мы двинемся - время уже. - Ничего не время. Еще целых сорок минут. Давай еще посидим, поговорим. - Я тебе не Алик. Кстати, как он? - Понятия не имею. Сто лет его не видела. - Почему? - Да так. Никого не хочу видеть. - И меня? - Ты - другое дело. Тебе я нужна. В настоящий момент. - Ой, держите меня, щас заплачу! Бедняжечка Маечка, никто ее не любит, никому она не нужна… А кто виноват? - Я, Лора, я! Mea culpa!42 Всю жизнь протомилась духовной жаждой. Всю жизнь презирала все, что “связано с телами, порождено от тел, прекрасно лишь в телах”43. А оказалось, что “блаженны нищие духом”44. - Почему “оказалось”? Это было сказано более двух тысяч лет назад. - Ох! На самое больное! Ты не представляешь, сколько я мучилась этим, у скольких людей спрашивала, как это надо понимать. Потому что, принять это буквально было невыносимо. Наконец, один священник сказал мне, что это, все-таки, аллегория. Что “нищий” означает “тот, кто постоянно просит духа, кому всегда мало”. Это мне ужас как понравилось, и я успокоилась. А недавно… Майя остановилась. Лора слушала ее, демонстративно морщась, но, все же, выдавила из себя коротенькое раздраженное ”Что?”. Презирая себя за неистребимую потребность изливаться, Майя делала вид, что не замечает ничего этого. - Попалась мне “Диагностика кармы” Лазарева. И там - буквальная интерпретация. И получается, что я всю жизнь прожила неправильно. - А почему, ты решила, что прав он, а не тот священник? - Потому, что там не только это. Там еще много всего. И в комплексе все выстраивается в очень убедительную систему. Понимаешь, чем больше я думаю об этом, тем больше соглашаюсь с ним. Умозрительно. Но принять не могу. Очень трудно. - А зачем? - Что зачем? - Ну, зачем тебе это нужно? Тебя, что, заставляют? - А-а-а-а… Ребенка хочу. - Че-го? При чем тут это? - А, понимаешь, по Лазареву, если ты жила неправильно и продолжаешь упорствовать в своей оценке ценностей, то тебя карают, вплоть до бесплодия. А это так страшно! Извини, то, что я говорю, это совершенно не адекватный пересказ; тебе надо самой прочитать; одним словом, мне, чтобы родить ребенка, надо отказаться от всех человеческих ценностей. - Зачем? - Лора! Я же говорю, чтобы изменить свою карму, чтобы… - Ой, я не то хотела сказать, - не зачем, а почему? - Зачем, почему… Не знаю. Это - данность. Единственная реальность. Все остальное - иллюзии. Хочешь жить? - надо отказаться от иллюзий. Нет? - пеняй на себя. - Иллюзии? Наши ценности - иллюзии? - Дошло? - Ну-у-у… - Вот-вот! - И духовные и моральные? Даже нравственность? - Молодец! В самую точку попала, я даже не ожидала от тебя. - Я в таком шоке, что даже не обижаюсь на тебя. - Опять в яблочко: обижаться категорически нельзя. Кстати, то, что ты злобишься на Сержика - за это тоже по головке не гладят. - Выходит, то, что у меня не было детей… что я от него не… ой, Майя!… - Вполне возможно. - Нет! Это совершенно невозможно… - … - Ой, было мне не очень, а стало еще хуже. - “Все страньше и страньше!”45. - Но как так можно? Вся наша жизнь зиждется на системе ценностей… - Лора! Да что зиждется? Оглянись! Всюду распад, развал, катаклизмы, катастрофы и болезни. Наша жизнь не зиждется, а трещит по швам. Человеческая цивилизация проваливается в тартарарры. Человек как вид деградирует. Наш мир… - У пророков не было детей. - Что-что? - То! Если хочешь иметь ребенка, нечего громоздить всякие ужасы. И наоборот: если ты так плохо думаешь о мире, как ты можешь хотеть ребенка... Тоже мне, Кассандра нашлась… - Кассандра? - Ага. Она вот тоже так каркала, каркала и очень плохо кончила. - А с чего все это было ты помнишь? - Ну-у-у… - Она отвергла любовь Аполлона, и за это он наделил ее даром пророчества и параллельно сделал такую установку, чтобы никто ей не верил. По Лазареву получается, что она поплатилась за гордыню и оскорбление любви. - Ты, наверное, что-то не так поняла. Потому что, если продолжать эту логику, то всякий раз, когда женщина говорит “нет”, она оскорбляет любовь? Что же, тогда, ложиться под каждого по первому требованию? И да здравствуют шлюхи? - Не знаю, Лора, если честно, я совсем запуталась. А, может, ты и права, я что-то не так поняла. Надо, наверное, перечитать. - Надо выкинуть эту книгу к чертовой матери. - И по всей земле развести костры и сжечь все библиотеки… - Знаешь, я бы не заплакала. - Все правильно… Я недавно поняла одну вещь. Можно преследовать писателя как угодно, испытывать нищетой, тюрьмой, ссылкой, он не сломается. Но, если сделать очень простую вещь, - лишить его читателя - то все, он кончен. Пиши, что хочешь и как хочешь, печатайся на здоровье, но все это никому не нужно. Ты в вакууме. И ты - никто. Вместе со всеми своими идеалами и идеями. Вот тут-то и понимаешь, что все это ничего не стоит. Вся человеческая культура.