Предыдущая   На главную   Содержание   Следующая   И.Э.Акопов . Все так и было… [XV]   Дядя нас нашел, радости было… Он рассказал о своих приключениях и как добрался. Потребовалось еще несколько дней, чтобы выбраться из Дербента, но недолго мы ехали: в Махачкале состав остановился, дальше идти не мог. Промучались мы тогда в Махачкале что-то около недели, на вокзале находились. С большим усилием и скандалами, наконец, опять втиснулись в вагоны и поехали дольше. Поезд все останавливался, подолгу стоял, слышна была стрельба, говорили, бандиты орудуют, остатки махновцев нападают на поезда, грабят. А иногда заявляли, что топки нет или путь не исправлен. Дядя часто ходил помогать, работал там, весь измыленный приходил. Кушать было нечего, дядя на станциях менял какую-нибудь вещицу на хлеб или кашу. Наконец, добрались до Армавира и там долго сидели. В общем, ровно через три недели, на 22-й день, рано утром, добрались до Ростова – грязные, измученные, что делать, в полном неведении - куда идти? Дядя потащил вещи к стенке вокзала у входа с перрона, как и везде, здесь было много ожидающих пассажиров. Мы-то доехали, а куда идти - не знаем. Дядя оставил нас, а сам пошел на поиски. Часа через 3 – 4 вернулся с каким-то адресом на Темернике. Это привокзальный район, там жили преимущественно железнодорожники. Осень 1920 года город был весь разбит, разбомблен, не раз переходил из рук в руки. Здесь были ожесточенные бои и еще следы свежие. Взял он меня, вернее, я напросилась и вместе пошли. Нашли этот дом, но развалины стояли. Дядя начал расспрашивать живущих в ближайших домах. Одна пожилая женщина узнала, о ком спрашивает дядя. Сказала, что их сын часто играл с их внуком. За несколько дней до бомбежки всю семью увезли в больницу, все были больны тифом, так что точно они под бомбежку не попали, даже об этом все говорили, что «не было бы несчастья, не спаслись бы они от смерти, а теперь, может, и выжили». Но это было несколько месяцев назад. Тогда дядя решил поехать в Нахичевань (теперь Пролетарский район г. Ростова), где жила сестра моей бабушки по матери. Они нас приняли как-то холодно, не по-родственному. Сказали, что мама с детьми после больницы жила в сарае у Аракеловых на Садовой улице, у хозяев, где раньше, до отъезда в Тифлис, мы жили, что мама моя приходила к ним месяца 3–4 назад, очень просила на некоторое время принять Аркадия, поскольку его выписывают из больницы, пусть поживет, пока не подкрепится, но они были вынуждены отказать, так как 9 человек в одной комнате живут, боялись, что могут заразиться. Мама обиделась, ушла и с тех пор они о ней ничего не знают. Поехали мы во двор к Аракеловым. Там соседи сказали, что наши все лето жили в сарае, но вот наступили холода, и они переехали на Канкринскую улицу, к родственникам. В это время паспортный стол и прописка были не в порядке, вот и дяде дали Темерницкий адрес, где уже и этого дома не было. Дядя вспомнил, что на Канкринской жил какой-то дальний родственник моего отца, и мы поехали туда. Канкринская 70, угол Большого проспекта, большой 4-х этажный дом, нам сказали, что надо подняться на 4-й этаж, там живут армяне, может, они знают. По широким деревянным лестницам поднялись на 4 этаж, через длинные широкие балконы, здесь на 4 этаже нам уже указали двери, где живут наши. Мы вошли, на топчане лежала больная женщина, в комнате никого не было. Дядя бросился к ней: «Мама, что с тобой?» Они со слезами обнялись. Дядя сказал, что вот, привез Ваших, они на вокзале, а вот твоя Эмма… За 2,5 года изменилась и мама, и я выросла. Начались объятия, слезы. Рассказали, что мама тяжело болела малярией, ее трясло каждый день, она очень ослабела. Дома, кроме двух деревянных топчанов и самодельного стола с ножками крест-накрест, немного лохмотьев, а на постель ничего было. Стаканами служили консервные банки. Мама сказала, что отец работает в Всемедикосантруде курьером, а она в швейной, где нет еще, как следует, работы. Пришли брат мой Ера и сестра Тамара, какие же они были худые, плохо одетые! Я по сравнению с ними - куда лучше. Помню, они как-то стеснялись со мной разговаривать, подойти ко мне. Я их обняла, расцеловала, а мама все плачет. Дядя оставил нас и пошел разыскивать отца на работе, чтобы вместе пойти за бабушкой и вещами. На мой вопрос, почему они не писали нам письма, мама ответила, что несколько писем писали, а ответа не было. Жизнь была очень тяжелой, Ростов переходил из рук в руки, ничего хорошего писать не было, одно расстройство, что толку в письмах, и помочь ничем не могли. Они знали, что мы как-нибудь проживем, там дядя Ваган нас не оставит, поможет. Кто-то от кого-то слышал, передал им, что дедушка умер, а я работаю и учусь. Так и осталось непонятным, кто мог эти вести до них донести. Как сказала бабушка «земля слухами полнится». У наших были две большие комнаты на 4-м, последнем, этаже, окна большие, угловой большой балкон, но пусто. Пусто, нечем обставить, но снаряд разбил угол. Крыши и обломки висели у дверей балкона. Часть стекол были разбиты, крыша текла. Все это произвело удручающее впечатление. Свет не грел, воды не было, носили со двора. Даже ведра не было. Ну что могло быть, когда и так мама приехала без вещей, немного постели и одежды взяла с собой. За 2, 5 года отец все время болел, а мама с трудом на хлеб зарабатывала, не брезгуя никакой работой. На Темерницкой улице они кое-что – простые железные кровати, табуретки и стол имели, но там все разнесла бомба. Повезло, что все они были в тифозной больнице. На их счастье красные уже заняли город, и больных госпитализировали, а здоровым делали противотифозные и противомалярийные прививки. Уже было темно, когда папа и дядя Сережа привезли бабушку, сестренку и наши пожитки. Сестренка отчужденно смотрела на мама и папу и все тулилась к бабушке и ко мне. Привезенная нами посуда и постель были находкой. Наши спали в лохмотьях, собранных мамой у тех, где работала. Из досок, взятых из сарая Аракеловых, отец сбил два больших широких топчана и один стол с ножками накрест, а соседи дали в пользование несколько табуреток. Бабушка привезла и керосинку, но керосина не было. Зажигали лампу жестяную, немного светало. Но так как керосина мало, как-нибудь устроили постель на топчанах и на полу расстелили. Папа, дядя Сережа, братик Ерик легли на полу, мы с бабушкой на топчане, Тамара с мамой. Собралась семья из 8 человек. Легли в постели все в одной комнате, потому что в другой было холодно, свистел ветер с разбитой крыши и окон, забитыми досками. Долго разговаривали взрослые, лежа укрытыми. Было что рассказать о своей нелегкой жизни. Большим горем для нас, особенно для бабушки, было то, что мама была вынуждена моего приемного братика – подкидыша Рубена, ровесника Евгении, отдать другим на усыновление. Мама оправдывалась, что не смогла справиться. Ему было 2 года, когда она его отдала, очень он ей мешал работать. Ерванду было 10 лет, Тамаре - 6, они могли оставаться дома, а его не с кем было оставить, да и кормить ребенка было трудно. Она работала прачкой, мало кто шил тогда. И вот в один бездетный дом мама ходила стирать. Муж был сапожником, имел свою мастерскую, а жена была домохозяйкой. Вначале, она охотно соглашалась, чтобы мама мальчика оставляла у нее и ходила на работу. К ребенку относились очень хорошо, и мама была довольна, за их доброту даже деньги за стирку не брала. Через некоторое время они начали просить, чтобы она отдала мальчика им на усыновление. Уверяли, что они его лучше воспитают. Мама все не соглашалась, плакала. Она ведь сама с четырех месяцев растила и выкармливала его, плакали и Ера с Тамарой. Так тянулось несколько месяцев. Потом все знающие наши и соседи начали убеждать маму, что она должна согласиться, что это люди добрые и хорошие, и главное, что состоятельные, что не надо наперекор счастью ребенка идти. Наконец, мама решилась, когда уже лишились темерницкой квартиры и жили в сарае. Наши очень похудели в больнице, все были изможденные, а в этой семье сапожника был достаток, и Рубен жил обеспеченно. Но всегда, как только он видел маму, бросался на нее, плакал, хотел уходить с ней, несмотря на то, что более 2-х месяцев маму не видел, пока она была в больнице. Его убеждали, что мама просто кормилица, что настоящие родители они, все это не помогало, и они, как только открылись дороги, ради того, чтобы Рубик забыл наших, переехали из Ростова и никому не сказали куда – настолько привязались к ребенку. И все же бабушка была недовольна, что мама отдала Рубика, и мы, дети, очень жалели, что его нет с нами. Как он вырос, каким человеком стал, так мы и не узнали. Ну а мне он запомнился беленьким, светловолосым, голубоглазым мальчиком, годик с лишним ему было, когда на вокзале маму с детьми мы привезли в Батуми в 1918 году, летом, чтобы они через Новороссийск попали в Ростов. На другой день папа пришел с работы и принес куртки на меня и сестренку, а Ера и Тамара уже имели. Каждый день на рассвете отец уходил занимать очередь, потом к 8 часам шел мой братик Ера, заменял его, так как папа шел на работу, а к 12 часам шла я заменять брата. Получали мы 4 кусочка хлеба по 100 грамм, по половнику супа и по плошке каши. Все это осторожно несли домой, чтобы не разлить. Дома уже бабушка раздавала обед детям и немного выделяла на долю больной маме. Отец с работы тоже приносил кусочек хлеба, свой паек, и на бабушку получал. Мама болела и не ходила на работу, потому не получала. Как-то скоро устроился на работу грузчиком дядя Сережа и тоже что-то приносил домой, а по субботам ходил на рыбную ловлю, приносил небольшой улов. Варили уху – это был настоящий праздник. В Ростове была армянская школа 1 ступени, туда ходили мой брат Ерванд и сестра Тамара. Там тоже давали какой-то завтрак. Армянская школа первой и второй ступени была только в Нахичевани, ходить туда я не могла, было очень далеко, трамваи ходили нерегулярно, с перебоями, да и теплой одежды для ростовской зимы у меня не было. Отдали меня в русскую школу, в тот класс, который я уже окончила, потому что я не знала достаточно русского языка. Заведующий школой сказал так: «Видно по табелю, что девочка способная, в основном по всем предметам, будет она повторять на русском языке и подтянется по русскому, может, что и получится, попробуем». Начала я ходить в школу, отношение со стороны преподавателей ко мне было сочувственным. Но ведь я говорила по-русски плохо, был маленький запас слов, читала медленно, иногда не могла понять прочитанное, да к тому же программа советской школы отличалась от программы в меньшевистской Грузии. Так ничего и не вышло, пришлось оставить школу и помогать дома. Двор наш был большим, все 4 этажа занимали еврейские семьи, только мы и наши далекие родственники были армянами и внизу жила русская семья дворника. Народ был набожным, напротив, и в нашем доме было 4 синагоги. Вообще, это был еврейский район. Занимались мелкой торговлей, ремеслом. Будто и были у нас добрососедские отношения, но они ни за что не одалживали нам посуду, говорили, что у нас пища тифозная. Из наших рук ничего не кушали, даже пирожок не брали. В то время даже были специальные еврейские мясники. Один наш сосед занимался торговлей папиросами, и за небольшую плату давал нам набивать папиросы. Давал гильзы и табак, чтобы мы сидели возле него и работали. Когда набивали 100 штук, не помню, сколько-то платил. Другая соседка пригласила маму к себе шить, перешивать из старья детские платьица, штанишки, шапки. Она их продавала на базаре. Еще кто-то заказывал отцу делать швабры, детские низкие скамейки, табуретки. У нас не было ни материала, ни инструментов. После работы и по воскресеньям папа ходил к ним работать. Они тоже это продавали. В общем, в этом предприимчивом еврейском дворе мы перебивались. Жил там и газетчик, который привлек меня и брата продавать газеты под его наблюдением. Мама тоже поправилась, пошла на работу, в мастерской все солдатское белье шили, а бабушка дома хозяйничала. С трудом, через несколько месяцев после нашего приезда, нашлась моя бабушка по матери. Она жила в темном подвале на Старо-почтовой улице. Ходила работать по людям поденно, стирать, убирать, уголь таскать и прочее. Этим она занималась давно. Когда мы ее разыскали, были очень удивлены. Она похудела, была маленькой, пришибленной и малоразговорчивой, все чем-то недовольная, что-то невнятное говорила про нас, губами шевелила. На нашу просьбу перебраться жить к нам, она наотрез отказалась. И раньше не раз мама приглашала ее жить к нам, но она не хотела, не любила моего отца. До мобилизации дяди Сережи они жили вместе. Но с начала войны она осталась одна и перешла жить в дешевый подвал, продала свои домашние вещи. Работала, не покладая рук, поденно и пристрастилась собирать деньги. Кто-то ей посоветовал менять бумажные на золотые, ибо война, бумажные деньги не надежны. Я помнила бабушку когда мы уезжали из Ростова в Тифлис, мне шел шестой годик. Она всегда очень аккуратно одетая ходила к нам, и мы к ней в гости ходили в небольшую уютно убранную комнату, и дядя Сережа после работы хорошо одевался, а теперь ее не узнать. Выяснилось, что кто-то их тех, у кого она поденно работала, кажется, в 1918 году, уговорил бабушку поменять золотые деньги на крупные николаевские бумажные валюты. Сто тысяч рублей отдал и взял у нее золотые десятки и пятерки, сколько там было, никто так и не узнал. Ну, сколько там за 4–5 лет бабушка могла насобирать, работая поденно и выручив за свои проданные пожитки? Но кто-то сказал, что было, якобы, тысяча рублей. Этому верить трудно, но пусть так. Бабушка возомнила, что стала владелицей большого капитала, целых сто тысяч рублей, вернется сын Сережа, будет рад, откроет свое дело, не будет грузчиком работать. Деньги эти она пришила к клеенке и к лифчику, носила с собой везде, от нас тоже скрывала. Ну, а тот делец, который обменял негодные николаевские, уехал за границу с семьей, говорили, что был евреем. Может, поэтому бабушка стала ненавидеть евреев, и пока мы жили в еврейском дворе, она лишь один раз была у нас. Ни разу об этом не рассказывала, никогда. Говорили, что когда она узнала, что ее обманули, и николаевские не проходят, помешалась, и появились эти странности. Прошло года полтора. Дядя женился на бездетной вдове, тете Миле, с трудом уговорил бабушку перейти жить к ним. У этой вдовы в Нахаловке был небольшой домик. Дядя мой был трудяга, навел порядок, отремонтировал, дворик привел в порядок, по тем временам это было вполне прилично. Но оставить бабушку дома не удалось, она все же ходила работать, больше стирать, убирать и вечером приходила спать, а рано утром опять уходила. Денег никому не давала, ни за что не занимала. Всем ее имуществом был один сундук, который запирался со звоном, и постель, а что было в этом сундуке - никто не знал. Она оставалась нелюдимой, у нее был свой мир, к нам, своим внукам, была безразлична, а мы ее очень жалели. По воскресеньям навещали, жена дяди Сережи тоже не дружила с нами, только по большим праздникам иногда они приходили, иногда нас приглашали. Весь 1920–21 учебный год мы провели с большим трудом, жили в холоде, полуголодные. Если дядя Сергей приносил иногда немного пшеницы и крупы, которая во время разгрузки ему перепадала, то это было большой радостью. Бабушка жарила на сковороде и раздавала нам по мерке, маленьким стаканчиком. Брат мой Ера часто озорничал, вдруг скажет: «Тома, птичка залетела в окно», та разинет рот и давай глядеть, а он стащит у нее немного пшенички из ее порции. Если она заметит, начнется рев. Мне приходилось из своей доли ей отсыпать, чтобы успокоить. Иногда у Еры совесть просыпалась, и он мне подсыпал, говоря: «На, я пошутил, мне не надо». Я следила за уроками сестренки и братика, ходила за маму в школу, помогала по дому, торговала газетами, набивала папиросы. Со второго полугодия меня перевели в вечернюю школу взрослых, так как я в дневную не успевала. В вечерней школе все больше рабочие учились. Мама скоро запретила мне ходить в школу повышенного типа, говорила, что нечего рядом с мужчинами сидеть девочке, от этого ничего доброго не будет. Когда я посещала вечернюю школу, один из учеников, который плохо успевал, все у меня списывал математику. Это была школа повышенного типа, трудно сказать, к какому классу приравнивалась, но хорошо помню, что учили политграмоту, и я этот предмет очень любила. Одевалась бедно, мерзла всегда, а зима все не кончалась. Как-то мой сосед по парте расспросил меня, как и где я живу. Я ему рассказала, а он мне говорит, чтобы я пошла к комиссару города и рассказала все, что нам помогут и даже дадут квартиру. Он дал адрес, где находилась комендатура. Я несколько ночей не спала, думала, как пойти, как-то было страшно. Когда я об этом сказала дома, все начали говорить, что таких как мы много, ничего из этого не выйдет. Наконец, я решила больше никого не спрашивать и пошла. Вошла в комендатуру, стала в углу и стою, не знаю, что делать дальше. Подошел солдат с винтовкой и спрашивает: - Тебе чего нужно, девочка? - Мне нужно к комиссару, - отвечаю я ему. - Зачем? - Дело есть, - говорю ему. Люди заходили и выходили, а я стою. Выходит в кожанке мужчина, спрашивает солдата. - А эта к вам просится, не говорит, что хочет. - Ну, подожди, я скоро вернусь, - говорит он. Жду голодная, мерзну. Наконец, комиссар явился и говорит: - Зайди, девочка. Что тебе надо, говори. А у меня язык отнялся, всё, что хотела сказать, не раз в уме твердила – все забыла, молчу, насупилась. Тогда он сам начал задавать вопросы: - У тебя отец и мать есть? - Есть. - Кто они такие, что делают? Я сказала, что отец плотник, но нет работы, сейчас работает курьером в Военмедикосантруде, мать - швея, работает в швейной и все болеет малярией, что у меня есть братик и сестра – школьники и еще одна маленькая. И пошла, пошла, все рассказала – где живем, холодно, разбито, как могла, доложилась. Он не торопил, к нему заходили с вопросами, он просил подождать, потом сказал, чтобы я все это написала. Я сказала, что по-русски плохо пишу, а он ответил, что разберутся. Вызвал кого-то, сказал, чтобы мне дали бумагу и ручку, чтобы я написала заявление и потом чтобы принесли это заявление ему. - Иди, деточка, поможем, иди, напиши, как сможешь, только адрес напиши четко. Солдат повел меня в другую комнату, дал ручку, бумагу и чернила. Сижу, а как писать - не знаю. Да и солдат не знает, как мне помочь. Проходит какой-то человек, он остановил его и попросил объяснить мне, как написать заявление. Он продиктовал: «Заголовок – Комиссару г. Ростова-на-Дону от гражданки ….. Адрес….. Заявление. А дальше пиши, что просишь» и ушел. Я все же написала не от гражданки, а от ученицы, указала свою школу, и написала, вернее нацарапала, как рассказ, и внизу приписала «помогите, нам, очень прошу, хоть чтобы крыша не текла и ветер не дул, а то все заболеем». Ушла, уже был вечер. Дома меня разыскивали, куда я делась. Обед принесла в час дня и сказала, что я рассказала. Наши недоверчиво сказали, что ничего из этого не выйдет, что комиссар мою писанину бросит в корзину, что ему не до нас. Примерно через неделю пришла к нам комиссия по моему заявлению. Долго все расспрашивали, вызывали домкома и ушли. Не прошло и недели, как принесли повестку, вызвали отца, выдали ордер. В центре города, Большой проспект, 47 – двухэтажный дом, там жили моряки, только освободили. Мы предъявили ордер, весь дом еще не был заселен. Какой-то человек посмотрел на ордер и говорит: «По числу членов Вашей семьи можете занять три комнаты, выбирайте, какие хотите, вы первые жильцы». Наши выбрали. Было запущено, грязно, полы покрыты линолеумом. Через неделю пришел комендант и говорит: «Мне велели оставить Вам стол, табуретки и койки». Койки были солдатские, но все равно, для нас это было как ценная находка. Перешли, начали белить, убирать, навели порядок для нас. Все было, как в сказке. Скоро выдали нам ордер на уголь и дрова. Никогда в жизни не было у нас такой хорошей квартиры в центре города. Ну, как не любить большевиков, правду говорил дядя Ваня, что они думают о бедных. Имя Ленина стало понятней. В вечерней школе я и месяца не проучилась. Наступило лето, понемногу начали восстанавливать разрушенные дома. Отец пошел работать на стройку и нас, меня и брата, взял с собой. Надо было заработать на одежку, чтобы зимой было в чем ходить в школу. Я все же мечтала продолжать учебу в армянской школе в Нахичевани. Строили тогда примитивно, никакой техники. Кирпичи подносили на носилках, раствор в ведрах подавали. Поднимались на строящиеся этажи по доскам, перебитым планками вроде лестницы, а иногда связывали ведро с раствором и канатом втаскивали наверх. Больше восстанавливали, чем строили. Из мешковины мама мне сшила платье с карманами и красным кантом для работы, а выходное платье было у меня из покрашенной марли, но шито хорошо, с оборками. Еще у меня было марлевое платье, окрашенное в марганце, в луковой шелухе. Одно из них было сшито Татьянкой, были и такие девочки, что завидовали мне за такие наряды. Все лето мы с отцом работали. Дядя Сережа тоже стал лучше зарабатывать, свою шинель отдал нам. Мама из нее сшила брату пальто и сестре куртку. А мне из какого-то солдатского одеяла тоже сшила зимнее пальто и шапку-ушанку. Бабушка достала шерсть из постели, счесала, спряла нитки, у каких-то знакомых нашли примитивное веретено и чесалку. Сделали шерстяные нитки, бабушка навязала нам варежки и носки на зиму. В общем, к 1921-22 учебному году мы подготовились. Я поступила в Нахичеванскую армянскую школу первой и второй ступени, тогда она помещалась в большом двухэтажном кирпичном здании бывшей мужской армянской семинарии на 26 линии. Школа мне показалась очень неприветливой. В ней я себя чувствовала чужой, одинокой. Во-первых, меня удивило, что мальчики и девочки учатся вместе. Во-вторых, хоть и армянская школа, а говор их мне был не совсем понятен. Ученики были местные, все из окрестных сел армянского района. Ростовские армяне, в большинстве случаев, отдавали своих детей в русские школы, а беженцы-армяне больше ограничивались начальной армянской школой в Ростове, где учился мой брат и моя сестра. Редко кто после окончания этой школы поступал в Нахичеванскую. Ну, а я была намерена учиться здесь еще 2 года, чтобы закончить среднее образование. В Тифлисе я окончила прогимназию, что приравнивалось к неполной средней школе. Родной язык я знала хорошо, говорила на литературном языке. Даже не все учителя этой школы могли так говорить, они смешивали местное наречие с литературным. Учитель армянской литературы, почтенный старик, тов. Заминян (так было принять в армянской школе называть учителей – товарищ, а дальше фамилия). Очень скоро все учителя стали относится ко мне внимательно и с удовольствием вызывали, чтобы я одна из первых рассказала урок. Ставили в пример, что четко и ясно излагаю свои мысли. Но вот преподавательница математики, кажется Демирян, невзлюбила меня. Нужно признаться, что в этом и я была виновата. Она в своей речи часто употребляла местное наречие, а я переспрашивала, иногда исправляла ее речь машинально, не имея никакого умысла. Кроме того, за перерыв в учебе, я ведь почти один год не училась, были только попытки учиться в русской, я позабыла кое-что и ее объяснения на корявом языке меня затрудняли. В общем, между мной и учительницей сложились не совсем нормальные отношения. Она по натуре была злым человеком, к тому же, как я уже в техникуме узнала, старая дева, обиженная жизнью и судьбой, внешне грубая, неуклюжая, неприветливая. Таких людей я редко встречала. Скоро я освоилась в школе, стала участвовать с синеблузниками в выпуске стенгазеты, а потом и в самоуправлении. Ходила я и в школу, где учились мои брат и сестра вместо родителей на родительское собрание. Мне все было интересно, я старалась, только вот по русскому языку я с трудом получила положительную оценку, говорила я тоже с ошибками, все родовые окончания путала, ведь в армянском языке их нет и «ь» тоже плохо давался. В Тифлисе, когда я училась, была старая орфография, а в Ростове уже ввели новую. Но я очень старалась. Достали русско-армянский словарь, я в кармане носила записную книжку, где бы ни была, в трамвае, магазине, в школе, как только услышу незнакомое слово, записываю. Правда, часто неправильно и поэтому в словаре не находила, спрашивала близких подруг, соседей. Учительнице моего брата, тов. Григорян (тоже старая дева, но в противоположность Демирян, очень добродушная) я понравилась. Брат мой учился плохо, никакие усилия не помогали, и она удивлялась как может быть такая разница в наших способностях. Когда она узнала, что мне очень трудно справляться по русскому языку, повела и познакомила со старой учительницей – Марией Христофоровной, одной старушкой, у которой после болезни одна рука и нога ослабели. Она охотно согласилась заниматься со мной бесплатно, но я ей оказывала небольшие услуги. К счастью, она жила в трех кварталах от нашего дома на среднем проспекте, угол Пушкинской. После уроков я приходила к ней, она со мной занималась, разъясняла домашние задания и, кроме того, систематический курс грамматики проходила, ежедневно задавала выучить наизусть кусочек стихотворения или из прозы Толстого, Тургенева, Гоголя, Горького, постоянно следила за речью. За это я по ее списку покупала то, что ей нужно из продуктов, убирала ее маленькую комнатку, выносила сор, а потом и мама с ней познакомилась и брала ее белье стирать или шила для нее. Взаимоотношения наши стали очень близкими. Года два я с ней занималась и потом моя мама не оставляла ее, помогала и я навещала ее. Конечно, ее знания уже не были достаточны, чтобы помочь мне, но я всегда считала себя обязанной за ее неоценимую помощь. Две зимы с трудом я ходила в Нахичеванскую школу, кое-как окончила в 1922–23 учебном году, потому что в этот период я часто болела, трижды перенесла возвратный тиф, сыпной тиф, малярию. Даже не знаю, как мне удалось окончить школу. Знаю, что математичка была очень недовольна много, с грехом пополам пропустила с переэкзаменовкой. Только преподаватель армянского языка и литературы меня хвалил. Я с трудом поступила на работу в детсад или ясли, так как там были и очень маленькие дети и большие, дошкольники. При заводе для работниц было организовано что-то вроде детской комнаты. В двух комнатах - одна спальня, другая побольше, вроде столовой, но и для занятий и игр. Обед приносили из рабочей столовой. Моя мама строго следила за мной, по вечерам никуда не пускала. С мальчиками не разрешала не только дружить, но и разговаривать. 1923 год был для нашей семьи очень нехорошим годом. Умерла младшая сестренка, бабушка очень переживала, с таким трудом она ее выходила в Тифлисе, а здесь потеряла из-за несчастного случая. Она себя обвиняла, что недосмотрела, а через несколько месяцев умерла и бабушка, моя добрая, хорошая, трудолюбивая бабушка. Все, что хорошее помню из своего раннего детства, связано с ней и ее смерть была для меня большой потерей. Я даже заболела, меня долго лечили и говорили, что у меня нервное потрясение. Весьма возможно, поскольку сестра Евгения и бабушка для меня были самыми дорогими людьми. В семье я ни к кому не была так привязана, как к ним, и вдруг, в несколько месяцев, потеряла их. Семья наша жила все еще в нужде, правда, мама иногда шила дома. С трудом приобрели подержанную швейную машину, у кого-то заняли деньги. В это время НЭП уже был в разгаре. Тут появился дальний родственник, который когда-то из сарая перевез нашу семью на Канкринскую улицу. Его семья жила через две квартиры на пятом этаже. Они считали себя нашими благодетелями. Мама не раз оказывала им услуги – шила, убирала и все бесплатно, хотя теперь мы с ними уже не жили рядом. Я толком и не знала их родства, но слышала, что мать Айка - неродная сестра моего дедушки по отцу. Вот этот Айк все время приходил к нам и уговаривал отца открыть какую-то шашлычную. Капитал вложит он, а патент возьмут на имя отца. Мама была категорически против, чтобы отец опять впутался в торговое дело, зная его неспособность к этому. После долгих споров дома отец дал согласие. Он зимой работал курьером, а летом - на стройке. Наконец, на Таганрогском проспекте, во втором доме от угла Садовой, открыли эту злосчастную шашлычную. Посла работы отец ходил туда и допоздна был там. Когда узнали на работе, что патент этой большой шашлычной на имя отца, кажется, он сам сказал, когда его спросили, почему он там бывает по вечерам, то его уволили с работы. Владелец шашлычной был этому рад, теперь отец все время будет работать на него. Помню, отец тоже не придал этому значения. За сравнительно недолгое время, что-то около года, наши сумели купить большое зеркало, обеденный стол, стулья, отдали долг за машинку, какой-то одежный шкаф и пару приличных кроватей на сетке. Все это было подержанное, не с магазина. Одеваться и кушать стали лучше. Я все работала в детсаду. В школе, где учились мои брат и сестра, меня выбрали в родительский комитет, хотя мне было всего около 16 лет. В 1923 году в Ростовской армянской школе учительницей начальной школы работала жена А.И.Микояна, Ашхен Микоян, а моя сестра была ее ученицей. Она была первой женорганизаторшей армянского куста, которая вела какую-то работу среди женщин-армянок, преимущественно среди матерей и членов семей наших учащихся, которые были, в большинстве случаев, из армян-беженцев. Школа находилась на Старо-почтовой улице, на углу Таганрогского проспекта, к Дону. Помещение невзрачное, недалеко от базара (через дорогу начинался базар, такое соседство особенно затрудняло работу в школе и так недисциплинированных, плохо воспитанных, живущих в плохих квартирах, бедных семей). В 1922–23 учебном году особенно усиленно начали вести работу по ликвидации безграмотности. Эту работу вели учителя бесплатно, как общественную нагрузку. Тогда не все учителя это делали охотно. Ликбез работал в школе по вечерам, после ухода учащихся второй смены. Часто не было света, и занятия проводили при свете лампы. Женорганизация тоже организовала группу из женщин разного возраста, были и пожилые женщины, а многие выглядели просто старыми, хотя им не было и сорока лет. Это были женщины, пережившие ужасы турецкой резни, бегства, лишения, потерявшие близких, вдовы. В группе женщин насчитывалось человек 25 по списку, но обычно посещали не более 20 человек. В этой группе занималась одна нервная, издерганная учительница, часто обзывала своих учениц бестолковыми, недотепами, поэтому многие бросили посещать ликбез. Меня часто просили писать протокол женсобрания, комитета содействия школы. Тов. Ашхен прибегала к моей помощи по собиранию женщин на лекцию и собрания. В общем, я была общественницей. Дома мне тоже тогда хватало работы и в детсаду работала. Когда ликбез остался без преподавателя, учительница моего брата тов. Григорян посоветовала тов. Ашхен использовать меня. Я очень испугалась браться за такую работу, но тов. Ашхен сказала, что она поможет, что женщины меня полюбят. Я к ним, безусловно, относилась с уважением, но мне было страшно, как это я буду учить взрослых мам и бабушек. Когда вела первое занятие, у меня язык заплетался, я очень стеснялась, чувствовала какую-то скованность, хотя к уроку готовилась хорошо, записала план с помощью тов. Григорян, да и мои ученицы относились ко мне с недоверием. Я была маленькая, худенькая, выглядела не более 14 лет, хотя мне уже было около 16 лет. Но через несколько занятий я вошла в свою роль «учительницы», и ко мне привыкли мои ученицы. Особенно большую роль сыграло то, что приносили мне читать письма «по секрету» и просили написать ответ под их диктовку. Письма эти были от близких, живущих как беглецы в Армавире, Краснодаре, Баку и других городах, все больше, Северного Кавказа. Сообщали о бедствиях, болезнях, смерти близких. Часто плакали, узнав такие новости, и я с ними переживала. Но были и радостные вести, например, по письмам находили друг друга потерявшиеся близкие, это было уже приятно. Очень нравилось моим ученицам, когда я им читала хорошие рассказы, стихи с выражением. Они с удовольствием оставались после урока, чтобы послушать чтение. Читала я им и газеты, разъясняла, как могла. Почти все, кто бросил ликбез, вернулись. Я с любовью и большим терпением учила их буквам. Особенно было трудно натруженным рукам выводить буквы, держать карандаш. Я радовалась успехам, печалилась когда не удавалось, искала приемы, как сделать, чтобы запомнили или могли вывести буквы. Даже ходила слушать урок в первый класс, но там было другое, с детьми легче. Так дошло дело до выпуска. Из 25 учениц группы 17 были признаны специальной комиссией наробраза, в состав которой входили учителя армянских школ Нахичевани и Ростова, окончившими ликбез. Увидев меня, мой учитель по литературе был обрадован, что я имею такой успех. Тогда в школу вместо истории ввели политграмоту и что-то вроде истории классовой борьбы. Мама все боялась за меня и не разрешала работать и бывать там, где мужчины, а в школу, где учились мои брат и сестра, пускала, поскольку это была начальная школа и учителями, в основном, были женщины. Да и в женорганизации, в детсаду, где я работала, не было парней. По-своему она меня оберегала, не объясняла прямо о половом вопросе, все внушала остерегаться парней и мужчин, не быть с ними близкой, не разрешать трогать. Как только темнело, посылала брата за мной, и он сидел, ждал, пока закончатся занятия в ликбезе, и затем вместе шли домой. Я тоже была наивной и даже рада была, что братик со мной. Администрация школы и комитет содействия (так назывался родительский комитет школы) с 1923 года выхлопотал новое помещение для школы для того, чтобы нашу начальную школу превратить в среднюю, так как окончившие армянскую школу не могли учиться в русской, а ехать в Нахичевань в армянскую среднюю школу продолжать учебу было трудно. Этот вопрос поднимала и женорганизация. Но нам не удалось ничего добиться. И в том здании, которое мы просили (на Воронцовской улице - скромное, укромное место, не доходя до Большого проспекта, фасад дома выходил на Канкринскую улицу, а со стороны Воронцовской улицы у ворот была еврейская школа) нам отказали, а через год мы узнали, что это здание отдали под еврейский приют, и синагога отпустила средства в помощь государству, и там сделали хороший ремонт, восстанавливали здание, пострадавшее во время гражданской войны с целью собрать всех еврейских детей окрестных домов в этот детдом. В это время я была членом союза безбожников и уже своего младшего брата Еру привлекала. Пока бабушка была жива, каждое Рождество и Пасху как праздник у нас отмечали, и даже в эти праздники к нам приходил поп с дьяконом. Кадилом махал, наскоро бормотал, что-то вроде молитвы, им давали деньги, и они садились на свою линейку и ехали дальше к членам своей паствы. В дни Пасхи я и брат решили посторожить попа на улице, а он к нам приезжал на третий день Пасхи (к богатым - в первый и второй день), весь день по очереди сторожили, и на долю брата выпало проследить, когда остановится линейка с попом. Брат подбежал к нему и сказал: «Мы безбожники, к нам просим не приходить больше. Вот Вам деньги, больше не приходите!» Мама ушла на работу и оставила деньги, чтобы мы дали, когда придет поп, вот мы и решили его выпроводить. Моя мама, да и отец никогда в церковь не ходили, не молились, но безбожниками себя не считали, хотя в доме ни икон, ни свечей не было, но и против религии разговоров не разрешали вести. Я, брат и сестра были крещеные, но никто у нас в доме крестов не носил, как мы, бывало, видели у других на шее. В 1923 году у нас родился еще один брат, его назвали по имени дедушки Михаилом. Это после смерти сестренки бабушка настояла, чтобы мама еще родила – может быть, будет девочка. Но ко времени рождения ребенка бабушка умерла и не увидела этого братика, его не крестили в церкви, только зарегистрировали в загсе. Когда мама пришла домой (на третий день Пасхи) и спросила, был ли поп, мы не рискнули сказать правду. Ответили, что не было, а может быть, приходил тогда, когда брат играл во дворе, а я ходила за хлебом. Мы не учли, что поп-то взял деньги у брата и когда мама спросила, где деньги, тут-то мы запутались, но не сказали, что попа домой не пустили. Брат все взял на себя, сказал, что положил в карман и, наверное, потерял. Мама его хорошенько побила и все допытывалась, не купил ли он на них лакомства или куда-то дел. Мне стало его жалко, и я стала за него заступаться и уверять, что он ничего не покупал. Спустя примерно год, на свадьбе каких-то знакомых, поп сказал матери (а он ее знал хорошо, он ее венчал в 1906 году, а память у него было отличная), что ее дети-комсомольцы стали безбожниками и что мы не приняли его в наш дом. Мама пришла домой сердитая, начала нас ругать, что ее поп при всех осрамил. Тогда мы признались, рассказали всё, как было, да еще брат с такой сатирой передал, как поп схватил деньги, в карман положил и укатил, что и мать рассмеялась и говорит: «Теперь мне стыдно ходить просить, чтобы он крестил Мишу». - Ну и не надо крестить, подумаешь, теперь все не крестят. Мама сникла, чего-то испугалась, перекрестилась и говорит: - Бог Вам судья, ничего я не пойму, а все же без Бога нельзя, есть Он или нет, а нельзя. Бабушка по матери с невесткой очень не ладили, часто ругались, невестка пила водку и пристрастила к этому дядю Сережу. Он почему-то защищал жену, тетю Милю, обвинял бабушку, что вмешивается в их жизнь. Моя бабушка Тируи (мать отца) была очень доброй и еще при жизни очень уговаривала мамину маму Евросинью перейти к нам жить, а та не соглашалась. После смерти, когда родился Миша, мама ее уговорила, и она согласилась, так как в семье дяди Сережи ее жизнь стала невыносимой. Но все же она заставила отгородить кухню фанерой и поселилась в закуточке. Спала на своем сундуке, рядом стоял стол и табуретка. Она опять ходила работать у людей – убирала, стирала, таскала уголь и дрова, приходила домой грязная. Мама всегда заставляла ее купаться, заранее, к ее приходу, грелась вода. Если отец мой был дома, она закрывалась, чтобы не видеть его, и все ругала его и обзывала. Не могла его простить, что до свадьбы он принес чужие драгоценности «в подарок», а потом отнес. Называла его не иначе, как «аферист». Я и до сих пор удивляюсь терпению отца, никогда он не сказал ей грубого слова, закроет дверь и зайдет, как ни в чем не бывало. По натуре своей мой отец был доверчивый, добродушный неудачник. Всю жизнь мечтал хорошо зарабатывать и за что ни брался, – не везло, а здоровье не позволяло трудиться физически, вечно ревматизм и малярия мучили его. В 1924 году, через полтора года после того, как отец связался с шашлычной, его обложили такими большими подоходными налогами, что мы не были в состоянии уплатить. Пришли из финотдела и записали наши домашние вещи, которые мы приобрели за это время и то, что мама на свои заработки купила. «Компаньон», а вернее, хозяин шашлычной обещал во время торгов выкупить наши вещи, но выкупил только швейную машинку и зеркало, а остальное забрали. Мы опять остались в полупустых комнатах. Отец попытался делать игрушки из папье-машье (слоников, зайчиков, лошадок), но тоже ничего не вышло. Внизу, под нашим домом был кондитерский магазин. Отец устроился туда кем-то работать, но за это он уступил одну комнату семье хозяина, поскольку его семья нанимала комнатушку очень далеко, на окраине. К нам перешла его жена с ребенком и он, проходили они через нашу комнату и готовили в кухне. Для нашей комнаты это было крайне неудобно. Так целый год прожили в неудобстве. Кондитерскую эту закрыли, и хозяин с семьей куда-то уехал, а комнату у нас все же отобрали. Рядом жила семья инженера в одной комнате. Он сумел выхлопотать, «доказать», что мы сдавали комнату в найм и спекулировали государственной квартирой. Мы ничем не могли доказать, что ни копейки не получали от них и даже за всю квартиру мы платили. Да ведь репутация нашей семьи была «подмочена» этой шашлычной, так что вторая затея отца заняться коммерцией принесла нам много горя. Кому мы могли доказать, что отец мой был обманут дельцами? Так что мы остались в одной большой комнате с аркой. Два окна выходили на Большой проспект и одно в соседний двор. Кухня была большая и общая веранда, оттуда лестницы вели на чердак, где мы летом и пока не наступят холода, спали (я, брат и сестра). Потом отец устроился работать на какую-то торговую базу и работал там до и после оккупации Ростова. Наконец, он понял, что из него торгового работника не получится. В этом же году нашу семью постигло еще одно несчастье. Наш Мишенька еще не ходил, ему было 9 месяцев. Мама была на работе, бабушка посадила его на веранде, на пол постелила большую мешковину, соседские дети с ним играли. Сестра и брат были в школе, я работала в детсаду, бабушка в кухне что-то готовила, чтобы ребенка накормить и уложить спать. Нужно сказать, что бабушка Евросинья не умела с детьми возиться, и, я уже говорила, стала нелюдимой, несколько странной. Она вдруг слышит, что ребенок неистово кричит, а дети вокруг смеются. Выходит и видит, что ребенок боится кошки, а дети ловят кошку и бросают на него. Ребенок весь из себя вышел, посинел, орет. Вышли соседи, разогнали и поругали детей, взяли ребенка, а успокоить не могут, он кричит без устали, дрожит. Вызвали скорую, увезли в больницу и там он умер, говорили, что не могли вывести из шокового состояния. Многие утешали, говорили, что если бы он выжил, был бы инвалидом. Для нашей семьи это было большим горем, случай был ужасным. Даже на мою бабушку, казавшуюся всегда равнодушной к нам, это очень повлияло. Она не спала по ночам, все ходила по веранде, курить стала, все что-то говорила шепотом. Потом, ни с того, ни с чего, достала из своего сундука икону, повесила в кухню над своим сундуком в углу и стала по ночам молиться, по-моему, она толком и молитв не знала, даже «Отче наш», которую я по Тифлисской школе помнила, она не знала. Я ей сказала, что если хочет, научу. Она ответила, что у нее своя молитва к Богу есть, а какая - я так и не узнала. Среди всех детей она любила, как мне казалось, только меня и доверяла мне одной. Так, иногда, она давала мне считать деньги и, когда у нее собирался червонец (10 рублей), просила разменять мелочь на одну купюру. Если ей нужно было набрать на платье и что-то купить, только со мной ходила в магазин. Свой сундук она ни перед кем не открывала, если ей нужно было его открыть, она изнутри запирала дверь своего закуточка на крючок. Мы только слышали звон ключа (когда открывала сундук, два раза поворачивала внутренний ключ, который издавал громкий звон). Кроме того, сундук имел и висячий замок. Брат мой Ера учился плохо, в каждом классе по два года сидел, переводили с натяжкой, репетиторы не помогали. После окончания, с горем пополам, начальной школы решили, что ему надо учиться ремеслу. Отец говорил: «Надо, чтобы он выбрал сам, а то получится как у меня, ведь за всю свою жизнь я так и не стал хорошим плотником». Ему все говорили, чтобы он выбрал профессию. Нашим хотелось, чтобы он стал сапожником, мне нравилась профессия слесаря, казалось, что все слесари такие хорошие, как мой тифлисский дядя Ваня. Но мой брат, когда его в очередной раз спросили, кем он хочет стать, ответил: «парикмахером». Наши ужаснулись, стали отговаривать. Я же решила посоветоваться с учителями в школе. Там мне сказали, что есть профтехническая школа парикмахеров, окончивших начальную школу принимают. Я узнала, что находится на Большом проспекте, где-то на углу Московской. Оказалось, что они там и общеобразовательным предметам учат, готовят мужских и женских мастеров, театральных парикмахеров, учат делать старинные прически, парики, дело поставлено солидно. Устроили туда Еру, он учился что-то года 3–4 и оказалось, что нашел свое призвание, стал хорошим мастером, усвоил все виды парикмахерского искусства и через несколько лет приобрел славу среди модниц. Советовал, какая прическа им к лицу, и они прислушивались. Он стал мужчиной среднего роста, интересный, хорошо сложен и главное, чему я очень удивлялась, умел участвовать в беседе в любом обществе, с любым человеком, но никогда не оставлял впечатление балагура. Как-то интуитивно чувствовал, как и о чем надо говорить в данный момент. Читал газеты, знал всегда последние новости, журналы и книги просматривал, кинокартины, о театрах был в курсе, видимо, причесывая артисток и сведущих женщин, запоминал их разговоры и из их мнений умел что-то выбрать и сделать свои выводы. Годы спустя я удивлялась, как из неспособного ученика начальной школы вырос такой специалист, каких было мало, и в его кругу его ценили. Позже его заработок стал основным источником жизни нашей семьи. Бабушка говорила: «Мечтали, чтобы внук стал врачом, не вышло, ну, слава Богу, все же в белом халате!» Наступила весна 1924 года, и когда пришло время выпускать ликбез, я страшно боялась, все в свои силы не верила, хотя и вела занятия под наблюдением и с помощью двух преподавателей начальной школы (тов. Григорян и Туманян – тов. Ашкен, жены А. Микояна). Какова была моя радость, когда из 23 учениц 17 было выпущено. Меня похвалили, а женщины обнимали и целовали. Представителю наробраза просто не верилось, что такая девочка, без опыта могла так продуктивно поработать. Тов. Ашхен мне подарила хорошую книгу с надписью, жаль, что она не сохранилась, во время эвакуации я не смогла ничего взять из дома. Зимой 1922–23 учебного года я еще посещала комсомольский клуб (единственный городской, еще с 1922 г. изредка туда ходила). Он находился в городском саду у выхода к Пушкинской улице. Тогда была одна общая городская комсомольская организация. Там я встретила знакомых из русской школы, где я несколько месяцев училась, из нашего бывшего двора по Канкринской. Бывали шествия молодежи - то перед религиозными праздниками их организовывал союз безбожников, то по поводу очередной «вылазки империалистов», то по революционным праздникам. Мы выходили с песнями, флагами и лозунгами в шеренгу, маршировали по улицам. Я всегда старалась быть в окружении девочек, мальчишек сторонилась постоянно. Так внушали мне дома, да еще и мама предупреждала, что если она меня увидит с мальчишкой, то больше из дома не выпустит никогда. Когда был свободным брат, он всегда ходил со мной. В этом молодежном клубе не все были комсомольцами. Они наблюдали за всеми и достойных уговаривали вступить в комсомол, а комсомольцы в то время в основном были из рабочей молодежи. Ну, а я считалась технической служащей, работала няней в детсаду. Открытые собрания комсомольцев были редким случаем. В конце 1922 года я подала заявление (без ведома родителей) для вступления в комсомол. Знала хорошо устав, да и политграмоту по Станчинскому и текущую политику знала, как-будто и по биографии подходила: была техслужащей, а отец работал курьером (тоже техслужащий), хотя всю жизнь работал плотником. Но вот на собрании один из членов бюро, активист, выступил и сказал, что во мне много мещанства, что я сторонюсь парней, со мной рядом даже нельзя идти, что еще не усвоила, что такое равноправие женщин, всех избегаю, даже просто не разговариваю с мальчишками. Вот так наплел что-то вроде этого, что я придерживаюсь национальных пережитков и т.п. Мне было обидно, и я не нашла, что ответить, когда мне задали вопрос, что я могу сказать в свое оправдание. Ну, разве я могла сказать, что мама меня никуда не пустит, если я буду с мальчиками дружить. Потом, кто-то еще встал и сказал, что нужно проверить, чем занимались мои родители до революции, что мой брат кому-то говорил, что кино «Возрождение» - наше кино было. Я тут сказала, что у нас никогда кино не было, что папа давно, когда я была совсем маленькой, был в этом кино (зимой, когда не было для плотников работы) работал помощником киномеханика, иногда меня и брата брал с собой, и мы в будке сидели, где крутили ленты, и смотрели картины. Кто-то крикнул, что надо проверить, факт серьезный. Кто-то сказал, чтобы я учла указанные недостатки моего поведения, и к мальчикам относилась как к товарищам, не сторонилась их, потом снова рассмотрят мой вопрос. Мне было очень обидно и даже оскорбительно, что назвали меня с мещанскими и национальными пережитками. Ну, а потом, когда отец связался с этой злосчастной шашлычной, и вовсе меня бы могли причислить к «чуждым элементам». В этот период я сама стала стесняться ходить в комсомольский клуб и все больше вела работу среди женщин, вела ликбез, была членом комитета содействия Ростовской армянской школы, где училась сестра Тамара, работала все в детсаду. Тогда была большая безработица, и устроиться на другую работу было трудно. Дома все уговаривали поступать на курсы швеи, чего я больше всего не хотела. Я выше писала, что комитет содействия школы и администрация хлопотали для армянской школы помещение, но это здание отдали под еврейский детдом. Летом 1924 года, когда уже помещение было отремонтировано, мы вновь активно взялись хлопотать. Родительский комитет решил меня послать к А.И. Микояну. Он был секретарем Северо-Кавказского комитета партии и просить его содействия. Я очень стеснялась и боялась идти, но меня подбодряли и считали, что никто другой так не подходит к этой роли. Правда, со мной пошла учительница тов. Григорян, почему-то директор школы не рисковал идти. Пришлось идти к тов. Микояну на прием. Я так волновалась, когда зашла в кабинет, что забыла все, что было обдумано, подсказано директором школы, учителями и председателем родительского комитета. Но увидев перед собой простое, добродушное лицо с улыбкой, сразу успокоилась, как-то все отлегло. Поздоровались, он подал руку, предложил сесть, но я не села: как это мне, ученице, перед таким человеком сесть. Он спросил, чем может быть полезным, а после паузы, сказал: «Ну, зачем пришли, скажите, слушаю?» Вошедшая со мной учительница тов. Григорян села и смотрит на меня укоризненно, делает знак, чтобы я начала. Я так и не поняла, почему она не должна говорить, ведь она лучше сможет. И рискнула начать, в какой-то момент как-то незаметно для себя осмелела и отчеканила всё, как надо: зачем необходимо расширенное помещение для школы и именно в районе подальше от базара, на тихой улице, сказала и о том, что необходимо из нашей начальной школы постепенно вырастить среднюю. Не забыла сказать, что горсовет нам не дал в прошлом году это здание, но его отвели евреям под национальный детдом, куда хотят собрать всех еврейских детей: и синагога, и раввин активно этому помогали, даже средства на это отпустили. Что, неужели допустимо в наше время иметь национальные детдомы, да еще под религиозным влиянием, когда теперь воспитание должно быть прежде всего интернациональное и антирелигиозное. В общем, все это сказать меня натренировали мои посланцы. Он выслушал внимательно, задал еще несколько вопросов о соцсоставе и числе учащихся, успеваемости, коллективе. На эти вопросы уже отвечала тов. Григорян. Он спросил, кто же я и почему так хочу, чтобы школа получила новое здание. За меня ответила учительница Григорян, я смутилась, но мне показалось, что она очень уж меня расхваливала. Он подошел, положил руку на плечо и сказал, что я молодец, только смущаться не надо, смелее надо быть и требовательней, что из меня вырастет полезный человек, надо учиться дальше, обещал по возможности помощь. Я уже осмелела и сказала, что очень просим не медлить с решением, чтобы мы успели новый учебный год начать в новом помещении. Он от души рассмеялся и сказал: «Вот это мне уже нравится, постараемся». Подал руку, попрощался и пожелал всего доброго. Я вышла оттуда облегченная, будто сбросила большую ношу. Ведь я несколько ночей плохо спала, все боялась этого свидания, а все оказалось очень просто, а главное, я уносила надежду успеха. Учительница Григорян подбодрила меня, что все было очень хорошо, как отлично выученный урок отчеканила, но следовало бы себя держать свободней. Ведь ты не перед царским чиновником, а перед всё понимающим партийным руководителем, правда строгим человеком: даже его жена Ашхен не взялась по этому вопросу с ним говорить, а послала нас. Он не любит для «своих» делать одолжения, даже его родной брат работает на заводе токарем (потом он вырос в крупного авиаконструктора). В общем, было видно, что учительница была в восторге от него и его приема, и довольна мной. Она всем рассказывала точно как прошла беседа. И мы ждали с нетерпением ответа. Прошел месяц, ответа не было, мы уже начали беспокоиться, но вскоре вызвали нашего завшколой в Наробраз и сообщили, что горсовет вынес решение нам дать это помещение. «Хозяева» обжаловали это решение в Москве, но оттуда пришел ответ в нашу пользу. Теперь надо было за три недели успеть все сделать, чтобы первого сентября принять учащихся. И тут закипела работа. Родительский комитет мобилизовал родительский актив, женорганизация приняла участие, воскресники организовали. Ремонт был закончен, но здание было не убрано, и пришлось засучить рукава: мыть стекла, наводить порядок, перетаскивать мебель, имущество школы, выискивать недостающие парты, хлопоты, чтобы открыть два пятых класса. Первого сентября школа начала свои занятия. Хотя многого недоставало, все же все ликовали, враждебно относились только служители синагоги, они придирались ко всему, ведь двор был общим, и причины для придирок находились. Через года два пришлось добиться, чтобы им отгородили небольшую часть двора. Школа наша выросла в среднюю. В 1924–25 учебном году в Нахичевани в здании бывшей Гоголевской армянской гимназии открылся армянский педагогический техникум. Обучение там было четырехлетнее, принимали с неполным средним образованием. Весной 1925 года женорганизация выдвинула меня на учебу в этот техникум, и горисполком за работу мою в комиссии по борьбе с детской безнадзорностью и беспризорностью выдал свое ходатайство. (Фото №42). Но даже мама и бабушка были против моей учебы, считали, что там учатся мальчики и девочки вместе, я потеряю репутацию, и меня никто не будет сватать. Куда поступать учиться, если пошел 18-й год. Уже много раз приходили меня сватать, «женихов» я и в глаза не видела, не разговаривала с ними, а они шлют сватов по старинке, потом узнала, что сватался парикмахер, сапожник, торговец маслом, в общем, кустари и мелкие торговцы, присмотрелись их родители, разузнали о нашей семье и сватаются. Мне было очень стыдно и обидно: что я, товар что ли? Однажды пришли 4 женщины, рассматривали меня, даже одна позволила себе расплести мои косы, чтобы убедиться, мои ли волосы. Я плакала, родителям говорила, что все равно замуж не пойду, пусть гонят этих свах. Бабушка объясняла, что это неприлично - гнать людей, пришедших с добрыми намерениями, что они гордятся, что многим я нравлюсь, и без моего согласия никто меня не выдаст замуж, что я обязана не замечать, что это свахи, и принимать как гостей, отвечать на вопросы вежливо. Что они сами скажут, что не собираются выдавать меня, еще рано. И действительно, вид у меня был не более, чем 16-летней, - худая, небольшого роста. Да, честно говоря, я не понимала, зачем это надо обязательно выходить замуж, уходить из родительского дома. Мама и бабушка ничего мне не объясняли, кроме того, что внушали не быть близкой с мужчинами, остерегаться их. Я уже два года как не училась, а на работе, в школе, в родительском комитете и женорганизации со мной на темы половых отношений никто не говорил, сверстников и близких подруг почти не было. Меня занимала мысль только о продолжении учебы. Это советовали учителя школы, где училась моя сестра, мои покровители тов. Ашхен и Григорян, заведующая детсадом, где я была уборщицей и няней, да и единственной воспитательницей, я уже говорила, что была скорее детской комнатой при фабрике, чем детсадом: дети разного возраста были в одной группе. И вот «по секрету от родителей» я сдала вступительные и экзамены и была принята на второй курс. Теперь надо было уже признаться родителям, так как занятия у нас начинались с 16 часов и длились до 10 часов вечера, а мама всегда знала, куда я пошла и когда вернусь. Мама это известие приняла враждебно и сказала, что запрещает мне, кроме кройки и шитья, где-либо учиться. И все же я первого сентября ушла на занятия, а когда я вернулась, мама начала скандал, набросилась на отца, что он не вмешивается ни во что, что скоро дочь совсем из повиновения выйдет и осрамит их. Я с опаской ждала, что скажет отец, на чьей стороне он будет, брат, хоть и был младший, но он уже работал и в семье имел вес, но я и ему ничего не говорила, думала, что если не примут меня, то будет стыдно, зачем заранее разглагольствовать. Когда мама выговорилась и даже разрыдалась и притихла, отец спокойно заговорил. «Ну, что делает наша дочь плохого, чтобы запрещать? – начал он. - Это ведь счастье, что она стремится учиться и стать учительницей. Такое желание было у моего покойного дяди, помнишь, в день ее крестин он дал слово послать ее в Петербург учиться на учительницу. Теперь, слава Богу, покровители не нужны, и в Петербург посылать не надо, здесь, под боком у нас в Нахичевани будет учиться. Я давно хотел, чтобы она продолжила учебу, да вот сдуру связался с этим Айком, патент взял на свое имя и испортил дело, ведь меня причислили к нэпманам, и я сам закрыл двери перед своими детьми. Ну, а теперь она сама добилась, люди за нее постояли, чуть ли не с детства она любит это дело, пусть учится, ты что, хочешь, чтобы она, как ты, низко кланялась перед всякой дрянью и иголкой зарабатывала?» Мать начала говорить, что я буду учиться с мальчишками, разбалуюсь. Вот теперь все сватов шлют, а тогда отшатнутся, репутацию испорчу. Вот выйду замуж, пусть муж разрешит учиться, а она не хочет… Я спокойно и долго объясняла маме, что она не права, что меня сватают вовсе не такие, чтобы пустили учиться, – кустари и торгаши, даже среди них есть мещане, что мама этого еще не поняла, дело не в обеспеченной жизни. Поклялась ей, что с мальчишками дружить и якшаться не буду, если она что заметит неподобающее, пусть тогда запретит, что репутация моя поднимется и теперь в кругу интеллигентных людей она увидит, что я выдержу свое обещание и ронять честь свою и семьи не буду. Я замуж не выйду, пока не окончу училище и, возможно, если удастся, и институт. Мама сказала, что я буду старой девой, и никто на меня не посмотрит. Я ответила, что это меня не пугает, вот учительница Григорян разве не живет обеспеченно с матерью, замуж не вышла и всю жизнь отдала детям, все ее любят - и ученики, и родители. Действительно, ее образ мне очень нравился, тогда я ей даже хотела подражать. Тут вмешался брат. Обещал маме, что будет за мной следить и по-прежнему ездить за мной в техникум. Отец тут опять вмешался и сказал, что нечего позорить девочку, она имеет свою голову, все понимает, а эти слежки вызовут только кривотолки. Мама накричала, что не его дело, много он понимает… В общем, далеко заполночь улеглись спать. Утром рано, перед уходом на работу, брат мне тихо сказал: «Ничего, сестра, мать утихомирится, а на бабушку нечего обращать внимание, только ты веди себя, как до сих пор: правильно делаешь, что с пацанами не дружишь, всему свое время, а пока учись!» Младшая сестра Тамара уже вступила в пионеры, ей шел 13-й год. Она во всем меня слушалась, училась средне, но двоек не получала, пела хорошо, участвовала в школьной самодеятельности, дома помогала. В январе 1925 года у нас родился еще один братик, его назвали Михаилом, по имени умершего, так что мама уже только дома работала, иногда шила старым заказчицам, но и мы помогали по хозяйству. Работу в детской комнате (детсадике) я оставила, это мешало моей учебе, но общественную работу вела в женорганизации, родительском комитете школы, в клубе печатников и кожевников, вела уроки в классах второго года обучения после ликбеза - политграмоту и родной язык (тогда в клубах рабочих были национальные секции, вот я и работала в армянской секции). И это было как общественные нагрузки. В драмкружках суфлировала, иногда и играла. В общем, день был перенасыщен, ведь и по дому уборка была на мне, в основном. Все было по строгому расписанию. В техникуме я училась хорошо. После уроков торопилась на трамвай и спешила домой. Первые недели посещения дверь мне открывал отец, мама никогда не встречала меня, но я в этом ничего не предполагала. Однажды сестра Тамара мне говорит «по секрету», что мама каждый день едет в Нахичевань напротив техникума, ждет меня, за мной идет к трамваю и, если я сажусь в вагон, она садится в прицепку и за мной едет домой. Спросила, разве я не замечала, что за мной отец входные двери не запирает, в коридоре раздеваюсь, захожу в комнату, потом мама заходит и тоже раздевается и, как ни в чем не бывало, заходит в комнату. Что она отцу рассказывала, что я с толпой выхожу до угла и спешу к трамваю одна, пока ничего не замечает, а отец ей сказал, что пора оставить эту затею. Это она подслушала, решила меня предупредить на всякий случай, чтобы я знала. Ну, думаю, пусть следит, пока надоест, а повода я не дам. Когда кончилась слежка, я так и не узнала. В техникуме все мероприятия, собрания, кружки, политзанятия проводили до уроков, поскольку после уроков было поздно оставлять нас. Тем, кто жил в общежитии, было легче, потому что занятия проводились в том же здании. До нас в наших классах занимались учащиеся средней школы, а их вторая смена только на первом этаже. Так что помещение всегда было людное и шумное. Скоро меня втянули в драмкружок и в самоуправление. Ребята в общежитии были все приезжие из сел и городов Северного Кавказа. Скоро меня узнали ребята из общежития и подходили с просьбой то помочь задание выполнить, то спрашивали, как провести с неграмотными занятия (их прикрепили по дворам, у них было от одного до трех учеников), а то и с просьбой пришить пуговицу. Я их учила привыкать к самообслуживанию. Беда армянских семей в том, что мальчиков к «бабьей» работе не приучали. Все ко мне относились как к взрослой, в общении называли сестрой и относились так же. В городе я тоже вела занятия с малограмотными. Два раза в неделю прямо из техникума ездила в клуб, там меня ждал брат и провожал домой. Все постепенно утряслось, и через пару месяцев мама добродушно принимала моих подруг из техникума, которые приезжали ко мне по воскресеньям заниматься, а после обеда немного погулять или сходить в кино. Я получала 10 рублей стипендии в месяц, талоны на трамвай и бесплатные обеды. Деньги, как и заработок раньше, отдавала маме, она мне покупала обувь и одежду. В январе уходила в декретный отпуск учительница первого класса Ростовской армянской школы, на бирже труда не оказалось подходящего учителя. Зав. школой обратился ко мне с просьбой ее заменить, администрация техникума поддержала, потому что я жила в Ростове и имела уже некоторый опыт. Учительница Григорян очень обрадовалась и обещала помочь. Итак, я начала работать в первой смене в школе, а с 16 часов ездила в техникум. Стало очень трудно, нужно было готовиться к урокам, ежедневно проверять 80 тетрадей (40 тетрадей по родному языку и 40 по арифметике), а главное - вести физкультуру, рисование, пение. Труднее всего было с пением, ведь я была неспособна петь, «медведь на ухо наступил». Еле упросила зав. школой разрешить, чтобы уроки пения вел учитель пения 5–7 классов, надо же пожалеть детей, они любят петь, а я не могу. Ну, в виде исключения, как студентке, которой надо успевать на занятия, разрешили. Первые месяцы работы я очень несмело вела уроки, все боялась. Я читала однажды интересную сказку, дети меня окружили и рассматривали картинки после уроков. Зашел зав. школой, посмотрел и сказал: «Зайдите ко мне после занятий». Учащихся мы выводили строем, организованно провожали домой. Все время в страхе, зачем меня вызвал зав. школой. Я пошла к нему в кабинет. Он меня спросил, зачем я навалила всех учеников на свою голову, почему они не за партами. Я объяснила, что это после занятий, ведь я читала сказку, они рассматривали рисунки. Он мне сделал замечание и сказал, что за мной замечают толстовские методы свободного воспитания, но мы не на природе, а в классе и я строго обязана требовать, чтобы они не вставали с мест, а если надо показать рисунки, то я должна подносить к ним по партам и пусть рассматривают, а если рисунки большие, то показывать всему классу, а то черт те что получается, такой беспорядок недопустим! Я молча извинилась и ушла, сказала, что учту его замечание, а сама была с ним не согласна. Ну почему даже после 4-х уроков дети должны быть прикованы к партам, что за догматизм? Потом я посоветовалась с учительницей Григорян, с методисткой техникума, прочла пособие. В старой школе, где я училась, действительно, ученик не должен был шелохнуться, ну а в советской школе рабочий шум и движения должны быть допустимы. Как удержать первоклассника, чтобы он сидел и ждал, пока учитель ему поднесет рисунок? А почему надо процесс чтения сказки прерывать и показывать рисунки до окончания чтения текста? Все эти вопросы меня тревожили. Понадобился опыт и время, чтобы найти подход, а пока думала: да, это тебе не 1–2 ученика, которых я репетировала, и не взрослые женщины ликбеза и рабочие школы для малограмотных. Это 40 подвижных, резвых первоклассников, и здесь надо найти подход, привести к общему знаменателю. Стала по ночам не спать, читала, занималась, спрашивала, посещала уроки других преподавателей, и все казалось, что я напрасно взялась за это дело. Опять меня выручили добрые люди. Методистка нашего техникума Ара Сергеевна решила мне помочь, чтобы потом приводить ко мне своих учеников на пассивную практику, ей не совсем нравились наши старые учителя. Ей было в то время лет 25–26. Она недавно вышла замуж за завуча нашего техникума Ерванда Николаевича Закиряна, очень эрудированного человека, окончившего семинарию в Эчмиадзине, педагогическое отделение и университет уже в советском Ленинграде. С Арой Сергеевной он дружил более 7 лет. Она вместе с семьей своего старшего брата, первого полпреда Советской России, жила в Риге и там окончила педагогические курсы, а до этого у нее было образование по дошкольному воспитанию. Очень развитая, живая, активная. Дружба наша началась с того, что ей нужно было отдать сшить домашний халат и еще что-то перешить, а она недавно приехала и не знала, к кому обратиться. Кто-то из девочек сказал ей, что моя мама хорошо шьет. И вот она пришла к нам, как заказчица. В это время мама редко кому шила, но ей не отказала. После этого она обратила внимание на меня, тем более, что я уже начала работать в школе, и решила меня обучать таким современным методам, которые она находила нужным вводить в свое преподавание методики и практических занятий. У нее был экспериментальный класс в начальной школе. Она как-то умела сближаться с людьми, и с легкостью уговорила моего зав. школой оставить меня на постоянной работе и сделать из моего класса базу практики для педучилища. Позже я узнала, что наш зав. школой Айк Каджуни тоже окончил семинарию и был однокашником завуча техникума, а теперь учился в мединституте. Поразительно: ушел совмещать, а мы долго не знали об этом. Это был замечательный человек, умел с людьми работать. Еще один мой преподаватель литературы тов. Швард (Шаварш Вартапедян) и одновременно мой сослуживец по Ростовской школе оставил во мне большой след. В моем формировании как человека и педагога большую роль сыграли мои преподаватели – Закарян Е.Н. (заведующий техникума). Вел он у нас историю классовой борьбы и педагогику. Его жена Ара Сергеевна (методистка) и Швард – преподаватель армянской литературы. Это были всесторонне развитые, образованные, интеллигентные люди высокой культуры, память о них навсегда останется в моем сердце. Высоко моральное, добросовестное отношение к своим обязанностям служило примером и для нас, студентов. Как ни трудно было, жизнь стала для меня интересной и я стала ее познавать. Заработок приносила домой. Мама тоже привыкла и даже стала говорить: почему ты только девочек приглашаешь, пусть и мальчишки приходят, я хоть увижу, с кем ты учишься. Так появилась традиция по воскресеньям собираться у меня. Сначала занимались, потом репетировали очередную живую газету синеблузников, игру шумного оркестра, пьесы, которые готовили к выступлению. Собиралось 12–15, преимущественно, девочек, у нас в техникуме мальчишек было мало. Папа мой работал на торговой базе, там его премировали громкоговорителем (большая черная тарелка), провели радио, тогда передачи были по утрам и вечерам, соседи приходили слушать радиопередачи, наша квартира стала своеобразным «клубом» двора. Но через год–два у многих был свой радиоприемник, и каждый у себя слушал. На наших воскресных сборах становилось все интересней. Каждый из нас обязан был за неделю просмотреть какой-нибудь журнал, выбрать интересное – рассказ, стихотворение, событие - и рассказать всем, особенно юмористику любили. Всегда было много смеха, веселья. Мама где-нибудь в углу сидела и шила, старалась делать ручную работу и с удовольствием слушала нас, не вмешивалась, а после того, как разойдутся все, начинала мне высказывать свое мнение, кто, как ей кажется, хорошо говорил или пел, читал, кто приятный и все осторожно добивалась, кто же из мальчиков мне нравится. Я уверяла, что все они для меня одинаковые, и уверяла, что выдержу свое обещание: пока не окончу, замуж не выйду, тем более, эти мальчишки - сами малыши. Она тогда успокаивала и говорила: «Да, эти мальчишки еще молоды, ветер в голове, тебе надо выбрать солидного мужа, самостоятельного человека». (Фото №44-46). Литературное издание Акопов Иван Эммануилович ВСЕ ТАК И БЫЛО…Наброски воспоминаний Редактор Т.М.Климчук Корректор Т.М.Климчук Обложка А.В.Тимофеев Подписано в печать 26.06.2003 Формат 70х100/16 Бумага офсетная. Печать офсетная. Гарнитура Times. Уч.-изд. л. 39? 85 Усл. печ. л. 41, 82 Тираж 200 экз. Заказ № 109. Издательство ООО «Терра». 344034, г. Ростов-на-Дону, ул. Портовая, 33, тел. 99-94-78. Компьютерная верстка ООО «ИнфоСервис» 344022. г. Ростов-на-Дону, ул. Б. Садовая, 150, оф. 900, т. 65-13-28 Отпечатано в типографии ООО «Терра». 344034, г. Ростов-на-Дону, ул. Портовая, 33, тел. 99-94-78.