Предыдущая   На главную   Содержание   Следующая   И.Э.Акопов . Все так и было… [XIII]   Миссия Ирины Герасимовны Невыносимая обстановка, мешающая нашей творческой деятельности, заставила меня и моих товарищей по несчастью Н.А.Мирзояна и И.И.Ибрагимова написать жалобу Сталину, к которой было приложено почти полсотни документов. Получив эту жалобу, ЦК ВКП(б) выделил старейшего коммуниста (c дооктябрьским стажем) Ирину Герасимовну Булкину, которая позже была избрана на пост Первого секретаря Фрунзенского РК ВКП(б) г. Москвы, а затем назначена заместителем министра здравоохранения СССР. И.Г.Булкина - доцент-инфекционист, имеющая труды по проблемам инфекционных заболеваний. О ее приезде нас не предупредили, прошло некоторое время после нашего письма Сталину. Я уже терял терпение, как вдруг... День был трудный, напряженный, настроение "муторное". А тут заходит мой друг - начальник военной кафедры Сорокин и говорит: - У тебя найдется выпить сто грамм? - Как, во время работы? - спрашиваю я. - Но сколько можно работать, рабочий день ведь уже кончился! - говорит Сорокин. - Ну, если так, у меня, конечно, найдется. С этими словами я поднимаюсь из-за письменного стона, развожу спирт, и мы садимся "завтракать". У меня была жареная курица, к которой я еще не прикасался, а у Сорокина была какая-то закуска. Заперлись в кабинете, в первый и последний раз в жизни, среди десятков литров спирта, я стал пить разбавленный спирт, да еще в своем рабочем кабинете. Когда наша "трапеза" подходила к концу, вдруг - стук в дверь. Я поднимаюсь, открываю английский замок. В дверях секретарь директора Абдуллаева: «К вам приехали из Министерства здравоохранения СССР – тов. Булкина». Я почувствовал словно удар хлыстом. Сорокин поднялся с места: «Ну, Ваня, я пошел!» Секретарь директора - русская молодая девушка - также повернулась и ушла. Я пригласил Ирину Герасимовну сесть, сам сел на свое место за столом, повесил голову и слушаю информацию о том, что она приехала фактически по делу трех товарищей (Абуллаев и Захаров, нас, троих бывших военнопленных, почему-то называли «три мушкетера»). Два моих товарища в то время были беспартийными (Ибрагимов позже вступил в партию, одним из его рекомендующих был я! – А Мирзоян так и остался беспартийным). (Фото №21) Ирина Герасимовна, беседуя со мной, все время смотрела вниз. Это меня очень смущало, мне казалось, что она замечает за мной «неполадок», но молчит, делает вид, что не видит. Беседа наша длилась несколько часов, тов. Булкина сказала мне, что она тщательно изучала наше письмо к Сталину, сочувствует и понимает нас, но есть некоторые вопросы. Она рассказала, что когда явилась к директору и представилась, Абдуллаев спросил: «А где вы хотите беседовать с ними»? Ей предложили кабинет директора, но она отказалась. На второй и третий дни т. Булкина вызывала двух моих товарищей и беседовала с ними в моем присутствии. Это было сделано с согласия всех нас. Я сказал, что вместе лучше вспоминать те или иные факты. На второй день также наша беседа длилась долго, мы вышли из института вместе с т. Булкиной, но мои друзья оставили нас и пошли по домам. Нам же с Ириной Герасимовной было по пути. Вдруг подошел к нам профессор Кунаков, который в этот год работал зам. директора по учебной работе, и стал любопытствовать: - Скажите, Ирина Герасимовна, где Вы остановились? - В гостинице, - ответила она. Тогда Кунаков взял ее под руку и говорит: - Тогда разрешите мне проводить Вас? - Спасибо вам, но видите, меня провожает Иван Эмануилович. - Кстати, сегодня я хочу посетить его семью, - добавила она. Кунаков сильно смутился, извинился и ушел. Ирина Герасимовна действительно была у нас, познакомилась с семьей и была довольна. Она посетила также семью Исмаила Ибрагимовича, которая жила в Старом городе Самарканда. Мать Исмаила – замечательная, по-восточному гостеприимная, чуткая и отзывчивая женщина, очень тепло ее приняла. Она посетила ряд руководителей кафедры, особенно расположенных по соседству с кафедрой фармакологии, расспрашивала многих ученых института о работе и о нас, о Захарове и прочих, которые стали причиной ее миссии в Самаркандский медицинский институт. С этими впечатлениями она уехала из Самарканда. Директор института Абдуллаев спросил ее: не будет ли она докладывать о своих впечатлениях, она ответила, что доложит тем, кто ей поручил обследование. По приезде в Москву И.Г. Булкина доложила о результатах проверки Самаркандского мединститута в ЦК ВКП(б) и в Министерстве здравоохранения СССР. Было решено вызвать директора института Абдуллаева и заслушать его доклад на заседании ГУМУЗ’а министерства. Его вызвали телеграфно. В большом нервном напряжении готовили его доклад трое: сам директор, замдиректора Кунаков и, конечно, Сурен Месропович Захаров - "главный идеолог" института. Директор Абдуллаев лично продиктовал доклад машинистке, затем отпечатанные листы взял у нее, вложил в портфель и в тот же день уехал в Москву. Доклад содержал много дезинформации – фальсифицированные, лживые данные. Машинистка поняла это, спрятала один экземпляр копии у себя и поделилась с секретарем Совета, замечательным стариком, не терпящим лжи и несправедливости - Николаем Константиновичем Алмазовым. Тот, захватив копию будущего доклада, зашел ко мне, показал доклад и возмущался: - А ведь эти данные могут дезинформировать Министерство и поставят в неловкое положение не только нас, но и Ирину Герасимовну. Что делать? - спрашивал он. - Сообщить Ирине Герасимовне об истинном положении вещей. - Но как, Абдуллаев уже уехал! - Он уехал поездом, будет в Москве лишь через шесть дней, а самолет летит до Москвы за один день! Договорились, сели за стол и - пункт за пунктом – положения, которые были рассчитаны на дезинформацию, опровергли фактами, аргументами. Абдуллаев приехал в Москву, явился в министерство и когда стал зачитывать свой доклад, Ирина Герасимовна перебивая его, указывала, что следующий пункт доклада не вяжется со сказанным… Абдуллаева сильно "разделали" в министерстве. Вернувшись в Самарканд, он поделился этим со своими друзьями. Было решено созвать закрытое заседание работников аппарата института. На этом заседании Абдуллаев сообщил, что в министерстве он не успевал изложить тe или иные пункты доклада, как ему называли следующие! С "большой речью" выступил на этом заседании Захаров, который говорил об "утечке информации", о том, что выдача ведомственных секретов нужно расценивать как шпионскую выходку и т.д., и т.п. Все подозрение упало на секретаря Совета Н.К.Алмазова, и его наказали: уволили от должности и перевели на кафедру физики, где 75-летний старик должен был трижды в день подниматься на крышу двухэтажного дома, чтобы записывать температуру воздуха, влажностъ, розу ветров и т. д. Остальные сотрудники были строго предупреждены, что будут наказаны за выдачу ведомственной тайны… Алмазова Н.К. заменили вполне хорошим человеком, но мало подготовленным для ведения протоколов Совета, особенно, когда они отражали защиту диссертаций. Николай Константинович, будучи принципиальным и справедливым, в то же время был очень отзывчивым и добрым человеком, поэтому обязанности секретаря Совета продолжал выполнять по совместительству, но, разумеется, тайно. Однако ему тяжело было в таком возрасте бегать по крышам кафедры физики и страшно оскорбительно за незаслуженное наказание, поэтому он пожаловался в министерство в телеграмме из 60 слов, после чего был немедленно восстановлен на свое прежнее место. Директор Абдуллаев вскоре был снят с должности, а Захаров поблек и тоже снят, затем переехал в Ташкент, где попал в психиатрическую клинику на лечение. Примечание ред: А в семье все шло своим чередом. В 1956 году Алик закончил школу, с трудом предпочитая журналистике техническую специальность (первый в нашей семье). И поступил в Ташкентский институт железнодорожного транспорта. В 1957 году Виля женился на студентке самаркандского мединститута Лиде Погосян из Нагорного Карабаха, а в 1958 году у папы родилась первая внучка – Оля. Общая любимица – наша младшая сестренка Лиза поступила в первый класс. Папа уже вел переписку с Краснодаром и назревал новый конфликт с руководством института и даже обкома, в связи с попыткой его задержать. Апелляция XX съезду и восстановление в рядах КПСС Ни минуты не теряя уверенности в том, что, в конце концов, я найду справедливость, узнав о созыве XX съезда КПСС, я тотчас же начал готовить новую апелляцию. Собрал все имеющиеся ранее рекомендации, характеристики и свидетельские показания о моей работе до войны (начиная с 20-х годов), службе в 19-й армии, затем о пребывании в плену и моей деятельности там, о бегстве из плена, о спецпроверке, реабилитации и послевоенной работе в Армении и в Самаркандском медицинском институте. Дополнительно к имеющимся документам собрал новые данные, которые могли бы характеризовать меня как человека. После этого обратился в Комиссию по апелляционным делам XX съезда КПСС с апелляцией, где писал: «Прошу пересмотреть решение Комитета Партийного Контроля при ЦК КПСС от 8/04-1953 г., в котором мне было отказано в восстановлении в рядах КПСС по мотивам, что якобы невозможно проверить мое поведение в плену и что более 11 лет я вне партии... Мое поведение в плену было проверено органами контрразведки, проводившими спецпроверку. Вместе со мной бежали из плена Санокского лагеря военнопленных несколько групп лиц, которые со мной перешли фронт и явились на Сборный пункт вышедших из плена в и окружения 38-й армии 1-го Украинского Фронта в г. Перемышле, откуда вместе с 38-й армией мы выступили на Запад до г. Санок, где находился наш лагерь. Многие из этих товарищей прошли со мной все инстанции спецгоспроверки, включительно лагерную проверку, проводимую организацией "Смерш". Чем же занималась контрразведка в проверочно-фильтрационных лагерях, как не проверкой поведения бывших в плену лиц? Десятки людей, знавших меня по моей подпольной работе в плену, выслали свои свидетельские показания, которые находятся в моем партийном деле. Часть этих товарищей допрашивались партследователями по месту их жительства. С большинством из них я не виделся после выхода из плена, они выслали свои показания по запросу. Как правило, это были коммунисты, которые оказались также вне партии, как и я. Таким образом, я был проверен как контрразведкой, так и на основании большого количества свидетельских показаний. Что касается длительного времени, прошедшего после моего выбытия из партии, то нужно учесть, что я добивался восстановления в партии с ПЕРВОГО же дня побега из плена и окончания спецпроверки. Кроме того, как мне кажется, принимать во внимание одну лишь продолжительность нахождения вне рядов партии, без учета поведения выбывшего из партии, его идейно-политического облика и полезной деятельности, было бы неправильно... В заключение я заверяю партию, что полностью оправдаю ее доверие. Восстановление в рядах членов партии КПСС утроит мою энергию и приведет к творческому подъему в области научной, педагогической и общественной деятельности. Самарканд, 30 ноября 1955 г.» Вместе с апелляцией послал письмо Первому секретарю ЦК КПСС тов. Н.С.Хрущеву. В нем, кроме автобиографических справок, кратко изложил свои аргументы о неправильности оставления меня вне рядов партии. Во второй половине декабря получил следующее извещение из КПК при ЦК КПСС о получении моей апелляции ХХ съезду КПСС. Позднее выяснилось, что Комиссия XX съезда по апелляционным делам поручила окончательное рассмотрение моей апелляции бюро Самаркандского обкома КП (б) Уз. Обком поручил первичной организации Самаркандского мединститута предварительно рассмотреть на партийном собрании и подготовить материалы для бюро Обкома. Я был вызван на закрытое партсобрание. Секретарь парторганизации сказал, что будут рассматривать характеристику, которая составлена треугольником института, и пригласил членов партии принять участие в этом, высказаться, каким они знают меня. Многие, ранее уже давшие письменные показания, высказались вновь, другие выступили впервые. В числе их были и такие, о которых я не думал, что они так тепло и полно могут сказать обо мне. Я был тронут тем, что все собрание дружно высказалось за то, чтобы дать мне самую хорошую характеристику и ходатайствовать о восстановлении меня в рядах КПСС. Не было ни одного выступления, которое в какой бы то ни было степени умаляло мою работу в институте. Наоборот, мне казалось, что товарищи стараются "перестраховать" себя, немного "перебрать" в характеристике положительных сторон, чтобы помочь мне вернуться в ряды партии. В заключение обсуждения был утвержден текст характеристики, в котором была дана очень высокая оценка моей научной, педагогической и общественной деятельности. Характеристика была подписана 26 мая 1956 г. директором Самаркандского мединститута доцентом М.А.Мирзамухамедовым, секретарем партбюро Н.И.Паком и председателем МК кандидатом меднаук Х.Х.Расуловым. Вскоре после этого я был вызван к партследователю Самаркандского обкома, который подробно познакомился с материалами моей апелляции, долго беседовал со мной, затем коснулся перерывов в пребывании в партии. Я ему привел свои аргументы, на что он заметил: - Но фактически ведь перерыв был? - По традициям нашей партии, если подано заявление, то перерыв может считаться до момента подачи заявления, - возразил я ему. В июне 1956 г., не помню точно, какого числа, меня вызвали на бюро Самаркандского обкома КП (б)Уз. для рассмотрения моего дела. Первый секретарь обкома предложил мне рассказать, в каких условиях я попал во вражеский плен. Но когда я начал рассказывать об обстановке, при которой большие воинские соединения (не стал говорить – армии!) оказались в окружении, что в боях по выходу из него я был ранен, контужен и захвачен в плен. Здесь, в отличие от Комиссии партийного контроля Политуправления ТУРКВО, меня прервали: мол, нельзя рассказывать такие вещи, это представляет военную тайну. Я ответил, что без такого рассказа трудно будет представить, как случилось, что я оказался во вражеском плену. Все же мне не дали нарисовать полную картину окружения и ликвидации наших соединений. Тут кто-то стал расспрашивать: а почему так долго был в плену, какие меры были предприняты по выходу из плена и т.д. Но я не успел ответить, как председатель Самаркандского совнархоза, бывший секретарь Самаркандского горкома тов. Кузнецов энергично запротестовал: - Я предлагаю прекратить этот допрос и восстановить тов. Акопова в рядах членов КПСС! - Возражений нет? - спросил первый секретарь. Возражений не было. - Вы свободны, - заключил первый секретарь обкома, и я покинул это заседание, которое положило конец моим мытарствам. В партбилете мне все-таки записали два перерыва. Партследователь уверял меня, что лучше повторно подать заявление о снятии перерыва, а пока вы ведь все равно восстановлены со старым стажем, с августа 1925 года. Я долго думал над вопросом о подаче нового заявления в отношении перерывов, но побоялся, что не выдержу новых напоминаний о тяжелом пройденном пути. Достаточно сказать, что до 1958 года почти не было такой ночи, чтобы мне не снились кошмары плена, ужасы немецко-фашистских лагерей. Эти кошмары в основном прошли в середине 60-х годов, но и позже, время от времени, они мне снились! Стоило ли вновь теребить мои душевные раны? Тем более, что встал вопрос о возвращении в Альма-матер - Кубанский медицинский институт. И я окончательно отказался от дальнейших апелляций. Примечание А.И.Акопова. Здесь не хватает пояснений об очень важном: именно политическая конъюнктура после смерти Сталина, закрытое письмо ЦК и ХХ съезд решили этот вопрос (в частности, и восстановлением в партии И.Э.Акопова) в принципе. Закрытое письмо ЦК КПСС членам партии о злоупотреблениях Сталина (тогда еще говорилось: «об ошибках») было направлено в первичные партийные организации примерно за три месяца до ХХ съезда. Интересен эпизод с чтением этого письма, которое принес к нам домой из райкома секретарь парторганизации музыкальной школы, где работала мама, Багдасаров - до того, как отнести его в свою парторганизацию для обсуждения. Было это примерно в феврале 1956 года, утром, часов в 11, когда старший брат был на занятиях в мединституте, а я дома, так как учился во вторую смену. Отец, взяв в руки эту красную брошюру, скривился в улыбке и с иронией произнес: «Ты что ж, это мне, беспартийному, доверяешь?», на что Багдасаров сказал: «Вот вы и есть настоящий коммунист!». После этого отец стал читать маме и Багдасарову текст закрытого письма ЦК о злоупотреблениях сталинского времени, культе личности и пр. Он читал громко, с большим вдохновением и наслаждением, не заботясь, как это было раньше, выгнать меня с опасением, что младший сын услышит «опасный» текст. Я слушал потрясенно, не осознавая реальность произносимых слов. Как воспринять это – после «светоча», «отца всех народов», «любимого вождя», которому все обязаны жизнью? (Фото №25) Возвращение на родную Кубань Это было моей мечтой: после войны вернуться на Кубань. Но мне, конечно, не хотелось вернуться на родную Кубань нереабилитированным, я решил воздержаться, пока не буду полностью реабилитирован. Когда же это случилось, еще прошло немного времени после защиты в Алма-Ате докторской диссертации, и мне неудобно было перед моими коллегами-самаркандцами, столько сделавшими мне добра, оставить кафедру и уехать. Я должен был приобрести моральное право оставить работу в Самарканде и вернуться в Краснодар. Кафедру фармакологии в Кубанском медицинском институте после смерти нашего учителя профессора П.П.Авророва занимал доцент Яков Лукьянович Левин - мой старший собрат по аспирантуре. Я не мог (не имел морального права!) подавать на эту кафедру, пока работал Я.Л Левин. Летом 1957 года, проездом на курорт, я заехал в свой родной Краснодар повидать друга по институту и по городу вообще. Я.Л.Левин, встретившись со мной, спросил: - Ну, как? Будешь подавать заявление на конкурс на кафедру фармакологии? - Как же я подам на кафедру, занимаемую тобой? - Но место это объявлено вакантной, ты не подашь, подаст другой, - говорит Яков Лукьянович. - Смотри, Яков Лукьянович, а то действительно я подам на конкурс, ведь я люблю Краснодар, люблю наш институт, зачем же мне скитаться по чужим краям? - Ну, и подай, ты же мне дашь место ассистента на кафедре? - Почему ассистента, а не доцента? Я тебя оставлю доцентом, и мы по-прежнему будем работать дружно, раз ты сам приглашаешь меня на кафедру нашего учителя. Согласно такой договоренности я подал заявление на конкурс на замещение должности заведующего кафедрой фармакологии родного мне Кубанского медицинского института. Это я рассматривал как полную реабилитацию, удовлетворение настоящим и светлые перспективы будущего. Началась переписка между мной и ректором института профессоров ЛОР болезней Валентином Кузьмичом Супруновым. (Когда я учился, он был ассистентом, затем доцентом ЛОР кафедры, был беспартийным. После войны он стал депутатом Верховного Совета СССР, вступил в партию, был активным общественным деятелем). Переписывались со мной также старые работники института - профессора, доценты, ассистенты и даже просто врачи города, которые, узнав о моем желании вернуться в институт, торопили меня с осуществлением этого. Но трудности в предоставлении квартиры тормозили мое решение: слишком измучена была моя семья, да и я сам, за период войны, чтобы приехать в Краснодар, не имея надежды получить в ближайшее время квартиру. Я приведу выдержки из некоторых писем, восстанавливающих их истинное положение вопроса о моем переезде в Краснодар. 4 марта 1958 года ректор института В.К.Супрунов писал мне: «Мы послали в газету "медработник" объявление о конкурсе... на должность зав. кафедрой фармакологии. Тогда не я писал Вам, что опыт учит, что после посылки объявления проходит 1,5-2 месяца до его опубликования. Вы пишите: не кажется ли мне, что "слишком затянулся вопрос о конкурсе?". Нет, не кажется. Относительно квартиры я ставил Вас в известность как обстоит дело. Я сейчас более осторожен, так как только несколько дней тому назад, наконец, удовлетворили квартирой треть из профессоров, приехавших осенью 1956 года, для которых мне было твердо обещано предоставить жилплощадь своевременно. Дав в свою очередь обещание конкурирующим, я принимал их частые, правда, деликатные, напоминания, и это меня очень тревожило и заставляло быть сугубо осторожным. Как обстоит дело сейчас? Определенно чего-либо обещать не могу. Могу лишь сообщить, что недавно имел беседу о необходимости получать жилплощадь для профессоров и не только беседу, но и написал в парторганы. Встретил доброе отношение, обнадеживающее, сказали, что будут постепенно удовлетворять квартирами. Вы для меня, как директора, по-прежнему вполне желательный кандидат, и отношение к Вам я не меняю. Документы, как я уже писал, у меня в сейфе. Передам их к оформлению в отдел кадров, как только будет опубликовано объявление о конкурсе. Таким образом, Вы можете в Самарканде заявлять о переходе к нам. Сборник трудов получил, благодарю. Пишу Вам из Сочи, куда 1 марта приехал отдыхать (до 20 марта). Искренне Ваш В.Супрунов". Поскольку я уже предупредил в Самарканде, что подал на конкурс в Кубанский мединститут, то там произошли следующие события. Ректорат, который каждый год объявлял конкурсы на занимаемую мною должность (когда я еще не был восстановлен в партии), теперь наотрез отказывался отпустить меня. В конце концов я уговорил нашего нового ректора профессора Мирзамухамедова Монафа Атаматовича, но он согласился отпустить только после того, как на мое место поступит заявление доцента Трегубова, который несколько раз пытался попасть на мое место, но получал лишь один голос. В Самарканде у него был какой-то родственник, который сообщал ему, когда подавать на мое место, но Совет института дружно голосовал за меня, несмотря на то, что тогда я был нежелателен, ввиду того, что был ... в плену. Теперь жe, когда узнали, что я подал на конкурс в Краснодар, ему вновь сообщили, и он подал на мое место, и М.А.Мирзамухамедов решил иметь хоть Трегубова, поскольку он уже представил свою докторскую диссертацию в Саратов. Его оппонентом на защите была Л.М.Ишимова, которая, как рассказывала мне, «пропустила» диссертацию, а вот ленинградский фармаколог Михельсон, большой специалист по ацетилхолину, дал уничтожающий отзыв, и диссертация была провалена. Но это уже было позднее, а пока он выступал как выполнивший докторскую диссертацию, и я в душе был ему благодарен, поскольку это ослабило гневный отказ М. А.Мирзамухамедова отпустить меня из Самарканда. Ректор института отдал приказ, разрешающий сдать дела кафедры доценту В.А.Коноваловой, после чего я спокойно выехал в Андижан прощаться со своим другом и учеником И.И.Ибрагимовым и его семьей. Вернувшись в Самарканд из Андижана, где я был лишь два дня, узнал, что меня срочно ищут в ректорате. Там мне сообщили, что меня хочет видеть первый секретарь Самаркандского обкома партии Алимов (который позже был назначен председателем Совета Министров Уз. ССР). М.А.Мирзамухамедов сказал также, что якобы звонили из ЦК КП(б) Уз. и запретили отпускать меня. Принимая меня, первый секретарь Самобкома тов. Алимов начал так: - Я слышал, что Вы собираетесь уезжать от нас? - Да, тов. Алимов, я уже собрался ехать в свой институт, в Краснодар, откуда имею приглашение. - А мы Вас не отпустим! Просите, что хотите, дадим, но не отпустим! - А что просить? У меня все есть, я ни в чем я не нуждаюсь, - говорю ему. - Вот и неправду сказали: у вас квартира плохая, оставьте ее своему сыну, который, как мне говорили, женился, а вам дадим новую квартиру. Хотите, дадим дом с садом. - Нет, тов. Алимов, спасибо, но я уже решил, и там, в Краснодаре, меня ждут. Я здесь подготовил себе смену, несколько кандидатов меднаук. Хочу вернуться в свой родной институт, откуда убыл на войну. Однако мой собеседник неожиданно рассердился: - И вас готовили здесь, я вам уже сказал: не отпустим! Надо понимать, с кем говорите! - добавил он. Это меня тоже рассердило: - В таком случае и вы, тов. Алимов, должны считаться, что вы говорите со старым членом партии, профессором, который уже 12 лет работает в Самарканде, и тоже должны знать, что никто здесь не готовил меня, что я не имел научного руководителя. А кадры надо ценить не тогда, когда они уже связали свои вещи. На это Алимов ответил уже смягчившись: - Ну, хорошо, поругались и помирились. Мы вас все же не можем отпустить. - Я не ругался с вами, да и вы не ругались, но ведь все уже решено... На этом мы попрощались с Алимовым. Но ректор отменил свой приказ, разрешавший мне сдать дела кафедры и выехать в Краснодар. Ректор института М.А.Мирзамухамедов спросил: - Вы сдали дела кафедры? - Да, сдал - ответил ему, солгав. Прибежал на кафедру, попросил Валентину Алексеевну Коновалову составить акт о приеме и сдаче дел кафедры, обязавшись возместить все то, что не будет доставать по описи. Но ректор института, боясь, что я не вернусь, не отпускал меня в трудовой отпуск. 12 февраля 1958 г. ректор Кубанского мединститута В.К.Супрунов написал мне следующее. «Глубокоуважаемый Иван Эмануилович! Более трех недель тому назад отправил Вам письмо, в котором подтвердил желательность Вашей кандидатуры и одновременно сообщил о трудностях с квартирами. Если до Вас не дошло это письмо, повторяю поставленный в нем вопрос: согласны ли Вы занять кафедру у нас без определенных обещаний в отношении квартиры? Если да - срочно отвечайте, и мы дадим объявление в газете "Медицинский работник". Такое положение с квартирой, надо надеяться, когда вы будете работать в Кубмединституте, изменится, но когда это произойдет, сейчас предвидеть трудно. Это вопрос общий, вероятно, для всех или почти для всех вузов. С искренним уважением В.Супрунов». 20 февраля 1958 года я ответил В.К. Супрунову на его письмо. "Как мне показалось, (возможно, я ошибаюсь) Вы несколько иначе ставите вопрос о предоставлении мне квартиры, чем Вы ставили в своем первом письме. Я не могу дать подписки в том, что, приехав в Краснодар, не буду претендовать на квартиру, напротив, я надеюсь, что как только приеду, Вы примете все зависящие от Вас меры, чтобы по возможности скоро я был бы удовлетворен квартирой, так как без этого я не смогу везти семью, а следовательно, не смогу работать в нормальных условиях… Что касается того, что трудности с квартирой являются общими для всех вузов, это правильно, но не для всех институтов. Например, в министерстве здравоохранения РСФСР, когда мы встретились с Вaми, меня уговаривали согласиться принять кафедру фармакологии в Кемерово, где будет предоставлена хорошая квартира. То же самое я узнал о Сталинградском мединституте, который, объявив конкурс, предупредил, что избранному будет предоставлена квартира. Но я избрал Вас, Ваш институт, хотя он беднее других. Но я прошу сообщить, когда я смогу официально предупредить Самаркандский мединститут, что с 1 сентября не буду работать в этом институте? С искренним уважением И.Акопов". Наша переписка с В.К.Супруновым продолжалась, он меня торопил с ответом, приеду я или нет, если сразу не будет решен вопрос о предоставлении мне квартиры, меня же интересовал вопрос о возможности продолжать начатую в Самарканде проблему. Поэтому 12 апреля 1958 г. я написал: "Я только что вернулся из Москвы, куда был вызван для доклада Президиуму Ученого совета при начальнике Главного Военно-медицинского управления МО СССР, заседание которого состоялось 2 апреля 1958 г., на тему: "Вопросы лечения больных кровотечениями и профилактика больших кровопотерь мирного и военного времени. По моему докладу была принята соответствующая резолюция, в которой имеется такой пункт: "Признать своевременным выдвижение самостоятельной проблемы – «Изыскание и изучение новых кровоостанавливающих лекарств и организация профилактики кровотечений мирного и военного времени». Просить Президиум АМН СССР включить эту проблему в проблемный план на 1958 год. Эта проблема была впервые выдвинута мною еще в 1951 г., тогда же, по поручению Министра здравоохранения СССР, она была изучена и одобрена Центральным ордена Ленина институтом гематологии и переливания крови, но в силу некоторых обстоятельств, она не была разработана. В настоящее время, по-видимому, разработка ее будет осуществлена. Мне, как автору выдвижения такой проблемы, придется принимать самое активное участие в этом деле, что я и делаю. Однако, в связи с предстоящим переездом к Вам, у меня возникают некоторые опасения: будут ли созданы мне необходимые условия для "перенесения"" разрабатываемых вопросов в Кубанский мединститут? Смогу ли я организовать творческие силы кафедры фармакологии и переключить их на новые вопросы, имеющие, на мой взгляд, актуальное значение? Будет ли Вами одобрено такое "вторжение" в научные замыслы работников кафедры, поскольку без их помощи нельзя будет их решить. Мне думается, что я найду в Вашем лице, да и в лице сотрудников кафедры фармакологии, необходимую поддержку, но я не хочу, чтобы это было неожиданностью. Для меня все это очень важно, т. к. я не могу прервать давно начатые работы и замыслы, не могу прерывать творческие связи (я имею большую переписку), да и не считаю целесообразным иметь на кафедре многотемность и многопроблемность. Очевидно, я "перенесу"" все, что есть хорошего здесь, в стены Кубанского медицинского института. Меня смущает одно письмо, в котором сообщалось, что до сих пор не окончено еще строительство помещения для кафедры, и оно ютится где-то в сарае. Так ли это и будет ли к началу нового учебного года закончено строительство помещения кафедры? Если не затруднит Вас, то прошу не отказать в любезности сообщить мне, будет ли Вами одобрена та программа, которую я намечаю для выполнения в области научно-исследовательской работы и как идет дело с переводом кафедры в новое помещение? Искренне Ваш - И.Акопов". 28 апреля I958 г. Ректор Кубмединститута В.К.Супрунов ответил мне: "Сообщаю, что объявление о конкурсе "Медработник" уже поместил (25 апреля) Ваше заявление я передал в конкурсную комиссию. Что касается проблемы "Изыскание и изучение кровоостанавливающих средств", то, конечно, она будет актуальной и интересной и для нашего института. Относительно "сарая", в котором якобы ютится кафедра фармакологии, кто-то Вам написал явную ложь. Две недели назад кафедра перешла в новый корпус. Иван Эмануилович, я хочу предложить и просить занять должность зам. директора по научной части. Занимающий эту должность профессор Б.П. Первушин освобожден по собственному заявлению в связи с болезнью (у него был инфаркт миокарда, а сейчас тромбоз арт. менингея медиа – небольшой веточки). Буду очень благодарен, если сообщите о Вашем согласии на этот счет. По конкурсу на должность зав. кафедрой будем Вас проводить независимо от этого. С искренним уважением - В.Супрунов". На это письмо я сейчас же ответил, что на должность зам. директора по научной работе я не могу согласиться, так как, с одной стороны, мне неудобно перед другими моими коллегами: приехать и сразу занять административную должность. С другой же стороны, эта работа не позволит мне развернуть разработку собственной научной проблемы. 10 мая I958 г. В.К.Супрунов телеграфировал: "Договоренность остается в силе, документы конкурсной комиссии переданы". 17 мая 1958 г. он в письме сообщил: "Конкурсная комиссия будет заседать 5-6 июня. Вскоре после этого будет и Ученый совет. О решении его я Вас быстро извещу. У меня не возникает сомнения в том, что Вы будете избраны. Запросы и заявления на кафедру фармакологии имеются и от других лиц, но это не помешает... Твердо рассчитываю на то, что Вы освободитесь в Самарканде и переедете к нам.", а 9 июня I958 г. телеграфировал: "Шестого июня ученый совет избрал вас заведующим кафедрой фармакологии. Дело направляется на утверждение в Минздрав. Директор Кубанского мединститута Супрунов". Я уже писал, что не только ректор (директор) института, но и старые работники, знавшие меня по довоенным годам, также старались уговорить меня вернуться в Кубмединститут. Так, например, бывшая ассистентка кафедры микробиологии Клавдия Николаевна Расщупкина (после войны была и зав. кафедрой микробиологии), в 1957 г. работала в адмотделе Краснодарского крайкома ВКП(б). Проездом на курорт я заехал в Краснодар, в крайком партии, но там не застал ее и оставил ей письмо. Спустя некоторое время получил от нее ответ: "Многоуважаемый Иван Эмануилович! Узнав из письма о Вашем существовании, я была очень обрадована тому, что Вы не только живы, но и двигаете науку. Рада за Вас и желаю успеха. Мне было известно, что Вы и тов. Герасимов погибли на фронте. И больше я никогда и ни от кого ничего не слыхала. А о том, забыла ли я Вас, - конечно нет. Разве можно забыть годы ужасной шульятевской эпопеи, когда могли головой поплатиться ни в чем не повинные товарищи. Вы эти годы также должны хорошо помнить. Благодаря принципиальности некоторых товарищей вопросы были решены правильно, а некоторые, как тараканы, отсиживались и отсиживаются в щелях. Со стороны наблюдают, какая будет складываться ситуация и как им поудобнее приспособиться. Мне кажется, Ваше желание переехать в Краснодар правильное. Кафедра фармакологии нуждается в том, чтобы место руководителя занял растущий, принципиальный товарищ, способный расти кадры. Мне кажется, насколько я Вас помню, Вы будете отвечать всем этим требованиям. С товарищеским приветом Росщупкина. 2/2-1957 г.". Много писем написал мой бывший учитель профессор Николай Петрович Пятницкий - зав. кафедрой биохимии. В одном из них - 24 апреля 1957 г. он писал: «Дорогой Иван Эмануилович! С грустью читал Ваше письмо. Я знаю Вас как положительного человека, прекрасного товарища. Вполне понимаю Ваше стремление в Краснодар. Каждому неиспорченному человеку чувство любви к Родине выражается, прежде всего, любовью к месту, где он прожил молодые, да еще тяжелые годы, где впервые сознательно относился к людям, друзьям и товарищам. Я понимаю Клавдию Николаевну Росщупкину, которая сочувственно отнеслась к Вашему переезду в Краснодар, в родной Кубанский мединститут. Она хорошо знает положение дел на кафедре и вообще в институте. Ведь она сама старый работник института, вела ряд лет кафедру микробиологии и только потому, что не имела руководителя-профессора не оформилась в ученой степени (а ведь она очень способная женщина). Положение с квартирами в Краснодаре исключительно острое: горсовет и крайком партии при всем желании не могут помочь институту. Они даже обещали помочь В.К. устроить с квартирами двух вновь прибывших профессоров (И.А.Ойвина и М.И.Холоденко), но вот уже 8 месяцев они оба сидят без квартир... Боюсь Вам советовать. Может быть, действительно год еще подождать Вам в Самарканде. За этот год выяснится дело со строительством дома (для научных работников)... Наша главная улица со вчерашнего дня снова называется Красной улицей. Поэтому мой адрес теперь - не Сталина 55, а Красная 55, кв.28. Еще раз желаю Вам всего хорошего и больших успехов в Вашей научной и педагоги ческой работе. Ваш Н.Пятницкий". 3 мая 1958 г.: «Вы можете смело подавать заявление об уходе из Самарканда, так как Ваша кандидатура весьма желательна, и Вы безусловно пройдете в Совете института... нечего раздумывать, переезжайте к нам, в свой родной институт, где Вас многие помнят и знают как самого энергичного и преданного делу человека. Во всех отношениях Вы нам очень нужны. Думаю, что и с квартирой теперь будет легче... Вы можете быть спокойны, так как из разговоров я знаю, что Вы желательный человек и кроме Вас никого не возьмут. Итак, до скорого свидания на Родной Кубани, в Альма Матер! Желаю Вам всего, всего хорошего. Правильно делаете, что переезжаете в свой родной институт, где Вас хорошо знают как честного труженика. Ваш Н.Пятницкий». 7 июня 1958 г.: «Дорогой Иван Эмануилович! От души рад за Вас и за наш Кубанский медицинский институт: Вы возвращаетесь на Родину, а институт получает своего питомца. Вчера закончился ученый Совет... Из 47 членов Совета присутствовало 34 (был и Яков Лукьянович). За Вас подано 33 голоса и I против. Это, надо считать, избрание единогласное. Еще раз поздравляю, и ждем Вас в Краснодаре. Валентин Кузьмич на Совете сказал о Вас мало, но веско и хорошо. Но Вас и так все помнят, хотя много у нас и приезжих членов Совета. Всего наилучшего - Ваш Н.Пятницкий". В моем приглашении в Краснодар принимал участие и активно поддержал меня также старейший хирург, зав. кафедрой госпитальной хирургии Георгий Николаевич Лукьянов, у которого я учился в свое время хирургии, а также зав. кафедрой психиатрии Игнатий Николаевич Терновский. Большую радость и готовность оказать помощь в устройстве в Краснодаре, естественно, проявили мои друзья-фронтовики супруги П.И .и А.Я. Богуславские. Были письма такого рода и от других моих довоенных друзей, которые очень хотели, чтобы я перебрался в Краснодар, в родной Кубанский медицинский институт. (Фото №26) Хитрость директора Самаркандского мединститута Манафа Атаматовича Мирзамухамедова не отпускать меня в отпуск, чтобы я "не сбежал", не могла быть бесконечной: все заведующие кафедрами и вообще преподаватели института были в отпуске с 25 августа, а мне в этом отказывали под всякими предлогами, но все же 16 июля ему пришлось отдать приказ о моем трудовом отпуске. Я сразу прилетел в Краснодар, где был принят очень тепло директором института и друзьями, зашел в крайком КПСС, рассказал, что меня не отпускают, хотя я избран на должность в Кубанском мединституте. Мне сказали, что закон на моей стороне и ничего мне не сделают, если я не вернусь в Самарканд после отпуска. Я зашел к Валентину Кузьмичу Супрунову и стал просить отдать в приказ о зачислении меня уже теперь, не ожидая окончания отпуска, чтобы в Самарканде успокоились. Он согласился со мной, и 18 июля отдал приказ о зачислении на должность зав. кафедрой фармакологии. Выписку из этого приказа я выслал в Самарканд и приступил к работе (а дел было предостаточно). Однако из Самарканда не присылали мою партийную карточку, то есть, не снимали с партийного учета. Краснодарский крайком КПСС дважды обращался по этому поводу (не считая мои неоднократные просьбы), но все же, спустя 3 месяца, из Самарканда прислали карточку, и я стал на партийный учет. Квартирные хлопоты Гостиница в Краснодаре мне не понадобилась, так как близкая подруга жены, человек исключительной души Сирануш Мкртычевна Тоноян и ее семья настойчиво пригласили меня жить у них, пока я получу квартиру. Но через несколько дней квартира уже была: Валентин Кузьмич дал мне квартиру на 4-м этаже дома по Красной улице 15 (сейчас 17), который принадлежал мединституту. (Фото №27) Квартира состояла из двух больших комнат, с балконом, санузлом и кухней для общего пользования выходящим на Красную улицу. Перед вселением был сделан небольшой ремонт, и я получил возможность вызвать семью из Самарканда. К началу учебного года приехала и семья, и несколько дней жила в этой квартире. Затем, на третьем этаже, как раз под нашей квартирой, освободилась более просторная квартира № 13, в которой жил профессор, кожно-венеролог Потоцкий, уехавший в Киев. Все, живущие в доме профессора института, стали меня настраивать добиваться у ректора получения этой квартиры. Они мне выставляли доводы: ведь квартира профессорская (полностью изолированная, со всеми удобствами, три комнаты, два балкона) и нет никого, кто бы мог претендовать на это. Но я стеснялся снова ходить по поводу квартиры к Супрунову. И тут один из профессоров подходит ко мне и, выслушав мое объяснение о том, что неудобно, получив квартиру, снова идти к ректору с требованием на улучшение, говорит: - Иван Эмануилович, ведь Супрунов предлагал Вам занять должность проректора по научной работе, не так ли? - Да, так, но что вы этим хотите сказать? - А то, что вы можете зайти и попросить квартиру Потоцкого, согласившись на должность проректора! - Так вы хотите, чтобы я влез в кабалу, согласившись на должность, которую я не хочу занимать? - Почему кабалу? Проректорство временно, а квартира вечна! Я подумал, что он прав: в конце концов, проректором я буду каких-нибудь три-пять лет, а квартиру получу навечно! С этой "установкой" я направился к Валентину Кузьмичу Супрунову, где робко стал говорить о квартире Потоцкого. Он откинулся в своем кресле, минутку задумался и говорит: - Квартира - это дело непростое, надо подумать... Тут я испугался, что что-то может помешать «подумать», и говорю ему: - А что если я соглашусь на ваше предложение стать проректором? - Проректором? - переспросил он. - Проректор уже есть, а вот деканом, если бы вы согласились, я был бы благодарен вам! - Деканом? - в свою очередь переспросил я. - Но я не люблю расписание! На этом Валентин Кузьмич сильно задумался, вновь откинулся в кресле и полузакрытыми глазами долго молчал, наконец, сказал: «Я от вас, старого большевика, этого не ожидал... Не любите воспитание!» Тут я понял причину его долгого молчания. Оказывается, в силу тугоухости, которым страдал Валентин Кузьмич, начиная с конца 50-х годов, он неправильно понял меня! - Не воспитания, а расписания не люблю! Как я могу не любить воспитание, если всю сознательную жизнь был занят воспитанием молодежи? - Ах, расписание вы не любите? Ну, вы не будете заниматься расписанием, у вас будет помощник, который займется этим! Итак, будем зачислять вас? - спросил Супрунов. - Да, ответил я, улыбаясь, если, конечно, вы решите вопрос о квартире Потоцкого положительно. - Хорошо, этот вопрос мы решим через два дня. Я захожу к нему через два дня, он вызывает коменданта дома № 15 по ул. Красной и говорит, чтобы тот отдал мне ключи от этой квартиры. Комендант хотел отложить это до следующего дня, но я побоялся, что вопрос может перерешиться, и настоял отдать ключи сегодня. Супрунов поддержал меня, и я в тот же день, до наступления темноты, перевез вещи на 3 этаж. В моей жизни наступил новый период. Андижан – Краснодар – 1974 – 1976 годы Послесловие от редакторов На этом рукопись И.Э. Акопова, написанная в виде мемуаров, заканчивается. Кроме нее у него были еще фронтовые записки под названием «Из когтей фашистского зверя», писавшиеся им в основном сразу после Великой Отечественной войны. Это несколько тетрадей, исписанные рукописным текстом, чернилами. Основная часть эпизодов, представленых там, вошла в данную книгу, поэтому мы не стали ничего добавлять сюда из тех тетрадей. Период, представленный в этой книге, охватывает время до 1958 года, фактически до начала его работы в Кубанском медицинском институте в качестве заведующего кафедрой фармакологии. Между тем этот период – с 1958 до увольнения на пенсию в 1973 г. – это также насыщенный, творческий период его жизни и деятельности. Ему удалось организовать работу кафедры таким образом, что она стала одной из известных в стране по научной работе (публикации в журналах и сборниках научных работ, издание научных книг, защита диссертаций и пр.) При этом он не потерял связь со своими учениками и последователями в Средней Азии. К нему приезжали бывшие аспиранты и многие другие молодые ученые, которых он консультировал, помогал проводить исследования, предоставляя для этого свою краснодарскую кафедру. Аспиранты часто не только проводили многие часы у нас дома, но часто жили у нас, а мама всячески окружала их материнской заботой – кормила, поила и спать укладывала, вела задушевные беседы об их семьях и родителях. В эти годы он руководил докторскими дисссертациями, занимался серьезными научными исследованиями, публикуя десятки статей, издавал сборники научных работ, получил два свидетельства об изобретениях, участвовал в съездах и конференциях фармакологов СССР, представлял свои работы на Выставке достижений народного хозяйства СССР, за что получил грамоту, трижды избирался в Правление Всесоюзного научного общества фармакологов и физиологов. Его кафедра по итогам соцсоревнования неизменно занимала первые места. В то же время вел активную общественную работу: избирался членом парткома института, председателем методической комиссии, возглавлял краевую организацию общества «Знание». Публиковал свои статьи в газетах и журналах. Его трудовая деятельность и участие в Великой Отечественной войне, наконец, были оценены по достоинству. Он был награжден орденом Ленина и двумя орденами Отечественной войны. Всесоюзный журнал «Фармакология и токсикология» откликнулся на его 60-летие поздравлением и статьей о его деятельности. После 60 лет у него как бы открылось второе дыхание, в эти годы под его руководством были защищены 3 докторские и 7 кандидатских диссертаций. Последние годы его работы в Кубанском медицинском институте, к сожалению, были омрачены затяжной борьбой с руководством института и края, что закончилось насильственной отправкой его на пенсию. Это была борьба за внедрение нового препарата – лагохилена, за отстаивание научных идей и моральные принципы в науке против проф. Ойвина и его сторонников, затем против пробравшевшегося на заведование кафедрой ортопедической стоматологии института с подделанным дипломом о высшем образовании Пинским, борьба за честный, справедливый прием в институт, против блатных и корыстных «проталкиваний» и т. д. Материалы проверок по этим вопросам, в которых он принимал самое активное участие, иногда возглавляя эти проверки, оказался невыгодным не только для руководства вуза. Он столкнулся с мощным давлением, поддержанным крайкомом и лично первым секретарем крайкома, ставшим в дальнейшем печально известным на всю страну, Медуновым. Остановить нашего отца путем уговоров и запугиваний не удалось, но силы были неравными. Сразу после исполнения ему 65 лет министерство по сигналам из крайкома не утвердило результаты его единогласного избрания по конкурсу (при тайном голосовании). Он не мог с этим смириться, очень хотел трудиться, был в активном состоянии в смысле здоровья и научно-педагогического потенциала. Он подавал убедительные апелляции министру здравоохранения РСФСР В.В.Трофимову, генеральному прокурору СССР Руденко, но все тщетно. Незаконно мотивируя его возрастом, что противоречило Конституции страны, разрешив поработать еще год «в виде исключения», его избрание не утвердили. При этом в том же институте продолжали работать 70-летние заведующие кафедр со значительно более низкими показателями, но послушные, не вступавшие в борьбу против руководства. Находясь на пенсии, отец написал и издал несколько книг и брошюр, среди которых были популярные работы, написанные в порядке медицинского просвещения для населения – по линии Общества по распространению научных знаний. По этой же линии он охотно ездил в станицы края, выступал с лекциями, продолжая такую работу уже в преклонном возрасте. Столкнувшись с нечестным поведением некоторых преданных ему раньше учеников и коллег, И.Э. Акопов сильно переживал случившееся и начал было падать духом, как бывшие его ученики по самаркандскому мединституту пригласили его в Среднюю Азию, где он отдохнул душой, написал и издал в Ташкенте, в издательстве «Медицина», книгу – «Кровоостанавливающие лекарственные растения», затем справочник «Лекарственные растения», несколько других научных работ, помог новому поколению узбекистанских ученых и, выполнив нашу просьбу, написал данные мемуары, за что мы ему выражаем свою запоздалую благодарность. В 1983 г. в издательстве «Современник» (Москва) вышла книга писателя Н.Сошникова «Если жить сначала» о подвиге военных врачей, в том числе об И.Э. Акопове. Затем вновь были обращения к секретарю Крайкома партии, к Генеральному секретарю М.С.Горбачеву (25.11.1987) об исключении перерывов пребывания в партии, которое в течение многих лет прерывалось несправедливыми исключениями и пленом. (Читатель из текста книги убедился, насколько этот вопрос был для него важным!) Наконец, его обращение к XIX Всесоюзной парткоференции привело к решению: «Учитывая большие заслуги т. Акопова И.Э., доктора медицинских наук, профессора в развитии отечественной медицины, в подготовке кадров, участие в Великой Отечественной войне, активную общественную работу», перерывы в его партийном стаже изъять. Об этом написала краевая газета «Советская Кубань» в очерке «Судьба» 26 мая 1988 г., как бы ставя точку на его борьбе в течение всей жизни, в которой он все-таки вышел победителем. Много было нового и в семье. Младшая дочь Елизавета (1948 года рождения) поступила в Кубанский медицинский институт и закончила его, затем вышла замуж за Эдуарда Завеновича Погосяна, тоже врача по профессии, ставшего впоследствии хирургом-травматологом. Они жили с родителями до самой их смерти (наши родители похоронены на краснодарском кладбище, в одной могиле). В доме появились внуки – Артур и Марьяна, но здесь И.Э. уже не был на первых ролях, полностью доверяя своей жене – Чолахян Анне Аркадьевне и признавая ее авторитет. У нас также появились дети: у Вила трое – Ольга, Манвел и Анастас (все трое стали врачами), у Александра – двое – Самвел и Владимир (соответственно программист и предприниматель). По маминой линии последним из того поколения оставался ее младший брат Михаил Аркадьевич Чолахян, который женился на Розалии Савельевне Сенановой и воспитал двоих сыновей – Ерванда (названного в честь погибшего в ВОВ дяди) и Александра, ставших инженерами-строителями. У каждого из них родилось по двое детей: у Ерванда два мальчика, а у Александра – мальчик и девочка. Так что фамилия нашей мамы – Чолахян – также продолжается. Мемуары нашей мамы, представленные в этой книге, так же, как и мемуары И.Э.Акопова, не отражают ее личности и не освещают ее жизнь, но представляют интерес как документ эпохи. Более полно о своих родителях, возможно, позднее расскажем мы. Если Бог даст. В.И. и А.И. Акоповы (Фото №№28-38) Мемуары Анны Аркадьевны Чолахян В 1906 г. мой отец – Арташес Михайлович Чолахян женился. (Фото №40). Случилось это так. Моя мать – Мария Климентьевна Грекова, интересная девушка 18 лет, работала в мастерской готовой женской одежды. До женитьбы отец в частном оптовом магазине сбивал ящики, упаковывая в них фрукты (свежие и сушеные). Однажды брат моей будущей матери Сергей не пришел домой ночевать, утром она пришла узнать причину этого. Отец заметил, что к грузчику–сослуживцу пришла пышная девица. После ее ухода он спросил у него: «Кто?». Тот ответил, что сестра. В воскресенье он попросил у Сергея разрешения пойти к ним в гости. Познакомился и вскоре женился. Отец был родом из Александрополя (ныне Ленинакан). Дед – Михаил Товмасович был шорником, трудолюбивый, неразговорчивый, в 1901 г. умер его 20-летний сын Ерванд; чем болел и почему так рано расстался с жизнью, никто не знал, но дед от переживаний запил и сторонился людей. Отец с товарищами уехал в Баку на заработки. Работая на нефтепромыслах, ставил вышки. В 1902 г. там началась резня, царская жандармерия натравливала азербайджанцев на армян, которые спасались тем, что уезжали, кто куда. Отец с товарищами уехал в Ростов-на-Дону, где через несколько лет встретил мать и влюбился с первого взгляда. Мать рано осиротела, и в 13 лет ее отдали ученицей в швейную мастерскую. Ко времени знакомства с отцом она уже умела хорошо шить и работала в мастерской готового платья. Ее мать, бабушка Евросинья, ходила на подомную работу, главным образом, как прачка. Над этой осиротелой семьей покровительствовал муж сестры бабушки. Он имел маленький бакалейный магазинчик и собственный домик только для своей семьи. Бездетный, наивный старичок. Все достоинства человека видел в имущественном положении. Отец не растерялся, представился ему как родственник и управляющий оптового магазина Мнацакановых. Язык у него хорошо был подвешен, сумел заговорить старика и получил его согласие на брак. Свадьбу устроили в доме этого же старика. Отец в прокатном магазине себе взял костюм, для невесты - венчальное платье, у жены товарища одолжил на время золотые часы с цепочкой, браслет и кольца. Все это выглядело богато. Друзья помогли на свадебные расходы и прилично отпраздновали – гуляли до утра с сазандаром. Одно только приключение омрачило. Свадьба была на тихой улочке Нахичевани, на 22 линии, в конце. Ночью злоумышленники бросили по нескольку камней в четыре окна, и все стекла разбились. Виновников поймать не удалось. Потом пошли слухи, что это организовал парень-грек, который был влюблен в маму и не пользовался взаимностью. После свадьбы родители поселились в маленьком домишке, в маленькой комнатушке на Тургеневской улице в Ростове. Через несколько дней венчальное платье и костюм отца были возвращены в прокатный магазин, а через пару недель ценные украшения возвратили владелице. Мать этим не огорчилась, но тщательно скрывала от родителей. Зато бабушка Евросинья на всю жизнь возненавидела отца и называла его не иначе как «аферистом», хотя отец мой всю жизнь был честнейшим неудачником. И скрывала от своей сестры и близких этот «стыд». Тем временем, отец и мать старались экономить на питании, не ходили в кинематограф, в сад. Собрав деньги, они приобрели необходимую одежду и собирались поехать к родителям отца, одиноким старикам, которые умоляли их приехать к ним. Тогда езда из Ростова в Александрополь занимала более четырех суток, с двумя пересадками в Баку и Тбилиси. Вот они и собрались через год после свадьбы. Отец всю дорогу рассказывал матери об обычаях и нравах своей родины, наставлял ее, как надо себя вести с его родителями. По обычаю закавказских армян, молодая невестка не должна говорить с родителями мужа, со старшим братом, его женой, сестрой, пока они не разрешат сами. Бывало так, что сват и сваха до рождения внука не разрешали говорить при них, невестка вообще не имела права говорить громко и т.д. Но когда они приехали, мама, войдя в дом, сразу подошла к бабушке и громко сказала: «Здравствуйте!». Когда же отец ее одернул, она с обидой обратилась к бабушке: «Мама, чего он меня все поучает, чтобы я не разговаривала с Вами? Ведь Бог дал язык, чтобы говорить!» Бабушка добродушно улыбнулась и сказала: «Говори доченька, это все чепуха, уважение не в молчании выражается». У них сложились очень хорошие отношения на всю жизнь. Бабушка была мягкой, доброй, рассудительной, всеми уважаемой женщиной. Через неделю после приезда в Александрополь маму пригласили в г. Карс обшивать невесту (единственную дочь брата бабушки). Бабушка Тигрануи, мать отца, была уроженкой г. Карс. Ее брат Алексан, в прошлом бондарь, стал состоятельным человеком, имел собственный дом, винный погреб, продавал вино бочками. Каким-то образом приехавший из Тбилиси предприимчивый молодой человек, сумел войти в его доверие и уговорил открыть первый кинематограф в Карсе. Гарегин стал управляющим, из Тбилиси привозил киноленты, все время разъезжал. Вот он и присмотрелся к единственной дочери Алексана – Тигрануи. К свадьбе их готовились долго. Маму, как российскую портниху, пригласили шить ей приданное. В доме Тевенянц Алексана мама очень сдружилась с его дочерью – невестой Тигрануи, которая окончила гимназию и была начитанной, очень доброй девицей высокого роста, хорошо сложения, черноокой, с нежной кожей ослепительной белизны и пышными волосами. Она имела уравновешенный характер и всего на пару лет была младше моей матери. Мама ее обшивала, а та ей много читала и рассказывала. Мама окончила лишь три класса городской школы; способная, жизнерадостная, она схватывала все хорошо. Она умела танцевать, петь и, благодаря своей природной культуре, не отставала от людей, получивших образование. Ко времени пребывания у александропольских родственников, мама уже была беременна мной и до вплоть до наступления родов продолжала шить. Однажды ночью она почувствовала схватки и заплакала. Тетя Катаринэ, мать невесты, проснулась и, расспросив, пошла будить моего отца, чтобы он сходил за акушеркой, а он повернулся на другой бок и сказал: «Пусть подождет до утра». Нужно учесть, что я была первым ребенком, ни мать, ни отец опыта в этом деле не имели. Тогда никто не вел наблюдения за беременными женщинами, никаких консультаций не было, поэтому ни мать, ни, тем более, малограмотный отец не ничего понимали. Тетя Катарине разбудила мужа – дядю Алексана. Он схватился, отругал племянника, заставил сбегать за акушером. В общем, к утру я родилась, все прошло благополучно. Мама и ее заказчица Тигрануи решили меня назвать Эммой и так называли с первого дня. По армянским обычаям роженицу через 40 дней из дома не выпускали. Так мама осталась у них и через несколько дней после родов, продолжая шить приданое. Перед свадьбой был устроен прощальный девичий вечер. На этом пиру крестили меня. Поп Тер-Койрун не согласился меня назвать Эммой, мотивируя свой отказ тем, что это немецкое имя, в армянском алфавите такого не значится, предложив назвать Анной, так как этот день был днем «Святой Анны». Отец рассердился и заявил, что найдет такого священника, который назовет меня тем именем, каким они хотят. Но родственники его урезонили, объяснив, что для девочки никакого значения не имеет, как будет записано в метрической, а называть дома можно как угодно. Итак, меня продолжали называть Эммой, и пока я пошла в школу, никто не знал, что меня есть другое, крещенное имя – Анна. За торжественным столом, когда пили за мое здоровье и желали всех благ, дядя Алексан произнес примерно такую речь: «При всем честном народе, клянусь этим хлебом, что я эту девочку за свой счет буду обучать и пошлю в Петербург учиться. Я всю жизнь мечтал свою дочь послать учиться, да вот, знать, не судьба, а эту обязательно пошлю!» Откуда он мог знать тогда, что ему не будет суждено осуществить это желание… Вскоре сыграли свадьбу, закончились торжества, и маме моей уже нечего было делать у родственников. К этому времени слава «российской портнихи» обошла весь Карс. Тогда Карс был крепостным городом, и там стоял крупный царский гарнизон. Жены офицеров нарасхват стали приглашать к себе мою мать на работу. Отец поехал в Александрополь, уговорил своих родителей, мать и отца, переехать в Карс, так как нужно было нянчить меня, когда мама уходила на работу. Переезд из Александрополя в Карс занимал три часа поездом. Сборы были недолгие. Старики переехали, сняли квартиру и стали жить вместе. Отец устроился работать в магазине братьев Колтухчан. Открывал и забивал ящики, грузил и выгружал, а в дни удачной торговли даже обслуживал покупателей как продавец. Но заработки были невеликими, семья жила скромно. Единственным развлечением мамы были вечера в офицерском клубе по субботам или праздничным дням. Ее приглашали жены офицеров в порядке поощрения за хорошую работу и за веселый нрав. Разумеется, она никогда не ходила одна, отец сопровождал ее. При этом он даже умел держать себя по-европейски. За время жизни в Ростове он усвоил, как себя нужно вести в каком обществе. Но европейских танцев он не знал и в карты не играл, поэтому, обычно сидел в стороне с офицерами или их женами и наблюдал, как мама танцует в обществе с офицерами вальс, краковяк, польку, мазурку. Одевалась она со вкусом, часто офицерши давали ей вышедшее из моды свое платье, которое она переделывала так неузнаваемо, что однажды одна офицерша сказала: «Мария Мартыновна, что же Вы мне не сказали, что из этого платья может получиться такая прелесть?» На это мама ответила, что если она сожалеет, что отдала, то она ей вернет без сожаления. Та сконфузилась и не нашла что ответить. (Фото №39). Карс был маленький крепостной городок с национальными традициями. Армян среди офицерского состава не было, и, пожалуй, мать была первой женщиной, посетившей офицерский клуб. Среди чиновничества тоже очень мало было армян. Изредка могли бывать в офицерском клубе только некоторые из учительниц или богачи, которые не танцевали с офицерами, поэтому неприличным казалось армянам поведение моей матери и смирение с этим отца. По всему городу пошла молва, что жена Арташеса Чолахяна с офицерами в обнимку в пляс пускается… Частенько в магазине, где работал папа, он слышал насмешки, что ему надо платок надеть на голову или как он может терпеть такое свободное поведение жены. Неслыханно и невиданно, чтобы армянка так себя вела. Слухи дошли и до стариков – родителей отца. Бабушка, очень добрая женщина, сожалела, что люди не понимают, как целый день иголкой хлеб зарабатывает эта женщина и что если в месяц 1–2 раза повеселится в присутствии своего мужа, ничего дурного нет. А дедушка настоял, чтобы уехали из Карса и избавились от этих сплетен, позорящих их доброе имя.