Предыдущая   На главную   Содержание   Следующая   И.Э.Акопов . Все так и было… [XIV]   Мне было 1,5 года, когда отец решил снова вернуться в Ростов и, собрав свою семью, уже из 5 человек, с беременной женой вернулся в Ростов-на-Дону. В Ростове несколько дней мы ютились у бабушки Евросиньи. Она жила на Старо-почтовой улице, в полуподвальной комнате с сыном Сергеем. Зарабатывала на хлеб подомной работой, как и прежде. Ей очень не понравились старики отца, она их приняла неприветливо. Через несколько дней нашли квартиру из двух маленьких комнат: одна - полутемная, вторая - с одним окном, чуть больше, на первом этаже, под аркой ворот. Вскоре родился братик Ерванд, так его назвали по имени умершего брата отца. Дедушка его очень полюбил. Заботу о младенце взяла на себя бабушка. Мама нанялась в частную мастерскую шить. Потом продали единственный хороший персидский ковер – приданое бабушки, и на эти деньги купили кабинетную складную машину «Зингер» (в рассрочку), большое зеркало и стол. Мама пошла шить на дому. Отец плотничал, стекла вставлял, но зарабатывал мало. Я часто слышала, как бабушка заставляла его работать на дому и приговаривала: «Если мужчина не может зарабатывать и кормить семью, он должен помогать дома, выполнять женскую работу». Утомленная за день мама спала крепко, бабушка ночью ее не будила, тихонько подносила ребенка к ней в постель, клала рядом и грудь совала в ротик, стояла или присаживалась, придерживая ее грудь, чтобы ребенку было удобно сосать, и также бесшумно уносила ребенка. Иногда только приговаривала: «Марьям, Марьям, осторожно, ребенок кушает». Всегда дети были возле бабушки. Детей начинали прикармливать рано, так как мама работала, и кормить не приходилось. Она отцеживала молоко и оставляла на следующее кормление. Если она работала вблизи от дома, то иногда забегала кормить или я ходила за отцеженным молоком. Никакого режима в питании не соблюдалось. Кормила малютку бабушка так: отмачивала белый хлеб, печенье или сухарик в сладком чае, заворачивала в марлю и всовывала в рот. Малыш сосал это долго, потом бабушка выбрасывала остатки и снова повторяла процедуру. Поила сладким чаем через соску и бутылочку. Позже варила манную или рисовую кашку и кормила ложкой. Никаких витаминов не давали, боялись расстройства желудка. На воздух дышать ребенка не выносили, оберегали от простуды. Ну, а детки росли себе, по «воле Божьей». Отец все искал себе дело, чтобы заработать для семьи. Одно время работал в кинотеатре помощником киномеханика по вечерам. Иногда нас брал с собой и сажал около будки, и мы с дедушкой смотрели картину, а когда приходили домой, я копировала какую-либо сцену. которая мне запомнилась. Картины были немые, в сопровождении пианистки, игравшей здесь же под полотном экрана. Ни дедушка, ни, тем более, я и братик содержания не понимали, просто смотрели картинки, и все это было интересно. Как-то мама меня взяла с собой на прогулку к одной заказчице. Там я впервые увидела граммофон с большой розовой трубой. Мне сказали, что в ящике живут маленькие человечки, они там поют и играют. Потом я долго думала об этих человечках, расспрашивала об их жизни. Жилось нам однообразно, ссор, ругани не было. Но вот однажды мама сильно плакала и поговаривала: «Вы погубите мальчика, какая же это любовь? Мне докторица сказала, что он у Вас дурным будет!». Эти слова относились к дедушке. Он немного зарабатывал - ходил в шорную мастерскую и, когда там были срочные заказы, помогал, а полученные деньги пропивал. Приходя домой в нетрезвом состоянии, он никогда не буянил, его не слышно было. Только бабушка охала и приговаривала: «Дома столько нужды, а ты копейки не приносишь, все в свою глотку суешь!». Мама заметила, что иногда он приходит с чекушкой в кармане и дает внуку (на 1, 5 года младше меня братику Ерванду) глоток выпить. Тот морщится, плюется и плачет. Потом дед «сообразил», что для него надо вино покупать и украдкой давал ему пить, говорил, что это полезно, вырастет крепким, да и ночью хорошо спит. Если мама или бабушка замечали, то не давали, чтобы дед ухмылялся над младенцем, но не всегда им это удавалось. Вот только из-за этого у нас были неприятности. Отец у меня не пил, не курил и какой-то незаметный был в доме, его голоса не было слышно. Мне было 5 лет, когда приехала к нам тетя Парандзем, единственная сестра моего отца. Она была замужем за учителем и жила обеспеченно, но ее дети жили недолго, она уже похоронила 4-го сына – мальчика лет 9-ти. Она приехала просить мою мать отдать ей на воспитание новорожденную девочку – третьего ребенка нашей семьи, мотивируя тем, что воспитает лучше, а маме это будет трудно. Тетя долго жила у нас пока мама кормила грудью, а потом увезла мою сестренку. Мне и братику объяснили, что это дочь моей тети, а наша мама кормила ее, так как тетя заболела, и у нее не было молока. Истина до нас не дошла, поверили, что Амалия - наша двоюродная сестра. Нового ребенка пришлось ждать недолго, вскоре у нас появилась сестренка Тамара, так что мы и не заметили отсутствие Амалии. Тамара была плаксивая, часто болела в младенчестве. Бабушка часто молилась и просила Бога исцелить или убрать эту девочку. Семья наша не была религиозной. Я не помню, чтобы мать или отец посещали церковь. Икон и лампад у нас не было, хотя моя мать была из ростовских армян, и у них было принято иметь дома иконы. Пожалуй, единственным развлечением бабушки было - по воскресеньям ходить в церковь на обедню. Иногда она одевала меня и брата празднично и брала с собой. Мне очень нравился церковный хор, а икон я боялась, только Божья Матерь с ребенком нравилась, и я просила бабушку свечку ставить только этой «картинке». Мама не ходила в церковь даже когда крестили детей. Помню, возили их в церковь крестить, возвращались, крестная мать или отец клали маме на руки, а она сидела, накинув на голову белый шарф, чтобы придать торжественность этому моменту приема крещенного детяти. А я любовалась мамой и говорила: «мамочка на невесту похожа». Кроме одного религиозного праздника – крестин я не помню торжеств в нашем доме. Даже воскресенье проходило в суете. Единственный день, когда мама не шила, а была занята уборкой, купала детей или стряпала. Если случалось изредка посетить городской сад, сходить в гости или принять гостей, то это было большим торжеством для нас, детей. Один раз мамин брат, который очень редко бывал у нас, пригласил нас на дневную постановку в цирк (если не ошибаюсь, он некоторое время был там рабочим). Вечером я в трусах и лифчике, на топчане копировала акробатку, кувыркалась как клоун, пыталась жонглировать. Дедушка сказал: «Как тебе не стыдно: раздетая!» Я ответила: «Стыд в комоде, а ключ потеряли!». С тех пор при случае меня дразнили: «стыд в комоде оставила», а я добавляла - «ключ потеряли от комода». Однажды папа сильно заболел лихорадкой, его трясло так, что кровать под ним ходуном ходила, его укрывали несколькими одеялами, а потом бросало в жар, и он метался по кровати так, что мы испуганно прятались, бабушка молилась, дед ворчал, а мама не отходила от постели отца. Врач советовал переменить климат. Решили отца послать в Тифлис к тете Парандзем. Дома стало грустно, беспокойно. Бабушка часто плакала, дед недовольно бормотал. Мама работала, из сил выбивалась. Трое детей, мама, бабушка и дедушка – 6 едоков - надо было суметь прокормить. Пришла зима, а к лету (кажется, 1913 г.) отец прислал деньги, чтобы семья переехала. Как-то быстро мама с помощью брата, дяди Сережи, все упаковала, сдала в багаж, и мы все в третьем классе вагона из Ростова поехали в Тифлис. Смутно помнятся сплошные нары верхней полки, откуда нас, детей, вниз не пускали спускаться, так как там было грязно и тесно. И вот мы доехали в Тифлис. В начале Елизаветинской улицы был «Винно-гастрономический магазин», а сзади него - большой полутемный склад с дощатым полом. В нем было одно окно с решеткой и дверь выходила под веранду второго этажа. Вот в этой невеселой комнатке мы и поселились. А «владельцем» этого магазина оказался мой отец. За год до этого, то есть, примерно в 1912 году, мой отец больным переехал в Тифлис и жил у своего дяди (брата дедушки), двоюродный брат отца Ваган Чолахян работал слесарем в железнодорожных мастерских. Куда только отец ни пытался устроиться на работу, но здоровье нигде не позволяло долго работать. Когда он работал у Мнацакановых во фруктовом оптово-розничном магазине по уходу за растениями, то иногда помогал им и как продавец. Ему показалось, что он справится и с торговым делом. Зять отца, муж его сестры Парандзем, был учителем математики Тифлисской армянской семинарии. Он был для своего времени образованным человеком, издал учебник математики для армянских средних учебных заведений. Видимо, он имел сбережения и как математик рассчитал, что надо пустить их в дело. Он предложил моему отцу деньги под проценты, чтобы тот открыл торговое дело, сам зарабатывал и ему дал заработать. Отец давно мечтал иметь свое дело. По совету знакомых лавочников купил винно-гастрономический магазинчик, заняв 3 тыс. рублей, и стал заниматься «коммерцией». Недалеко от магазинчика была казарма и основными покупателями были офицеры. Отец завел на них лицевые счета, давал им в долг продукты и выпивку, записывая у себя и им в книжку, а после получки они приходили рассчитываться, но часто должники исчезали или уклонялись, некоторые переезжали в другой полк или увольнялись. Концы найти было трудно. Через год после переучета, выяснилось, что вместо заработка уплыло более тысячи рублей. Началась война, и стало еще хуже – многие должники убыли на фронт. Пришлось продать магазин, купленный за 3000 руб., за 1 800, отдать проценты и за оставшиеся 1 500 руб. купили в районе Мухранского моста небольшой бакалейный магазин. Мама стала следить, чтобы в долг не давали никому, стала помогать отцу. Частично оставила свое шитье, и на дом ходила только к очень выгодным заказчицам. Сняли квартиру недалеко от лавочки, тоже тесную, но недорогую. Однако, и эта лавка не дала заработка: из моего отца «торговца» не получилось, не умел он обсчитывать и обвешивать. Поэтому и эту лавку вскоре пришлось продать за тысячу рублей. После этого открыли пошивочную мастерскую для мамы на Канкринской улице. Обставили оборудованием: трюмо, большой стол, две швейные ножные машинки «Зингер», бардовая красная мягкая мебель и отдельно - круглый стол с журналами мод. В мастерской была небольшая уютно убранная выставка, занавески, цветы, картины. В задней части стоял гардероб, черный большой сундук, большой стол, трюмо, машинки и стулья. Здесь шили и делали примерки. Мама наняла мастерицу и взяла одну ученицу, а жили мы в том же районе Мухранского моста, все в той же тесной, жалкой квартире. Трудно было маме целый день в мастерской: надо было рано приходить, поздно уходить. Отец устроился работать на мыловаренный завод сбойщиком: делал ящики для мыла, сбивал их или чинил старые. Завод находился в пригороде Тифлиса (Ортаджале), ехать приходилось далеко, на трамвае, и еще идти пешком. Мы днями не видели своих родителей, с нами были дедушка Мукаэл и бабушка Тируи, очень добрая, трудолюбивая, рассудительная, нежная, любящая старушка. Целый день возилась по хозяйству, ухаживала за нами. Спустя некоторое время мама наняла хорошую квартиру на Черкесовской улице, 91 с парадным входом на втором этаже, в ней была большая комната – зал с 4-мя окнами, а сзади, величиной с этот зал, комната, разделенная на две части – большую и маленькую. Каждая из этих комнат в отдельности окнами и дверьми выходила на большой дворовый балкон, в конце балкона был туалет, потом несколько ступенек, которые поднимались в кухню с узеньким балконом в продолжение кухни. Рядом, в конце двора дома, был вход на чердак; над полуподвалом, где жил дворник с семьей, была прачечная, а вверху жили лавочник, городовой, какой-то служащий со своими семьями. В такой же, как у нас, квартире, рядом с нами, жил хозяин с семьей. Вход в парадное у них был общим с нами. Внизу нашего дома были лавки, парикмахерская. В большой комнате мама разместила свою мастерскую, а в задних комнатах мы жили. Летом 1913 года из Карса приехал брат бабушки Тируи – дедушка Алексан, согласно обещанию, данному им еще в 1907 году, во время моих крестин у него дома. Он хотел устроить меня в гимназию, но меня не приняли, так как родители мои не имели соответствующего звания и не принадлежали к тому сословию, которое принимали в гимназию. Тогда он меня удочерил, но как попечитель не мог отдать меня в гимназию, а поместил в церковно-приходскую школу имени Тандояна в конце Михайловского проспекта (согласно званию моих родителей – мещане). Во дворе церкви был большой двор, а во дворе хорошее, удобное здание школы. Классы были большие, светлые, большие коридоры, зал со сценой где проводили уроки пения и гимнастики. Четырехклассная школа для девочек – двухэтажное здание, всего 8 – 10 классных комнат. Занимались с утра, в одну смену. Дедушка Алексан, как мой попечитель, заплатил за год учение, повел меня по магазинам, купил форму – летнюю и зимнюю, пальто, обувь и другую одежду на зиму и лето, книги, тетради, ранец, карандаши и все другие принадлежности для первоклассника. Со всеми покупками на фаэтоне он привез меня домой и сказал, что, если я буду хорошо учиться, он мне купит хорошие вещи и будет меня учить, чтобы я стала ученая учительница. Дедушка Алексан был для меня добрым волшебником. В детстве мне никто не уделял столько внимания, сколько он. Приятной внешности, высокого роста, с небольшой, хорошо подстриженной седой бородкой, аккуратно одетый, с мягким ласковым голосом, он производил на всех обворожительное впечатление. Первые четыре года учебы он приезжал перед началом каждого учебного года и обеспечивал меня всем необходимым для учебы, оплачивал право обучения. В школе я училась хорошо, мною гордились родители и мой попечитель был доволен. Школа находилась далеко от нашего дома. Первые 2–3 недели меня провожали и приходили за мной дедушка или бабушка. Недели через две после начала учебного года бабушка подошла к моей классной настоятельнице мадмуазель Григорян (ориорд Григорян, как мы ее называли) и спросила, как учится ее внучка. Она спросила мое имя и фамилию, бабушка ответила – Чолахян Анна. Надзирательница посмотрела в журнал и сказала, что она не посещает школу. Бабушка подозвала меня и с волнением сказала: «Вот она, как же она не ходит, ведь мы ее каждый день приводим!». Тогда надзирательница посмотрела в журнал и ответила: «Да, эта малютка сидит на первой парте, очень способная девочка». Затем обратилась ко мне: «Почему ты не поднимаешься, когда называют твое имя и фамилию?». Бабушка добавляет: «Эмма джан, почему же ты не встаешь?» На первом уроке у нас было принято читать молитву – «Отче наш», вернее, учитель ее произносил, а мы повторяли, потом садились, и учитель читал наши фамилии, имена, а мы обязаны были встать с места. Если никто не вставал, отмечали, что отсутствует. Я сказала, что моего имени не читают. А надзирательница обратила внимание, что бабушка меня назвала «Эммой» и спрашивает: «Как Вы ее назвали?». Бабушка повторила: «Эмма». - А Вы же мне ее назвали Анной, и так она у нас числится. - Да, она у нас крещена Анной, - ответила бабушка, - а мы ее дома называем Эммой. После этого мне разъяснили, что я обязана вставать, когда читают: «Чолахян Анна». Недоразумение было выяснено, но я заплакала и долго не соглашалась принять имя «Анна». Так и до сих пор у меня два имени: по документам - Анна, а дома - Эмма. Школу свою я очень любила, училась охотно. С первого класса было предметное преподавание: Закон Божий, язык, арифметика, пение, гимнастика, рисование. Больше всего я любила родной язык, а успевала хорошо по всем предметам. Вскоре я ходила в школу одна, меня водили по прямой дороге - по Черкасовской до той улицы, откуда, заворачивая, я шла прямо к школе. Во время школьных вечеров я всегда декламировала, участвовала в инсценировках, танцевала. Мною были довольны родители и учителя. В начале лета 1914 года я перешла во второй класс, мне не было еще и полных 8 лет, но для своего возраста я считалась очень развитой. Маму мою опять пригласили в Карс, как хорошую швею, и она меня взяла с собой, а брата и младшую сестру (Ерванда и Тамару) оставила дома с бабушкой и дедушкой. (Фото №41). В Карсе мы жили у тех, кого мама обшивала. Преимущественно это были богатые семьи или семьи военнослужащих – офицеров. Мама меня повела в дом, где я родилась, к моему попечителю Теваненц Алексану. Как сейчас помню, этот дом возле каменного моста. В то время его дочь Тигрануи жила в Тбилиси, они купили большой двухэтажный дом по Елизаветинской улице (кажется, № 94), во дворе которого были и одноэтажные дома. В этом же дворе, как квартиранты из Авлабара, переселилась сестра моего отца, муж которой был учитель и занял отцу «капитал» и, хотя давно отец прогорел, капитал «уплыл», а отец остался должником, все еще каждый месяц проценты платили. Значительная часть маминого заработка выплачивалась в счет погашения процентов, а отец так и работал на мыловаренном заводе. В Карсе мама хорошо зарабатывала, а я отдыхала. Больше всего запомнилась мне семья Колтухчян, это какие-то далекие родственники моей бабушки по отцу. Имели какое-то торговое дело – гастрономия или мануфактурный магазин. Братья жили вместе. Старший отслужил в царской армии 25 лет и теперь без семьи, прижился, обслуживал братьев; жалкий, бездетный, все погоняли его – и взрослые, и дети. Второй брат был бездетный, третий имел двух детей и красивую жену. Четвертый брат – мой крестный отец имел четырех детей. Жена у него была властной, чопорной женщиной, а он сам – крестный Гарегин был самый деловой среди братьев и вел все дела. Еще в этом доме жила их сестра – старая дева, тоже прибитая, жалкая, целый день трудилась и от всех получала понуканья, и, наконец, их мать – крупная, добродушная старуха, которая старалась смягчить положение своих обездоленных детей – отставного солдата и старой девы. Все три невестки - одна перед другой - важничали. Нельзя было назвать эту большую семью дружной, но внешне все казалось благополучным, ладным и даже их хвалили, что живут дружно. При этом все женщины этого дома делились с мамой и наговаривали друг на друга. Мама же была очень разумной и никогда никому не передавала о том, что ей говорили и о чем делились. Эта семья и этот дом особенно сохранились в моей памяти. В одной из семей, где мама шила приданое и венчальное платье дочери – невесте, мы жили две недели. За несколько дней до свадьбы был назначен для невесты банный день - обрядное купание невесты. Целую неделю готовились к нему - убирали, чистили посуду, самовары, готовили еду, собирали одежду и посуду для бани. В день похода в баню у дверей утром стали два фаэтона, в один из них усадили бабушку и ее детей, медные чаны и тазы, черпалки, узлы с одеждой. В другую сели невеста, ее мать и подруги. Приехали в «Нашхун бахник» – так называли лучшую баню г. Карса, потому что стекла окон и дверей были из цветного стекла. Мы сели на скамейки и ждали, как мне показалось, очень долго. Вдруг звонкий голос несколько раз торжественно повторил: «Воды бани открылись…». Двери открылись, и мы вошли в баню. В предбаннике скамейки были застелены полотенцами, над скамейками _ вешалки, на полу подстилки. Все было как-то очень уютно, видимо, подготовлено для торжественного купания невесты. Разделись, завязали в узлы одежду, верхнюю повесили на вешалки, но все женщины натянули на себя шелковые или специальные покрывала, девочек одели в цветные рубашки, а маленькие мальчики остались голенькими. И так вся наша компания зашла в баню, где были каменные круги в виде хаузов. В одном из таких кругов расположились мы и черпалками набирали воду в тазы. Старая бабушка Вартишак начала всем мыть головы, а те, кто помоложе, подавали воду. Мыли головы усердно, по очереди, когда дошла очередь до меня, я не выдержала - ни температуры воды, ни усердия, с каким мне мыли голову, и расплакалась. Мама попросила разрешения у бабушки самой искупать меня. Вообще, отходя от бабушки, все продолжали купаться сами, но в первый раз она должна была мыть голову и тереть. Невесту купали все: одни наливали воду, другие мочалили под покрывалом, расчесывали волосы. Мне казалось, что ее порядком мучили. Я не могла понять, как можно купаться под покрывалами, в рубашке и выдерживать такую жару. Мама меня выкупала, вывела в предбанник, одела и посадила на скамейку. В полдень объявили, что для нас принесли кофе, и вся наша компания вышла из бани в предбанник в мокрых покрывалах, расселась, после чего подали в чашках кофе и яглы (слоеное печенье с медом). Все напились, передохнули и снова вошли в баню продолжать купаться. Было слышно, как напевали хвалебные песни, частушки и купали невесту. Я заснула, на сколько не знаю, когда начали выходить распаренные женщины и одевались медленно, отдыхая, все подходили к бабушке, целовали ей руки и говорили: «С легким паром!». Она в свою очередь целовала их и благословляла. Все целовали невесту и тоже говорили ей и друг другу: «С легким паром!». Потом на большом подносе поднесли фрукты: персики, яблоки, груши и виноград. Подносили всем, каждый брал, что хотел, и ел. Все покраснели, распарились, некоторые двигались с трудом. Когда мы возвращались, опять погрузились в фаэтоны, в церквях звонила вечерня, день был на исходе. Дома кипел большой самовар, был накрыт стол на обед. Все расселись за столом, обед и чаепитие длились долго. У всех женщин были головы перевязаны белыми косынками. Мужчины тоже всем говорили: «С легким паром!». В честь невесты молодые говорили приятные слова, пили, играл граммофон до позднего вечера. Еще запомнилось, что дня два все бабушки, да и молодые, друг другу говорили: «Голову покрой, надень жакет, после бани простудишься», хотя уже был июнь-месяц. А маленькую девочку Вартуш никак не могли заставить умыться, она все твердила: «Я вчера была в бане, не буду умываться!». Я на всю жизнь запомнила Карскую баню. Говорили, что обычно так совершали поход в баню в месяц два раза. Через несколько дней состоялась свадьба. В доме невесты был накрыт богатый стол. В комнате, где одевали невесту, собрались ее подруги. Мама моя была в главной роли. В большой коробке привезли одеяние и фату с восковыми белыми цветами (оказывается, по обычаю, весь наряд невесты присылает Посаженный кум – Кавор, по-армянски. Это по его заказу мама шила невесте венчальное платье). Процесс одевания невесты длительный, с песнями, восхвалениями, смехом и прибаутками. Наконец, поднялась суматоха, приехали за невестой жених и родня. Расселись за торжественный стол, заиграла армянская музыка (сазандар). Жених с друзьями и кумом подошли к двери невесты с песнями и с просьбой вывести. А там так разрыдалась невеста, что будто душу раздирала. Сказали, что ее должны увезти из родительского дома навсегда, поэтому она плачет. Мне стало жаль ее, я тоже расплакалась и кричу сквозь слезы, тяну за платье матери невесты: «Зачем Шушик, гоните из дома, не жалко Вам?». Невеста обняла меня и, не переставая плакать, тихо в мое ухо шепнула: «Успокойся детка, я и плачу, и пойду, такова доля девушки…» Вывели невесту, говорили тосты, пили, пару часов попировали, после чего вывели невесту со двора и посадили в карету жениха. Туда же определелили кума, меня и мальчика, моего ровесника с цветами на груди. Мне и мальчику дали в руки толстые свечки, украшенные большими бантами с золотыми полосками и восковыми цветками, и сказали, что мы должны нести зажженные свечи: я - рядом с невестой, а мальчик - рядом с женихом. Я была одета красиво, с распущенными волосами, с большим белым бантом. Карета двинулась медленно, а за ней – фаэтон, переполненный гостями. Приехали в церковь, там было много народа, ярко освещено, священник что-то читал, дьячок тоже подпевал, над головами венчающихся держали короны, пел церковный хор. Мне все это - как мы стояли со свечами рядом с женихом и невестой - показалось очень долгим. Мы вышли из церкви и снова расселись по фаэтонам. Но только проехали до угла (уже было темно), как нас остановили, и накрытый напитками и закусками стол перекрыл дорогу. Нас вывели на улицу, заиграла музыка, начались тосты, песни, пляски, на стол бросали деньги (видимо, тем, кто оказал честь встретить венчавшихся с накрытым столом). Вскоре опять сели в карету, и фаэтоны двинулись дальше. Так несколько раз нас останавливали на перекрестках, а ближе к дому жениха все уже шли пешком, а карета и фаэтоны медленно двигались позади - пустые или с пожилыми гостями. Горели не только две наши свечи, но и много разных факелов; звучали песни, шум, музыка. И так продолжалось, пока дошли до двора жениха. У порога в дом встретили с караваем жениха и невесту, подложили тарелку под ноги жениха. Он разбил, потом на разбитую тарелку наступила невеста и вместе с ним зашли в дом. В большом зале были богато накрыты столы. В центре посадили жениха и невесту. Пока пили первый тост, я и мальчик с зажженными свечами (как и во дворе) были рядом с женихом и невестой, потом нас отпустили. За полночь меня мама пристроила спать. На рассвете я проснулась, когда все гости были во дворе, пели красивые песни (специальную предрассветную и другие), вывели невесту танцевать, все бросали деньги, азартно хлопали. Я спросила, зачем бросают деньги. Сказали, что для музыкантов, а я-то думала, что для жениха и невесты. Мы вернулись в дом невесты, а ее оставили у жениха. Мне было так жалко ее: как это ее из своего дома отдали в другой, чужой, и не могла понять, как не жалко матери отдать чужим свою дочь! Мне казалось, что моя мама никому не отдаст меня, потому что очень любит меня… Через неделю началась Первая Империалистическая война. Во всех домах полились слезы, шла мобилизация. На фронт отправили молодого мужа, молодуха плакала, везде, куда ни пойдет, - слезы. После Карса я и мама должны были поехать в Александрополь, чтобы и там мама обшивала невесту, но мы приехали туда и тоже кругом слезы: жениха забрали на фронт. В каждом доме - траур. Поэтому через несколько дней мы уехали домой, в Тифлис. Дома нас ждала неприятность. Дедушка по отцу спешил к зятю, чтобы узнать о начале войны подробно, и, когда сходил с трамвая, упал и разбил ногу, а теперь лежит в больнице. Перелом бедра был высоко, так что оперировать в этом возрасте и ампутировать ногу было нельзя. Поэтому он все время лежал и на костылях, и с трудом и болью добирался до туалета в конце большого балкона. Трамвай тогда принадлежал бельгийской кампании, поэтому суд присудил 5 тыс. рублей дедушке за увечье, так как по вине вожатого он лишился ноги (а он был шорником, не мог больше работать). Тяжба долго тянулась, но все деньги получили и почти все они пошли на выплату долга отца за его «коммерцию», тетя избавилась от упреков мужа, мама освободилась от внесения процентов за долг. Так, ценой увечья дедушки, мы избавились от ежемесячных слез тети, когда она приходила получать проценты. Война много бед принесла. Жизнь стала очень тяжелой. Для нашей большой семьи особенно. Мать моя работала очень много. Наша семья поселилась на Черкесовской улице, недалеко от начальной остановки в Михайловку (трамвай № 11). Впервые наша квартира была хорошей. Три комнаты, большой балкон со двора, на втором этаже парадный ход, на улицу – еще один балкон. Четыре окна на улицу из большой комнаты, которую называли залом. В этой комнате мама принимала заказчиц, там же работала. В середине комнаты стоял большой стол для раскроя. В одном углу диван, два кресла и круглый стол с газетами и журналами – это для заказчиц, которые ожидали приема заказа или примерки. В другом углу стояло большое зеркало за ширмой, где мама делала примерку, а под окном стояла швейная ножная машина фабрики «Зингер». Когда заказов было много, мама приглашала на помощь свою бывшую ученицу. С раннего утра до позднего вечера мама работала. Хозяйством занималась моя неутомимая бабушка. Она на базар и за покупками не ходила, да и не умела. Зато, дома делала все и воспитывала нас она. Помню, отца заставляла помогать по дому, когда отец изъявил недовольство, что это поручение – не мужское дело. Она говорила, что «если мужчина не может своим заработком обеспечить семью и жена вынуждена зарабатывать на прокорм, значит нужно выполнять самому женскую работу и не считаться». И отец подчинился. Помогал купать детей, гладить, убирать, чистил картошку, резал капусту, ходил за хлебом, водой, все время что-то делал. Я его не помню отдыхающим. В нашей семье бездельников не было, бабушка всем давала работу и особенно мне, как старшей из детей. Никто не следил за моей учебой, наоборот, когда я сидела с книгой долго, бабушка часто сердилась и говорила: «Негодница, нарочно с книгой сидишь, чтобы за водой не ходить (или не подметать)». А иногда приказывала встать и выполнить ее поручение. И все же я ухитрялась все школьные задания выполнять, не было случая, чтобы я пошла в школу с невыполненными уроками. Бабушка гордилась, что в школе учителя меня хвалят, но не понимала, что она сама мешает мне лучше учиться. В конце 1916 года царское правительство объявило мобилизацию тех, кто имел (не помню, желтый или синий военный билет) освобождение от воинской повинности. Отец мой имел освобождение как единственный сын и по здоровью, но был призван, и поскольку никогда не проходил воинскую службу, здоровьем был слаб, то был послан не то поваром, не то в рабочий отряд как плотник. Дома стало грустно - слезы бабушки, вздохи дедушки не прекращались, да и материально стало тяжелей: теперь мама стала единственной кормилицей семьи. Бабушке стало трудно справляться с домашними делами без моего отца. Нам, детям, приходилось больше помогать по дому. Почти прикованный к постели дедушка стал ворчливый, бабушка часто плакала. У мамы была уже большая беременность, когда отца забрали в солдаты, и вскоре родилась девочка. Прибавление в семье никого не радовало. Бедная бабушка и по ночам не спала. Люлька была возле нее, чтобы мама не вставала ночью: бабушка сама ребенка ставила возле лежащей матери, подносила ее грудь и держала, пока ребенок насосется. Я сквозь сон слышала, как она говорила: «Маня, осторожно, ребенок грудь сосет». Так и накормит ребенка маминой грудью и заберет, перепеленает, укачает. Она сознавала, что маме надо отдохнуть, выспаться, чтобы работать. Моей младшей сестренке Евгении было месяца четыре. Бабушка и мама пошли на похороны какого-то родственника. Дома остались все дети и дедушка. Уже было темно и холодно на дворе, глубокая осень. Вдруг в наши двери сильно постучали. Дедушка крикнул, чтобы я спросила «кто?», а потом открыла. Я стала спрашивать, никто не ответил. Дед сказал, что это наверное сын дворника шалит и чтобы я не открывала дверь. Немного погодя, пришли мама и бабушка и дочь нашей родственницы, которая была у нас. Девочка просилась в туалет и мне поручили ее сопровождать. Я вышла на балкон со двора, сделала пару шагов за дверь, как под ногами что-то мягкое запищало. В испуге я закричала, выскочила бабушка, посветила, под ногами лежал маленький ребенок в чистых лохмотьях, занесли в комнату. Все переполошились, а дедушка спокойно говорит: «Разверните, нет ли записки». Записка нашлась. «Земной поклон Вам, Мария Мартыновна, Вы очень добрая, я знаю. Мы родили одновременно, наши мужья ушли в солдаты тоже в одно время, но мой уже погиб, пришло извещение. Моему мальчику 4 месяца, он не крещенный. Умоляю, возьмите его в Вашу добрую семью. Знаю, Вам трудно, Вы одна кормилица, но у Вас есть специальность, а я прачка, у меня еще четверо детей дома. Я болею, молока в грудях нет. Ради Бога, спасите крошку. За Ваше милосердие Бог Вас вознаградит. Не судите меня, Вы меня не знаете, а я о вас все разузнала, вы бедны, но добры. Дай Бог Вам здоровья» Вот примерно так было написано. На наш шум зашли соседки. Все начали говорить, что нужно в милицию сообщить (это было в апреле 1917 года, и полиция уже называлась милицией). Дедушка сердито приказал: «Вот, бабы безмозглые, что у милиции в грудях есть молоко? Ребенок от голода разрывается, не слышите? А ну-ка Маня корми дитя, а утром будет видно». Все притихли. Мы готовились пить чай из самовара. Бабушка вылила оттуда горячую воду, искупала и перепеленала ребенка. Мама села и накормила его. Утром опять пришли соседи и советовали сдать ребенка в милицию, сказали, что пойдут в свидетели, что его подкинули. Маме стало жалко и она заплакала, а дедушка сказал: «Никуда не относи, мальчик, пусть растет, считай что не четверо, а пятеро детей у тебя». А бабушка добавила: «Может, на его счастье Бог сохранит Арташеса, и он вернется домой». Так у нас получилась двойня, но наш братик Рубен, как мы его назвали, был белобрысый, голубоглазый, истощенный малыш, и очень отличался от нас. Кто его видел, говорили: «Это русский мальчик, не ваш». Но мы его считали родным. Мама и бабушка его выхаживали лучше, чем своего. В 1918 году из Карса бежало много армян, и многие семьи остановились в Тифлисе. К нам поселились какие-то дальние родственники бабушки. Им выделили большую комнату. Мою маму уговорили поехать в Карс, привести их чемоданы с ценностями, которые где-то спрятаны на чердаке той квартиры, где мы жили. Когда мама летом 1914 года поехала на заработок (обшивать невест и т.д.), русский гарнизон еще не выехал оттуда, но было предложено населению эвакуироваться, так как была опасность оставить город туркам, исконным врагам армян. Выехала мама с маленькой сестренкой, которая еще сосала грудь. Когда она с их «злосчастным» чемоданом возвращалась домой, на вокзале в Карсе, где уже было и турецкое войско, к ней подошел турецкий офицер, схватил ребенка за ногу, свесил верх ногами и показал ей, что разрубит на две части ребенка, если мама не пойдет за ним (мама была яркая, красивая женщина, со свежим лицом, видимо, привлекла его своей внешностью, а для турка было предметом бахвальства, если сможет воспользоваться армянкой). Мама не растерялась, схватилась за дочь и начала звать на помощь. Тут подбежали русские солдаты и, оградив ее, помогли сесть в товарный вагон, который отправлялся с остатками эвакуированных. Мама от пережитого нервного потрясения вернулась со злосчастным чемоданом, полным серебренной утварью и золотыми украшениями. Владельцы за это подарили ей одно золотое кольцо с бирюзовым камешком. Я уже говорила, что мой дедушка Мукаэл был инвалидом и влачил свое существование, почти в постели. Он страшно рассердился (и раньше был против, что мама согласилась сделать им такую услугу), разругался, потребовал, чтобы они освободили нам комнату и швырнул кольцо в людей, так дешево оценивших столь большую услугу, стоившую маме чуть ли не жизни. Когда они ушли, в эту комнату поселились другие, которые оплачивали квартиру. Мы стали жить в проходной комнате и еще в одной маленькой, полутемной комнате лежал дедушка. Жизнь дорожала, меньшевистская националистическая власть Грузии о народе не думала. От отца мы не получали писем и не знали, где он и что с ним. Мама из сил выбивалась, но прокормить нас было трудно. Осенью 1918 года приехал из Ростова знакомый, звали его Степаном. Он рассказал, что отца моего красные отпустили по болезни. Он еле добрался до Ростова и бедствует, работу найти не может, болеет, не может заработать, чтобы доехать домой, страшно переживает от того, что семья нуждается. Он очень советовал маме взять детей и с ним вместе добраться до Ростова, что мама более находчивая и предприимчивая, сможет помочь отцу выйти из такого безвыходного и упаднического состояния. Собрались наши близкие родственники (дядя Ваган, папин брат, слесарь ж/д мастерских и др.), решили продать мебель, оставив самое необходимое (швейную машину, зеркало сохранить, т. к. мама швея и ей нужно будет работать), взять с собой троих детей (брата моего Ерванда, Тамару и приемыша Рубана), а меня и младшую сестру Евгению оставить с дедушкой и бабушкой, так как я смогу помочь беспомощным старикам как старшая (мне было около 11 лет) и младшую сестру, потому что с двумя малышами маме будет трудно. Дядя Ваган обещал помогать по мере возможности. Друзья и родственники помогли, и мама скоро собралась в дорогу. Пришлось ехать через Батуми, по морю в Новороссийск, а оттуда в Ростов, так как через Баку не было дороги из-за гражданской войны. Первые несколько месяцев мы жили сносно. Экономно тратили деньги, оставленные мамой. Благо, за квартиру платили родственники, занявшие наши две комнаты, а мы теснились в маленькой, полутемной комнате и частично пользовались кухней. Бабушка моя не знала ни русского, ни грузинского языка, никогда не ходила в магазин или на базар, все было возложено на меня. Да и денег было так ограничено, что покупала я крайне необходимое, что поручала бабушка. Но месяца через 3–4 стало совсем не на что делать покупки и жить. Бабушка брала на заказ вязать шерстяные носки, чулки или пряла шерсть, но это был очень небольшой заработок. Бабушке было трудно ухаживать за дедушкой-инвалидом, маленькой внучкой, готовить, убирать, стирать. Правда, я помогала, но ведь я училась. Заходил дядя Ваган часто, но материально он помогать не мог, потому что зарабатывал немного – слесарь, трое детей, пока не работал. В школе у нас были пасхальные и рождественские каникулы. За две недели до Пасхи, нас всю неделю водили в церковь на обедню, в субботу хором исповедовали, что-то говорил поп, а мы повторяли, а на голодный желудок нас приобщали к отпущению грехов. Накануне исповедования, на уроке закона Божьего я задала попу вопрос: «Скажите, как могла Дева Мария без мужа родить Христа?» Он рассердился на меня и прогнал из класса. Такое наказание было в моей школьной жизни впервые. Я стояла, как вкопанная, у дверей класса и горько плакала. Надзирательница меня спросила, в чем дело, а я не знала, что ответить. После урока поп меня повел меня в учительскую, что-то яростно говорил директору, тот велел взять книги, уйти домой и больше в школу не являться. Дома я не могла бабушке объяснить, за что меня выгнали из школы. На другой день бабушка пошла в школу. Благо, что школа армянская, и она могла понять, о чем говорят. Вернулась убитая горем, плакала, меня ругала, что я позволила себе такой неприличный вопрос задать попу. Пришел дядя Ваган, она начала его бранить, что он крамольные речи ведет, а я по своей глупости задала вопрос попу и вот такая история получилась. А дело было так: подходил праздник Рождества, бабушка сетовала, что дома ничего нет, а дядя Ваган говорил, что никакого Рождества нет, это выдумки, как может Дева Мария без мужа родить, разве не понятно, что это легенда, выдуманная богачами. Вот я перед Пасхой вспомнила об этом и спросила у попа. Дядя Ваган оделся празднично и пошел в школу объясняться с директором. Он сказал, что наивная девочка где-то услышала разговор, усомнилась и задала вопрос попу. Наставнику надо было объяснить и убедить в правоте веры, а не создавать такую трагедию для детской души и т.д. В общем, меня снова вернули в школу, но поп меня наказывал тем, что не спрашивал уроки. Все годы я была его первой ученицей и всегда получала пятерки. Вот когда на Вербное воскресенье наш класс, вместе со всей школой, в белых фартуках пришел в церковь приобщаться, то приобщал нас тот же поп, который преподавал закон Божий. Он меня пропустил и положил в рот просфору следующей девочке. Я думала, что он просто ошибся, и снова пошла встала в конце, он снова так сделал. Наша классная настоятельница заметила и позвала меня в сторону, велела подождать в конце. Она подошла к попу, что-то сказала, потом проводила меня домой и сказала: «Ничего, иди, в будущем году будешь приобщаться». Подружки заметили, начали шептаться. Мне было стыдно и обидно. Я пришла домой и плакала. Бабушка тоже очень огорчилась. Начались каникулы за неделю до Пасхи и продолжались еще неделю после Пасхи. Я от стыда не выходила во двор, так как в нашем дворе жила моя одноклассница и рассказала всем, что меня поп наказал и не приобщил. Мне казалось, что все смотрели на меня, а лавочница запретила своей дочери играть со мной. Пришел дядя Ваган, поздравил нас с праздником, а бабушка рассказала о нашем «горе» и опять бранила его. Он от души рассмеялся и начал объяснять мне, что это все ерунда и хорошо, что поп не приобщил меня, что в посуде попа просвира накрошена в вино, и он двумя пальцами лезет в эту посуду, берет кусок мочки и кладет в рот каждому. Этим распространяет заразу, слюну одного переносит в рот другого. Дома он рассказывал о вреде церкви. Я тогда мало понимала его, но верила, что дядя прав. Недоумевала, почему нельзя об этом всем объяснить, почему все верят, а вот дядя Ваган не верит. Пожалуй, с этого дня я и стала безбожницей. Но зато по закону Божьему в табеле, впервые за все время моей учебы появилась оценка «три», единственная тройка - по закону Божьему. Я чувствовала, что классная настоятельница сожалела, но ничем помочь не могла. Так я испытала первую несправедливость. С детства я очень любила играть в школу и быть учительницей. Раньше, когда я переходила со второго класса в третий, все лето репетировала мальчика, сына нашего дворника по математике, получившего на лето переэкзаменовку. Когда он сдал хорошо, учитель был удивлен и спросил у матери, кто его подготовил, она сказала. Он был поражен и сказал, что весь год этот ученик у него безнадежным. Так пошла слава о моих «педагогических» способностях и каждое лето у меня были 1 – 2 бедных ученика, которых я репетировала с удовольствием, воображая, что я учительница. После удачной сдачи переэкзаменовки по родному языку или математике, родители, как бы ни были бедны, что-нибудь дарили – альбом, книжку, платочки, носки и другое. Время шло, жизнь становилась хуже, все дорожало, продавать из дома было уже нечего. И однажды дядя Ваган предложил устроить меня на работу. Бабушка долго не соглашалась, но он ее уговорил. Привел он меня в типографию армянской газеты «Горизонт», и меня взяли на работу. Мне было 12 лет, поэтому мой рабочий день длился 6 часов (после февральской революции даже в меньшевистской Грузии был установлен 8-ми часовой рабочий день для рабочих, а для подростков – 6 часов), хотя и не везде это еще соблюдалось. Работала я с 4 часов дня до 10 вечера. Только что вышедшие газеты я должна была внимательно отсчитывать по 50 и 100 штук, сворачивать, заклеивать бумажной лентой и писать: «100 штук» или «50 штук». Это для газетчиков и газетных киосков. Потом складывала каждую газету вчетверо и в углу наклеивала адрес (заранее напечатанные адреса на скрученной бумажной ленте по отдельным городам) из узкой ленты я разрезала и наклеивала, а когда раскладывала по городам, обворачивала в толстую бумагу и подписывала «Тифлис», «Баку» и т.д. Итак, утром я вставала в 6 утра, повторяла уроки и задания, в пол-восьмого выходила из дома в школу и к 12 часам возвращалась. До школы или после по поручению бабушки я ходила за продуктами. Наспех делала письменные уроки и уходила на работу, вернее, ездила на трамвае, так как было далеко, где-то за Ереванским проспектом. Окружающие меня сотрудники и рабочие относились ко мне хорошо, на работе меня никто не ругал, а когда не успевала, даже иногда помогали. Ровно в 10 часов я уходила домой. Сначала мне было страшно идти до трамвая, но потом привыкла. К 11 часам я уже была дома, бабушка меня ждала, заставляла что-нибудь покушать, потом я читала устные задания, а к 12 часам уже ложилась спать и почему-то учебники клала под голову, будучи уверенной, что прочитанное хорошо запомнится. В школу я шла пешком и по дороге твердила заданное стихотворение или рассказывала урок, иногда тихо шептала, вместо того, чтобы это делать в уме. Заметив это, одна из наших соседок решила, что я ненормальная, сама с собой разговариваю на улице. Но я никого и ничего не замечала, только на переходах останавливалась. Наша школа после Февральской буржуазной революции называлась прогимназией с семилетним образованием (как бы неполная средняя школа). Но за право учения надо было платить. В 1919 году умер мой попечитель, дедушка Алексан. Все его имущество осталось в Карсе, в Тифлисе у него был только собственный дом. Его жена, к сожалению, отказалась выполнять обещание мужа, так как хозяином стал зять, который этого не желал. Тогда дядя Ваган выхлопотал, чтобы за меня платили 50% за право учение и так как я была успевающей ученицей, пошли навстречу. Правда, я уже не была отличницей, поскольку поп снизил мне оценку по Закону Божьему на «3», да и в связи с работой результаты учебы снизились, но тройка была только одна, а пятерок стало меньше. Потом появилась еще одна тройка - по грузинскому языку, который ввели наравне с русским 2 раза в неделю, а мне этот язык, особенно крючковатые буквы, трудно давался, даже разговорный язык я плохо усваивала. Однажды пришел дядя Ваган и принес мне в подарок красивый ранец. Потом украдкой от бабушки сказал, чтобы я брала с собой ранец, клала туда пару учебников, на работе доставала и в перерыве учила уроки, если я хоть один раз прочту – и то польза (до этого я тоже брала с собой книги для чтения и в трамвае читала), потом добавил, что может случиться, что когда я буду уходить домой, ранец покажется тяжелым, ничего, мне надо его надеть на спину и спокойно выйти, а там неподалеку он меня встретит. На мой вопрос, что там будет, он сказал ничего: это нужно лично мне, но если на проходной или еще где заметят, я не должна называть его, иначе его арестуют. Просто должна удивиться и говорить, что я ничего не знаю и даже имя того сослуживца не называть, который мне иногда помогает в работе и угощает. Я дала слово, что даже если меня убьют, все равно не скажу ничего. Я знаю, что «нет» спасает от всех бед… Спустя несколько дней, действительно, ранец был тяжелым. Я постаралась не подать вида на проходной и с опаской прошла, вышла на улицу и все казалось, что за мной следят, но только завернула за угол к трамваю, подошел дядя, взял у меня ранец и сказал, что утром до школы принесет, чтобы я шла домой спокойно. Действительно, рано, чуть свет, дядя принес ранец, а в нем свежие вкусные булочки, поцеловал меня и сказал, что я молодец, выдержала испытание, что, возможно, еще будет такой случай. Бабушка заметила, что дядя принес ранец, стала спрашивать у него, что это значит. Он спокойно объяснил, что я вчера забыла ранец на работе, а его друг, мой сослуживец занес ему, потому что не знает, где я живу и беспокоится, что мне в школу идти не с чем. Наивная бабушка поблагодарила, а меня пожурила, что не нужно забывать свои вещи, еще чего доброго, могу забыть и в трамвае, когда достаю книги и читаю. Дядя мне подмигивал и в защиту говорил, что я так утомляюсь, что все возможно, у меня нагрузка не по возрасту, надо это понимать. Бабушка даже всплакнула Весной 1919 года дедушка стал себя плохо чувствовать. Вызвали врача, и он сказал, что истощение организма, старость. Приглашать врача и часто покупать лекарство нам было не под силу: все стоило дорого, жизнь дорожала. Однажды вечером дедушка попросил фотокарточки своих внуков, долго на них смотрел, потом положил карточки на грудь и рукой поддерживал. Немного погодя, бабушка подошла взять, он крепко держал и не дал. Так мы легли спать. На дворе чуть светало, когда бабушка меня разбудила и со слезами на глазах сказала: «Дед Богу душу отдал, вставай!». Я спросони не поняла в чем дело, подошла к дедушке, «спит спокойно» - говорю, а бабушка говорит «да, навечно заснул, помер». Тогда я тоже стала плакать: как это дедушки не будет у нас? Бабушка же плакала и причитала, что хоронить его будут не родной сын и невестка, внуки, а чужие. Как только начало светать, я пошла в милицию и рассказала, что дедушка умер, и спросила, что нужно делать, чтобы похоронить его. Милиционер объяснил, что, прежде всего, надо взять справку от врача, который его в последний раз смотрел, потом с этой справкой прийти к ним, они тоже дадут справку, потом пойти на кладбище и выбрать место, договориться, чтобы выкопали могилу. Затем взять попа и нанять дрожки или катафалк – на что хватит денег. Я постаралась все запомнить и - ни свет, ни заря - пошла к врачу. Домработница сказала, что еще рано, нельзя будить доктора, надо прийти в 8 часов. Оттуда я побежала к дяде Ване сообщить, но он уже ушел на работу, тогда я пришла домой и сказала бабушке, что нужно измерить рост дедушки для гроба. Она нашла шпагат и измерила, но сказала, что сначала надо достать деньги на гроб. До моего прихода бабушка уже подумала об этом. Достала из сундука свой шелковый и шерстяной платок, национальный наряд (единственная наша ценность) и велела отнести напротив хозяину мануфактурного магазина, пожилому человеку, армянину, у которого мама всегда покупала поделки, на подкладку и разные материалы на пошивку для заказов и обшивала женщин его семьи. Надо было сказать ему, что дедушка умер и что нужны деньги на похороны, пусть он под залог займет, а мы ему обязательно вернем через месяц. Бабушка решила, что трюмо и машинку придется продать и отдать долг. Мануфактурщик развязал узел, посмотрел на вещи и сказал, чтобы я пошла домой, а он сам скоро зайдет к нам. Он пришел, принес бабушке 300 рублей (тогда уже курс денег был намного снижен) и сказал, что залога не надо, он доверяет. Я сейчас же пошла к гробовщику, тот не доверил моей мерке и послал своего подмастерья. К обеду гроб принесли, а я успела сходить к врачу и взять справку, а потом в милицию за похоронными бумагами сходила. Пока дядя Ваган пришел, отпросившись немного раньше с работы, то был удивлен, что я успела столько сделать. Сообщили всем знакомым и родственникам (их у нас было немного). На кладбище съездил дядя Ваган, кто-то сходил к попу нашего прихода. Из уст в уста пошел разговор, что такая маленькая девочка, всего 12 лет, и сумела так все организовать, приписывали все, даже то, что дядя Ваган сделал. Через день, в воскресенье, хоронили дедушку. Я не могла понять, откуда так много народа собралось, кто пригласил катафалк, были и венки, в общем, хоронили деда по чести и даже поминки устроили. Меня тоже взяли на кладбище (бабушку оставили хлопотать с соседками о поминках). У могилы, после причитания попа, перед тем, как закрыть гроб, мне сказали, чтобы я поцеловала дедушку, попрощалась за всех внуков и сына. Мне было очень страшно прикоснуться к мертвецу, но я выполнила долг. Когда спустили гроб в могилу, мне велели первой горсть земли высыпать следом за гробом. У меня дрожали руки, было страшно, как это на дедушку землю высыпать. Потом могильщики лопатами сыпали землю, камни, с грохотом зарывали дедушку. Мне было так жалко и страшно, что я неистово рыдала. Кто-то из женщин меня обнял, что-то дали выпить и успокаивали, а я не утешалась, какие-то судороги начались, уже не помню, как и кто меня привез домой. Я заболела, говорили, что у меня нервное потрясение, потом, когда поправилась, часто ночью с криком просыпалась – меня преследовал страх и слышался грохот. Пожалуй, на всю жизнь это впечатление сохранилось: я не могу на похоронах близко стоять у могилы покойного и после похорон несколько дней меня преследует эта процессия. Так на всю жизнь запомнилась смерть и похороны дедушки. Дядя Ваган помог продать трюмо, еще где-то собрал деньги, и мы отдали долг мануфактурщику. А швейную машинку дядя не разрешил продавать, сказал, что это кусок хлеба, когда мама вернется, но от мамы после отъезда ни одного письма не было. Кто-то сказал, что доехала и нашла отца больного в больнице. Без дедушки было грустно и пусто дома, все же он, хоть лежа, а заполнял наш дом. Младшая сестренка Евгения росла, все ее любили, соседи угощали, так что она не была обездоленной. Я по-прежнему ходила в школу и на работу. Настали летние каникулы. Я уже имела 4 ученика, с которыми занималась, готовила к сдаче переэкзаменовки. Кто-то из газетчиков посоветовал мне брать полсотни газет и после работы идти домой пешком, выкрикивая последние новости, продавать газеты, чтобы немного заработать денег. Ведь утром в школу идти не надо, и можно поздно прийти домой, поспать, уроков тоже готовить не надо. Несколько дней я так и делала, а оставшиеся газеты продавала утром. Однажды я вышла после работы, кругом прошел дождь, я все же решила газеты продавать. Через плечо в тряпочном мешке набок висели газеты; в этот день они плохо продавались, народу было мало на улице. Я выкрикивала какую-то новость о гражданской войне, вдруг, ко мне подошел какой-то мужчина, схватил газеты, швырнул на мокрый тротуар и крикнул: «Чего орешь, стерва?». Я схватила его за пиджак и изо всех сил стала кричать, взывать о помощи. Прибежали двое ребят в студенческой форме, спросили, в чем дело. Я сквозь слезы сказала, показала на растоптанные газеты. Они схватили «злодея», спросили, сколько у меня было газет, я сказала – 50 штук и стали требовать, чтобы он уплатил мне 3 рубля за газеты, не то они поведут его в милицию. Какие-то люди подошли ко мне и успокаивали, расспрашивали, где я живу, и почему так поздно возвращаюсь домой. Немного погодя, один из студентов победоносно подошел ко мне и дал 3 рубля. Я начала говорить, что мне надо на 35 копеек меньше, я уже продала 7 газет, а они смеются и говорят: «Ничего, сегодня ты больше заработала, все равно этот дядя все деньги пропьет, он пьяный, иди домой». Кто-то из тех, кто спрашивал, где я живу, повел меня к трамвайной остановке, чтобы я скорей домой поехала, а то простужусь. Одни из собравшихся бранили моих родителей, другие выражали сожаление и сочувственно проводили меня. В трамвае я немного пришла в себя и решила бабушке ничего не рассказывать. Но только я вошла, бабушка спрашивает: «Что с тобой, почему ты растрепанная?» Я рассказала так, как было, скрыть не смогла, и радостно дала 35 копеек лишних. После этого бабушка запретила мне торговать газетами и велела после работы сразу ехать домой. Утром, после того, как схожу за покупками, приходили ко мне мои ученики, они были на 2–3 класса младше меня, но как-то подчинялись мне, слушались. По очереди я занималась с ними до 2 часов дня, а потом собиралась на работу. Теперь мне было легче – в школу не ходила, заданий не выполняла. Я с удовольствием в свободное время и в трамвае читала. Некоторые пассажиры говорили, что я глаза испорчу, нельзя при движении читать, кое-кто хвалил, что люблю читать, интересовался, какую книгу читаю, советовал, что читать. Дядя Ваган мне сам приносил книги для чтения. Я уже говорила, что для дяди Вагана я несколько раз выносила из типографии что-то тяжелое, а он не говорил мне, что именно. Летом я тоже ходила с небольшой сумочкой. Как-то дядя Ваган предупредил, что в этот или другой день опять будет что-то в моей сумочке, и, действительно, на другой день сумка была тяжелая. На проходной я с боязнью, медля, по-своему беспечно выходила, а привратник на меня как гаркнет: «Что медлишь, как неживая, выходи скорее!». (Фото №43). Я испугалась, вышла на улицу, иду со страхом. Дошла до трамвая, села, еду и думаю, почему дядя Ваган не пришел. Вышла из трамвая, иду домой с боязнью: что сказать бабушке, что у меня в сумке, может заметить. Тогда я решила оставить на балконе (со двора) сумку в ящике с древесным углем у мангалки и накрыть дощечкой, а потом зайти домой. Но придя, я не могла успокоиться, все думала, что если кто возьмет, то я скажу дяде Вагану. Когда бабушка легла спать, и мне показалось, что она заснула, я тихонько встала, принесла сумку и положила под кровать. Только тогда успокоилась и заснула. Ночью проснулась и не могла заснуть, было как-то тревожно, все думала почему дядя Ваган не встретил, что-то, наверное, неладно. Рано утром пришел дядя Ваган, принес свиней, пару рыбок и говорит бабушке: - Вот, наловил, решил и Вам принести, пожарь, пусть девочки поедят, - а сам смотрит в мою сторону. Я вскочила с постели, обняла его и в ухо говорю: - Сумка под топчаном, у двери, - а он меня поцеловал. Бабушка оделась и взяла рыбу, вышла ее чистить, а он мне сказал: - За мной хвост шел, я не мог подойти к тебе. А я ему рассказала, как от бабушки прятала сумку и спросила, что такое «хвост». Он мне объяснил, что за ним следил нехороший человек, а он не хотел, чтобы знали, что он меня знает. Сказал, что я молодчина и теперь все в порядке. Тогда я ничего не поняла, только значительно позже я узнала, что дядя Ваган был большевик. Шло голосование около кинотеатра, недалеко от нас висели ящики (вроде почтовых), на них крупно были написаны номера 1, 2, 3, 4. Люди приходили и бросали какое-то небольшие картонки и отходили. У ящиков стояли мужчины и агитировали за свой номер. Так целый день. Дядя Ваган тоже принес нам номерки и сказал, чтобы мы пошли и бросили. Жаль, что сейчас не могу вспомнить какой номер, но именно тогда я слышала, что дядя Ваган большевик. Так быстро прошло лето, мои ученики сдали переэкзаменовки с 20 по 25 августа. Мне платили немного, но все же я заработала на учебники и на право учения. В общем, как-то перебивались, на обед бабушка что-то готовила. Летом, по воскресеньям, я иногда ездила на трамвае на «Ортаджале». Это за городом, проезжая шайтан, – базар с пересадкой далеко, там находился мыловаренный завод, где раньше сбойщиком работал мой отец. Сторож меня знал и пускал собирать с земли упавшие фрукты. И я собирала, старалась не совсем червивые брать, и привозила домой сливы, яблоки, груши. Бабушка варила варение, да и кушали вволю, а покупать у нас не было возможности. Иногда с детьми дворника мы ходили за город на сбор съедобной травы, бабушка варила и жарила эту траву, мы ели с кислым молоком, а когда было, заливали яичками после жарки. Собирали и ягоды. В общем, перебивались. Конечно, летом было легче жить, чем зимой, когда нужно было думать и о топке. Хорошо еще, что не надо было думать о квартплате, наши - какие-то не то знакомые, бывшие заказчицы мамы, не то далекие родственники - занимали две лучшие комнаты, оплачивая и за нашу комнатушку. Правда, бабушка им тоже оказывала услуги – чинила одежду, вязала чулки, убирала общий хозяйственный балкон, лестницы, кухню, туалет безропотно. У нас на тему, кто будет убирать место общего пользования, дискуссий не было. Само собой подразумевалось, что это обязанность бабушки. Иногда они давали бабушке старую одежку, которую она перешивала руками мне или сестренке, шила из них себе фартуки. С питанием у них было не густо, но иногда они угощали бабушку обедом, а она никогда не ела, давала нам. Удивительно безропотно бабушка повиновалась своей нелегкой доле и все время трудилась, что-то делала Одно только тревожило нас, что мы не знаем ничего о наших, почему ничего нет от них, что случилось? Шла гражданская война, Ростов переходил то к красным, то к белым, газеты писали неутешительные вести: шли бои по всей дороге от Ростова к Тифлису. Жилось невесело, но занятость не давала ничего почувствовать. Режим дня был насыщен с 6 утра до 11 ночи. Я очень любила читать, но только в трамвае, притом изредка, если оставалось время после выполнения школьных заданий, домашних поручений по воскресениям. К нам редко кто заходил, и мы в гости почти не ходили. У моего отца была единственная сестра, но у нее была сварливая свекровь, муж неприветливый. Уже взрослой я узнала, что их единственная дочь, это моя родная сестра Амалия. Она жила в полном достатке, училась в гимназии, занималась с учителем по иностранным языкам. Еще когда мама была с детьми дома, она очень любила к нам приходить и после отъезда мамы она иногда приходила с тетей и охотно играла с моей младшей сестренкой. Я была на 4 года старше ее, третьим ребенком моей мамы. Видимо, какое-то инстинктивное чувство привязывало ее к нам, а ее отец страшно не любил, что она чувствует близость. Однажды в воскресенье она была у нас, и бабушка велела проводить ее домой. Они жили кварталов за шесть от нашего дома. Я охотно проводила ее. Пришли мы к ним, когда был накрыт стол к вечернему чаю. Тетя меня посадила за стол (у них всегда был стол накрыт белой скатертью и как-то торжественно, важно ели). Я всегда с опаской сидела у них за столом, боялась что-нибудь не капнуть. У нас на столе всегда была кленка, и бояться было нечего. Отец за столом что-то спросил у Амалии, она ответила, употребив какое-то выражение на Карском наречии, как разговаривала моя бабушка (у них было принято говорить на литературном армянском языке, и я у них старалась говорить, как в школе, хотя дома разговаривала на карском наречии и до сих пор люблю этот мягкий говор, близкий к моему детству). Дядя рассердился, бросил ложку на стол и грубо сказал: «Опять ты была у этих неучей, что это за выражение, разве ты не знаешь, что нужно сказать так», - и повторил ту же фразу на литературном языке. Потом он сердито обратился к тете: «Сколько раз я тебе говорил не водить ее к ним, а ты оставила ее чуть ли не на целый день у них, вот теперь любуйся, опять набралась, - и с иронией повторил ту же фразу девочки. На меня это так подействовало, что я встала со слезами и ушла. Тетя вышла за мной, успокаивала, а я сказала, что спешу домой, что бабушка велела быстро вернуться. И теперь я не могу с изумлением вспоминать этот случай. Как может учитель, выходец из простой семьи (это было явно по его матери, говорили, что она в прошлом была повивальной бабкой), продвинулся из-за своих способностей, так относиться к простонародью. Помню, тетя всегда приходила к нам с опаской и быстро уходила. Бабушка говорила, что ей нелегко живется, хоть и есть достаток в доме, но горько он ей достается, надо угождать и свекрови и мужу, а это нелегко, только ее покладистый характер позволяет смиряться с такой жизнью, такова доля женщины. Как рабыня живет, Бог не сохранил детей, а она виновница за все, упрекают. Помню такой случай. Бабушка послала меня узнать, не случилось ли что неприятное, очень уж давно тетя к нам не заходила. Они жили во дворе большого дома. Особняк из пяти комнат, с палисадником. Одноэтажный, большой балкон выходил в палисадник. У них в этот день была большая стирка, и в задней части палисадника было вывешено белье. С балкона видно в первом ряду много мужских кальсон, а во втором - панталоны. Дядя кричал на жену, почему на виду висят штаны, неужели она не запомнила, он уже говорил ей, чтобы штаны висели подальше, не на глазах у людей, стыд и позор вывешивать на всеобщее обозрение портки. Она спокойно объяснила, что была занята в кухне и не заметила, как прачка повесила белье, что только с их балкона они видны, больше никто, кроме их семьи, не сможет их увидеть. Он все продолжал кричать, что разве он не человек, а как бы выглядело, если с ним пришел бы его товарищ или ученик, что она глупая, как пробка, ничего не запоминает, надо без конца твердить одно и то же, да и что требовать от нее, когда она «выходка» из такой некультурной семьи и т. д. Я постаралась тихо и незаметно уйти, чтобы и мне не досталось. Вот так жилось моей бедной тете, бесправно, вечно с упреками. Он был лет на 20 старше нее, она была очень красивой, нежной. Он преподавал в Александрополе, в той школе, где учился мой отец, а он младше сестры. Учитель математики видел мою 16-летнюю тетю, влюбился и настойчиво стал сватать. Тетя моя окончила 4-х классную городскую школу, любила читать, пела, танцевала, хорошо вышивала и вязала, умела по дому все делать, скромная, трудолюбивая, пришлась по сердцу и свекрови, которая была не прочь своего единственного сына женить на такой девице. Дедушка и бабушка считали за честь такую партию для своей дочери и отдали ее за него. Первое время он был очень внимателен, заставлял ее много читать, занимался. Она быстро усваивала все, и я помню, что в среде своего мужа она была очень видная. Но вот очень скоро после свадьбы свекровь стала попрекать, что она бездетная, что ее сын просчитался, смог бы взять девицу с большим приданным. К этому прибавилось и то, что она родила четверых детей, и все умерли не достигнув школьного возраста, кажется, только последний немного больше прожил. И это тоже служило причиной попреков, хотя для нас, как для матери, это было большим горем. В то время много детей умерло от кори, дифтерии, оспы, но с этим ее свекровь не считалась. Нужно отдать справедливость, что муж тети, дядя Геворк, был очень способным по математике, и его пригласили работать в Тбилиси в армянскую музыкальную семинарию еще в 1901 году. Он начал издавать учебники по арифметике, алгебре и геометрии, которыми пользовались почти все армянские школы. Материально окреп, семья жила обеспеченно. В 1911 году они удочерили мою сестру: по отчаянной просьбе тети мама не прервала свою третью беременность. Тетя из Тифлиса приехала в Ростов, очень долго жила у нас, пока родился ребенок и сосал грудь, потом взяла ребенка и уехала, увезла, как своего. Всем было сказано, что она под наблюдением ростовских врачей родила, а нам, мне, главным образом, говорили, что тетя больна, поэтому приехала, чтобы мама моя выкормила ребенка. Ну, что я понимала? - 4-х летняя девочка, как скажут, так и верила! Только в 17 – 18 лет я узнала, что Амалия была моя родная сестра. Ее воспитывали обеспеченно, изысканно, учили музыке и языкам. Она была способная, приятная, изнеженная, но простая, очень любила нашу семью, росла одинокой, поэтому тянулась к нам, когда в 1913 году наша семья переехала из Ростова в Тбилиси. Но вот неудачная коммерция моего отца (нужно было признаться, в нее втянул дядя Геворк) опять испортила взаимоотношения наших семей и, хотя долг ему был уплачен дорогой ценой (потерей ноги деда, когда почти 5 лет он был прикован к постели), все же он к нам никогда не заходил, и мы очень редко заходили к ним, но все равно было неприятно, так как его мать принимала неприветливо и следила, чтобы тетя нас не угощала вкусным, не давала нам что-нибудь с собой. Боль и сожаление к тете, неприязнь к ее мужу и свекрови, я сохранила на всю жизнь. Зато я очень любила тетю Тигрануи (она в то время была хозяйкой того дома, где жила папина сестра). Они были богаче моей тети. Ее муж после смерти моего попечителя дяди Алексана, их бегства из Карса, не то открыл небольшой кинотеатр в Тифлисе, не то был управляющим там. Тетя Катарине, мать его жены, и две дочери – все нас очень любили. Мама, начиная с проданного тете Тигрануи (в доме их я родилась, как уже писала), моя мама обшивала всю их семью со дня нашего переезда в Тбилиси, а они щедро отдавали маме свою, не совсем изношенную одежду, которую мама умело перешивала нам. В общем, это единственная имущая семья, я бы не сказала, богатая (тетя Гикуш – дочь бондаря, дядя Гарегин, ее муж, бывший портной, который благодаря предпринимательству стал владельцем кинотеатра). Они были очень добры, и я любила к ним ходить, их девочки, старшая на год младше меня, тоже очень любили меня и на все семейные праздники, елки нас приглашали. Я там с удовольствием декламировала, танцевала и как-то организовывала детей, чтобы они не мешали взрослым сидеть за столом. Еще когда наша семья была в сборе, и мы жили в относительном достатке, бабушка нас приучила так, чтобы мы сами ничего не брали за столом, нам давали досыта поесть. И вообще, мы съестного ничего не трогали, а если хотели кушать, то просили, и бабушка давала или объясняла, почему нельзя. Когда приходили гости, мы тоже не подходили к столу, только после ухода гостей или если они задерживались, нас сажали отдельно, но все, что было на столе, давали и нам. В те годы было стыдно показать свою бедность людям, поэтому у бабушки всегда в запасе было чем угостить гостя, и мы всегда радовались, когда приходили гости, знали, что и нам перепадет лакомство. В гостях мы тоже вели себя очень скоромно, ели то, что нам давали, от добавок отказывались, соблюдая приличие. Близко знающие материальное положение нашей семьи поражались, как могли наши родители воспитать в нас гордость и выдержку, как мы можем воздержаться от соблазна брать шоколадных коней и вкусные лакомства. Всегда внушали нам, что «чужая копейка рубль унесет», и не разрешали ничего чужого брать, даже не трогать чужие игрушки без разрешения. Моральные устои нашей семьи ничем не отличались от морального кодекса социалистического общества. Я и до сих пор удивляюсь, как могла моя безграмотная бабушка и малограмотные родители воспитать нас так педагогически, по Макаренко. В те годы учащихся не особенно посвящали в общественно-политическую жизнь, даже о войне мало говорили. Только беседы о добре и милосердии к инвалидам войны вели. После Февральской революции ничего существенного не изменилось в школьной программе, кроме того, что грузинский язык ввели как обязательный со второго класса два раза в неделю, как и раньше был русский. Но наша школа стала называться прогимназией с семилетним образованием, а не церковно-приходской. Часто была слышна фраза: «Война до победного конца!». И даже как-то заметней стала национальная рознь, да и при царе национальная и религиозная рознь, травля были: грузины старались ввести свой язык везде - и по учреждениям, и в милиции все больше грузины работали. Я плохо успевала по грузинскому языку, а дядя Ваган все твердил: «Как-нибудь старайся, хоть тройки получай, все это временно, пройдет, все будет хорошо». Зима 1919 – 1920 гг. была очень трудной и особенно для нас, основной пищей был кукурузный хлеб, кукурузная мамалыга, жареная кукуруза, даже картошка была редкостью. Все дорожало, и трудно было доставать. Было трудно зимой и с топкой, в доме было холодновато, немного грелась стенная печь, когда топили соседи, но и у них не хватало топлива. Всю неделю я была очень занята, если поспевала на работу и в школу. Теперь троек у меня было немало, но двоек не было. Мне было очень стыдно, когда учителя говорили, что я способная, а стала лениться, но они не интересовались, почему я сдалась, одно говорили, что разленилась. Мне было обидно, но объяснять не хотелось, и никто из учителей, даже классная дама, не интересовались, не спрашивали о моей домашней обстановке и условиях жизни. Они даже не знали, что я работала и училась одновременно. Младшая сестра росла и была очень послушной, бабушка учила ее считать, какие-то песенки и стишки разучивала с ней, которые она издавна знала и рассказывала старинные сказки, которые сестра не понимала, но слушала. Только по воскресеньям я могла проводить с ней время, играть, читать или доставлять великое удовольствие – покатать ее на трамвае от нашего дома до конца маршрута и обратно. Так делали многие, особенно из пригорода приехавшие крестьяне. Недалеко от наших ворот была конечная остановка трамвая № 11, которая вела до конца маршрута и обратно. Во второй половине дня по воскресеньям перегрузки не было, так как рабочие, живущие в Нахаловке, не отдыхали. Вот мы и пользовались случаем, и даже место было рядом, чтобы сестренка сидела, а не на руках. Трамваи были открытыми, в ширину скамейки, по всей длине подножки; в каждый ряд, где было место, нужно было подняться самостоятельно, на каждой скамейке помещалось по пять человек. Бабушка, отпуская нас на катание, очень просила садиться в центре, чтобы не упасть. Зимой были и закрытые вагоны, но только первые, а прицепы открытые. Теперь только в кино иногда можно в старых картинах видеть такие трамваи. Это катание было самым большим удовольствием для сестренки, а мне оно надоело, так как каждый день я на работу и домой ездила на трамвае. Я также ходила на работу - с ранцем и книгами. Если было задано наизусть, то я ставила книгу, раскрытую у стенки, и, подсматривая, учила, читала в трамвае. Устные уроки мне удавалось учить на работе и в трамвае; надо признаться, что это было механическое усвоение материала истории, географии, биологии, литературы, ведь я не садилась, как следует, за уроки, не вдумывалась в сущность, и только благодаря хорошей памяти запоминала и рассказывала урок, отвечала на вопросы. Смелость и развитая речь по родному языку выручали меня, труднее стало с алгеброй и геометрией, тут я на тройки шла с 7 класса. Запомнился добрый образ учителя Шагвердяна и его жены. Не знаю, каким образом он узнал, что мне живется трудно, видимо, от родителей тех учеников младших классов, которых я готовила раньше к переэкзаменовкам по математике, и он удивлялся, как я могла их подготовить. Вот он, перед экзаменом сказал, чтобы я пошла к нему домой, он со мной немного позанимается. И вот несколько воскресений я ходила к нему. Он жил в тесной квартире, детей у него было не то 3, не то 4 – все младше меня. Он подолгу со мной занимался, а его жена немного подучила меня по грузинскому языку. Благодаря им я сдала математику на четверку, а грузинский на тройку. Бабушка в благодарность связала им две пары мягких шерстяных носков, больше ничего не могла сделать, и когда я после экзаменов понесла им, они очень благодарили за такую хорошую работу и дали денег. Я ни за что не хотела их брать, но жена Шагвердяна сказала, что она знает, как мы нуждаемся, и решила от души помочь, как я это сделала для неуспевающих учеников. Когда я принесла деньги бабушке, она заплакала и сказала: «Дай Бог им здоровья, стыдно, что о нашей бедности люди уже знают». Кроме дяди Вагана, она ни с кем не делилась о нашей нужде, почему-то ей было очень стыдно. Да и я ни с кем не говорила на эту тему и скрывала от подруг, что работала. Они удивлялись, что я с собой завтрак не беру. Когда они угощали, я не брала и говорила, что не хочу кушать, если бы хотела, приносила бы с собой завтрак. Внушаемая гордость не позволяла протянуть руку и взять чужую еду, если я не в состоянии угостить взамен. Видимо, это сохранилось во мне до сих пор. В гостях я не могу досыта есть, не могу не угостить взамен. Не успокоюсь, если взамен полученного подарка не сделаю сама подарок и всегда вспоминаю выражение «подарок любит отдарок», услышанное от кого-то очень давно. Не люблю оставаться в долгу ни перед кем. Зима была холодной, я несколько раз болела «испанкой», так тогда называлась болезнь, очень похожая на сегодняшний грипп. Работа и учеба, да и плохое питание отрицательно влияли на мое физическое развитие. Я была худенькая, мне всегда давали меньше моих лет. В классе ко мне относились хорошо. На школьных вечерах я по-прежнему выступала, и вот однажды выступила с мелодекламацией. На пианино играли что-то очень грустное, на сцене был полумрак. Я, одетая в лохмотья, декламировала, запомнились только эти слова из длинного стихотворения, которые повторялись после каждых четыре строки: Больная мама, помогите, Она умрет, когда придет весна… и протягивала руку, по сцене проходили прохожие и подавали мне. Правда, все это создавало грустную инсценировку, и в зале всхлипывали, а потом очень сильно аплодировали. Я всегда выбирала грустные стихотворения или роли в детских пьесах. Пророчили, что из меня выйдет хорошая актриса драмы. Во время летних каникул мы с дворовыми детишками ставили постановки детских пьес, сказок Пушкина, концерты, продавали билеты, очень дешевые – кто сколько хотел, столько и давал или не давал, а билеты раздавали. Собранные деньги отдавали дворничихе, у которой было очень много детей, а муж ее погиб на фронте. Я всегда была «режиссером» или суфлером, или играла роль всегда доброй, ни за что не соглашалась играть злые роли. Мне удавалось вызвать жалость и сочувствие зрителей. Двор был у нас тесный и людный, детворы было достаточно, и мы как-то дружно играли. Помню только одну задиристую мамашу, жену лавочника, которая «оберегала» своих детей от нас и учила, что ничему хорошему у «этой шантрапы не наберешься, марш домой!», и часто сама ходила с ними гулять. Ее дочь Ева свысока смотрела на нас и смеялась над нашими постановками, а сын тянулся к коллективу двора и даже играл с нами, вопреки запретам матери. Но и она, наверное, думала, что мальчику можно и с «недостойными» играть, больше оберегали дочь. Меня всегда коробило это сословное различие и задиристость мещанок. Я сама сторонилась имущих, обеспеченных семей и их детей. Как-то накалялась обстановка, было тревожно, забастовки и демонстрации участились, но я все же ничего не понимала, да и некогда было разбираться: школа – работа – дом, и так целый день был занят. Однажды в типографии был обыск, изъяли выпущенный номер газеты. Я, как и многие другие, просидела без дела до положенного часа и со всеми пошла домой. Все были озабочены, на мой вопрос взрослые толком не ответили. На другой день пришел дядя Ваган и подробно расспрашивал, что и как было, но я ничего существенного не могла рассказать, даже не могла сказать, кого из работников забрали в милицию. В те годы тринадцатилетние школьники мало что понимали в жизни, да и еще из такой семьи как наша, – старая безграмотная бабушка, маленькая сестренка и я. Никто к нам не приходил, и мы никуда не ходили. Дядя Ваган иногда приносил к нам корректуру прятать, а через некоторое время уносил. Бабушка ворчала на него, но все же помогала, выносила из дома в сарай и прятала, а когда надо, приносила. Однажды пришла домой поздно и вижу, что у нас гости. Они меня встретили очень ласково, бабушка сказала, что они наши родственники – тетя Ашхен и ее муж. Они лечились за границей и теперь едут домой в Армению, проездом остановились у нас. Стол был накрыт скатертью, и были разные кушанья. Дядя Ваган о чем-то с ними долго говорил, потом положил за пазуху тоненькие книжечки и ушел, предупредив, чтобы они без него не выходили в город. Вот в этот вечер я впервые услышала в их разговоре имя «Ленин». Они жили у нас несколько дней, мне было приятно их присутствие. Они мне купили в подарок обувь, а сестренке платьице. В эти дни бабушка варила вкусные обеды, видимо, за их счет. Они куда-то ходили, приходили поздно, их всегда провожал дядя Ваган или его друг. Потом они их проводили, сказали, в Александрополь. Во дворе у нас жил милиционер, заходил к нам, проверил их паспорта и заявил, что нельзя более 3 дней жить без прописки. Они сказали, что у них уже есть пропуск и билеты, и что они едут домой. И действительно, они от нас ушли, я так и не узнала, уехали из города они или переехали в другое место. Потом я слышала, что во время майского восстания в Армении убили дядю, а тетя Ашхен работала в сельхозуправлении. Вскоре дядя Ваган перестал к нам приходить. Пришла его жена, плакала, что его арестовали, но через 2 месяца его выпустили, за него хлопотал управляющий железной дороги, так как он был незаменимым мастером, да и серьезных улик не нашли. Как-то я спросила у дяди Вагана, а не приедет ли тетя Ашхен к нам, она очень добрая, хорошая. Он сказал, что таких добрых очень много, и я вырасту такой же, как она, буду учительницей, выучусь, я ведь и теперь почти учительница. У него было трое девочек, по воскресеньям иногда мы ходили гулять с дядей Ваганом, его дочери были младше меня. Я даже помню свадьбу дяди Вагана и тети Маруси. Тетя Маруся была раньше прислугой, ей уже было 28 лет, когда она вышла замуж. Вся родня отвернулась от дяди Вани за то, что он решил жениться на русской, да еще старше себя и домработнице, да к тому же еще и на некрасивой. Только наша семья из родственников приняла участие и особенно моя мама, ведь у нее отец тоже был русским. Дядя Ваня говорил, что Маруся доброй души, честнейший человек, рано осталась сиротой и работала у людей. Она сохранила девичью честь, любит его, и он не может ее обидеть. Мама хвалила его за благородство и одобряла выбор. Она действительно стала очень доброй женой, хозяйкой, матерью. Дома у них было чисто, аккуратно, хотя и бедно убрано. Дети были ухожены. Она любила нас, мы были единственными родственниками, с которыми они знались. Дядя Ваня меня и мою сестру везде брал с собой гулять, если в воскресенье у него было свободное время. Благодаря ему мы побывали в ботаническом саду, ходили в зверинец, в городской сад, где видели кривые зеркала, катались на лодке и карусели. Ну, а бабушка никуда кроме церкви не водила нас, и то очень редко. Помню, еще мы были маленькие, мне лет 7–8, братику - 6, сестренке 3 года. Мама нас одевала хорошо, из дешевого материала шила очень красивые платья, дедушка и бабушка сзади, а мы трое впереди чинно выходили на прогулку. На нас прохожие обращали внимание и останавливались. Бабушка потом всем говорила: «Мои внуки, хоть и не красивые, но симпатичные, никто равнодушно мимо не проходит, все хвалят их». Шел 1919–1920 учебный год. Я была ученицей 7-го выпускного класса. Учиться было нелегко в условиях работы и нужды. По гуманитарным предметам я успевала хорошо, только грузинский еле тянула и по математике не ладилось, но учитель Шагвардян мне продолжал помогать. Я до сих пор не могу понять, почему ко мне так хорошо относились он и его жена, но его добрейший образ я сохранила до сих пор. В 1926 году я была в Тбилиси не надолго, на старой квартире я их не нашла, соседи сказали, что они переехали в Армению. Я не знала даже его имени-отчества. В армянской школе не было принято называть по имени и отчеству преподавателей. Мы обращались: «господин Шагвардян», а к учительницам - «мадмуазель Григорян» или «мадам Шагвердян», поэтому разыскать их я так и не смогла, хотя очень хотела, это были мои единственные приятные наставники детских лет по церковно-приходской школе. Как-то суетно, напряженно, в нужде прошел учебный год. Ничего памятного не случилось в нашей семье, тосковали, что нет от наших сведений. Дядя Ваган собирался меня устроить учиться ремеслу шить. Я не хотела, вспоминала, как подчас издевательски вели себя мамины заказчицы. Чтобы угодить им, мама, как мне казалось, унижалась перед ними. В общем, ни портнихой, ни модисткой я не хотела становиться. В школе у нас последние 2 года были мастерские – швейная и сапожная. Я ходила в сапожную и даже какие-то парусиновые туфли сшила сестренке. Вот я и попросила дядю устроить меня в сапожную ученицей. Как я окончила школу и какой у нас был выпускной вечер, я смутно помню. Знаю, что это большой радости мне не доставило. В гимназии учиться я не могла и мечтать, надо было избрать ремесло. Пока я продолжала работать в редакции и набрала 4-х учеников с переэкзаменовками по родному языку и в первой половине дня с ними занималась, а во второй половине дня шла на работу до 10 часов вечера. Как-то раз я сидела на балконе и занималась с ученицей, был жаркий день. По лестнице поднимался интересный, высокого роста мужчина в поношенной солдатской одежде и вещевой сумкой. Он спросил: «Скажите, здесь живет Мария Мартыновна Чолахян?». Я смутилась, разволновалась и кричу: «Бабушка, бабушка, тут кто-то спрашивает мою маму!». Бабушка вышла и, как увидела его, подбежала, обняла и со слезами на глазах начала причитать: «Ой, какое счастье, жив, вернулся, - потом обратилась ко мне: - это же твой дядя Сережа, мамин брат». Он обнял меня и сказал: «Вот как выросла, совсем взрослая стала». Зашел он к нам, стал расспрашивать. Бабушка со слезами рассказала ему, что уже более двух лет мы не знаем, что с нашими. Она с детьми уехала в Ростов выручать Аркадия и как в воду канула. О нашей жизни поведала ему. Оказывается, он попал в плен, все время как военнопленный находился в лагерях во Франции, там их заставили работать, потом их поменяли на своих пленных и отправили по морю, через Батуми. Он решил приехать к сестре в Тифлис, так как в Россию их не пустили. Моя трехлетняя сестра сторонилась его, но спустя пару дней привязалась к нему. Дядя Сережа не был женат. В Ростове у него была только мать – моя бабушка Евросинья. Невеста его, сестра милосердия, потеряла с ним связь. До мобилизации в армию он работал грузчиком, а потом был рядовым солдатом, был стройным, красивым, высокого роста. Что-то недолго воевал, попал в плен. У него не было никакой специальности, но он был развит, окончил двухклассную школу и много читал, правда, все, что попадало под руку. У нас не с кем было советоваться, кроме дяди Вагана, бабушка попросила меня перед работой пойти к нему и сказать, чтобы он, когда сможет, вечером пришел к нам. Когда я пришла с работы, дядя Ваган уже сидел у нас, он разговаривал дружески. Решили, что дядя Сережа устроится на работу и будет жить у нас пока выяснится, что с нашими, где они. Начались поиски работы, да и с пропиской в домовую книгу были какие-то проблемы. Дядя продал шинель, какие-то мелочи вроде зажигалки, ручки, рубахи, ну что могло быть у военнопленного солдата? Как-то удалось попасть на выгрузку вагонов, но он пришел сердитым, очень мало заплатили. Проходили дни, недели, месяцы, ничего не получалось, даже при старании дядя Вагана и его друзей. В городе становилось тревожно, все чаще по ночам были проверки документов. Если раньше к нам не приходили, то теперь из-за дяди квартальный и к нам приводил проверяющих. Как-то дядю Сережу забрали, я и бабушка наплакались, но на другой день его выпустили. Наконец, дядя Сережа решил все, что находится дома, распродать, выхлопотать пропуск и добраться в Ростов. Он сказал бабушке: «Поедем в Ростов, там у меня много друзей, родичи тоже есть, найдем комнату, будем жить. Если найдем наших, ваша семья соберется, и я пристроюсь где-нибудь, мать разыщу. Конечно, идет гражданская война, все может быть, но сейчас там засели красные, нам, бездомным, будет легче пристроиться, большевики, насколько я понимаю, хороший народ, проживем. Сирот своей сестры я не оставлю, да и вас не обижу. Доберемся, устрою племянницу учиться кройке и шитью, пусть по маминым стопам идет, мало ли что не хочет, привыкнет, а сапожное дело - не женское». Рассуждения дяди Вагана тоже на этом сошлись, у бабушки не было выхода, и пришлось согласиться. И дядя Сергей вместе с дядей Ваганом начали хлопотать о пропусках, продавать домашнюю утварь. Но бабушка ни за что не дала продать один палас, часть постели (шерстяные одеяла, матрацы из шерсти, подушки), необходимую для приготовления еды посуду. Она говорила, что в пустой комнате не проживешь, кушать будет не с чего, надо же жить, с нами дети. Мамину швейную машинку тоже решила оставить у дяди Вагана. Когда дороги откроются, пришлют, а если нет, хоть дочери будет память от матери. Моя кроткая бабушка, когда надо, могла настоять на своем. С большим трудом, больше месяца, хлопотали пропуска. Была осень, по морю было страшно ехать, начались шторма. Поэтому пропуска хлопотали через Баку на Ростов. В пропускном бюро, в милиции, везде относились враждебно, ведь мы уезжали в Ростов-на-Дону, где утвердились большевики, красные. Более месяца мы хлопотали через какие-то управления, учреждения, пропускное бюро, милицию и только упорство дяди Сережи и помощь дяди Вагана сыграли свою роль, и мы, наконец, стали собираться в дорогу, а то бабушка моя уже отчаялась: как это – все продали, сидим, деньги проедаем, а вдруг не удастся уехать! В день отъезда собрались соседи, дворничиха помогла укладываться, а бабушка ей отдала какие-то барахляные вещи, которые мы продать не смогли, она все брала с удовольствием и приговаривала, что все пригодится. На вокзал пришла жена дяди Вагана и дворничиха, почему-то дяде Вагану нельзя было прийти. Вещей у нас оказалось целых 7 мест, из них 3 очень большие тюки (постель). Но дядя Ваган все это ловко втянул в товарный вагон и нас всунул. Наконец, поезд отошел. Бабушка что-то плакала тихо, что едем в неизвестность, дядя Сережа утешал, что все будет не хуже, а я была довольна – увижу новые места, возможно, найду родителей. Дядя Ваган много хорошего рассказывал о красных, а я верила ему и надеялась на лучшее. Поезд двигался медленно, мы были в хвосте. К пассажирскому поезду прицепили несколько товарных вагонов, в которых были втиснуты такие пассажиры, как мы, с дешевыми билетами. В дороге несколько раз проверяли документы, пропуска и очень грубо обращались. Подъезжали мы к станции Ахстафа. Это было тогда границей между меньшевистской Грузией и Азербайджаном, тогда уже красным. Недалеко от моста остановился поезд. Мост был разбит, как-то опущен с двух сторон к воде, а посередине стянут канатами. Надо было сначала спускаться, а потом подняться, чтобы выйти на другой берег, даже было как-то страшно смотреть. Стояло много пограничников, тех, кто переезжал границу, было не так уж много. Не знаю, на какой станции отцепили пассажирские вагоны и только товарные с людьми подвели к границе. Налетели пограничники, стали проверять документы, обыскивать вещи. Все узлы и тюки развязали, а у нас было только две корзины (тогда чемоданы мало кто имел), кошелки и тюки. Все растормошили, постель подробно щупали, заставили всех раздеваться, одежду проверяли, даже у маленькой сестренки, и все это с такой злостью, что было страшно. Вся эта процедура длилась долго. Много времени прошло, пока дядя все это обратно упаковал. Посадил он бабушку с тюками, а меня и сестренку с корзинами стал переносить через мост. Было страшно, да еще вечерело, у меня на спине был какой-то мешок, я держала сестру за руку, она боялась, хныкала, а дядя навьючил на себя корзины, целых 3 места, и мы шли с боязнью, пограничники посмеивались, что идем к голодранцам, вот все у нас отберут, не то, что они, «благородные», ничего не отобрали. Но и нечего у нас было отбирать: золота и ценностей никогда у нас не было, а барахло, тряпье наше - на что им нужно, чтобы отбирали. Как только мы поднялись на другой берег, нас встретили красные пограничники, сразу подхватили сестренку на руки, дядю разгрузили и в удобное место, недалеко от рельсов, повели, а когда узнали, что дядя бывший военнопленный, участник войны, начали называть его братом. Дядя пошел за бабушкой и остальными вещами. Он еще раз сам перетащил два тюка, потом пошел за остальными и бабушку привел, для нее был очень трудным спуск и подъем по доскам моста. Пока мы были одни, к нам подсели пограничники и расспрашивали, куда и зачем мы едем в такое беспокойное время. Я все рассказала, хотя тогда по-русски говорила не совсем хорошо, но они меня понимали и относились сочувственно, сестренку угощали сахаром. Наконец, мы уселись недалеко от посадки на открытой поляне, дядя беседовал с солдатами, а мы на тюках уснули, благо, дождя не было. Только на следующий день к вечеру мы смогли усесться в вагоны и еще долго ждали, заснули, а наш поезд двинулся в Баку, где мы должны были получить новый пропуск, пройти карантин. Что-то около недели длилось мытарство, где-то под навесом устроились. Недалеко от вокзала получали в котелке дяди какой-то обед, на тюках спали, дядя все куда-то ходил, хлопотал. Ведь никаких документов, даже письма из Ростова у нас не было, чтобы доказать, что мы едем присоединиться с частью нашей семьи, должны были верить на слово. Дядя Сережа почти везде брал меня с собой, а бабушка с сестрой оставались сторожить вещи. Много было таких, как мы, на вокзале переполнено. Делали нам какие-то прививки, многих увозили в больницу, говорили, что тиф. Примерно дней через десять мы влезли в какие-то товарные вагоны, битком набитые, мужчины сидели, свесив ноги в двери, а детей старались втиснуть вглубь. Мне очень хотелось смотреть на проезжающие дороги, но не всегда удавалось. Проехав несколько часов, поезд остановился, путь оказался поврежден. Стали по вагонам спрашивать, нет ли знающих, чтобы помогли починить путь. Дядя не шел. Что-то долго стояли, только на следующий день поезд двинулся. Долго ехали, началась стрельба, поезд остановился, говорили разное: «белая банда напала», «какие-то мусаватисты организовали отряд и нападают на поезда, чтобы грабить» и др. Бабушка все молила Бога спасти нас. Я так и не поняла толком, что происходит, но опять притихло. Поезд медленно двинулся, а потом взял быстрый ход и сделал большой толчок. Видимо, дядя Сережа, сидевший у двери свесивши ноги, задремал и упал. Соседи начали кричать, что солдат упал вниз, а дядя кричал: «Эмма, в Дербенте слезайте, я вас догоню, ждите!». Я и бабушка стали рыдать, соседи успокаивали, очевидцы уверяли, что с дядей ничего не случилось, он удачно поскользнулся на насыпь и поднялся, иначе бы не мог сообразить и кричать, давать нам указания. Ночью мы доехали в Дербент. Сидевшие рядом с дядей мужчины помогли нам выгрузиться. Бабушка велела мне первой слезть и принимать вещи, следить, а она до последнего куска пока не передала, не слезла. Вот мы в полном мраке у товарных складов вокзала. Бабушка плачет, сестра хнычет, что сон нарушен, а я не могу разобраться, что делать. Смотрю, подошел железнодорожник. Расспросил, я рассказала все, как было, куда и зачем едем. Он подозвал кого-то и велел нас поместить под навес у багажной, тот начал перетаскивать с трудом, бабушка следовала за ним, а мне велела остаться. Со страхом и слезами я ждала, куда повели бабушку, а может нехорошие люди в железнодорожной форме, но все обошлось благополучно. Бабушка дала парню деньги, он засмеялся и говорит, что у них эти деньги не ходят, чтобы она их выбросила, а ему ничего не надо, если есть, дайте ломтик хлеба. Бабушка дала ему краюху хлеба, благословила его, а он, смеясь, сказал: «На Бога надейся, а сам не плошай». А потом предупредил, чтобы за вещами хорошо следили. Всю ночь ждали поездов. Как только со стороны Баку слышались гудки, бабушка будила и говорила: «иди крикни, может дядя придет». Я выходила близко к рельсам и кричала: «Дядя Сережа, мы тута!». А дяди все не было. Люди утешали, что ведь дядя пешком должен добраться до первой станции, да еще нога, наверное, ушиблась, когда упал. Да и поездов мало шло, все больше товарные. Мне становилось все страшнее, а что если дядя вовсе не придет, если с ним что случится, может, он на ходу решит прыгнуть в поезд, разобьется или бандиты убьют. Запасы еды кончались, бабушке на наши деньги ничего не давали. Она меня от себя никуда не пускала, напугали ее люди, что здесь ходят басурманы, унесут девчурку и не увидите. Как-то мы заснули на тюках, погода была сырая, холодная. Вдруг, слышу, нижний тюк кто-то вытаскивает. Я проснулась в испуге, вижу: здоровый верзила пригнулся и тянет. Я как-то не растерялась и запричитала: «Дяденька, у нас ничего хорошего нет. Поверьте, там постель, напрасно стараетесь, мы бедные люди, вот и кушать у нас нечего и деньги наши никто не берет, говорят, что не проходят, а мой дядя с товарного поезда свалился и все не дождемся его. Миленький, отойди от нас, прошу». Тот что-то проворчал, во тьме я его не заметила, но почувствовала, что отошел. Проснулась бабушка, спросила, с кем я разговариваю. Я ей тихо говорю, что какой-то добрый вор был и ушел. Бабушка говорит: «Добрых воров не бывает, это ты во сне видела, спи». А я подумала, хорошо, что бабушка по-русски говорит, а то дядька услышал бы и рассердился. На следующий день подсел к нам какой-то мужик, начал расспрашивать кто мы и куда едем. Потом достал завернутый в газету хлеб, отломил добрую половину, дал бабушке, сказал: «Раздай ребятишкам, если раздобуду, то и завтра принесу». Бабушка растерялась, не знала что делать, как благодарить, а он: «Бери, бери, не надо ничего». Он пошел, а я вдогонку кричу: «Спасибо, дяденька!». И почему-то мне показалось, что это был ночной вор. Но больше я его не увидела. Кажется, прошло два или больше дней, уже наступили сумерки, пришел поезд с пустыми цистернами или полными, не знаю, я опять вышла и кричу во всю мочь: «Дядя Сережа, мы тута». И вдруг слышу ответ: «Я сейчас найду Вас, не кричи». От радости я побежала к бабушке и даже не могла ничего выговорить.