Предыдущая   На главную   Содержание   Следующая   Татьяна Мартиросян   С В Е Р К А Ю Щ Е Е З Е Р К А Л О *** Я укротил черный огонь страдания. Из благородного серебра раздумий и золотых крупинок радости выковал я венец, выложил его алмазами познанных истин, полюбовался и повесил на гвоздь в своей комнате. День за днем созерцал я венец своего творения и изумлялся и радовался его красоте. Но время шло, а я ни с кем не мог разделить свою радость. Ибо я жил один, а друзья, заходившие ко мне, хоть и отдавали дань работе мастера, но забота века сего быстро уносила их прочь. Покрылся пылью мой венец. Гвоздь, на котором он висел, прогнулся. И настал день, когда, сидя в углу, я смотрел с тоскливым безразличием, как он, соскользнув с гвоздя, полетел вниз. Он бы неминуемо упал в грязь, ибо в комнате моей было давно не метено. Но тут появился Ангел и подхватил его на лету. Ангел едва взглянул в мою сторону, и я понял, что он не скажет мне ничего хорошего и ободряющего. Но я также понял, что творение мое не пропадет, но будет сохранено. И я встал и с легкостью покинул замусоренную обитель пережитого. Это не была легкость свободы, но освобождение от бремени. Я отправился в путь налегке. *** - Привет, Майя! - Алик? Привет. - Что делаешь? - Да так, ничего. Хочешь придти? - Ага… - Давай. Жду. - Лечу! Трубка щелкнула, но Майя еще несколько секунд держала ее у уха, завороженная радужными модуляциями в только что отзвучавшем хрипловатом баритоне. Неужели хорошие новости?- спросила она у трубки. - Бип-бип-бип… беспомощно занервничала та. Майя опустила ее на рычаг, задумалась и, как всегда, непроизвольно, подошла к зеркалу. Она никогда не узнавала себя в собственном отражении, вглядывалась подолгу, но из таинственной перспективы на нее всегда смотрела незнакомка. - Привет. Это я. Или ты? Эти диковатые глаза под насупленными бровями - твои или мои? А эти неукротимые космы? Почему человеку не дано самому создавать свой облик? А интересное было бы зрелище! Великолепная возможность проявить себя. Или скрыть… Некстати и с совершенно неожиданной четкостью из памяти выплыла льдина с острыми изрезанными краями - обрывок давнего разговора. Она, кокетливо, в уверенности, что услышит комплимент, - Скажи, я разлохматилась? Разлохматилсь, да? - И Марат, с отстраненной усмешкой - А я никогда не знаю, то ли ты причесана то ли лохмата… Неизбытая обида покачивала перед ней граненой головкой на тонкой змеиной шее, колола холодными зелеными глазками. Майя упрямо тряхнула головой; волосы - буйная черная грива - заметались по плечам. Откуда это, из каких щелей подсознания подуло сквозняком?- Поистине, тряпок нехватает, щели заткнуть, - подумала она. Но врагиня-память вызвала из небытия еще одну картину - стол, весь покрытый фантастическим узором из кусочков воска. И посередине - обгоревщая свеча. Это был 94-ый год; энергетический кризис низвел свечи из атрибута романтического изыска в ходовое средство освещения. Они оставили открытым окно и забыли загасить свечу. И ветер расплескивал тающий воск по столу, пока свеча горела. Затаив дыхание стояла Майя, глядя на дивную причуду ночи. Пастернаковские строчки трепетали на ее губах - вот-вот сорвутся. Они так просились!.. Она повернулась к Марату и онемела. Хмурое, неприязненное лицо. В глазах - напряженный страх. Шестым чувством она поняла, чего он боится, - магии слов, способных помешать утру облечься в будничные одежды. В ту минуту пелена, наконец, спала с ее глаз. Она осознала, почему он всегда противился ее попыткам внести в их отношения глубину. Поэзия? Красота? Как предмет светской беседы - сколько угодно. Но не в отношениях. В отношениях все должно быть просто и на равных. И никаких обязательств. И никаких последствий. И, наконец, она прозрела. Как она раньше этого не понимала? Она – Майя1. Иллюзия. Эфемерное инфантильное существо, помешанное на хокку, зен-коанах, притчах и прочей чепухе. Разве можно связать с ней судьбу? Ну какая из нее жена? - Ну какая из меня жена?- прошептала Майя и все стояла, уставясь на стол, пригвожденная к полу тяжестью открытия. В голове вспыхнуло: “Свет невольного прозренья адской пропасти черней”. - Упрямая радость охватила ее. Пусть так. Пусть она - Майя. Зато она творит красоту. С оцепенелой четкостью робота она прошла на кухню, приготовила завтрак. Как всегда, Марат заявил, что будет только кофе, но умял все. Как всегда, пробубнил: “Встретимся в университете”- и выскользнул. Он ничегошеньки не заметил и последовавший вскоре разрыв - она исчезла, оставив коротенькую записку, - переживал тяжело. Звонок в дверь оборвал липкую ленту воспоминаний. Майя встрепенулась, заставила себя улыбнуться и пошла открывать Алику. Алик за дверью тоже улыбался. Высокий, худющий, чуть-чуть сутулящийся. Одна рука в кармане потертой замшевой куртки, в другой - темно-красная бархатная роза. - Проходи. Вытряхивайся из куртки и плюхнись куда-нибудь. Я сейчас. - Угу. Майя отыскала бутылку, конечно же, темного стекла, и, срезав листья у основания стебля, поставила в нее розу. На всякий случай покрутила кран, но для воды было еще рано; пришлось налить из вчерашних запасов. Они познакомились на юбилее общего знакомого. Квартира юбиляра была завалена дорогими букетами. И только Майя принесла одну розу. Это сыграло роль масонского знака. Когда подруга хозяина попыталась подтрунить над ней, Майя, не моргнув глазом, сымпровизировала: Приятней целого цветника одна, но совершенная роза глазу знатока. - Басе!2 - возгласил именинник. - Басе, - подтвердила Майя с невинным видом и посмотрела по сторонам. Только в глазах Алика она увидела понимание. Поймав ее взгляд, он хмыкнул и поведал притихшему обществу прелестную даосскую легенду о садовнике, “что прославился на всю страну невиданной красоты боярышником и вырубил весь сад, дабы показать заезжему ценителю одну, но совершенную ветку”. Майя легенду знала наизусть, но слушала с упоением, радуясь встрече с Адептом (в ее личном словаре Адепт, также Путник, означал тонкого ценителя и вечного искателя Красоты). Алик был собраньем парадоксов. Он работал клерком в каком-то офисе и писал изумительные стихи. Был начисто лишен амбиций в отношении карьеры, но, при этом, не сомневался в своей гениальности. И был мастером блефа. Во время бесконечных споров на интеллигентских кухнях мог заявить с апломбом, - Омар Хайам по этому поводу сказал так, - или, - А вот послушайте, любезные мои, м-м-м, не помню номера, сонет Шекспира, - а затем выдавал что-нибудь собственного сочинения. И никто ни разу не усомнился в авторстве. Вокруг него всегда вились восторженные девицы, но он как-то умудрялся не в ту влюбиться и не на той жениться; и потерял счет стервозным женам. Контрастной была и его внешность. Прозрачные, светло-голубые глаза ангела и над ними - кустистые темные брови в разлете. Волосы, черные как смоль, перемежались серебринками седины с такой равномерностью, что казалось, это и был их естественный окрас. Черты лица, по отдельности резкие, в совокупности создавали впечатление женственной мягкости. Но самым замечательным в нем была неутолимая жажда внушать любовь. Эта постоянная потребность заставляла его очаровывать всех и вся, разбрасывая повсюду паутинное, флюидное плетение привораживающих обещаний и несбыточных надежд. Тонкое воздействие этих флюидов Майя испытала и на себе, но она была той же породы и быстро раскусила павильонные спецэффекты ходячей фабрики грез. Алик, между тем, уже развалился в кресле и требовал кофе. Отпив глоток, он ухмыльнулся и спросил: - Ну, что новенького написала? - Вот за это я тебя и люблю, что не спрашиваешь “как дела” а “что написала”. - Ну какие у тебя могут быть дела? А вот у меня… - И что за праздник на твоей улице? - Фанфары, фейерверки и пьяные гости в фонтанах. - А конкретно? - Посетил меня нежданно-негаданно издатель и предложил напечатать сборник. - Ага. А меня в Голливуд пригласили, в триллер “Белоснежка и семь гомиков”. - Чтоб я сдох! - Не-а, не верю. - Век воли не видать. - Все равно не верю. - А этому поверишь? - Алик движением фокусника вытащил бутылку Арарата. - Да, это аргумент! Значит, серьезно?… У-р-р-а-а-а! - Майя бросилась ему на шею. Когда первый порыв утих, они принялись, что называется, трезво оценивать ситуацию. - Конечно, книгу никто не заметит. Друзья да родственники купят несколько экземпляров и на этом… - Размечтался! Друзьям да родственникам полагается дарить, вымучивая каждый раз оригинальную дарственную надпись. Майя говорила с улыбкой, но у нее уже был печальный опыт. Несколько лет назад вышел ее первый роман, но ожидаемого чуда не произошло. Мир не перевернулся. Она не проснулась знаменитой. Те, кто удосужился прочесть книгу, высказывались о ней восторженно, но их было - по пальцам пересчитать. Толпы книголюбов не ринулись к прилавкам. Книголюбы выродились от перемены условий жизни как динозавры. Обездушенное предательством “правительства интеллектуалов”3 и униженное хроническим безденежьем, самое читающее в мире общество перестало читать. Голос Алика вывел ее из задумчивости. - Тогда и вовсе никто не купит. - Купит-не-купит… устроил тут ромашку, понимаешь. Дурень! Будет книга. Не рукопись в ящике стола, а много-много-много хард копи. А что это значит? Значит, в огне не сгорит, в воде не потонет, ребенок не изрежет ножницами, жена не завернет селедку. Сдано на хранение и попечение высокой блондинке по имени Муза. Алик вздрогнул, в очередной раз поразившись, до чего точно Майя выразила его затаенную мысль. До чего они похожи! Почему они никогда… Он придвинулся ближе. Майя внутренне поежилась: этот обволакивающий взгляд... Видать, у бедняги опять нелады с очередной женой. Но утешать разочарованных мужей? Бррр! Алик почувствовал холодок, улыбнулся насмешливо. - Так, что, все-таки, у тебя нового? - Ничего. Кризис жанра. Хотя… есть мыслишка. Вот, послушай: “Говорит Книга Мудрости, ‘Тело - повозка, дух - конь, а разум - возничий’, а я спрашиваю, ‘Кто же седок?”. - На Упанишады4 замахнулась? Сумасшедшая женщина! - Пошел ты!ë - Нет, постой, по-моему, там говорится “колесница”, а в колеснице седока быть не должно. Там только возница и, притом, стоячий. Но если “повозка”, то - другое дело. Конечно, повелевает седок. Всегда есть нечто, что выше разума, иначе, почему человек совершает поступки, неожиданные и абсурдные даже для него самого? И, вообще, я сомневаюсь в способности разума повелевать. Разуму более свойствена vita contemplativa5. Для действия необходима энная толика неразумности, для активного действия - глупости, а для суперактивного - безумия. У Майи возникло странноватое ощущение, что она говорит сама с собой. В такие минуты она слушала Алика молча, не перебивая, и только удивлялась про себя, как это может быть у них такое единство в мыслях при совершенном несовпадении во взглядах. - Запросто можешь это куда-нибудь вставить. И, знаешь, оставь как вопрос. Пущай сами думают, кто Седок. - А у тебя кто? - У-у-у! Если бы я знал… А у тебя? - Так тебе и сказала! - А у …. Они принялись перебирать общих знакомых, покатываясь со смеху. - А если серьезно, кто может быть Седоком? - Вера, - не задумываясь ответила Майя, - вера выше разума. - В десятку. А еще кто? - Талант. - Согласен. А еще? - Страсти. Или нет, - одна но пламенная страсть! - А это ка-а-акая? - Мерзавец! - Ага, за живое задело?. - Не дождешься. - И сгинешь ты в монастыре, построенном из самой себя. - “И похоронили Краггаша в гробу, вырубленном из тела Краггаша. И на могиле выросли зеленые Краггаши.”6 - Ой, рано себя хоронишь. - Не твоя печаль. - А может, моя? - Твоя - дома. Ждет не дождется благоверного. - Ухожу, ухожу! Зачем намекать так грубо? - Мерзавец! Алик хмыкнул, затушил окурок, вытянул новую сигарету, поискал зажигалку и все это - молча, явно давая понять, что будет тянуть моэмовскую паузу. Майя нахмурилась. - А хочешь совсем серьезно? - Про мою печаль? - Про Седока. - Ну-ну. - Я думаю, схема такая: вначале Седок - это личность, которой дана свобода выбора и которая принимает то или иное решение перед каждым перекрестком. Пока человек еще не определился, повозку мотает туда-сюда. Но, когда он делает окончательный выбор, то избранный им, я подчеркиваю, по доброй воле, Господин вытесняет его индивидуальность и занимает место Седока. Тогда возничий, конь и повозка становятся одним целым. И если… - Если в этом персональном армагеддоне возобладает добродетель, то у телеги вырастают крылышки и она вспархивает в небеса, а ежели порок, то - колесиками вверх и - буль-буль - в котел, чертям на первое. Возможны вариации, типа “а воз и ныне там” или… - Проблема не в этом. - Я что-то упустил? - Господин вытесняет индивидуальность. То есть, человек добровольно отказывается от нее. И что происходит при этом? Остается ли человек самим собой? Сохраняется ли у него своя воля? Или он становится идеальным орудием Господина? Вот посмотри, что мы имеем даже на семантическом уровне: орудие Господа, раб Божий, орудие дьявола, раб пагубной страсти, слепое орудие темных сил и так далее. Раб, а, тем более, орудие, не имеет собственной воли. Я не понимаю ценности человеческой жизни, если человек - раб, пусть даже Божий. Я не понимаю, зачем БОГУ рабы. - “А ты кто, человек, что споришь с Богом? Изделие скажет ли сделавшему его, ‘Зачем ты меня так сделал’? Не властен ли горшечник над глиною, чтобы из той же смеси сделать один сосуд для почетного употребления, а другой для низкого?”7 - Ты хочешь сказать, что я кощунствую? Но что делать, если я действительно не понимаю и не могу не думать об этом? Даны мозги мне, - что мне делать с ними?8 - Да ты и с телом своим не знаешь, что делать! - Мерза-а-а-авец. - Хм! - Я, между прочим, тебе вчера звонила. Битый час! У тебя было занято. Небось, шлялся по Интернету. - Был грех, был. - Не понимаю, как можно тратить столько времени… а знаешь, одна моя подруга влюбилась по Интернету. В английского журналиста. Представляешь, пишут друг другу письма каждый день. Она говорит, написала ему раз об одном своем приятеле - так этот виртуальный Ромео заревновал. Ну объясни мне, как можно ревновать по Интернету? - Запросто. Один мой приятель даже заразился по Интернету. - Ка-а-а-к? - Ну, вирус подхватил. А ты что подумала? - Ах ты! Пошел к черту! - Ха-ха! - И все-таки, какова ценность жизни человека, если сам он уже ничего не делает, но все делается через него? - Я знаю только один способ найти ответ. - И как? Дать обет Богу или дьяволу и посмотреть, что из этого получится? А может, существует специальный обряд посвящения, как у магов или, там, розенкрейцеров? - Почему “как”? Именно так. - Ты серьезно? - Вполне. - Никогда не думала… - А ты подумай. Возьми тайные религиозные общества всех времен и народов. Тщательно скрываемый от внешнего мира процесс посвящения открывался неофиту шаг за шагом, по мере прохождения труднейших испытаний. И то же самое в случае официальных религий - все они имели закрытую для верующей массы эзотерическую доктрину, систему в системе, с аналогичными тайными ритуалами. - И что? - Слушай, Майка, это все очень… Я хочу сказать, не стоит нам поднимать эту тему сейчас. - А когда? - Может, вообще не стоит. Опасная это тема. - Почему? - … - Почему? - Потому что, я думаю, знание должно приходить само. Если же кто-то нетерпеливый полезет, не зная брода, куда не звали, то… может шею сломать… - Знаешь, однажды, много лет назад, я познакомилась с одним кришнаитом, и он научил меня работать с книгой. Это когда… - Знаю: берешь книгу, задаешь вопрос и открываешь ее наугад. - Так вот. Я задала вопрос: “Почему меня никогда не удовлетворяет то, что я имею? Почему я всегда хочу невозможного?”. А в руках у меня был сборник рассказов Рабиндраната Тагора. И знаешь, что мне выпало? - “Демоны всегда стремились вырваться за пределы отпущенных им возможностей”. - У-у-у-х как страшно! С кем я имею дело! - Дурак! Я серьезно. - И я серьезно. Давай замнем для ясности. - Эх ты! Трус. - У меня сегодня, между прочим, праздник, забыла? - Не забыла, не забыла. Майя вскочила, принесла рюмки. - За тебя. За первую книгу. - За масличную ветвь. - За голубя, который ее принес. - За Арарат, с которого он ее принес. - Араратом за Арарат! - Арарат за Араратом. - Тогда сбегай. Этот уже кончился. - Этот? - Я имею в виду бутылку. - Побежал. Бегу. Майя смотрела в окно, как он шел, комично пошатываясь, изображая пьяного, пока ему не надоело и он зашагал своей обычной размашистой походкой. Она послала ему в спину воздушный поцелуй и задернула штору. Села за столик, повертела в руках недопитую рюмку. В голове билось что-то смутное, не то воспоминание, не то ускользающая мысль. Вот опять, сверкнуло, как отражение в зеркале. *** Я смотрю в зеркало, всматриваюсь в каждую деталь отраженного в нем мира. И мне хочется увидеть больше, чем отражение. Зеркало - загадка. Загадка зеркала суть загадка жизни. Святой Дух отразился в воде и был рожден Адам Кадмон. Вода - зеркало; отражение - рождение. Клетка повторяет себя, раздваиваясь - отражаясь в невидимом зеркале. Наш мир есть отражение мира небесного, но где то зеркало? Какова его природа? Почему так сильно искажение? *** Майя сидела в приемной ректора бизнес-колледжа. Она ждала уже более получаса. В приемную набилось порядком посетителей. Почти все нервничали, не скрывая раздражения. За столиком у окна молоденькая хорошенькая девушка праздно сидела перед компьютером и с высокомерно-кислым выражением лица, какое бывает только у секретарш и отбивает всякую охоту задавать вопросы, рассматривала длинные отлакированные ногти. Рядом с Майей примостился старичок-профессор и, конечно, вовлек ее в разговор, который, начавшись с пустяков, перешел в философский спор. Старец все изумлялся и все спрашивал, кто она. Майя честно ответила, что мол ассистент администратора, назвала фирму, где ей посчастливилось устроиться на работу. Но профессор не верил и все допытывался, почему она скрывает правду. Майю спасло появление американки, преподававшей в бизнес-колледже через посредничество той же фирмы. Американка, завидев Майю, сделала “чииз” и совершенно будничным тоном заговорила о делах. Майя была поражена. Днем раньше террористы, угнав самолеты США, протаранили башни-близнецы Торгового Центра в Нью-Йорке. Зрелище катастрофы напоминало апокалиптическое видение. Потрясенные люди потерянно повторяли и повторяли одно и то же, будто шок выжег им мозги, оставив только видеозапись трагедии. Майя не могла сдержать слез, слушая рассказ молодой простоватой женщины, у которой погиб муж, “Он не должен, не должен был работать в тот день, но вышел на работу - его попросили подменить … Он всегда, всегда был такой… всегда шел на выручку всякому, кто ни попросит…”. - Майя все утро волновалась, гадая, как лучше вести себя с коллегами из Соединенных Штатов, чтобы ненароком не поранить их чувств. А тут, на тебе, никаких чувств и в помине нет. Она поделилась неприятным открытием с профессором. - Ну что вы, - замурлыкал тот, - они просто не показывают вам своих чувств, - он подчеркнул “вам”, - у них это не принято. Что бы ни случилось, они будут улыбаться и говорить, что у них все “о-кей”. - Профессору это явно нравилось, и Майя не стала с ним спорить, хотя сама давно считала американскую культуру выродившейся, мораль фальшивой, а политику преступной. Ректор, наконец, освободился, и ученый люд, заработав локтями, устремился к открывшейся двери. Старичок с грустью наблюдал варварское зрелище и время от времени заявлял, ни к кому не обращаясь, - Ну, конечно, он меня сегодня не примет. И его можно понять! - Через час, когда ректор, усталый от лиц, голосов, а главное, просьб, появился на пороге кабинета, в приемной оставались только они двое. Взгляд ректора упал на профессора, и Майя внутренне съежилась, ожидая вельможного “Приходите завтра”. Но ректор ласково поздоровался с профессором и в две минуты решил проблему. Старичок ушел, осчастливленный. Ректор повернулся к Майе и, к ее удивлению, пригласил в кабинет. Майя изложила свое дело и умолкла. Ее проблему также можно было решить в два счета, но, не тут-то было. Ректор пустился в пространное изложение перспектив в системе образования, затем плавно перешел к рассказу о своих путешествиях по белу свету, обильно перемежая речь комплиментами в ее адрес. Майя слушала, вставляла по ходу шаблонные реплики и ждала, когда все это закончится. И тут же ругала себя за это. Ведь, неглупый же человек, и радоваться она должна его вниманию, и приложить все усилия к тому, чтобы деловое знакомство переросло в полезную дружбу. Но она не могла себя пересилить. Майя помнила себя с двух лет. Помнила, что очень остро ощущала свою отграниченность от внешнего мира. Разделяющие грани меняли толщину, прозрачность и цвет, в зависимости от множества факторов. Переходы из ее маленького царства в большой мир и обратно могли быть болезненными или радостными, требующими массы усилий или вовсе туннельными 9. Сначала интуитивно, а потом сознательно, она научилась контролировать пограничную зону и совершала свои переходы как по необходимости так и для игры. Это создавало ощущение двойной жизни и обладания бесценной тайной; с другой стороны этим питалось чувство превосходства, неизбежное у маленькой хoзяйки большой башни из слоновой кости. Но шедевры создаются в башнях! Для Майи творчество было оправданием всему и вся и придавало смысл жизни, как в башне, так и вне ее. И ничто не брало зачарованные стены; о них разбивались даже волны времени. Однако, события последних лет оказали настолько разрушительное воздействие на психику Майи, что в конце-концов она утратила способность к маневрированию. Что-то сломалось. Она застряла в стене. Внешний мир потерял для нее всякую ценность; люди казались куклами, набитыми опилками никчемных стремлений и забот. А мир внутренний, лишившись притока живых соков, зачах. Как следствие она перестала писать. Из приемной послышалась громкая перебранка. Майя узнала голос знакомого журналиста, угрюмого, озлобленного человека. Ректор оборвал себя на полуслове, и несколько минут они смущенно слушали постыдные вопли. Журналист, как они поняли, приходил к ректору уже в третий раз, безуспешно, и сейчас вымещал на секретарше гнев хронического неудачника, которого каждая мелкая неприятность уязвляет стократ. Ректор, наконец, поднялся и рывком распахнул дверь. - В чем дело? Вы не видите, что я занят? - Журналист застыл. Мятый костюм, стоптанные нечищенные ботинки; сквозь маску ненависти на лице проступил растерянный страх. - До чего темный человек! - подумала Майя и решила воспользоваться ситуацией и улизнуть. - Ничего-ничего, - заворковала она, - я уже ухожу, - и, проигнорировав протесты ректора, выскользнула из кабинета. *** Я иду по дороге и чувствую сквозь асфальт землю, которая дышит и любит. Я поднимаю глаза и вижу сиящую лазурь неба, которое ждет. Дерево останавливает меня, улыбаясь тысячеглазо. Я прижимаю ладонь к его стволу и замыкаю систему: Небо-Земля-Дерево-Я. Я растворяюсь в энерго-гармонии. Я начинаю считать: раз, два, три, четыре… Возникает еле уловимый поток. Меня начинает раскачивать. Я знаю, что это - потайная дверь в запредельный мир, но черный ход не по мне. Я люблю деревья за красоту и тайну и чуть-чуть жалею их. У меня преимущество - движение. Я в пути. Я всегда в пути. *** Осень в Ереване единственный отрадный сезон. Летом - зной, выжигающий мозги и изнуряющий тело. Зимой - собачий холод в нетопленных квартирах. Весна такая короткая, что и не заметишь. И только осенью можно дышать и думать легко. Майя свернула в сквер, походить среди деревьев, подальше от людей. Недавняя сцена у ректора камнем лежала у нее на сердце. Майя жалела несчастливцев всех времен и народов. Она и сама не была любимицей фортуны. Личный опыт вынудил ее согласиться с тем, что люди сами повинны в своих несчастьях и болезнях и что все действительно зависит от того, как человек принимает испытания. Но эта известная истина сначала - и долго - вызывала у нее протест, а потом - сознательно скрываемый страх. Тем не менее, один из уроков она усвоила хорошо: только прояви слабину, будь то соблазн (любой), злоба или уныние и пиши пропало - станешь добычей бесов. Людей Майя делила на светлых и темных. Первых она называла блаженными. Это были все хорошо рожденные - от румяных любимцев жизни до сознательно отрекшихся от всего временного служителей высшего долга. Вторые шли у нее под именем легион, то бишь, разношерстные прислужники врага рода человеческого - от мелких бесконтрактных дилеров, не замечавших у себя ни козлиного копытца ни рожек, до высших сановников, под расписку принявших из его волосатых рук черные кейсы с кроваво-красной подкладкой; там, в аккуратных углублениях с надписями “демократия”, “свободный рынок”, “глобализация”, “международное право” хранился набор отменных отмычек и прочий инструментарий новейшей лжи. Общаясь с людьми, Майя видела в них темное начало с четкостью, причиняющей боль, а столкновение с носителем агрессивного зла могло заставить ее заболеть. Утратив способность маневрировать и выдвигать защитные блоки, она постепенно минимизировала круг постоянного общения до нескольких испытанных друзей и почти все время проводила в одиночестве. В монастыре, как сказал бы Алик. Майя нашла в скверике свое дерево, постояла в его сени, поглаживая шершавую кору. Все. Теперь можно возвращаться в маяту рабочего дня. В офисе Майя включила компьютер, просмотрела почту, ответила на письма и принялась удалять рекламные воззвания, анекдоты и прочую почтовую шелуху. Дойдя до ежедневного послания от Безумного Шляпника, она, от нечего делать, стала его читать. Безумным Шляпником Майя окрестила некоего доморощенного Демосфена, с исправностью, достойной лучшего применения, отправлявшего свои филиппики по всем доступным ему адресам. Какое-то время они пытались убедить непрошеного корреспондента избавить их от своих опусов, но тщетно. Брызжущие ядом послания продолжали приходить каждый день. На этот раз Майю искренне интересовало, что Шляпник написал о событиях 11 сентября. К ее удивлению, едва коснувшись горячей новости, тот соскользнул на уже переставшее быть сенсацией убийство Погоса Погосяна, незадачливого знакомца президента. Кошмар этот произошел среди бела дня, в популярном кафе, где глава республики, в компании с Шарлем Азнавуром, устроил хождение в народ. Несчастный то ли сделал попытку подойти к их столику, то ли просто окликнул президента по имени, как был тотчас задержан телохранителями, затащен в клозет и там забит досмерти. Затем трагедия человеческой жизни, загубленной с абсурдной жестокостью, перешла в затянувшийся ad infinitum10 следственный фарс. Майя с бьющимся сердцем дочитала письмо до конца, хотя в нем не содержалось ничего нового. Ну вот, как типично для армян - уделить два слова тому, что произошло в большом мире, и огромную ступу толченой воды своему, отечественному, безобразию. Она пыталась разозлить себя, чтобы использовать собственную злость как противоядие против миазмов действительности. Увы и ах, действительность снова ворвалась в ее тонкостенную келью. На этот раз в образе старушки-нищенки, позвонившей в дверь. Майя дала ей денег и, поскольку часы уже показывали три минуты седьмого, с облегчением принялась собираться. Алик отдал последние распоряжения, привел в порядок корреспонденцию и, заперев кабинет, вышел. Вопреки тому, что думала о нем Майя, он вовсе не был клерком, но начальником отдела в крупном новостном агентстве. Для Майи это не составляло большой разницы, для него - тоже, поэтому он и не выводил ее из заблуждения. Он также не был совершенным бессеребренником, ведь, надо было кормить семью - жену, родителей и помогать двум бывшим женам, у каждой из которых были дети, общие с ним и от новых мужей. Поэтому Алик подрабатывал, где только мог, и сам удивлялся, как это все у него сочеталось. Впрочем, об этом он много не думал - сочетается и все тут. Алик любил всех своих жен, по возрастающей, но ни одну так, как мать. По этому поводу он никому не позволял шутить, хотя сам обожал называть себя живой иллюстрацией старого анекдота: англичанин, имея жену и любовницу, любит любовницу; француз, имея жену и любовницу, любит жену; армянин же, имея жену и любовницу, любит маму. Впрочем, Алик не просто любил мать, он благоговел перед ней. В свое время, разрываясь между работой, капризно-требовательным мужем и бременем проблем советского быта, она умудрилась создать для него защищенную от всех бурь перламутровую раковину, где он рос как жемчужинка в теплом и светлом море ее любви. Будь его воля, он жил бы с ней и детьми. Но тут его воля ничего не значила. Мать с отцом жили в пригороде. Дети его называли папами чужих дядей. А сам он жил с двадцатилетней - вдвое моложе его - красоткой. Красотка училась в Брюсове 11, бегала по дискотекам и щеголяла молодежным слэнгом. Все это вгоняло Алика в комплекс старого мужа. Он изводился ревностью и изводил жену, не сознавая, что ведет себя как классический мольеровский герой. Мучило его еще и то, что она не беременела, хотя они были женаты уже третий год. Детей своих Алик обожал и смертельно тосковал по ним. И еще он любил Майю. Чувство к Майе, отношения с ней были водоразделом. По одну сторону находился мир вещей, чувственных опытов и рыночных свобод. По другую - его стихи, его поиски Духа, его ночные скитания и Майя. По Майе он проверял себя. Она понимает его с полуслова, она радуется ему - значит, все в порядке. Плащ не обветшал, шпага не заржавела, рыцарь - на коне. Без страха, упрека и оглядки на всяческую суету. Алик вышел из серого неказистого здания, где он работал, сбежал по ступенькам и направился было к метро, но передумал. Он постоял минуты две, с удовольствием вдыхая предвечерний воздух поздней осени. Он колебался. Домой идти не хотелось - жена собиралась после лекций зайти к подруге, что означало, к родным пенатам вернется не раньше десяти. Он решил пройтись, дошел до Оперы и свернул на Проспект. Самый широкий проспект, а также, центральная городская площадь при Советах назывались, естественно, именем Ленина. После развала Союза республику охватила лихорадка переименований. Но новые названия не прижились, а что касается до оскандалившегося лидера пролетариев всех стран, то Ереванцы попросту отсекли его имя и говорили с экономностью народа-языкотворца: “Проспект“ и ”Площадь”. - А забавно было бы, - подумал Алик, - провести опрос, знает ли кто в городе их настоящие названия. Надо бы не забыть предложить шефу. Алик полез в карман за ручкой, записать в блокнот схему опроса, и наткнулся на ключ. - Вот кстати! - он присвистнул. Ключ ему накануне вечером дал Дикий Роб. Алику понадобились кое-какие книги, и Роб, счастливый обладатель библиотеки, собиравшейся поколениями книгочеев, разрешил ему приходить в любое время. С Диким Робом у них была тянувшаяся через всю жизнь недужная дружба, почти вражда, напоминавшая наркотическую зависимость, как по стойкости, так и по разрушительному характеру воздействия. Они познакомились в Москве, где Алик учился на втором курсе философского факультета МГУ, а Роб был многообещающим аспирантом. Кто-то из студентов принес в общежитие самиздатовскую перепечатку Солженицына. Роб, разумеется, взял прочитать первым, побоживщись передать Алику на следующий день. В тот же вечер в общежитии устроили шмон. Роба исключили из аспирантуры и сослали в глухую провинцию. Алик, у которого ничего не нашли, отделался строгим предупреждением. Но он не только не обрадовался мягкости наказания, но заболел от стыда и горя. С параноидальной логикой восемнадцатилетнего максималиста он осудил себя как предателя и приговорил к высшей мере - бросил университет и вернулся домой. Дома его встретили как блудного сына. Мать не скрывала радости, что сынуля будет рядом с ней, что бы ни послужило тому причиной. Отец, хотя был полностью осведомлен (откуда только?) о происшедшем в Москве, не преминул сказать, “Ну, что, надоела болтовня?!”, намекая на их яростные споры по поводу выбора профессии. Отец Алика был ядерщиком, работал в институте физики, превыше всех истин ставил точный эксперимент, а социальные науки презрительно именовал болтовней, произнося это слово с ударением на второй слог. От аргументов сына, “Познать вселенную можно исключительно духом, а вы, физики, только и знаете, что потрошите материю”, он только отмахивался, повторяя, “Подожди, сам поймешь”. И сейчас он чувствовал себя победителем. Алик не протестовал. Он был рад, что ему не задают вопросов и не торопят с решением относительно будущего. Будущее. Коварнейшая философская категория. В семнадцать лет оно вычерчивалось с геометрической точностью: университет, аспирантура, нобелевская премия и пламенная любовь в Венеции (почему в Венеции?). Уже через год при слове “будущее” перед глазами у него возникала черная пропасть, а к горлу подступала тошнота. Какое может быть будущее у предателя? От Роба не поступало никаких известий. Да и каким образом? - они не удосужились обменяться ереванскими адресами. Алик только знал, что Роб живет где-то в районе Конда. Среди кондовской шпаны он и получил кличку “Дикий Роб”. До пятнадцати лет Роб (Роберт) верховодил бандой уличных подростков. Родители, отец - художник, дни и ночи проводивший в мастерской, мать - пианистка, вечно в разъездах по городам и весям, были только рады самостоятельности сына. Они бездумно гордились красотой юного бога - Роб в пятнадцать лет был копией Амура с “Сафо и Фаон” Давида - и смелостью его суждений, приводивших в ужас школьных учителей. Роб упивался свободой, властью над сверстниками и трепетом, с которым к нему относились соседи. Так продолжалось, пока - “О, дщери Иерусалимские!” - на пути кумира кондовского хулиганья не встала женщина - первая любовь. Грозовое сердце притянуло молнию - недосягаемую, невозможную, запретную любовь. Она была школьной учительницей, преподавала литературу, пока не вышла замуж. Муж, классический армянский домостроевец, заставил ее уйти с работы и почти безвылазно сидеть дома. Прогулки с трехлетней дочерью были единственным отрадным звеном в цепях Гименея. На одной из таких прогулок они и познакомились. Маленькая девочка бежала за розовым мячом и со всего размаха угодила в лужу, обрызгав при этом Роба. Она тут же начала реветь, и Роб, наплевав на новехонький джинсовый костюм, писк моды, присланный матерью из Калифорнии, полез за ней. Достав также и мячик, ставший из розового грязно-серым, он принялся подбрасывать его и крутить на пальце. Девочка зачарованно смотрела. А когда к ним подошла ее мать, настала очередь Роба онеметь от восторга. У нее было иконописное лицо, длинные прямые черные волосы и глаза Дельфийской Сивиллы. - Анабелла, - сказала она, протянув руку. - Аннабель, - повторил Роб, - и она удивленно распахнула огромные, будто всегда испуганные, Сивиллины глаза. Она была Аннабель, хотя не было ни моря, ни королевства у края земли, а было Лебединое озеро - крохотный искусственный водоем, в котором раньше водились лебеди, и была скамейка, где лежала изящная плетеная корзиночка с дочкиной куклой и томиком Оскара Уайльда. Роб стал приходить каждый день в скверик у Лебединого озера. Он и думать не думал тогда об этих встречах как о свиданиях. Ему просто нужно было видеть бледное, смугловатое лицо с выписанным как по лекалу овалом и слышать тихий, мелодичный голос. - Хайдеггер, - говорила она, - берет обыкновенный предмет, вазу, например, и пишет о нем так, что тот обретает глубокое философское значение. Ты начинаешь думать о вазе как о вазе вселенской. Вот ответь, что в вазе главное: форма, материал, содержимое или емкость? И вообще, что важнее - художественная ценность или функциональное назначение? А вот ты можешь представить вазу без емкости и емкость без вазы? - И в ответ на недоуменный взгляд Роба поясняла, - ну, вспомни Чеширского кота. Именно она начала приобщать его к мировой культуре. Она называла имена - Камю, Кафка, Сартр, Кастанеда, - и он глотал книгу за книгой, чтобы стать для нее достойным собеседником. Он сам не заметил, как отстал от своих прежних занятий. Герой улицы исчез. За два года он прочитал и узнал так много, а в беседах с Анабеллой так отточил природную способность к анализу и дискуссии, что и учителя и родные в один голос прочили ему карьеру дипломата, на худой случай - юриста. Он выбрал философию. Родители были разочарованы. Они не признавали такой профессии. В их представлении слово философ ассоциировалось с мраморным изваянием Сократа и дюжиной крылатых фраз. Семнадцатилетний Роб смутно сознавал, что причина их глухого неприятия коренится отнюдь не в неспособности родителей к абстрактному мышлению. Оба они были умными и талантливыми людьми. Печальная истина заключалась в нищете их философии - обанкротившейся идеологии государства, обманувшего тех, кто в него поверил. Яд разочарования, отравивший большинство из тех, кто выжил в неравной борьбе с секирой большевистского террора и пережил мираж оттепели, не убивал сразу, но загустевал и вырабатывал в крови антитела социального цинизма. Творческая интеллигенция, к которой принадлежали его родители, преданно хранила художественные и нравственные идеалы, однако, Роб видел, что их ценности были прекрасными, но лишенными почвы цветами, в которых искуственно поддерживали жизнь. Безверие создало пустоту, которую они пытались заполнить, кто чем. Юный мыслитель решил, что именно он и никто другой найдет новую философию, и человечество (никак не меньше) обретет утраченную основу - твердую почву под ногами. С этими планами в голове он, устав от бесконечных споров с родителями и не получив благословений и напутствий, отправился в Москву. Поразив приемную комиссию знаниями и апломбом, он с легкостью утвердился в университете. На жизнь подрабатывал репетиторством и статьями в научных журналах. Написал курсовую, которая тянула на диссертацию. Закрутил роман со студенткой театрального училища. Она увлекалась пантомимой. У нее было стройное, гибкое и такое выразительное тело, что они на пару потешали друзей: Роб читал отрывок из лекций, а Верочка его “показывала”. Родители смирились, простили победителя и стали поговаривать о свадьбе. Но Верочка хотела закончить училище, а Робу предстояло поступление в аспирантуру. Родители предложили снять для него квартиру, но он отказался, - не хотел лишаться ни с чем несравнимой ауры студенческой богемы. Это решение стало роковым. Уйди он из общежития, может, и миновала бы его чаша сия. Однако, что произошло - произошло. Жизнь двадцатипятилетнего баловня судьбы рухнула в одночасье. Потом были пятнадцать лет в армянском захолустьи, где ему разрешили преподавать в средней школе историю и географию. И еще была Анабелла. Алик зашагал в сторону Конда. Дом Роба был ассиметричен по замыслу архитектора и, вдобавок, с одного боку обнесен Г-образной стеной. Все это придавало ему напряженно-хмурое выражение, будто он был все время настороже - в постоянном, ощетиненном ожидании неприятельского вторжения. Алик всегда здоровался с домом, кивая ему и бормоча, - привет, старик, меня-то ты, конечно, пропустишь, я-то свой. Но, входя в просторное полутемное парадное, поднимаясь по широкой лестнице с резными перилами, он не мог отделаться от ощущения, что впустить-то его впустили, но за своего не считают. Не стоит ему обольщаться. Точно такими были и его отношения с Робом, вернее, новые отношения с новым Робом. Когда они спустя двадцать лет столкнулись носом к носу в одной из редакций, оба не могли найти слов, причем, не от волнения, а от неловкости. Алик не знал, куда девать глаза. Перед ним был, хотя и узнаваемый, но совершенно другой человек. Отяжелевший, обрюзгший, с неряшливо обкорнанными полуседыми космами и холодными глазами, которые, казалось, тоже побелели. Роб, наконец, приподнялся, протянул руку. Алик молча пожал ее, продолжая стоять столбом. Роб усмехнулся, заговорил; сквозь ртутно-серую тусклость в глазах проступила живая голубизна. Понемногу Алик пришел в себя. По вопросам Роба он понял, что тот в Ереване недавно и, хотя в сути происходящего разобрался гораздо лучше творцов новой истории, но только-только начинает присматривать себе место под солнцем родного города. Он также понял, что Роб заставляет его говорить исключительно о последних событиях, чтобы не касаться прошлого. Значит, эта тема табуирована, и он никогда не узнает… - почти забытое чувство вины вновь захлестнуло его. Алик сник. Он смотрел на Роба и не находил ни одной знакомой черточки. Этот человек ему не нравился. Он был озлобленно угрюм. От него исходили тяжелые волны агрессивной обиды на все и вся, скрываемой под маской насмешливого презрения. Слушая собеседника, он сверлил его пристальным взглядом из-под сведенных бровей, будто говоря, ”Даже если этот вонючий вздор, который ты несешь, - правда, все равно ты - мелкая грязная вошь”. Неприятно ощущать себя вошью. Даже если знаешь, что ощущение это навязанное. Даже если понимаешь и оправдываешь отталкивающую метаморфозу. Алик ничего не мог поделать с нарастающим раздражением; в конце концов он замолчал и, закурив, отошел к окну. Он стоял в напряженной позе, глубоко затягиваясь, и думал, что все не так: не так они встретились, не то говорят и сейчас не так простятся и разойдутся. Алик выбросил окурок в окно и резко повернулся. Роб наблюдал за ним, подняв брови. Алик понял, что тот не сделает шага навстречу, и сейчас только от него зависит, влить ли новое вино в старые мехи их дружбы или до конца жизни травиться полынной горечью угрызений. Наконец, Алик решился и спросил без всякого перехода: - Где ты остановился? Роб сощурился. - В гнезде родовом, естественно. - Ты же не хотел жить с предками, - удивился Алик - Родители умерли. - Прости. Роб кивнул и одаривающим жестом протянул ему клочок бумаги с телефонным номером. Их дружба не восстановилась в полной мере. Не было больше юного неофита, следующего по пятам за молодым гуру. Но Роб, даже в своей новой ипостаси недораспятого пророка, вызывал у него жгучий интерес. И еще его таинственным образом притягивал дом Роба. Алик толкнул тяжелую дверь, прошел коридором в гостиную, поражавшую впечатлением сонной, зачарованной замкнутости, погладил белый бок старинного расстроенного рояля. Книги здесь были повсюду. В шкафах, на столе, на подоконниках, на стульях, на полу. Алик жадно оглядел это бессистемное изобилие и решил начать со святая святых - кабинета. Кабинет с гостиной не сообщался. Скинув пиджак и зачем-то стараясь не шуметь, он вернулся в коридор и открыл следующую дверь. В кабинете, свернувшись калачиком на продавленном диване, спала Майя. От неожиданности Алик вскрикнул. Майя проснулась. Секунду они ошарашенно смотрели друг на друга. Майя попыталась что-то сказать, но Алик, выкрикнув, - Не надо! - вылетел из комнаты. Майя бежала за ним пол-квартала. Наконец, он остановился и повернулся к ней, глядя на нее со стыдом и ненавистью. Алик и сам не ожидал, что ему будет так больно. - Какого черта? - выдохнула Майя. - … - Нет, ты мне ответь, какого черта? Алик только скривился в усмешке. Майя устало вздохнула. - Но ты же сам говорил… монастырь и все прочее… Говорил? Говорил, ведь! - Говорил, но… - Что? - Не с ним же! - А, собственно, почему? - Да как ты… - Что? - Неужели ты его любишь? - наконец выговорил Алик. - А-а-а… Нет. Не люблю. Так, пожалела по-бабьи. - Да как ты… - Нет, конечно, это не все. Мне с ним интересно. Он как развалины старинного храма, где живет покинутый бог. Или как заброшенные алмазные копи. Она помолчала. - Есть и еще кое-что: меня тянет его дом. Алик пораженно воззрился на нее. Майя, неверно истолковав его удивление, усмехнулась - Нет, я понимаю, что дом не принадлежит ему; это не его собственность; но это все равно - его дом. Он живой. И в квартире у него все живое: полы скрипят сами по себе, когда по ним никто не ходит. У всех вещей - лица. У рояля - прекрасное и отрешенное. Он стоит в углу и играет сам для себя. А когда кто-то дотрагивается до клавиш - делает вид, что расстроен. Я всегда с ним разговариваю и зачем-то прошу прощения. А, вот, стол… у него все время… такой… выжидательный оскал. Он все время ждет… - Чего? - Знаешь, этот дом, он будто выживает каждого, кто приходит. И меня тоже выживал. Я с ним поговорила, и он меня принял. На время. На испытательный срок. - Так что там насчет стола? Чего он ждет? - Зеленого сукна. Игроков. Игры. - Роб играет? - Да. В преферанс. Иногда в покер. У него есть скатерть темно-зеленого сукна, с бахромой… - К черту скатерть. Как он играет? - Что ты имеешь в виду? Не шулер ли он? - Нет, конечно, я совсем не то… - Именно то! Не увиливай. Но я знаю только, что он всегда выигрывает. Очень крупные суммы. На это и живет. - А ты? - Я? Ну, что ты! Меня до казино не допускают - негоже лилиям. Я только подаю кофе и вытряхиваю пепельницы. Алик не верил ушам. - Прав Антон Павлыч: в каждой женщине сидит Душечка. - Сам ты Душечка!… Пойми, мне там интересно. Душечка!… Там живет одинокий дух… - Покинутый бог! - Ты его ненавидишь? - … - Откуда ты, вообще, взялся?… Если он дал тебе ключ, значит вы знакомы близко и давно. Как близко и как давно? - А ты? - Сама не знаю. - Как это? - Знаешь, такая странная история… Привел его ко мне один газетчик. Я смотрю, не человек, а дымное пожарище… - А не храм? - Ну, хорошо, погорелый храм, устраивает? - Нет. - Ну вот, некоторые видят только головешки, да морщатся от дыма, а я увидела высокие колонны, разбитый алтарь и мощные белые крылья, брошенные у жертвенника. - Птичку жалко! - А потом он рассказал мне о… - Потом это после? - … о своей детской любви. Он в пятнадцать лет влюбился в замужнюю женщину, с ребенком. Они тайно встречались три года. Потом он уехал, сначала в Москву, потом - в какую-то тьмутаракань, а она приезжала к нему каждый год. И это все тянулось и тянулось. Она развелась с мужем, дочка выросла. Вернее, наоборот - дочь выросла, и она позволила себе развестись с мужем. И все ждала, что он женится на ней. А когда он вернулся из ссылки, они жили вместе, открыто, но он все не женился. И однажды, он пришел домой с пятном помады на отвороте пиджака. И она устроила сцену. Он объяснил ей, что никакой другой женщины нет. Что пятно - чистая случайность. Автобус резко затормозил, и какую-то девушку толкнуло на него. Но она не поверила, собрала вещи и ушла. - Скучно и пошло. Бытовуха. - Бытовуха? Это была я! - Кто? - Девушка в автобусе. Это была я. - Так он не врал? - Нет! Когда он рассказал мне свою Love Story, я отчетливо вспомнила эту мизансцену в автобусе. И как мне было неловко, и я извинилась за пятно, а он ответил, что будет носить его как гвоздику в петлице. Я еще тогда подумала, “Вот - герой нашего времени - бомж-аристократ”. - Бомж? - Как бы тебе объяснить… Не то, чтобы он был плохо одет, но общее впечатление… какая-то запущеность, неряшливость. - Что не помешало тебе… - Перестань. Это, наконец… Ты вот что пойми: провидению нужно было оборвать затянувшуюся связь, и оно выбрало орудием меня. Затем его приятелю приходит в голову мысль утешить покинутого Ромео, и он приводит его ко мне. - Наконец-то понял. Ты решила, что это СУДЬБА. - А ты бы что решил? - Я с бомжами не сплю. - Он же был твоим другом. - Я - другое дело. У меня иммунитет. - Какой еще иммунитет? - Майя, он разрушает все, к чему прикасается. Ты сказала “одинокий дух”, так знай - это дух разрушения. - Ты несправедлив. Если он кого-то и разрушает, так только самого себя. Это я поняла давно. У него мания саморазрушения. Он уничтожает самого себя. Изнутри. Но для других он не опасен. Наоборот. Он добрый до идиотизма. Однажды мы шли по улице, и к нам подошла нищая девочка, за ней другая и, наконец, целая армия маленьких оборвашек. Он совал им деньги, не считая. Я смотрю, у него руки дрожат, а в глазах - слезы. - Девочка со спичками. - Что? - Это он мне еще в Москве рассказал. В детстве его поразила эта сказка, и он в каждой плачущей девочке стал видеть ту, андерсеновскую, замерзшую от холода. Он и дочку Анабеллы вытащил из знаменитой лужи именно поэтому. - Ну вот, как все стало просто и понятно! Алик - упроститель! Ты еще скажи, что я - змея и разлучница. Анабелла ушла потому, что хотела уйти. Потому, что их любовь изжила себя; и не осталось ничего, что их связывало. Потому, что… - Потому, что он разрушил ее. Изнутри. Как ты говоришь. - А ты говоришь так, будто он разрушил и тебя. - Или нет? - Да что ты мелешь? - Он сломал мне жизнь! Он отнял у меня будущее, все! Алик почти кричал. И сам не верил своим ушам. Неужели это он, это его язык произносит нелепые, несправедливые вещи. Но его прорвало. Разум говорил, что он клевещет на Роба, а чувства кричали: все у него могло быть иначе, если бы не Роб. Хотел он этого или не хотел, но он разрушил его жизнь. А теперь отнял у него Майю. Но ей этого не объяснишь. Алик безнадежно махнул рукой и пошел прочь. Белое застывшее лицо Майи стояло перед его глазами, и он не заметил несущегося на него автобуса. Завизжали шины. Шофер, высунувшись, обругал его. Алик и на него махнул рукой и пошел дальше, глядя прямо перед собой и ничего не видя. *** Выше самых высоких гор поднялся я духом. В лицо небес заглянул я и увидел улыбку привета и поощрения. Золотое облако омыло меня дождем озарения. И два крыла из вышней высоты упали мне на плечи. И я взлетел, воспарил к Царству Света. Ярче пламени, ярче молний, ярче полдневного солнца разгорался передо мною свет. И вот уже горит невыносимо. И самые глаза мои вспыхнули пламенем. Нестерпимая, жгучая боль ослепила их. Очнулся я - гол и бос - и мрак кромешный вокруг. Ступил - и склизские плиты под ногами. Раскинул руки, и они обхватили пустоту. Осталась мне слепящая память о свете небес. Осталась мне ноющая боль в плечах, где прежде были крылья. Может, полет мой - сон? И я пошел вперед, закрыв глаза и вытянув руки, как слепой. *** - Какая интересная фотография. Это где? Майя рассматривала любительский снимок, на котором еле просматривались трое мужчин, сидяших на поваленном бревне на фоне дикого, каменистого пейзажа. - Ой, ты тут в форме. Это где? - повторила она. Роб поднял хмурый взгляд. - В Карабахе. Алик вздрогнул. - Ты воевал? Ты никогда не говорил об этом. Роб пожал плечами. - А зачем? Все абсурд. - Что абсурд? Война? Карабах? - Все. - Нет, постой, ты же мне говорил, что понимал с самого начала, что… Вот! Помню дословно: “ … деятельность Комитета “Карабах” приведет к новой национальной трагедии”. Ты уверял, что и говорил и писал об этом, но тебя, пророк ты наш, не послушались, и национальная трагедия Дубль-2 была разыграна по обкатанному сценарию. И после всего этого выясняется, что ты пошел на войну! - Ты тоже пошел, - вставила Майя. - Я - другое дело. Я пошел, уверенный, что наше дело правое и мы победим. - Пайкар, пайкар минчев верч. Г’арабаг’э мерн э!12 - поддразнила Майя. - Да! И я был прав. Потому, что мы отвоевали наши земли. А знаешь, почему? Потому, что пролили кровь. За землю надо пролить кровь, иначе ее не получишь. Мы победили, потому что, сражались за свою землю. - Ах, вы сража-а-ались! А резня? Куда ты денешь тех, кто погиб в Сумгаите, Баку и прочих городах и весях широко шагнувшего Азербайджана?13 - Невинная кровь - любимый напиток бога войны. Жертва - необходимое условие для победы. Древние знали это. Возьми хоть Троянский поход - Ифигению. - А мне не нужна такая победа. Мне не нужна гармония на слезе ребенка. - Тогда ты против мирового устройства. Подумай, прежде чем гневить Бога. - А по-твоему, Богу нравятся слезы ребенка? - А по-моему тебе нравится прикидываться дурочкой. Этакое своеобразное кокетство. - Он выразительно кивнул на Роба. Роб на них не смотрел и, казалось, не слушал. Спал с открытыми глазами или грезил? О чем? Они притихли. В комнате будто возникло пятое измерение. Нечто нездешнее, жуткое. - Тогда это и произошло, - вдруг пробормотал Роб. - Что? - прошептала Майя, - что произошло? - Я лежал на холодной земле… смертельно раненный… истекал кровью. Я умирал и знал, что умираю. И тогда ко мне пришли, предложили… - Кто пришел? Что предложили? - Жизнь. И знание. Я принял. - Роб, ты серьезно? Ты… О чем ты говоришь? Ты всерьез хочешь уверить нас, что вступил в сделку с дьяволом? Может, еще скажешь, что продал душу? Почем штука? - Ничего подобного. Мне этого и не предлагали. Мне предложили жизнь. И знание, настоящее знание. Мне все открылось, там, когда я лежал, раненный. - Это был бред, бред! - почти плача выкрикнула Майя. Роб посмотрел на нее и захохотал. - Прекрати! - не выдержал Алик, - ты не видишь, она готова поверить в любой бред, если он исходит от тебя. - Так вы не верите? - Во что? - В сокровенное знание. - Он-н-н-на же универсальная наука, она же тайная доктрина, она же старушка Магия. - Так вы не верите? - Кто может крикнуть дерзновенно, - я верую в нее!? Кто с полным чувством убежденья не побоится утвержденья, - не верую в нее!? - Бедный Гете! - поморщилась Майя, - чтобы так его переврать! - Кстати о Гете, - Фауст там у него занимается именно магией. - Роб не сводил с Алика насмешливого взгляда. - Я бы в Фаусты пошел, - пусть меня научат. - Меня научили. - Ну ладно, не тяни кота за хвост. Тяни за усы. Роб покрутил глазами, будто раздумывая. - Можно и кота. - То есть? - Можно вспороть коту брюхо, живому, разумеется, и подержать в теплых внутренностях ее руки, - он кивнул в сторону Майи. - Что-о-о?! Зачем? - Майя вскочила, вытянув перед собой руки и с ужасом глядя на них. - Чтобы вылечить. - Ох! - Майя плюхнулась обратно в кресло и закрыла руками лицо. Руки она отморозила в лютую зиму 93-его. Когда это случилось, она сперва не поняла, в чем дело. Распух, раздулся устрашающим образом указательный палец правой руки, и она решила, что это следствие укуса - тварь какая-то подползла или подлетела незаметно. Она пожаловалась на безвестную тварь Леве-Доктору, однокурснику по Американскому Университету, помощью которого - на халяву - пользовались и студенты, и родственники студентов, и друзья студентов, и родственники друзей. Доктор взглянул на Майю с такой грустью, что она впервые испугалась. - Что, Левушка, так плохо? - Он покачал головой, - Да нет, Майя, просто ты была единственным человеком, кто… ни разу меня ни о чем не просил. - У Майи упало сердце. Бедный Доктор! Знала бы, ни за что не подошла. Доктор, между тем, вспомнил клятву Гиппократа и объяснил ей все про палец. Он выписал ей кучу лекарств. Майя зашла в ближайшую аптеку, узнала цены и выбросила рецепт в урну. Через некоторое время распухла вся рука, а потом болезнь каким-то таинственным образом перекинулась и на левую руку. К лету опухоль спала, но с тех пор к рукам прочно прилепилась аллергия на холод - чуть что они распухали и отвратительно ныли. На фоне апокалиптических бедствий, обрушившихся на страну, плакать по утраченной красоте рук было аморально, и Майя ни за что не призналась бы в этом, но она плакала и горько. Как Роб догадался? Но какая это мерзость - то, что он сказал. Сквозь растопыренные пальцы она посмотрела на него. Роб сидел, отвернувшись, но Алик, напротив, наблюдал за ней. Внезапно, она поняла, что он давно бы ушел, если бы не нежелание оставить их вдвоем. Медленно-медленно Майя опустила руки и кивнула ему. Алик тотчас вскочил, схватил пиджак. - Уже уходишь? Роб смотрел мрачно, но спокойно, не выказывая ни радости ни печали по этому поводу. - Да. Мне пора. - И мне, пожалуй, - как бы невзначай подхватила Майя. - Нет, ты не уйдешь. Майя оторопела. Этот властный тон она слышала впервые. - Но мне правда пора. - Нет, ты останешься. Майя пожала плечами. Алик ждал, глядя в пол. Прежняя Майя фыркнула бы и ушла. Эта - пожала плечами и осталась. - Ну, что ж, как знаешь. Алик побрел к выходу, волоча за собой пиджак. Роб проводил его и скорым шагом вернулся в гостиную. - А теперь я покажу тебе кое-что. Майя отшарахнулась. Роб усмехнулся. - Нет-нет, не то! За кота прости. А это - совсем другое. Просто и наглядно. Сама увидишь. Он принес и поставил на стол старинный позолоченный подсвечник с двумя свечами, длинной и короткой. Зажег их, пошептал, пристально вглядываясь в желтые огоньки, затем, повысив голос, спросил: - Кто из нас двоих любит больше? Если я, овечай ты, старшая; если она, то - младшая. Тотчас пламя длинной свечи интенсивно заколебалось, в то время как короткая продолжала гореть ровно. Майя глядела во все глаза. Роб продолжал задавать вопросы, и то одна, то вторая свечка “отвечала” ему. Осмелев, Майя стала сама предлагать ему вопросы для импровизированного оракула и, наконец, совершенно увлекшись, взмолилась: - А можно, я попробую? Роб усмехнулся. - С тобой они не станут разговаривать. - Это почему? - Ты для них чужая. У тебя ничего не получится. Майю это задело. Она помолчала две минуты. Свечи тоже будто молчали, выжидательно. Желтые язычки смирнехонько вытянулись. Майя задала очередной вопрос. В ту же минуту пламя одной из свечек явственно заколебалось; свеча будто закивала утвердительно. Майю охватил лихорадочный восторг - смесь ликования от того, что у нее все-таки получилось, и ужас от непосредственного общения со стихией. Адской стихией. Она ни на секунду не забывала об этом, но не могла остановиться, хотя от напряжения у нее заслезились глаза. Жутковатый эксперимент длился бы и длился, если бы Роб, внезапно помрачнев, не задул свечи. - Хватит! - буркнул он, и весь сник, обмяк, словно тоже погас. Но Майя не могла успокоиться. Она засыпала его вопросами. Роб отвечал, нехотя. По его словам выходило, что он овладел тайной наукой, мог подчинить себе любую стихию, мог вызвать и принудить к повиновению любой дух, в частности, мог повелевать огнем, что и продемонстрировал на пламени свечей. Рассказывая, он все больше мрачнел и раздражался. Наконец, почти зло, заявил, что больше не хочет тратить время на пустяки. Майя ничего не понимала. Неожиданные перепады настроения, вспышки необъяснимой злости, заканчивавшиеся угрюмым молчанием - все это было страшно и больно наблюдать. Также как и взрывы ревности, нелепые “проверки”, которые он ей устраивал то и дело - задавал один и тот же вопрос по нескольку раз, рассчитывая поймать на лжи. За этим следовали мольбы о прощении, со слезами, стоянием на коленях и целованием рук. Эти сцены пугали Майю еще больше, так как нисколько не напоминали просветление. Скорее - очередное проявление паранойи. Паранойя. Это слово все чаще появлялось в ее мыслях. Как и вопрос: “А что это я тут делаю?”. *** Лабиринт. Темный и тесный. Нельзя выпрямиться во весь рост. Надо быть настороже каждый миг. Одно нерассчитанное движение и налетишь на стену или скатишься вниз по предательской лестнице. А если впереди забрезжит свет, то не следует окрыляться надеждой и бежать к нему, очертя голову. Это всего-лишь светильник, оставленный кем-то у тупика, освещать груду камней, обломки инструментов и прочие следы тщетных усилий найти выход. Лабиринт больной души. Зачем я вошла в приоткрывшиеся на миг врата? Зачем вняла их немой мольбе? Почему продолжаю идти? Чтобы там, в глубине глубин, найти чудовище, томящееся в неведомых грезах? Чего может желать Минотавр, как не новых жертв? Разве ему нужен свет дня? У него внутри огонь адский, неутолимый. Все обращает в золу и черный дым. Я спускаюсь все ниже. Жар уже обжигает мне лицо. Я сжимаю в руке сверкающее зеркало. Я покажу Минотавру его ужасный лик. Чтобы возжаждать красоты надо увидеть свое безобразие. Сверкающее зеркало у меня в руках! В последний момент я прячу его в карман. *** Щедрые россыпи осеннего золота устилали тротуары, скрывая грязь и неровности асфальта. Осень перехватила у лета кисейное цветастое платье, набросила сверху златотканную шаль и зашлепала беззаботно по лужам, не беспокоясь о том, что дождь затекает ей за вырез, а ветер задирает легкий подол, обнажая загорелые ноги в поношенных сандалиях. Алик обогнул кинотеатр “Россия”, где уже давно не крутили кино, но торговали дешевым барахлом, навезенным из Эмиратов, Ирана и Турции. Этот процесс забарахливания города шел уже более десяти лет. Разорялись, приходили в упадок кинотеатры, стадионы, дома культуры, крупные универмаги; распускались научно-исследовательские институты, закрывались детские сады, останавливались заводы; сложнейшее оборудование растаскивалось или портилось. Мерзость запустения проникала повсюду, а по ее следам шли соглядатаи бога торговли. Ярмарки, барахолки, рынки, магазины и магазинчики, будки и лотки заполонили город. И даже тротуары стали труднопроходимы из-за товаров, разложенных на столиках или прямо на земле. Параллельно с наступлением купи-продайского царства отступала, оставляла все позиции, вымирала духовная жизнь. Лавируя между торговцами и нищими, Алик вышел к цирку, миновал памятник Енгибаряну, сиротливо притулившемуся у стены, и направился к Дому печати. Дом печати, собственно, таковым не являлся - свое название он получил благодаря тому, что в нем располагались редакции большинства газет и журналов, а рядом находилось здание самой крупной в городе типографии, которая, несмотря на декларированные де юре свободы, де факто сохраняла свою монополию. Из двух допотопных лифтов один, как всегда, не работал, а у второго скопилась бесформенная очередь. Алик оглядел толпу, уныло следящую за медленным передвижением красного огонька, и свернул к лестнице. Ему предстоял с десяток этажей, что, вобщем-то было не так уж страшно, если бы отсутствие освещения вкупе с кое-где совершенно разбитыми ступеньками не превращали лестницу в опасный аттракцион. Алик быстро уладил все проблемы, попутно отбрехиваясь от привычных издевательств по адресу его заведения. Агентство, в котором он подвизался, унаследовало по прямой линии типично советское отношение к информации и работало по принципу Ваньки-Встаньки, оставаясь беззастенчиво проправительственным, независимо от смены политических декораций, будь то перестройка, объявление суверенитета или дворцовые перевороты. Движение информационного потока хронически тормозилось вследствие многоуровневой иерархической структуры, отсутствия координированости в работе подструктур, многочасовых ожиданий высочайшего одобрямса и, наконец, внутренних дрязг. В результате новости доходили до газет настолько поздно, что переставали быть новостями. Журналистам платили построчно и мало, поэтому тексты сообщений грешили многословностью и безграмотностью. Директора в агентстве менялись как перчатки, но общая картина оставалась прежней. Алик давно махнул на все это рукой. За семь лет борьбы с ветряными мельницами единственным значительным его достижением (и чего ему это стоило!) был перевод основной новостной ленты на режим реального времени. Поэтому Алик, приглушая больную совесть интеллигента добросовестным выполнением своих обязанностей, пребывал в постоянном поиске работы. А настоящая его жизнь протекала вне обшарпанных стен офиса. С облегчением покинув последний в его обходе начальственный кабинет, Алик задержался в приемной и, заглянув секретарше в глаза, так, что вся ее секретаршья душа завибрировала в упоении, попросил набрать номер дружка-приятеля Леши. Сам он, тем временем, достал из кейса пахнущий самым чудесным запахом на свете - свежей типографской краской - экземпляр своего сборника, перечитал продуманную (спасибо Майе) дарственную надпись и переложил в пакет. - Ну как там, Лусо-джан, не берут или занято? - Секретарша, с сожалением положив трубку, проворковала, что занято, и торопливо предложила ему подождать несколько минут и попробовать еще раз. - Спасибо, Лусо-джан, но раз занято, значит Лешка в кабинете, - побегу, пока он не сбежал. Леша был талантливым журналистом и отличным парнем, и, что особенно выделяло его среди газетной братии, обладал ироничной мудростью Синей Гусеницы. Он специализировался на судебных репортажах и уверял, что только особенное чувство юмора позволяет ему выдерживать вялотекучее и безграмотное функционирование доморощенной Фемиды. Как всякого репортера, застать Лешу в кабинете, не договариваясь заранее, было почти чудом. Аликиному успеху он обрадовался искренне - он был его давнишним читателем и почитателем, хотя и не скрывал, что до последней минуты не верил в подобную возможность. Зато Алику не пришлось выслушивать сермяжную правду, от которой у него уже отваливались уши, что мол напечатать книгу это далеко не все, а надо ее раскрутить, а без хорошего спонсора это нереально, и так далее и тому подобное. Вместо всего этого Леша с ловкостью кудесника сообразил стол, обмыть книгу. В комнату вошел и с восторгом присоединился к ним Гагик, коммерческий директор газеты, с которым Леша делил кабинет. Гагик в прошлом был первоклассным системным программистом, работал в институте Мергеляна 14, но после падения компьютерного колосса на глиняных советских ногах “переквалифицировался в управдомы”. В любую минуту, по поводу и без, Гагик был готов пуститься в пространные рассказы о былом блеске порушенного научно-технического царства. И такая тоска была в его глазах и голосе, когда он заводил свою шарманку, что у Алика замерзали на языке обычные ехидства. К тому же, Гаггик и сам признавал, что он безмерно счастливее своих безработных или торгующих на рынке собратьев, но ничего не мог с собой поделать и мучился тоской о том времени, когда его интеллект и знания были затребованы. Втроем они обмыли выход книги, повспоминали, поговорили о геноциде и генофонде. Алик уже начал посматривать на часы, когда с неожиданностью стихийного бедствия в комнату вломился внештатник Арут. Арут был вобщем-то неплохим парнем, но Алик его не переносил за назойливость и агрессивную манеру спорить обо всем и вся, яростно жестикулируя и брызгая слюной. Он совершенно не умел слушать, постоянно перебивал собеседника, либо дожидался, пока тот замолчит, изрекал стопудовое “нет” и гнул свое. Переубедить его в чем-либо было нереально: на него не действовали ни аргументы ни факты. Единственное, что подкупало в нем, была его наивность, в частности, младенческая вера в грядущую историческую справедливость. Обрывок затухающго разговора, который он уловил, входя, прозвучал для него трубным зовом. Алик внутренне застонал, но у Арута уже загорелись глаза: - Нет! - выкрикнул он, потрясая кулаками над остатками пиршества. - Угощайся, Арут. - Леша предпринял слабую попытку обуздать его пыл, но того уже понесло. - Нет! Геноцид армян длится почти сто лет. - Арут-джан, не “длится”, а… - Нет! Надо считать именно с 1894-го года15, с Сасунской резни, до 1991-го. - Арут-джан, да кто спорит? - Нет! Разве можно забыть эти зверства? Как детей разрезали на куски и распиливали на глазах у родителей; грудных младенцев сжигали, облив нефтью; женщинам вспарывали животы и заталкивали внутрь четвертованных детей; переламывали позвоночники, выдергивали ногти. В Сасуне погибло триста тысяч человек. А во время резни 1915-го - почти два миллиона. Депортация? Какая депортация, если сам Талаат-паша заявил: ” Местом депортации является ничто”! Даже германский консул, этот… Шойнбер-Рихтер сказал, что это было массовое уничтожение. - Арут, слово “арменоцид”16 придумали специально для тебя. - Что? Нет! Они должны признать наш геноцид! Мы их заставим! Весь цивилизованный мир - за нас! На вопли Арута в кабинет набился народ. Никакая литература о геноциде армян не даст о нем полного представления, если не видеть и не слышать армян, говорящих о геноциде. - Цивилизованный мир - это семантический нонсенс. Если бы так называемый цивилизованный мир был против геноцида и вообще террора, как такового, он бы его не допускал. Государства руководствуются не нормами морали, а “государственными интересами”, сиречь, политико-экономическими интересами лиц, стоящих у власти или в ее тени. Везде и во все времена любой террор осуществлялся в интересах определенных лиц и с попустительства “цивилизованного мира”. - Я не говорю о терроре вообще. Я говорю о нашем геноциде. - Пожалуйста: младотурки зверски истребляли армян, а великие державы обменивались с ними новогодними поздравлениями. И не только Германия, которая была военным союзником Турции, но и Англия, и Франция, и Италия, и Россия. Все они заботились только о своем влиянии в регионе: вытеснить других и утвердиться самим, вот и все. А когда в 1920-ом Армения попросилась в Лигу Наций, чтобы обезопасить себя от Турции17, что сделало мировое сообщество? Отказало! И Армения была вынуждена вступить в Совдепию. Вот так-то… - А что касается “нашего геноцида”, то нельзя так узко мыслить. Ну, хорошо, вот, добиваемся мы его признания, добиваемся - уже столько лет это альфа и омега нашей внешней политики. А толку? Один ущерб. Мы только вредим себе в отношениях с другими странами. Нет, я не говорю, забыть совсем. Но и зацикливаться на этом тоже нельзя. - Нет, ты именно это и говоришь, просто не хочешь признать. - Вот именно! Стоит нам ослабить свои позиции, проявить, как вы говорите, политическую гибкость и широту мышления… - Какую широту? Предательство нации это, по-твоему, широта и гибкость? - Конечно, предательство! Что они вытворяли! Беспрецедентные зверства. Резали как скот, насиловали, пытали, сгоняли в пустыню и бросали там без пищи и воды. Ни один народ в мире так не пострадал, как мы. А вы говорите, забыть! Да нам не простят этого. Предки наши не простят. Потомки не простят. Прокляты мы будем в веках. - Ничего подобного! Потомки нам не простят, если мы будем без конца цепляться за прошлое и не создадим для них никакого будущего. И не говорил я, что надо забыть. Я только говорю, что не надо трубить на всех перекрестках. - Правильно! Сколько себя помню, все геноцид, геноцид, геноцид, жертвы, жертвы, жертвы… Чего может добиться народ, который определил для себя исторически роль жертвы? Знаете, что означает “фидаин” по арабски? - жертва! Даже наши герои называли себя жертвами. Нация мазохистов! Все ноем да ноем, жалуемся да жалуемся; все у нас виноваты, все нам должны… - Да не в этом дело. Карабахцу нужно тянуть деньги с диаспоры, и если он отречется от геноцида, то шиш они ему дадут. - Да, для спюрка признание геноцида это идея фикс. Возьмите их газеты - один сплошной геноцид из номера в номер. - Как они не понимают, как мы не понимаем, что надо отряхнуть прах прошлого, перестать рыдать над собой и настроиться на будущее, на позитив. - А я не понимаю, как ты можешь так говорить. Значит, все им простить? А справедливость? А возмездие? - А ты не бери на себя полномочия Господа Бога. Вспомни: “У Меня возмездие и Аз воздам”! - Ну, это ты загнул, Алик. Этого даже я не переварю. Если продолжить твою логику, то наш геноцид по воле Божией?… - А ты допускаешь иное? Вот ведь в чем парадокс: армяне считают себя христианами, а когда дело касается геноцида, напрочь забывают основные догматы христианства. Сейчас кого ни спроси, все верующие. Вы верующие? - Ну да. Ну и что? - А то, что верующий должен верить, что все свершается по воле Божией и надо это принимать с христианским смирением. - И что, ничего не делать? - Что делать, я и сам не знаю. Но думаю, надо начать с осмысления. Попытаться понять, чем мы, армяне, прогневили Господа. - Допустим, а потом? - Всеобщий национальный молебен. Всем народом встать на колени и вымолить прощение. - Алик, если ты только попробуешь сказать такое, тебя линчуют. Вон, у Арута уже руки чешутся. - Нет! Я его убивать не буду. Я только хочу знать, где он набрался таких мыслей? - Думал, Арут. Всю жизнь думаю, вот с таких лет, - Алик показал рукой чуть выше пола, - когда плакал над “Сорока днями Муса-Дага”. Почему вся наша история - сплошные казни египетские? То одно нашествие, то другое… А геноцид - Арут практически прав - именно длится без малого сто лет? А последний удар - землетрясение в декабре 88-го? - Ну, ты тоже зацикленный. Возьми любой народ, спроси их - услышишь то же самое. Сербы, например. Свежо предание! - А французы? Вспомни их Фарфоломеевскую ночь: нас хоть резали турки - враги, а у них - брат на брата. - А Фландрия? Вспомни пепел Клааса! - А индейцы, которых американцы стерли с лица земли, а теперь учат нас всех демократии? - А евреи? Тут даже комментарии излишни! - Да примеров сколько угодно. Вся история человечества - кровавое безумие. От Каина и Авеля до наших дней. И никакого прогресса в политической нравственности я не вижу. Натовские бомбардировки в Югославии - ярчайшая иллюстрация. И никакие ООН-ы и никакая мировая общественность не имеют никакой реальной силы. Все это сплошная демагогия, как и вся их демократия. Возникло, хоть и усталое, но полное согласия молчание. За “их демократию” не вступился никто. Зазвонил телефон. Леша поднял трубку. К Гагику пришел посетитель. Народ начал рассеиваться, и Алик, наспех попрощавшись, почти сбежал. *** Если армянин говорит о геноциде со слезами на глазах, то это живые жгучие слезы. Это значит, что он переживает то, о чем говорит, так, будто это произошло только вчера и лично с ним. Если армянин говорит о геноциде спокойно, это значит, что он плачет в душе. Глубоко-глубоко прячет он свое горе от посторонних глаз, потому что стыдится надругательства, совершенного над его народом, так, будто это произошло только вчера и лично с ним. Горе это неизбывно. Слезы эти неиссякаемы. Осушить их может только Господь. *** Майя решила не появляться у Роба и не звонить ему, пока… она и сама не знала, что значит это “пока”. Несколько дней она выдерживала характер, но думала о нем каждую минуту. Вероятно, и Роб думал о ней с неменьшей магнетической напряженностью, ибо они столкнулись нечаянно у метро на проспекте Баграмяна. Причем, оба оказалась в этой пространственно-временной точке в результате цепочки совпадений. У Майи отключили телефон за неуплату, а ей срочно нужно было переговорить с товарищем из Американского Университета. И, поскольку соседей постигла та же беда, ей ничего не оставалось делать, как поехать в Университет. Роб же в это время направлялся совсем в другую сторону, но по дороге столкнулся с приятелем, и тот потащил его на день рождения к общему другу. Боясь выдать друг другу свою радость, они предпочли посмеяться над хитросплетением путей и событий. Роб небрежно предложил ей присоединиться к их компании. Майя сделала вид, что думает и взвешивает, но каждая клеточка в ней пела в эйфории. Это - судьба. То, что они встретились сегодня, - это та самая неслучайная случайность. И к черту сомнения! Общество было уже изрядно навеселе, когда они пришли. Роб представил ей хозяина дома и забился в кресло. Майя, в своей эйфории, не придала этому значения и самозабвенно окунулась в именинное веселье. Она острила, кокетничала, смеялась бородатым анекдотам. Виновник торжества был в восторге. Он вступил с ней в шутливый спор вокруг научной фантастики. К его удивлению, Майя обнаружила редкое понимание жанра. Разговор стал серьезней, Майя по настоящему увлеклась и, наконец, совершенно забылась. Когда ее оппонент, не находя аргумента и не желая признавать фиаско, протянул ей бокал, мол запьем для ясности, она попросту отмахнулась и продолжала с жаром доказывать свое. Именинник попытался вернуть разговор в шутливое русло. - Пей! Истина не в споре, а в вине. - Да не хочу я! - возмущенно воскликнула Майя, удивительно глупевшая, когда ее задевали за живое. - Нет, ты выпьешь! - горе-хозяин в свою очередь закусил удила. Все, что последовало дальше, напоминало кошмарный сон. Майя так и не успела ответить. Роб, до этого спокойно сидевший в своем углу, поднялся с кресла и набросился на беднягу-именинника с кулаками. - Как ты смеешь! - хрипло кричал он, - как смеешь вести с себя так с моей женщиной! Как ты смеешь требовать! Пей или не пей! Это я могу требовать. Это мое право! Безобразная сцена на всех подействовала угнетающе. Их с трудом разняли. На Роба было страшно смотреть. Он все никак не мог успокоиться. Хозяин дома тоже что-то кричал, вспоминая какие-то прошлые обиды. Майя окаменела. Она понимала, что должна что-то делать, но не могла шевельнуться. Тень безумия вновь замаячила перед ней, и она все видела как в тумане. Потом она даже не могла вспомнить, как они покинули испорченный праздник и оказались в квартире Роба. Ее оцепенение не проходило. Она что-то делала, что-то говорила, но совершенно бессознательно. Роб же, напротив, был возбужденно весел. Как торжествующий но снисходительный победитель, он с ласковой галантностью ухаживал за Майей. Неожиданно к Майе вернулась ясность восприятия, и она обнаружила, что сидит у камина с подносом на коленях, держа чашку чая обеими руками, как голубя. Роб же, насмешливо подергивая лицом, рассказывает об истории их отношений с Аликом. - И он искренне верит в то, что я - злой гений его судьбы. - А разве это не так? - услышала Майя свой голос. Роб с удивлением воззрился на нее. - Я понимаю, ты его жалеешь. Мне и самому его жаль. - Неужели? - Я понимаю твой сарказм, но не вижу причин, почему я должен с ним цацкаться. - Не видишь или не хочешь видеть? - Да чем я перед ним виноват, скажи на милость? - Речь не идет о прямой вине, вернее, не о вине в прямом смысле. Все гораздо глубже. У вас с Аликом… То, что произошло с Аликом в связи с тобой… - Ну-ну, что это ты заикаться начала? - Все это похоже на кармическое переплетение судеб. Похоже, очень похоже, что ты действительно имеешь роковое влияние на его судьбу. Роб промолчал. Он, казалось, был озадачен и ждал от нее объяснений. - Я не настолько компетентна, чтобы серьезно обсуждать вопросы кармы, но я сама давно заметила, и на своем примере, и на примере других, что между некоторыми людьми существует устойчивая - иногда через всю судьбу - связь. Она может быть двусторонней или односторонней, то есть, в первом случае имеет место взаимовлияние на равных, а во втором - довлеющее влияние одного на другого. С другой стороны, влияние это может быть как благотворным, так и пагубным. Ваш случай - второй в обоих аспектах. Ты можешь сознавать этого или не сознавать, желать или не желать, но, подчеркиваю, прямо или косвенно, ты губительно влияешь на его жизнь. - Ну что ж, так можно думать, если хочется. - А если не хочется? - А если не хочется, то можно думать так: у каждого есть выбор. У человека всегда есть выбор. Один сам решает, как ему поступить и не жалеет об этом, независимо от последствий. Другой - тоже сам принимает решение, но, если последствия его поступка тяжелы, то он не выдерживает их тяжести. Я подчеркиваю, - передразнил он Майину интонацию, - не выдерживает последствий своего собственного решения. И что мы имеем? Благородный но слабый человек принес жертву, которой от него никто не требовал. Признаться самому себе, что совершил глупость, он не может и переносит вину на того, ради кого он пошел на это, quod erat demonstrandum18. Это рассуждение показалось Майе таким разумным, что ей снова померещилась надежда. Может, она ошибается насчет его безумия. Может, все еще поправимо… Чтобы остановить эти мысли, она заставила себя подхватить нить разговора. - А ты считаешь принесение жертвы глупостью? - В его случае - да. - Почему? - Жертва - прекрасный и великий шаг, когда она делается не только осознанно и добровольно, но и по искреннему, сильному внутреннему желанию. Тогда, что бы ни последовало, человек ни на минуту не усомнится и не пожалеет о совершенном. Если же человек совершает ее потому, что думает, что он должен так поступить, то он будет страдать и страдать всю жизнь. Такой будет кого угодно обвинять в своих бедствиях, но только не себя. И перекладывать бремя на плечи других. И ему непременно будет казаться, что ему хуже всех, и что ему все должны… - Неприглядный портрет. Не похоже на Алика. - Настоящий портрет всегда больше похож на человека, чем сам человек. - Но это все равно не его портрет. - Только дурак может пытаться переубедить женщину. Улыбнись сейчас Майя, согласись с ним с грациозной и мудрой лукавостью дочери Евы, и мир между ними был бы восстановлен. Но она этого не сделала. Потом, прокручивая мысленно эту сцену, она поняла, что именно в тот момент она ушла душой. И дальнейшее уже не имело смысла. Не отдавая себе отчета, она уже смотрела на Роба отстраненно. Очевидно, Роб почувствовал неуловимую и в то же время явственную перемену в ней. С комическим заискиванием, он поднял руки кверху. - Сдаюсь, сдаюсь! Женщина всегда права. - Так как же насчет Алика? - Майя не желала замечать белого флага. - И насчет Алика права. - А конкретно? - Поскольку ты права, тебе и права. Право голоса и… все остальные. - Отлично! Я этим воспользуюсь. Так вот, каковы бы ни были причины, но жизнь Алика, его судьба, поломаны. Это факт. Это - с одной стороны. Почему он выжил, а не стал тем бледным ублюдком, которого ты изобразил? Потому, что он - талант. Яркий, изумительный талант. И бремя свое он вовсе не перекладывает на чужие плечи. Он его вынашивает и рожает. - Рожает? Как интересно! - Не ерничай. Это Сократ. - Ну вот, теперь уже и Сократ! - Это из Платоновского “Пира”. Там есть речь Сократа, где он говорит о людях, беременных духовно. Это все творцы, в том числе и поэты. Если совсем точно, это у него говорит некая премудрая Диотима: “потомство их достойно зависти, ибо оно приносит им бессмертную славу и сохраняет память о них, потому что и само незабываемо и бессмертно”. - Премудрая Майя! - Нет, я-то как раз не премудрая. - Хорошо - пренемудрая Майя. Майя засмеялась, и Роб воспрянул духом. Майе стало жаль его. Она поболтала с ним еще с полчасика, но потом решительно поднялась и, не слушая его уговоров, ушла. В декабре выпал снег, и профессора, обязанные читать лекции extra muros19 в провинциальных вузах, пытались уклониться от поездок, ссылаясь на сводки погоды. Майя понимала их и ей было мучительно трудно настаивать на необходимости выполнять программу выездных лекций. По счастью, директор, не страдавший ложной деликатностью и обращавшийся с профессорами как с нерадивыми школьниками, не слушал никого и заказал такси на ближайшую субботу. Поставленные перед фактом служители просвещения смирились, а, когда машина выехала из города и они убедились, что дороги не занесло, даже повеселели. Из всей компании армянским языком не владел только американец Джейкоб. За год он выучил всего несколько слов, и, хотя пользовался ими часто невпопад, но жизнерадостность и обаяние, а также достаточная распространенность английского языка в Ереване, обеспечивали ему беспечальное житье. Однако, для лекции в провинции все же требовался переводчик, и Майя поехала с ними, в основном, для этой цели. Джейкоб сел рядом с водителем, и она в тысячный раз изумилась той легкости, с которой он завязал непринужденную, полную взаимной, снисходительной иронии, беседу. Шофер знал английский примерно так же, как Джейкоб армянский. По странному совпадению его звали Исавом, и уже через две минуты “братья” болтали безумолку. У бензозаправочной станции машина остановилась, и пассажиры вышли освежиться. Их окружила толпа тщедушных, малорослых мальчишек. - Школьники, наверное, - подумала Майя, - видать какая-то экскурсия у них. Каков же был ее ужас, когда выяснилось, что это - призывники. Боже! - думала Майя, - что же это делается? Ведь они выглядят на 14-15 лет. Худые как скелеты, бледные… лица расплющены печатью обреченности, в глазах угрюмая тоска. Ягнят ведут на заклание. Оказалось, их привлекла явно нездешняя внешность Джейкоба. Они обступили его с непосредственностью деревенских детей. Джейкоб, немного напуганный, все же приветливо улыбнулся им, и ближайший к нему подросток задал наиболее интересовавший их вопрос: - Ду хай ес?20 - Каманц-каманц21, - ответил Джейкоб. - Цавэт танэм, вор хай ес22. - обрадовался парень. Остальные тоже заулыбались. Джейкоб понял, что толпа юных оборванцев не собирается его линчевать, ни даже грабить, успокоился и принялся радостно расписывать им свои впечатления об Армении, щедро и абсолютно не к месту, вставляя в речь армянские слова из своего набора. Ребята ничего не понимали, но с отраженной радостью кивали головами. Всем стало весело. Шоферу пришлось несколько раз проклаксонить отбывку прежде чем новобранцы-дистрофики отпустили американца и отправились защищать отечество. В убогой но стойкой духом провинциальной Alma Mater их встретили, как и следовало ожидать, со всем радушием и энтузиазмом. Майя с помощью проректора распределила своих подопечных-армян по аудиториям, а сама отправилась с Джейкобом. Тот явно волновался перед выступлением в незнакомой обстановке. И не зря. К удивлению Майи, основная трудность оказалась вовсе не в языковом барьере: в аудитории продуманно собрали студентов более-менее владевших английским. Проблема была в том, что студенты не понимали строя мышления Джейкоба; его вопросы вызывали у них одно недоумение. Впрочем, спектакль Джейкоб устроил отменный. Приняв картинную позу и придав лицу загадочное выражение, он спросил: - Что удивительного в том, что я стою перед вами? Студенты растерянно переглянулись; не поднялась ни одна рука. Джейкоб подождал немного, но убедившись, что ответа не последует, перефразировал вопрос. - Почему я стою здесь? Последовал тот же результат. Майе стало не по себе. - Что он заладил, как попугай, - с досадой подумала она, - неужели нельзя иначе подойти к теме? Но, видно, вопрос этот для Джейкоба был ключевым - он терпеливо ждал. Поняв, что им не отвертеться, студенты робко заговорили. Джейкоб встречал каждый вариант отрицательным мотанием головы. Когда бедняги иссякли, он торжествующе выпрямился и изрек: - Я здесь потому, что нет больше Советского Союза! При СССР я бы не имел возможности выступать перед вами, а вы не имели бы возможности слушать мою лекцию. Он победно оглядел аудиторию. Вздох облегчения пронесся по классу: дети наконец-то поняли, что он имел в виду. А сидевшая рядом с Майей девушка пробормотала в сердцах: “Надо же, страну разрушили для того, чтобы ты тут лекции читал!” Джейкоб же воодушевленно развивал свой сценарий. Его курс назывался “American Studies” (Исследование Америки). Дав слушателям прочувствовать, как им повезло с возможностью лицезреть его в стенах своего университета, он принялся рассказывать им известную индийскую легенду о правителе, который, прослышав, что в его пределах объявился невиданный зверь под названием слон, отрядил придворных мудрецов, исследовать зверя. Мудрецы, будучи поголовно слепыми, “исследовали” его на ощупь, и каждый затем описал ту часть, с которой ознакомился, то есть, кто хвост, кто хобот, кто бок; разумеется, их отчеты совершеннно противоречили друг другу. Слепая субъективность подхода к исследуемому предмету привела к абсолютному искажению его образа. Удачное начало темы, - подумала Майя и, уже заинтересованно, приготовилась слушать. Но Джейкоб все мусолил и мусолил легенду. Уже самый тупой студент понял, что об Америке нельзя судить ни по хвосту ни по хоботу, а Джейкоб все никак не переходил к существу дела. Неожиданно, он предложил им самим задавать вопросы, причем, какие угодно. - Спрашивайте обо всем, что вас интересует, я отвечу на все, - заверил он. Слушатели оживились. Вопросы посыпались один за другим. Джейкоб засиял. Наконец-то установился тот самый контакт с аудиторией, без которого ни одна лекция не может считаться удачной. Беседуя с ними уже совершенно свободно, он, в свою очередь, спросил, чем занимаются их отцы. И тут опять последовало тяжелое неловкое молчание. Джейкоб растерялся. Дети сидели подавленные, мрачные. Выяснилось: почти у всех родители были безработными. - Ну, хорошо, а кто они по профессии, кем они работали раньше? - попробовал он с другого конца. Но студенты и на это не смогли ответить: они не помнили. Не помнили! Это было слишком даже для жизнерадостного Джейкоба. Уже совершенно в отчаянии, он вскричал, - Ну хоть какой-нибудь завод у вас тут есть? Или был? - Кто-то из ребят вспомнил консервную фабрику, но не был в этом полностью уверен. Джейкоб, наконец, сдался и перешел к гвоздю программы - записям песен армянских певцов, в которых он находил нечто общее с американскими. Это, по его замыслу, должно было символизировать глобализацию. Однако, дети глобальной идеи не восприняли - они с удовольствием слушали песни, тихо возмущаясь между собой, что их любимых певцов обвиняют в подражательстве. Майе стало грустно-смешно и даже жаль Джейкоба. Впрочем, последний пребывал в блаженном неведении о своем фиаско. Сущий инопланетянин! - резюмировала про себя Майя и дала ему знак, что время, отведенное на лекцию, исчерпалось. Последовала сцена действительно очень теплого прощания, и Джейкоб устремился к выходу, вновь обретя крылья, и хлопал ими всю обратную дорогу. - Дай ему Бог, - подумала Майя, - “блажен, кто верует…” Позже, в конце семестра, когда Джейкоб представил отчет о своем основном курсе, Майя не поверила глазам. Весь его отчет, по существу, являлся пересказом все той же индийской легенды про слона. Утром позвонил Роб и, едва поздоровавшись, спросил, куда она исчезла в субботу на целый день. Майя рассказала. Роб покатывался со смеху. “Каманц-каманц”? - переспрашивал он, - “Почему я здесь стою”?. Ну, ты меня повеселила… Его голос звучал так непринужденно, он был так спокоен и приветлив… Майя сама не заметила, как согласилась встретиться с ним. Майя прибралась, вымыла посуду, глянула на часы - до назначенного времени оставался еще час - вполне достаточно, чтобы принять душ, переодеться и успеть в срок. Но тут последовали, один за другим, телефонные звонки, затем пришли соседи - одалживать удлинитель, затем, когда Майя, уже чертыхаясь, натягивала джинсы, у них соскочил язычок с молнии. В результате она опоздала на сорок минут. Увидев его издали, она помахала ему рукой и ускорила шаг, но Роб вдруг круто повернулся и пошел прочь от нее семимильными шагами. Ничего не понимающая Майя засеменила вслед. - Роб, подожди, да подожди же! - почти кричала она. Внезапно, он остановился, и, дождавшись ее, ледяным тоном процедил, - Никогда не беги за мной… Никогда не беги и не ходи за мной. - Майя оторопела, залепетала что-то в оправдание своего опоздания. Роб ее не слушал. На его лице проступила знакомая Майе маска усталого высокомерия. Она знала, что за этим следует ожидать приступа отчаяния, когда он то замыкался, то предавался рассуждениям об абсурдности всего и вся, нелепости миропорядка и бессмысленности жизни. И ронял слова, горькие, тяжелые и холодные, как кирпичи из замороженного яда. В такие минуты она больше всего боялась, что он сотворит что-нибудь над собой. Превзойдя самое себя, Майя успокоила его и повела домой. К вечеру Роб оттаял, а часам к десяти заявились его друзья-преферансисты. Вжавшись в угол видавшего виды дивана, Майя завороженно следила за ними. Роб священнодействовал. Сам извлек и набросил на стол зеленую скатерть с длинной тяжелой бахромой. Расписал пульку. Бросил на стол колоду. Он один сохранял спокойствие. Остальными овладело лихорадочное безумие. Карты плясали в их руках. Движения игроков поражали точностью и быстротой, но застывшие бледные лица выдавали снедавший их огонь. - Они будто торопятся проиграть свои деньги, - пронеслось в голове у Майи. И впрямь, только Роб ни разу не проиграл за всю игру. Он держался очень прямо, излучая властную энергию - ни дать ни взять, Цезарь, утверждающий свою власть славными победами. Внезапно Роб взглянул в ее сторону и поймал ее пристальный, изучающий взгляд. Майя похолодела. Для Роба обнаружить себя в качестве объекта наблюдения должно было быть нестерпимым, унизительным открытием. Он, правда, никак не прореагировал в тот момент. Но, проводив своих гостей, исчез куда-то на несколько минут и вернулся с огромным ножом, похожим на короткий меч. Майя дико закричала и забилась в истерике. Перед ней как кадры кино замелькали бредовые картины: она в луже крови на полу; Роб, несущийся по полночным улицам с окровавленным ножом; суд, где прокурор был почему-то в одеянии Великого Инквизитора, а на свидетельском месте стоял Алик. Потом, досмерти перепуганный Роб, клялся и божился, что хотел всего-навсего показать ей несколько приемов боя, которыми он овладел на войне. Майя кивала, честно пытаясь поверить ему, но для нее привидевшиеся образы имели реальность действительности. За несколько мгновений она пережила и свою смерть от ножа - ужас, боль, смертная тоска - и его безумное отчаяние - одинокий бег, пустынные улицы, обжигающий холод декабрьского ветра. Она забылась тяжелым сном. На другой день Роб, будто жалея о вчерашнем акте милосердия - он ухаживал за ней как нянька - был угрюм и груб. Вытащил из-под стола недопитую бутылку из принесенных вчера его друзьями и, ругая их за дурной вкус, разлил вино по бокалам. Майя пригубила и не стала пить - вино действительно было плохим. Она стала уговаривать Роба выбросить бутылку. Но тот уперся и, продолжая ругаться, осушил ее, залпом, из горлышка. Майю вновь охватило оцепенение. Ощущение собственного бессилия, безысходности, осознание тщетности всех ее усилий что-то исправить обволокло ее как облако удушающего газа. *** Как стрела неслась лодка и ушла от обстрела. До середины реки дошла она и, уже недосягаемая для выстрелов, стала тонуть. Бесценный груз полетел за борт, но, увы, через пробоину неуклонно прибывала вода. Надо грести и надо выгребать воду. Или лечь на дно и своим телом закрыть течь, вверившись беззаветно капризной воле стихий. Есть еще одно - оставить обреченную посудину, броситься в воду и поплыть. *** Усталая после целого дня в беготне по делам офиса, Майя решила после работы сразу пойти домой. Но, добравшись до любимого кресла, пожалела об этом. Дом утратил целительную, теплую ласковость. Ей было неуютно и тоскливо. С Робом она больше не встречалась и, хотя и сознавала, что никогда не любила его - ей незачем было лгать себе - но разрыв с ним породил удивлявшую ее самое пустоту. По ночам, лежа без сна, она вспоминала их долгие беседы, его грандиозный интеллект, универсальные познания, беспощадную логику суждений. Она тосковала по всему этому и, стыдно признаться, скучала по его дому, где день и ночь разыгрывалось недоступное непосвященному взору колдовское действо, вещи казались живее людей, а тени двигались сами по себе. Однако, у этой тоски была еще одна составляющая - грызущее, не поддающееся никакой логике чувство вины. Она сбежала. Она взялась спасти, вернуть к жизни несостоявшегося гения, отправленного на Голгофу по доносу стукача, и предала его сама. А ведь обещала, что останется с ним, что бы ни случилось. Он тоже не выполнил своих обещаний. Клялся холить и лелеять ее так, чтобы она забыла все свои прошлые беды и обиды, а вместо этого - карты, попойки, безобразные сцены… Ну так что? - тебя это не оправдывает. Ты отвечай за себя. Нечего ответить. Пусто. Нет! Единственный и истинный критерий - любовь. А любви не было! Тогда что же было? Наваждение? Двойной, взаимный обман и самообман? Но и это не самый главный вопрос - себе-то не ври. То, что тебя изводит, лишая сна, - это тайна тайн: было ли все это предопределено? Майя была убеждена в том, что их с Робом свели держатели ниточек. Она могла привести массу фактов в пользу этого. Вопрос состоял в том - для чего? Она не полюбила его. Если любовь посылается свыше, то почему ее просто столкнули с ним, механически, и не послали любви. Которая все прощает и все принимает и для которой быть рядом - уже счастье. Значит ли это, что для нее была уготована иная роль: все прощать и все принимать и быть рядом без радости. Нянькой, сиделкой, сестрой милосердия… От нее ждали жертвы?… Ну что ж, если так, то экзамен она провалила. Но возможно ли такое? Да ведь я могу это узнать! - Майя аж подскочила - огонь! У нее уже получилось однажды, почему бы не попробовать еще раз? В шкафчике нашлась только одна свеча, но Майю это не расстроило. Ясно, что и с одной свечой можно реализовать двоичную систему общения. Очень просто, по принципу “да-нет”. Надо только задавать вопросы таким образом, чтобы ответ мог быть либо положительным либо отрицательным. Майя укрепила свечу в старой кофейной чашке с отбитой ручкой, зажгла, постояла несколько минут, собираясь с духом, и решилась. - Ты будешь говорить со мной? Огонек свечи интенсивно заколебался. - Кивает! - обрадовалась Майя. - Я поступила плохо с Робом? - Да. - Он был несчастен, а я сделала его еще несчастнее? - Да. - Я должна была остаться с ним? Желтый язычок оставался недвижим. - Нет? Значит, - нет. - Я правильно сделала, что ушла? - Нет. - Тогда что же? А-а-а-а! Я не должна была сближаться с ним? - Да. Майю затрясло. - Не развитие событий было неверным, а самое их начало? Ошибка заключалась в том, что я с ним сблизилась? - Да. Ну, что ж, хоть это она выяснила. Бремя вины изрядно полегчало. С плеч долой - из сердца вон. Она просто ошиблась дверью - с кем не бывает? Это все-таки лучше, чем предать суженого. Майю обуяла лихорадка. Она засыпала бедненькую свечку тысячью вопросов об устройстве невидимого мира. Хотя, почему бедненькую. Это - ОГОНЬ. Информационный обмен в невидимом мире должен быть мгновенным и неограниченным. Крохотное пламя наверняка знает столько же, сколько весь дух огня. Вернее, не имеет значения - часть или целое: там это должно быть одно и то же. Как коллективный разум, описанный многими фантастами. Голова у нее шла кругом. Майя сошла с ума. Она превратилась в рабу свечи. С утра она с нетерпением ждала конца рабочего дня, чтобы продолжить бесконечный диалог с домашним оракулом, прерываясь только для самых необходимых дел. Незаметно, от вопросов общего порядка она перешла к личным, и вскоре уже не могла без этого жить. Ей-ей! Она и шагу не могла ступить без предварительного обсуждения с огнем. Перед тем как потушить свечу, она просила у нее прощения. Огонь стал ее другом, советчиком, утешителем, всем. Вся ее жизнь сфокусировалась на фантастическом собеседнике, одновременно и реальном и сверхъестественном, всепонимающем и всезнающем. Однажды открыв, что он способен читать мысли, она перестала произносить вопросы вслух. Молча сидела перед зажженной свечой и вела с огнем нескончаемый разговор. Ей оставалось только молиться на него. С этой мыслью пришло отрезвление. Майя поняла, что впала в маниакальную зависимость. Еще немного и она погибла бы, полностью лишившись собственной воли и - кто знает - рассудка. А поскольку она давно научилась параллельному мышлению, дававшему возможность общаться с внешним миром чисто механически, то никто бы и не заметил ее помешательства. - И никто не узнал бы, где могилка моя! - пропела Майя, резюмируя, и решила попрощаться с огнем перед тем как расстаться со своим импровизированным зороастризмом. То, что последовало, даже она, с ее воображением и внушаемостью, не могла бы ожидать. Свечка начала ругаться. Да-да. Впечатление было именно таким. Огонек начал как-то резко выбрасываться в ее сторону, будто стремясь достать ее и обжечь. И при этом шипел. Он напоминал маленького рассвирепевшего зверька. Майю охватил ужас. Она что есть силы дунула на свечу. Та мгновенно погасла, и Майя несколько минут смотрела на нее с мстительным злорадством. - Боже, какое счастье, что все это позади, - подумала Майя, - я была на волосок от безумия. Что же делать со всем этим. Надо разобраться, кому-то рассказать… Алик! - Что ты знаешь об огне? Алик обалдело заморгал глазами. Он ожидал излияний, признаний, извинений, чего угодно, только не этого. Она позвонила после почти двухмесячного перерыва и сказала только, - Очень надо поговорить. - Алик обрадовался и приготовился быть снисходительным и мудрым как Кот Леопольд. И вдруг - этот странный вопрос. Майя молча ждала. Алик пожал плечами. - Ну, окисление или что-то в этом роде… Майя поморщилась. - Нет, я не об этом. Что ты знаешь об огне как о стихии? - Ну-у-у… А зачем тебе? Майя рассказала. Алик слушал и курил одну сигарету за другой. Майя внимательно следила за ним. К ее удивлению, финал ее романа с Робом не вызвал у него ни интереса ни эмоций. Он досадливо кривился и, казалось, не перебивал ее только из вежливости. А вот спонтанный зороастризм привел в восторг. - Ну, ты, старушка, меня потрясла. Да-а-а потрясла. Ты себя вела так, будто с луны свалилась. Будто никогда и ничего не знала ни о Заратустре, ни о Митре, ни о халдеях. Люди бы не поклонялись огню “просто так”, золотце мое. Всякое верование, даже самый примитивный фетишизм, имеет реальную основу - обменные отношения. Ты мне, каменному или деревянному, уста кровью вымажешь, а я тебе - гарантирую удачу. Как же ты попалась, рыбонька? - Да пошел ты! Одно дело - читать книги, лежа на мягком диване, а другое - в жизни. - Вот в этом-то и твоя беда. Ты не используешь в жизни ни свои знания, ни интуицию, ни талант. Живешь как… - Как дура! - Ага. Майя усмехнулась. Ну что ж, Алик вправе вынести ей строгий выговор. Ей стало горько и одиноко. Напрасно она сюда пришла. Видать и впрямь, разбитую чашку не склеить. Она поднялась. - Сядь. Майя остановилась в нерешительности. - Сядь, - повторил он, - будем пить чай и разбираться с твоими стихиями. Он принес поднос с дымящимися чашками и кипой книг. - Сначала чай. Крепкий и горячий, как ты любишь. Майя благодарно улыбнулась, хотя она предпочла бы уткнуться ему в плечо и выплакаться. Она поудобнее откинулась на спинку кресла и сосредоточилась на чае, отпивая его маленькими глотками, смакуя аромат и особенную горьковатость. Эта “чайная церемония” всегда помогала ей восстановить силы. Алик знал это и терпеливо ждал. Майя поставила чашку на стол и кивнула ему. Она порозовела, отогревшись и душой и телом. И это ее свойство птицы Феникса - восставать из пепла - он тоже хорошо знал и восхищался им. - Итак! Как сказал один старый, мудрый еврей, если хочешь понять суть предмета, взгляни на него с разных сторон. Мне кажется, огонь, как нельзя лучше, олицетворяет дуализм всего сущего, а две его стороны суть - огонь божественный и огонь земной… - Три. Есть еще третья сторона: огонь адский. - Спорно. - Спорно все. - Хорошо, пусть будет уравнение с тремя неизвестными. Но самое интересное тут то, что когда-то они были хорошо известны, благодаря Заратустре, который передал свое знание магам. Но люди это знание утратили, предав сначала поруганию, а потом почти полному забвению… Алик сделал паузу, чтобы найти в книге нужное место. Но тут Майя подалась вперед и заговорила, странно посверкивая глазами. - В этом “почти” вся беда. Первоисточники нам недоступны. Пойди найди Авесту23, чтобы узнать, что в действительности говорил Заратустра. А так, сколько толкователей, столько версий; у Ницше, например, - полный бред 24; кормимся какими-то обрывками, цитатами, да еще с искажениями перевода. В результате сейчас возродили магию, нет-нет, извини, не возродили, а состряпали какой-то вульгарный суррогат и обрушили людям на головы. Раньше их в массовом порядке оболванивали коммунисты своим материализмом, а теперь их маятником качнуло в другую крайность. Верят во все! Полным-полно вокруг колдунов да ведьм. Какой-то вселенский шабаш. Открываешь газету, а там - реклама: “Снимаю и навожу порчу” или “Талисманы вечной удачи” и тому подобный маразм. Народ валом валит, твои маги наживаются, а… - Стоп, стоп, стоп. Во-первых, они не мои; во-вторых, ты все свалила в одну кучу; а в-третьих, ты права: то, что творится сейчас около религии - омерзительно. Вот, давай и разберемся. - Тогда начнем с начала. - О-кей. Так вот, Заратустра учил, что все сущее “эманировало из источника бесконечного света”. Свет как начало начал тебя устраивает? - Не паясничай. - Не уклоняйся от ответа. - Ну, что ж, да. Я верю, что источником всего сущего был Первичный Свет. - Далее. Поскольку история - лженаука, то судить о том, как это было, с полной уверенностью невозможно. Лично мне это представляется так: Заратустра, наряду с учением о свете и добре, передал своим ученикам знание о законах природы, то есть передал им ключи к управлению стихиями. Вдумайся: управлять - то есть, поставить себе на службу. Что же такое человек, господствующий над огнем, ветром, водой, землей? Умеющий вызывать духов, оживлять покойников, повелевать людьми, в три дня разрушить или сотворить город и так далее, и так далее… По человеческим меркам он - всемогущий. Маг! Так что же произошло потом? Опять же, как мне представляется, его ученики - маги - окружили свое знание стеной тайны. Массам не была возвещена истина, но подкинута ее оболочка - религия. Так возникло и распространилось поклонение огню. Люди верили магам, так как имели доказательства их могущества, верили в то, что огонь является земным образом Божественного света, то есть, Бога; отсюда один шаг до отождествления: огонь  Бог. Первичная идея стерлась, упростилась, и, наконец, деградировала. Тайную науку - магию - изгнали, а религию - зороастризм - вытеснили, где христианство, а где - ислам. А почему так произошло, меня не спрашивай. - Мне кажется, я знаю. - Чего-чего? - Ну, не знаю, а могу предположить. - Ну-ка, ну-ка. - Я не знаю, может, Зороастр и был добрым и мудрым пророком. Я даже в одном месте у Блаватской вычитала, что он предсказал рождение Христа. Но вот посмотри, к чему он призывал своих учеников:25 “ Тот, кто хочет проникнуть в тайны (священного) Огня и объединиться с ним, сначала должен соединить свою душу и тело с Землей, своей матерью, Человечеством, своей сестрой, и Наукой, своей дочерью.” Если воспользоваться тождеством ОГОНЬБОГ, то получается, что путь к Богу лежит через сугубо мирские, низшие элементы. Вспомни, что говорил Христос фарисеям: “Вы от низших, Я - от высших”. Затем, я никогда и нигде не встречала упоминания о магах-альтруистах, но очень много свидетельств того, что они использовали свое знание для достижения власти и богатства, то есть, для собственного блага. А Христос говорил своим ученикам: “Даром получили - даром отдавайте”. И наконец, я считаю, что люди вовсе не должны стремиться к овладению тайнами природы, чтобы повелевать ею и стать всемогущими. Это же то, к чему призывал библейский змий, то есть, вкусить от запретного плода и стать “как боги”. - По-твоему, Заратустра тот же сатана? - Да. Но не “по-моему”, а по делам его учеников. Вспомни: “По плодам их будете судить о них26”… И еще точнее: “Все, сколько их ни приходило предо мною, суть воры и разбойники”27. Майя перевела дух и снова заговорила как заведенная. - А знаешь, я могу еще кое-что добавить. Я вспомнила одну совершенно удивительную вещь. Блаватская в “Карме Судьбы” дает очень интересную интерпретацию библейскому эпизоду с Вавилонской башней. Она утверждает, что “на всей земле был один язык и одни уста” означает, что “человечество имело тогда универсальную доктрину, философию, общую для всех”; “кирпичи” - это ученики, “обжиг кирпичей” - обучение магии, “город” - доктрина, а “башня” - зиккурат. Таким образом, люди тогда задались целью построить храм, создать мистерии и обучать учеников универсальной доктрине. И дальше она подводит к тому, что “спутал их планы“ не Бог, а сатана - “завистливый гений земли”, “тот, чье сердце было злобным, и кто был нечистым”, и сделал это потому, что “позавидовал силе и святости людей”. Она пишет настолько убедительно, что мороз продирает по коже. - Да, ты права, она очень убедительна. Приводит факты, цитаты, одно и то же преподносит по разному, с разных углов; все это неискушенному читателю может показаться истиной в последней инстанции. Проверить-то практически невозможно. - Точно-точно. А хочешь, я сейчас дам свою, контр-интерпретацию. Допустим, она даже права насчет условных терминов. Пусть так. Люди вознамерились построить Университет Тайной Доктрины. Создать армию магов. К чему бы это привело? Да люди бы уничтожили мир! Кстати, сама Блаватская в другом месте говорит, что Атлантида была страной магов и “именно ужасное злоупотребление магией Атлантами привело их расу к полному уничтожению”. Так что, Господь, смешав языки, как написано в Книге Бытия, или спутав планы, как пишет Блаватская, предотвратил гибель мира. Глаза Майи сияли. Щеки, обычно бледные, горели румянцем. Этот переход от подавленности к восторженной экзальтации испугал Алика. Но, пока он думал, что делать, Майя вдруг сникла, помолчала с потерянным видом и глухо произнесла,- Алик! Почему мы никем не стали? Алик молчал.