Предыдущая   На главную   Содержание   Следующая   И.Э.Акопов . Все так и было… [XI]   Сеновал Наконец, Исмаил соглашается со мной, и мы спускаемся вниз, к реке. Шумит горная река - спешит к морю, как мы спешим на свою Родину, к своим войскам. Быстро (насколько способен наш организм!) доходим до шоссе, затем по нему спешим в Тырава-Сольню, наконец, доходим до деревни. Совершенно темно, дождь продолжает моросить. Вступив в деревню, мы идем наощупь, с западной на восточную ее окраину: Исмаил идет слева, а я справа нащупываю какие-то двери от дома, которые легко открываются от моего прикосновения. Подав сигнал Исмаилу, осторожно вхожу в эту дверь, в узкий коридор, в трех шагах снова нащупываю еще двустворчатую дверь. Она также открывается легко. Вхожу, натыкаюсь на какой-то предмет. Оказывается, это письменный стол, рядом другой, третий. Здесь тепло, сухо. Как хочется переночевать на этих столах! Но, думаем, это канцелярия, может быть, к утру покажутся немцы, работающие в ней, а мы, утомленные и мокрые, заснем здесь так, что не услышим, как вновь окажемся в плену. Нет, нам нельзя здесь останавливаться, как бы ни соблазняла сухость и тепло этого помещения. Выходим и вновь движемся дальше. Теперь я иду по левой стороне, а Исмаил по правой. Снова идем наощупь, как слепые. И вот уже кончается деревня, а мы нигде не обнаружили сеновала или сарая, чтобы тайно войти туда и переночевать. Так, уже подходим к концу из деревни, как вдруг, буквально у последнего каменного здания, не имевшего окон со стороны дороги, я прощупываю окончание стены на уровне кистей моих рук. Я подтягиваюсь, поднимаюсь вверх и ощупываю… сено! Это то, что нам надо! Во-первых, сеновал, а, во-вторых, в самом конце деревни, да еще на восточной ее окраине! Подаю сигнал, подбегает Исмаил. Подтягиваемся на руках, поднимаемся на сеновал. Тонкое, сухое, горное сено. Сеновал покрыт дранкой в виде треугольника, основание которого находится на верху, что обеспечивает хороший сток дождевых вод и тающего снега. Сеновал имеет ширину 4-5 и длину 10-12 метров. Мы проходим вглубь на 6-8 метров, зарываемся в сено и сейчас же наши конечности испытывают блаженный покой, быстро сохнем, никакого ощущения холода! Не проходит и 10 минут, как мы засыпаем крепким спокойным сном. Тут нас никто не беспокоит, у нас есть шансы, что никто не заметит, что в сене находятся два беглеца! Никто не видел нас, как мы шли и как залегли на этом сеновале, который для нас был дороже, чем любой дворец. Но как ни сладко спалось нам, инстинкт самосохранения разбудил нас очень рано. Открыли глаза и слышим со стороны, противоположной к дороге, украинскую речь. По их голосам предполагаем, что это местные старики сидят под сеновалом и обсуждают создавшееся положение: - Та що нимец показав нам? Грабеж, притэсненя, гоинья? - говорит первый голос. - А як зараз придэ совитьска власть? Цьего мы не знамо! - говорит второй голос. Но в беседе участвует вся группа: они поддерживают первого, другие сомневаются - будет ли хорошо, когда придет Советская власть. Беседа их мирная, тихим голосом обсуждаются вопросы, которые теперь непосредственно касаются их. Вдруг, наряду с украинской речью, мы слышим и немецкую. Но она идет с противоположной стороны сеновала, со стороны дороги, которая, как мы увидели в щель крыши сеновала, оказалась военной дорогой, по которой с утра стали двигаться разные военные транспорты с запада на восток и с востока на запад. Мы превращаемся в слух: - Ну, где они? - спрашивает первый немец. - Они наверху, - отвечает второй немец. Исмаил приближается к самому моему уху и шепчет: - Слышите, это же про нас спрашивают! - Слышу, - говорю ему. Но неужели украинцы обнаружили нас и сообщили немцам? От сенной пыли и от нервной обстановки стало першить в горле, и мы стали бояться кашля, который может выдать нас. Поэтому решаем проглотить по две таблетки кодеина, чтобы подавить этот рефлекс. Между тем все вновь и вновь мы слышим голоса немцев: "Где они?" и "Они наверху!". Нам кажется, что немцы хотят поджечь сеновал. Поэтому уславливаемся, если они подожгут сено, нам нужно головой удариться о дранку крыши и прыгнуть с сеновала, чтобы быть не изжаренным, а убитым из автоматов. Наверное, такая смерть будет легче! Мы зарываемся еще глубже в сено: над нами его не менее полметра. В это время, когда наша нервная система была напряжена до высшего предела, мы замерзли; вдруг слышим, как кто-то поднялся на сеновал, прошелся по сену, наступил на мою грудь и пошел дальше. Но наступивший на мою грудь человек имел небольшой вес, который не мог принадлежать взрослому человеку. Поэтому я подумал, что это был мальчик, который набрал сена и сошел с сеновала. Пока мы переживаем состояние, в котором оказались, со стороны дороги к стене нашего сеновала продолжают подходить немцы и спрашивать одно и то же: «Где они?», получая от других немцев все тот же ответ: «Они там, наверху!» У каждого из нас на лбу выступает холодный пот, во рту становится совершенно сухо, ощущается какая-то горечь, сердце бьется все чаще, словно не желая быть помехой напряженному слуху. Мозг работает усиленно: рисует всевозможные варианты предстоящей инквизиции, но ищет выход из этого безвыходного положения. К сожалению, мы безоружны, не можем подороже продать свою жизнь, a не просто быть убитыми. Время кажется нескончаемым, вечным. Наши размышления прервались возгласом «Ахтунг! (Смирно!)», после чего какой-то повелительный голос спросил: «Так, где же они теперь?» - Они там, наверху, на горе, - последовал ответ другого немца. Как? Разве это не мы наверху, не о нас идет речь, а о каких-то людях, которые находятся там, наверху, на горе, а не на сеновале?! По-видимому, последний подошедший был офицером, поэтому, получив ответ на свой вопрос, он подал команду и повел солдат. После этого стало тихо под сеновалом, со стороны дороги. Мы ожили, но тревога еще не прошла. Голоса украинцев возобновились. Но, может быть, они и не прекращались? Просто мы слышали только голоса немцев! Мы долго еще лежали, накрытые слоем сена. Нам не хотелось ни есть, ни пить. Сеновал спас нас: защитил от дождя, обсушил, дал некоторый покой и надежду. Но за это мы пережили здесь мучительное ожидание смерти. И теперь, когда миновала эта опасность, мы наслаждаемся жизнью. Что будет с нами сегодня и завтра, тем более, в ближайшее время, мы не знаем. Время проходит в томительном ожидании темноты, когда мы сможем спуститься с сеновала, перейти мост и подняться на гору, покрытую густым лесом. Наконец, наступает пора, когда можно выйти из сеновала. На разведку иду я - моя очередь. Раздвигаю сено, осторожно оглядываюсь кругом и медленно спускаюсь с сеновала. Как только оказался на земле, по-пластунски пополз к мосту и вдруг увидел двух немецких солдат в касках, с карабинами в руках! Ведь только вчера мост не охранялся! Зову Исмаила, обсуждаем создавшееся положение и решаем сейчас же уходить отсюда, от военной дороги, только куда? Решаем искать временное укрытие в деревне, но подальше от моста и военной дороги. Спасительный голубятник Со всеми предосторожностями мы отползаем от сеновала и моста, чтобы не быть замеченными, на северо-запад деревни. Дома здесь разбросаны друг от друга на сравнительно большом расстоянии, чем в начале или в центре Тырава-Сольны. Переходя от одного дома к другому, мы присматриваем себе подсобную постройку, сеновал или сарай, чтобы хотя бы некоторое время оставаться незаметными для жителей. Очень хочется встретиться с каким-либо жителем деревни, чтобы на улице расспросить и по его поведению и ответу судить: нет ли других мостов и другие возможности перехода реки, есть ли немцы в деревне, где можно спрятаться от них и прочее. Но нигде на улицах нет никого! Значит, совета не от кого ждать, да и неизвестно, кто будет этот "советчик" и каков будет его совет. Во время этих рассуждений мы выходим на небольшой домик. С виду он жилой, но при ближайшем рассмотрении выясняем, что часть крыши не достроена, она выглядит как навес. Мы подходим к этому дому. При соприкосновении дверь с грохотом падает внутрь коридора. Тотчас мы отбегаем и ложимся в стороне, наблюдая, что последует за этим шумом. Но все тихо. Некоторое время мы издали следим за тем, кто подойдет со стороны или выйдет из дома, но все остается без изменений. Мы подходим ближе, заходим в коридор - тишина. Наощупь, по обеим сторонам узкого коридора, проходим внутрь. Вдруг я замечаю на уровне груди человека поперечно поставленную на стены широкую доску. Проверив ее прочность, на руках подтягиваемся и поднимаемся выше. В потолке обнаруживаем четырехугольное вырезанное отверстие размером 0,8 х 0,8 метра. Подтягиваясь на руках, я поднимаюсь выше и оказываюсь на чердаке с типичным окном голубятника. За мной следом поднимается Исмаил. Пока темно, нам кажется, что здесь подходящее место для того, чтобы скрыться от посторонних взглядов. Присматриваясь вокруг, Исмаил говорит: - Здесь нежилой дом. - Нет, жилой, - возражаю я, показывая вывешенные сушить брюки и юбку, а также судя по запаху гари в дымоходе. Но что бы то ни было, обратно возвращаться некуда, а здесь возможно и удастся провести день-другой, оставаясь незамеченными. Рассматривая наше новое "жилье", мы приходим к заключению, что это хороший наблюдательный пункт, откуда видна военная дорога, рядом с которой мы провели ночь в сеновале. Пол этого чердака покрыт соломой, высотой до полуметра. Мы решаем пока оставаться на этом чердаке, а назавтра лучше изучить обстановку и решить, что нам делать. Нам спать еще не хотелось. Мы прилегли на солому и стали делиться между собой нашими мыслями: - А ведь сегодня первое августа - антивоенный день, - говорит мне Исмаил. - Что делается теперь в нашей стране, как ликует народ в связи с разгромом и изгнанием со своей территории немецко-фашистских захватчиков, которые все "сокращают" линию фронта! А мы все еще прячемся здесь, чтобы не попасть вновь в руки фашистов, что равносильно смерти! Так, тихо беседуя, мы засыпаем. Утром слышим под нашим жильем какое-то хождение и треск, затем является к нам юноша и задерживается, чтобы лучше нас рассмотреть. Юноше около 14 лет. Он беспокойно озирается вокруг, обнаружив наше присутствие, обращается к нам: «Кто вы, и что нужно вам?» Исмаил откидывает от себя солому и подзывает к себе юношу и говорит: «Мы пленные, бежали из лагеря, можете не беспокоиться, мы ничего плохого вам не сделаем.» Я вмешиваюсь в разговор и говорю: - Вот скоро придут наши, я подарю тебе эти часы, - показывая единственно ценную вещь, оставшуюся у меня еще с 19-й армии, - только ты никому не говори, что мы находимся у вас, на чердаке! - Хорошо, - говорит парень, но вы потише ворочайтесь тут, а то под вами ходит весь дом! Распросив о его семье, мы узнаем, что у него есть мать и старший брат, которые живут в этом же доме, под нами, в единственной комнате. Хотя и он обещал нам никому не сообщать о нашем пребывании здесь, но гарантии этого нет. А в случае опасности нам бежать буквально некуда. Самым интересным для нас было сообщение о том, что вчера в этой деревне, как он сказал, были "ваши товарищи". Оказалось, что накануне через Тырава-Сольна прошла наша конная разведка, с красными башлыками. Они проскакали рысью через деревню на запад. Это несказанно обрадовало нас, значит, скоро наша армия может подойти, и мы сможем присоединиться к своим войскам и вместе с ними двигаться на Запад. В то время, когда мы через окно голубятника рассматривали движущиеся немецкие войска, на чердак вскочил к нам Сережа (так его звали, как я помню) и сообщил, что он рассказал своей матери о нас… - Зачем же ты сказал ей? Ты же обещал никому не говорить! В ответ на это Сережа сказал, что... у него мама хорошая! - А что сказала мама относительно нас? - спросил я Сережу. - Она казала «ховай их!» - весело ответил Сережа. Мы еще раз попросили, чтобы он ни с кем не делился относительно нас, и вновь он обещал. Однако не прошло и получаса, как наш Сережа вновь вскакивает к нам и с ходу сообщает: - Я брату рассказал о Вас! - Зачем же ты рассказал, ведь ты обещал никому не говорить, - говорит Исмаил с раздражением. - Ничего, - говорит Сережа, - он у нас тоже хороший. Он тоже сказал, чтобы я никому не говорил! - А еще что сказал брат? - допытываюсь я. Он сказал, чтобы я помогал вам и никому не говорил о вас! Когда ушел Сергей, мы окончательно решаем сегодня же уходить отсюда, так как наш молодой друг может разболтать, где не надо, и нас раскроют и уничтожат немцы. С окна голубятни мы смотрим на деревню: всюду гнетущая тишина, на улицах можно видеть лишь отдельных людей! Наши наблюдения вновь прерываются нашим юным другом: он вскакивает к нам, ложится рядом и любезно спрашивает: - Не хотите картошку в мундире? - Хотим, очень хотим, - отвечаем ему, только принеси, когда будет темно, вечером, хорошо? - Хорошо, - говорит Сережа и удаляется. Товарищи идут. Мы у своих. Мы с Исмаилом задумываемся над тем, что сказал Сережа вчера о нашей разведке: - Это все-таки "утка", - говорит Исмаил, - если бы прошла наша разведка через деревню, то немцы открыли бы перестрелку, и мы услышали бы ее на нашем сеновале. Между тем все было тихо и спокойно... Так мы беседовали вдвоем, пока наш Сережа вновь выпрыгнул снизу вверх, на чердак и, весь сияя, во весь голос закричал: - Товарищи идут, ваши товарищи идут! Мы посмотрели через наше окно - идут с автоматами в руках, с...погонами! Мы обезумели от радости! Не верится, думаем, что Сережа что-то путает. Но Исмаил бежит, чтобы прыгнуть с чердака вниз: - Постой, - говорю ему, - надо еще рассмотреть: это наши или венгры (в июле 1944 года венгры еще воевали с немцами против нас), ведь и они в защитной форме! С минуту мы смотрим из чердака, очарованные нашими, вооруженными автоматами солдатами и офицерами. Колонна солдат и офицеров приближается к нам! Мы ясно слышим родную русскую речь - сомнений уже нет: это наша родная Красная Армия! А тут еще слышим Катюшу, вмиг выскакиваем из чердака, я на ходу передаю Сереже обещанные американские карманные часы с серебряными крышками фирмы "Иллинойс" и летим навстречу своей армии - первых солдат, которые идут с автоматами наперевес. Увидев нас, один из них, который постарше, скорее добродушно, чем сердито обращается к нам: - А это что за народ?! - Мы бывшие пленные, бежали с немецкого лагеря, - кричим мы, не переставая бежим, приближаемся к нашим освободителям! На лицах этих впереди идущих бойцов играет добрая улыбка! - Из плена бежали? - переспрашивает тот же голос и, маня рукой к себе, добавляет, - тогда давайте сюда, давайте ближе! Нас окружает большая группа солдат и офицеров, которые, продолжая свое движение на Запад, забрасывают нас всевозможными вопросами: когда попали в плен? Где находились, как удалось бежать? Мы не успевали отвечать на все вопросы товарищей, но переживали чувства, которые я не смогу передать. Эта встреча для нас - высшее счастье! Мы ведь мечтали о ней, но с малым шансом на исполнение нашей мечты, а тут - реальность! - Да дайте же людям отдышаться, - сердито вступился за нас один из офицеров. Но мы готовы были не только отвечать на вопросы наших товарищей, но выступить перед ними с подробным отчетом обо всей нашей жизни в плену, о нашей подпольной работе, о саботаже немецко-фашистских мероприятий, о попытках бегства из плена и, наконец, об успешном завершении всего! Чувства, которые мы переживали в эти минуты, я не могу описать! Во всяком случае, подобного ощущения я не испытывал ни раньше, ни позже: мы обрели свободу! Мы соединились со своей Красной Армией, вернулись на свою Родину. Теперь мы не боялись не только немцев, но и самой смерти! Ведь и умирать теперь куда легче, чем прежде, в чужих краях, в чужой земле, в неволе! Сотни автоматчиков, к которым мы присоединились, с которыми мы теперь вместе шагаем на Запад, готовы защитить нас от любой опасности! Мы вместе шагаем с нашими освободителями. Теперь наш лозунг военнопленных "Ни шагу на Запад!" заменили другим - " Вперед на Запад!". Мы счастливы, что дожили до этого дня! Так, разговаривая с нашими солдатами и офицерами самого переднего края, вдруг мы увидели группу немецких солдат, которые побросали оружие, высоко подняли руки вверх, сдаются в плен и друг за другом повторяют: - Гитлер капут, аллес капут! Дойчланд капут! Это очевидно те, перед которыми только вчера мы трепетали, укрывшись на сеновале! Если бы они поймали нас вчера на сеновале, то предали бы огню, без сожаления! А теперь, меряя нас на свой аршин, сняли с себя поясные ремни, достав полотенца, бритвы суют нам повторяя: «Гитлер капут, аллес капут!». Один из наших солдат, заметив это, подошел к ним близко и говорит: «Дурни вы, чего тычите своими ремнями? У нас свои есть и получше ваших!» Мы с Исмаилом не выдержали, обратились к ним и сказали, что это не ваша грабительская армия, никому не нужны ваши ремни и полотенца! В этот момент к нам подходит офицер средних лет, блондин с голубыми глазами и с бритыми усами. На нем накинутый полевой плащ, который прикрывал погоны и знаки отличия этого офицера. Он посмотрел на нас и, не обращаясь ни к кому, спросил: «А это кто такие?». Не успели мы открыть свои рты, как первый встретивший нас ефрейтор отрапортовал по военному: - Товарищ командир полка! Это наши пленные, были у немца, бежали из лагеря! Командир полка снова посмотрел на нас и спросил: - По каким дорогам вы шли? Видели ли укрепления, окопы и другие военные сооружения на вашем пути? Он отвел нас в сторону, выслушал наши ответы и занес на топографическую карту. Это был сам командир 258 стрелковой дивизии, 140-й дважды орденоносной дивизии (кажется, НКВД), 38-й армии 1-го Украинского фронта, которым командовал Маршал Советского Союза И.С.Конев. Мы рассказали командиру полка о том, как немцы подорвали дорогу у дома лесника, строили укрепления у деревни Лишно, где мы видели немецкие окопы, рассказали о наших бежавших в лес военнопленных в районе Ольховцев и Лишно. Как только командир полка нанес на карту нужные ему сведения, он позвал молодого лейтенанта контрразведки Кононова и, обратившись к нам, сказал, чтобы мы его держались. Последний бегло расспросил, кто мы, откуда бежали и т.д., позвал к себе какого-то солдата и сказал ему: - Прежде всего, накорми ребят. Небось, они соскучились за русским борщом! Не так ли товарищи? - Еще как соскучились! И не только за русским борщом, а за всем русским, - сказал Исмаил. - Как только покушаете, - вновь обратился к нам лейтенант Кононов, - зайдите ко мне, поговорим подробнее. Подавая свой алюминиевый котелок повару, чтобы наполнить его русским борщом, я вспомнил в какой страшный день он был куплен в Белом доме - доме смерти минского лагеря военнопленных за 50 рублей! Повар доверху наполнил наши котелки, а когда мы опустошили их, спросил: - Может добавить борща, ребята? Вкусный был борщ? - Да, борщ был очень вкусным, но мы наелись, спасибо и так съели много. После этого мы вошли в дом, где сидел лейтенант Кононов. Он был мужчина с голубыми, с живым огоньком, глазами. Его напускная строгость и официальность как-то не сочетались с его веселым характером и добродушием. Когда мы вошли, он сидел в крестьянской хате, за большим столом, который стоял на земляном полу. Когда кто-нибудь опирался на него, стол становился на одни ножки, а когда переставали опираться, - на другие ножки. Увидев нас, лейтенант Кононов встал, обратился к нам с вопросом: - Ну, как накормили Вас? Наелись? Вкусный был борщ? Мы ответили утвердительно. Тогда он пригласил нас сесть и сказал: - А теперь я прошу Вас рассказать обстоятельства, при которых Вы попали в плен, а также о вашей жизни в фашистском плену. - С удовольствием, но это займет много времени - предупредил я. - А вы покороче, расскажите наиболее важные моменты, - сказал Кононов. - С кого вы хотите начать, - обратился я к лейтенанту, - ведь мы попали в плен на разных отрезках фронта и в разное время; я - под Вязьмой, а Исмаил Ибрагимович - под Ленинградом. - Все равно, давайте начнем с Вас, а потом послушаем Исмаила Ибрагимовича, - заключил он. После некоторой паузы я подробно рассказал о том, что со мной было до войны, о защите диссертации, работе на курорте Талги, о мобилизации в Ростове, в штабе СКВО, о направлении в 19-юармию, службе там, ранении, попадании в плен, пребывании в разных лагерях и побеге. «Вчера мы из лесу вышли, нашли сеновал, где переночевали, а сегодня переночевали на голубятнике, откуда увидели наступающие части вашего полка и побежали вам навстречу. На радостях я подарил мои часы мальчику Сереже, за то, что он нас скрывал. На этом можно кончить мой рассказ, чтобы не касаться подробностей», - сказал я в заключение. Выслушав мой рассказ, Кононов остался недовольным только в отношении часов, которые я подарил Сереже: - Почему же вы подарили часы мальчику? Этого нельзя делать! - Как, разве я не волен свои часы дарить, кому хочу? - Нет, это не полагается делать, - сказал Кононов и предложил мне вернуться и отобрать часы. Сказав это, он подозвал солдата, который сопроводил меня к хозяину спасительной голубятни. Мне было страшно неудобно перед мальчиком, но, как ни удивительно, он принял это как должное и вернул часы, которые, вместе со всеми нашими вещами, остались пока у Кононова на столе. После меня Кононов расспрашивал Исмаила Ибрагимовича. Ни мне, ни ему он вопросов не задавал, если не считать вопрос, относительно часов. Он предложил вытащить из карманов все, что у нас было, и разложил у себя на столе. В числе наших «вещей» он отобрал также расчески и табак. Я не удержался, спросил: - А зачем отбирать такие предметы, как расческу, тем более, табак? - Я вижу, вы не понимаете необходимость строгости военного времени. Вы говорите, зачем отбирать расческу, вот у вас в расческе нет третьего и седьмого зубца. Это ведь может быть паролем для шпионов. Что касается табака, то вы можете курить, когда хотите, со стола. Мы больше не спрашивали ничего. Но лейтенант Кононов сказал, что с нами будут беседовать еще в штабе дивизии. Однако пришел приказ, и полк поднялся в поход. Нас с Исмаилом тоже повезли на запад, в сторону Санока. Причем командир полка учел наши данные и повел свои войска так, что Санок остался в окружении. Когда везли нас к городу, то тут, то там валялись трупы "завоевателей Европы" - солдат и офицеров. Оставленные нами в горах товарищи оказались восточнее нас. Они по-разному вышли навстречу своим освободителям: кто раньше, кто позже. Но мы уже не встретились с ними. Увы, мы не смогли дальше участвовать в наступательных операциях нашей армии. Было приказано нас отправить в тыл для проверки. Мы заметили, что чем дальше в тыл, тем хуже стали обращаться с нами. Мы ехали в тыл на подводе, нам встречались отдельные подразделения, которые шли в сторону фронта. Некоторые иронически смотрели на нас, дважды обращались к конвоировавшему нас ефрейтору: - Зачем везешь их, давай здесь покончим с ними! Но ефрейтор, из автоматчиков, отвечал им резко. Он знал нашу историю, когда рассказывали мы при встрече с ними. Кроме того, он всю дорогу, пока ехали в штаб дивизии, интересовался условиями войны и окружения в 1941 году. Поэтому он заступался за нас, когда отдельные вояки при встрече, даже не останавливаясь, оскорбляли нас, попрекая тем, что якобы мы сдались в плен! Особенно ретиво издевалась над нами какая-то женщина, в военной форме: - Зачем везешь их, - обратилась она к нашему конвоиру, - дай, я прикончу их! Наш конвоир поднял свой автомат и гневно изрек: - Иди ты... Они воевали, а ты… Наконец, мы приехали в штаб дивизии. Меня вызвал начальник штаба дивизии (сейчас не помню ни его звания, ни фамилии). Это был мужчина лет 45-50. Он долго, подробно расспрашивал всю мою историю за все годы Отечественной войны, затем отпустил, точнее, передал меня конвоиру. Когда и Исмаил был опрошен, нас предупредили, что мы поедем в г. Перемышль, в распоряжение военкомата. Это известие нас очень обрадовало, ведь мы хотели воевать! Нас позвали садиться в кузов полуторки. Когда мы поднялись, к нашему крайнему удивлению, обнаружили на полу кузова автомашины стрелку нашего компаса, благодаря которой мы правильно брали направление на Восток. Я подумал, что в этой машине ехал Кононов, у которого были собраны все наши вещи, и он потерял ее. Она теперь ни для кого не представляла ценности, кроме как сувенир (он и теперь хранится у Исмаила Ибрагимовича). Перемышль находился примерно в 40-50 км. Когда мы подъехали близко, и город стал виден, вдруг капитан, который нас вез, показал рукой, куда нужно идти, а сам уехал. Мы пошли в направлении Перемышля, но были остановлены патрулем заградотряда. Мы объяснили, что идем в военкомат, но патрульный сказал, что сами поведут нас туда, а пока - он указал место - побудьте здесь. На этом месте находились разные люди: русские в немецком обмундировании (РОА), местные поляки и украинцы в штатском, и мы, советские военнопленные в потертой военной форме 1941 года. Настроение наше было хорошим. Шутка ли сказать: мы у своих! Правда, нам не понравилось, что не пустили нас дойти до Перемышля, чтобы поскорее восстановится в рядах нашей армии. Но ведь нам сказали, что сами поведут, что в этом особенного? Несмотря на то, что мы опять под конвоем, мы чувствовали себя на свободе! Очень было интересно видеть, как продают бочковое пиво на советские деньги. Хотя нам и не очень хотелось пива, мы решили его выпить: у нас хватило денег на две кружки, а там, конечно, скоро будем получать зарплату! Конвой нам разрешил подойти к бочке пива. Но что-то долго держат здесь. Мы пытаемся поторопить, но нам вежливо дали понять, что мы не должны указывать им, когда и что делать, ждите! Жаркий день становился прохладным, наступил вечер, когда, наконец, не то что разрешили, а приказали построиться вместе с легионерами и местными крестьянами. Когда эта колонна была построена, нас повели в том направлении, откуда мы пришли. Наконец, мы дошли до какого-то сада, в конце которого был небольшой помещичий домик. Нас ввели в этот домик, со свежеокрашенными полами и потолками. Пройдя стеклянную веранду, мы вошли в коридор, где нас остановили. Тут открыли дверцу в полу и предложили прыгнуть в подвал. - Как? - вырвалось у меня! Но тотчас же получил ответ: - А так! Спускайтесь в подвал! Нужно сказать, что при построении нашей колонны, на участке заградотряда, один высокого роста капитан подошел и спросил: - А кто тут из вас врачи? - Я ответил, что это мы. Тогда он, размахивая указательным пальцем правой руки перед моим носом, строго многозначительно сказал: - Ну, сегодня мы Вас полечим! Когда нас стали спускать по приставной лестнице в подвал, я вспомнил угрозу капитана... Подвал, куда мы спустились, был размером примерно 2-3 на 4-6 метров. Нас было 28 человек. Высчитав кубатуру подвала на каждого его временного обитателя, я пришел к заключению, что через несколько часов мы должны погибнуть... Но, к счастью, дверь нашего подвала оставили открытой. Над нею посадили автоматчика, у которого дуло автомата было направлено в подвал. В подвале, где мы находились, было одно небольшое окно высотой в 25 на 50 сантиметров, но оно было заложено кирпичами. Наша попытка вытащить кирпич, чтобы проходил воздух, ни к чему не привела. Но между кирпичами была небольшая щель, куда не вошла бы даже ладонь. Скоро нам стало жарко, хотя на дворе уже было холодно. Мы задыхались. Особенно плохо чувствовал я - весь был в поту, хотя снял не только гимнастерку, но и внутреннюю рубашку. С каждой минутой мне становилось все хуже и хуже, я yжe не дышал, а глотал воздух, как рыба, извлеченная из воды. Примерно в таком же положении был сидящий напротив меня старик. Только мы двое из 28 человек так тяжело переносили пребывание в подвале, хотя здесь всем было плохо! Хорошо еще, что нам дали коптилку. Правда, она еще больше ухудшала наш микроклимат, но освещала настолько, что мы могли видеть друг друга. Так нас "проучивали" неизвестные нам лица, хотя сами не знали, за что жe нас нужно "проучивать"! Часов у нас ни у кого не было, но мы приблизительно ориентировались во времени. Около часу дня (а может быть, в два или в три) вдруг вызвали на допрос Исмаила. Волнение усилилось, хотя мы обрадовались, что хоть кто-то интересуется нами. Против меня полусидел (так как подвал по своей высоте не позволял сидеть, а по площади не позволял лежать!) пожилой местный поляк. Он был ранен, и у него развивалась газовая гангрена. Я, как врач, счел своим долгом предупредить следователя, что его нельзя держать, нужно немедленно в больницу. На это получил грубый ответ: «У вас не спрашивают, это не вaше дело!» Прошло больше часа, а Исмаила все нет. Наконец, он вернулся, но тут же вызывают меня, вероятно, чтобы мы не успели сговориться. Но нам это и не надо, мы ничего не скрываем, наоборот, хочется побольше рассказать, поделиться. Я поднимаюсь по приставной лестнице из нашего подвала-погреба, захожу в комнату следователя. (Путь от подвала до этой комнаты просматривается часовым, который сидит с автоматом над дверью нашего погреба!) Следователь предлагает стул, просит рассказать свои "паспортные данные", затем предлагает подробно описать военную обстановку, при которой я был захвачен в плен. Что мне сказать здесь? Ведь я много дней и ночей думал и мечтал дожить до этого дня, чтобы рассказать всю правду о нашей армии, о людях санотдела, о том большом несчастье, которое пришло к нам с окружением не только нашей, но и других армий под Вязьмой в октябре 1941 года. Я рассказываю, забыв обо всем на свете, и о том, что это допрос и передо мной следователь. Последний ни разу не перебил меня и слушал мое повествование. В это время вдруг заходит капитан, который вчера днем, узнав, что мы врачи, размахивал перед носом пальцем и многозначительно говорил: «Ну, сегодня мы вас полечим!». Он зашел к следователю по делу, увидев меня, ехидно заулыбался, но, прислушавшись, притих, улыбка его угасла, он сначала слушал стоя, затем сел на диван, и долго еще внимательно слушал, не перебивая. Потом тихо поднялся и удалился из комнаты, не сказав ни слова. Никогда в жизни я не говорил так увлеченно, собранно и содержательно, как будто читал заранее написанный текст. Говорил одухотворенно, с небывалым подъемом, от всего сердца. Если бы велась стенограмма этого показания, которое я излагал, думаю, ее было бы интересно почитать и сегодня. Я думаю, тот, кто прочтет эти строки, сможет поверить мне, что не для похвалы они написаны. Я не могу точно сказать, сколько длилось мое повествование следователю, но вдруг он спохватился, забеспокоился: «Мы ведь ничего не успели записать!» - Ничего, - успокоил я его, - теперь я повторю краткое содержание того, что рассказал, для записи в протоколе. Не помню, дал ли он подписать мне этот протокол или нет, но по окончанию сказал: - Ничего, Вам будет хорошо! - Вы это называете хорошо, когда 22 человека сидит в погребе, где нельзя поднять головы, чтобы не удариться о потолок, где люди буквально задыхаются и, если закрыть дверцу погреба, через которую идет слабая струя воздуха, мы все погибнем, не дожив до утра! На это следователь вновь повторил: «Вам будет хорошо!» Меня вновь спустили в наш печальный погреб, но в нем действительно стало легче дышать, хотя ничего не изменилось. Наступление ночи в Карпатах характеризуется появлением фенов - горных ветров, которые сопровождаются похолоданием. Поэтому, хотя было еще душно, мы, физически уставшие и пережившие стрессы, незаметно уснули. Утром мы проснулись от шума, когда стали вызывать наверх. Первыми вызвали местных поляков, затем наступило "затишье". В щели между кирпичами, заложенными в оконце погребка, мы увидели двор, освещенный солнцем. Там стояли поляки, с которыми мы провели ночь. Через несколько минут вызвали легионеров в немецкой военной форме. Мы военнопленные, бегавшие из немецкого лагеря, остались вдвоем с Исмаилом. В чем дело, недоумевали мы, почему нас не вызывают? В щели того же окна, мы заметили, как легионеров также поставили с поляками. Через несколько минут, последними, вызвали и нас. Когда мы вышли во двор, местных жителей, поляков, уже не было, их отпустили по домам. Осталось всего 12 человек. Конвоиров около нас не было. Военнослужащий, который вывел нас во двор, только предупредил, чтобы мы не расходились. Мы все стояли и ждали новых распоряжений, как вдруг выросли перед нами 12 солдат во главе со старшиной, который привел их, и обратился к нам с речью: «Вот что я вам скажу: вас поведут солдаты куда следует, но чтобы вы никуда не отклонялись! Помните: шаг влево, шаг вправо, шаг вперед или шаг назад, из строя - расстрел на месте!» Затем он обратился к конвоирам со словами: «А вы знайте, кого ведете: за невыполнение приказа - расстреливайте на месте!» Мы все замерли, но не столько от страха, сколько от удивления: что это? нас ведут на расстрел? За что? Всех нас? А как понять слова следователя, что нам будет хорошо? Он был искренен и уверен в своих словах, а тут? Что случилось? Задавать эти вопросы мы не могли никому. Между тем, слева от нас, за холмом, время от времени раздавались винтовочные залпы. Но кто стреляет, в кого? Ведь немцев поблизости нет! Однако слова старшины - "шаг влево, шаг вправо..." - в нашем больном мозгу как-то связывались с этими странными выстрелами. Мало ли что может случиться, ведь идет война, а ее ведут люди, которые могут ошибиться, а мы объект их решений: кто его знает, кому и какая фантазия придет в голову во имя нашей Победы! Кто же мы были? Военнопленные? Да нет жe! Преступники? Тоже нет! Тогда почему на 12 человек, скажем, "подозреваемых", дали 12 солдат-конвоиров. У каждого автомат, приставленный в спину своему "подшефному"! Выйдя со двора, где нас проверяли, мы пошли строем. У каждого из нас был "свой" автоматчик! Но, пройдя квартал или два, нам дали команду повернуть... направо, то есть на военную дорогу, ведущую на Перемышль. Немного отлегло. В конце концов, если мы что-то не так сделали, там есть видные военачальники и особисты, которые, конечно, разберутся и установят истину. Важная подробность. Ведут нас по военной дороге, по которой непрерывным потоком идут автомашины и танки, поднимающие страшную пыль. Мы как-то сдерживаем скорости этих машин, занимая дорогу. Мы совсем запылились, дышать нечем. Наши конвоиры вначале терпели, а затем, один за другим, оставляли нас двигаться по дороге, а сами - и слева, и справа, переходили на обочину дороги, где пыли было гораздо меньше. Временам конвоиры на минуту-две теряли нас из виду, когда мимо нас проносились машины, но ничего, они не проявляли беспокойства. Так прошли мы не то 10, не то 15 км, подошли к окраине Перемышля. Старший по конвою объявил привал, и мы, утомленные физически и, еще больше, морально опустились на землю. «Как хочется пить!» - сказал я "своему" конвоиру, не надеясь на его чуткость, но тот спокойно ответил: «Ну, что же, если хочется пить, забирай свою флягу, котелок, пойдем во двор и найдем и воду. Заходим во двор кирпичного дома, находим колонку, я припадаю к воде и долго, с наслаждением пью, затем набираю флягу, котелок и снова пью - "про запас!". Молодой конвоир утешает меня: «Ничего, скоро мы дойдем до центра города, и вам будет хорошо (опять эти загадочные слова!)». - Какое там хорошо, - говорю я ему, - когда на 12 человек у нас 12 конвоиров, как будто преступников ведете. - А на это вы не глядите, бывает, что и один ведет двадцать, а бывает двадцать ведут пятерых, когда как. Вернулись к нашим подконвойным. Прежде всего, дал попить Исмаилу, а за ним уже очередь. Сразу не попросили, а теперь конвоиры уже не пускают, говорят, скоро дойдем, а там пейте, сколько хотите! Но куда мы дойдем? Видно, это военная тайна! Ведут дальше, вглубь Перемышля, у одного дома собралась масса людей, по "форме" вижу бывших "гефангенов" (пленных). Когда приблизились, некоторые узнали нас. Слышу возгласы: «Доктор Акопов, идите к нам, вместе будем служить в нашей армии!» Но, рассмотрев, они видят, что мы идем не сами, а нас ведут под конвоем, и делают удивленные лица. Обидно ужасно: что подумают люди, которые близко видели нас в плену, которым мы оказывали помощь не только лечением, но и ласковым, ободряющим словом? За что мы под конвоем, ведь мы сами шли в Перемышпь в горвоенкомат, почему нас остановили? Трудно сказать. Заградотряд выполнил какую-то свою "норму"? Как понять дикое "напутствие" старшины? Кому это нужно, кому выгодно?! Нас остановили перед дверью дома с надписью: "Сборный пункт по выходу из плена и окружения 38-й армии". Всех провели во двор, занимавший огромную территорию, огороженную кирпичными стенами высотой не более 1-1,5 метра. Во дворе не было часовых, так что оттуда мог уйти каждый, кто бы этого захотел. Разместили по комнатам и распределили между следователями "смерш" («смерть шпионам»). Бежавшим из Санокского лагеря "достался" следователь Морозов, насколько помнится, ст. лейтенант. С первого же дня нашего прибытия в СП-38, здесь уже было несколько человек из нашего лагеря, и каждый день поступали новые. Несмотря на наши настойчивые просьбы, т. Морозов после предварительной беседы со мной, все откладывал "генеральную беседу", очевидно, желая вначале побеседовать с рядовыми военнопленными, больными, санитарами, фельдшерами и врачами, а затем со мной. Я это понимал и даже приветствовал, но терпение мое было исчерпано: когда же меня проверят, чтобы я получил возможность вновь стать в ряды действующей армии. Особенно я мечтал побывать у маршала Советского Союза - командующего 1-м Украинским фронтом И.С.Конева, который знал меня по первым месяцам войны. Итак, 26 июля мы бежали из Санокского лагеря, 2 августа перешли фронт и присоединились к своим войскам, 5 августа прибыли на СП-38, где тов. Морозов обещал принять меня 7 или 8-го августа для подробного ознакомления со мной. Но 7 августа поступил приказ: "Вперед, на Запад!". Это касалось всех частей и служб 38-й армии, в том числе и СП-38, то есть нас. В эти дни на СП-38 было 250-300 человек, не считая военнослужащих. Мы вышли в поход пешим строем. В это время у меня уже были признаки дизентерии, но через несколько километров ходьбы маршем, заболевание усилилось: оно выражалось частыми кровавыми выделениями. Я шел с большим трудом, но периодически требовалось остановиться, в силу чего я стал отставать. Поэтому меня посадили на одноконную подводу фельдшера СП-38. Мое положение намного облегчилось, но все же мне было тяжело. В таком состоянии мы проделали бросок на 20-25 км, как вдруг заметили идущую на большой спорости грузовую полуторку, в кузове которой, за кабиной, стоял ст. лейтенант Морозов и громко кричал: «Назад! Назад!» Оказалось, мы зашли слишком далеко и могли попасть прямо к фашистам! А ведь когда нас повели в этом направлении, мы очень опасались, что там встретят нас немцы. И вот, еще не полностью насытившись свободой, могли вновь попасть в лапы фашистов! Спасибо, вовремя обнаружили ошибку и свернули с опасного направления. Честно говоря, мы даже немного были довольны тем, что наш следователь узнал, как легко можно оказаться в окружении. К счастью, все обошлось, наше движение нормализовалось. Морозов выбрал время для подробного ознакомления со мной. А вскоре нас, как проверенных, отправили на ближайшую станцию снабжения армии. Здесь были собраны бывшие военнопленные из разных лагерей. Охрана с нас была снята, но все-таки мы были лишь "полупроверенные", бывшие военнослужащие и бывшие военнопленные различных должностей, званий и родов войск. Станция снабжения армии в Перемышле находилась на окраине города. Наша небольшая группа, в которую входил и Исмаил, состояла из 20 человек. Нас разместили в каком-то бывшем поместье, во дворе которого были огороды, где мы "паслись", особенно на огородных грядках, где оставались неубранными несколько десятков свежих огурцов, вкус которых мы позабыли. Наше питание в общем все еще оставалось не налаженным. Нам отпускали армейский паек по IV категории, который был полуголодным и вовсе не включал табачные изделия. Немецкие же военнопленные, находящиеся у нас, получали паек по III категории, который был гораздо лучше и по калорийности и разнообразию продуктов. Он включал также табак (или махорку). Нам было обидно: они, немцы, морили нас голодом, а мы их военнопленных поставили в более лучшие условия, чем своих людей, вырвавшихся из фашистского плена! На станции снабжения армии мы разгружали эшелоны с оружием и всевозможные продовольственные продукты, получаемые, главным образом, по ленд-лизу из США. В частности, мы разгружали буквально десятки (а может быть, и сотни) огромных "сорокаведерных" бочек со свиным жиром - смальцем. Молодые матросы, летчики, танкисты, находясь на этой работе, катили бочки со смальцем с высокой горки вниз на большое расстояние; иногда они, сталкиваясь друг с другом, разбивались, тогда и на долю грузчиков и всех нас, выпадал смалец по полкотелка и больше, что содействовало восстановлению наших физических сил. Наша работа была очень тяжелой, например, мы должны были взваливать на свои плечи и нести на расстояние 20-40 м. мешки с мукой или сахаром весом в 100 кг.! Мы прямо "гнулись" под такой тяжестью, но не "скулили", не жаловались, так как шла Отечественная война, и мы искренне хотели, чтобы и наша доля труда была вложена в общую победу над фашистскими захватчиками. Мы всегда возвращались с работы сильно утомленными, не хотелось даже есть, лишь спустя некоторое время мы готовили себе пищу, много ели и ложились спать. Через несколько дней после начала нашей работы на станции снабжения, Исмаил заболел острым гаймаритом, который сопровождался сильными болями и повышением температуры тела. Вблизи с нами не было специалистов, которые смогли бы облегчить муки моего друга. Это усугубляло наше плохое настроение, связанное с тем, что нас не пускали на фронт. Несколько наших товарищей (Алавердов, Разиков и др.), перейдя фронт, в первой же инстанции проверки заявили, что они рядовые и попали на фронт, откуда, к сожалению, не вернулись. На станции снабжения мы поработали около десяти дней. Затем, совершенно неожиданно, нас собрали и, окружив усиленным конвоем, повели на вокзал, погрузив в два товарных вагона с "плотностью населения" около ста человек на вагон. К нашим двум вагонам были прицеплены два вагона для конвоиров. Поезд шел не спеша, долго. В вагонах было очень жарко и душно (двери были закрыты наглухо, снаружи, точь-в-точь как везли нас немцы в плен). Чтобы облегчить свое существование, некоторые ловкие ребята (помню: одного матроса и его друга летчика), при помощи перочинных ножей (которые отбирались) в стенках вагонов, сделали отверстия, через которые просачивался воздух, после чего стало легче дышать. Ехали мы, не зная куда. Разношерстный состав "полупроверенных" делал различные предположения. Более опытными среди нас были те, кому "повезло" второй раз попасть в фашистский плен и пройти после первого раза проверку в наших лагерях. Они нам рассказывали о расположении этих лагерей. "Оптимисты" считали, что нас повезут на проверку в Подольский лагерь, под Москву, а "пессимисты" выражали свое мнение в стихах: "Колыма, Колыма - чудная планета, Двенадцать месяцев зима, остальное лето!" Споры закончились, когда наш поезд прибыл в Москву. Нас поставили на станцию Москва-сортировочная на целый день. Вагоны открыли, и мы имели право ходить, не отлучаясь от станции. Я воспользовался этой "свободой", написал несколько писем и отправил наугад по забытым адресам, думая, что какое-то из писем дойдет до адресата. Письма носили мальчишки, которых было около наших вагонов немало: они подходили к нам из любопытства и расспрашивали. У меня в кармане оставалось что-то около 20 рублей. Я дал мальчишкам по 5 рублей, за то, что они доставят эти письма по адресам Москвы, но, к сожалению, никто не пришел, и я ждал напрасно. Вечером наш эшелон взял направление на Север! Тут уж «пессимисты» стали уверять, что везут нас на Колыму, но это "пророчество" не оправдалось: мы проехали Ростов-Судальский, Киров, Буй и далее на Север. По мере отдаления от Москвы с нами обращались все строже и строже. Вероятно, слово "строже" нужно расшифровать. Приведу один пример. Во время длительных остановок на станциях наш "снабженческий вагон", которым распоряжались люди из охраны, превращался в магазин, где можно было купить продукты питания, столь дефицитные в военное время. Этот вагон окружало большое количество женщин, которые подходили и к нашему вагону, многие из них расспрашивали нас, наивно думая, что могут получить сведения о своих мужьях, сынах, братьях и т.д. Наша охрана грубо разгоняла их со словами: «Нечего разговаривать с изменниками Родины, немецкими шпионами!» Конечно, так думали не все солдаты, но и единичные случаи портили нам кровь, вызывали возмущение у нас, а иногда и у женщин, которые говорили с нами. Среди особенно "усердствующих" был один пожилой ефрейтор, по фамилии Немец, который всегда придирался к нам, всячески оскорблял, чувствуя свою безнаказанность. Однажды на территории Украины, когда на какой-то станции вокруг наших вагонов собралось много женщин расспрашивающих нас, на каком фронте воевали, где попали в плен и т. д. Немец стал раз гонять, кричать, что они не имеют право разговаривать с изменниками Родины. Тогда одна из женщин резко ему ответила: «Ты сам, наверное, изменник, эти люди воевали!» Однако этот тип ко мне относился почему-то "благосклонно": не то мой возраст (тогда мне было 37), не то профессия врача смягчали его гнев. Он даже брал у меня "треуголки" (фронтовые письма), чтобы опустить в почтовый ящик. Чем дальше продвигался наш эшелон, тем скорее жара сменялась холодом, а когда проехали Киров, в вагонах стало так холодно, что пришлось заделать искусственно вырезанные "ветровые отверстия". Давно уже поезд не останавливался, и мы не имели горячей пищи. На станции Буй предупредили, что поезд будет стоять полчаса, и мы сможем готовить себе горячую пищу из имеющихся продуктов. Для этого нужно разводить небольшие костры около своих вагонов (отходить от них строго воспрещалось, под страхом быть застреленным). Дров для костров нам, конечно, не давали, мы должны были собрать случайно завалявшиеся около вагонов щепки. А их почти не было. Но все же "голод - не тетка", пришлось готовить "горячее блюдо". Исмаил собирал разный горючий и полугорючий материал, я, лежа на земле, дул и дул в дымящийся костер, над которым был пристроен мой котелок из дома смерти Минского лагеря. В нем находилась солонина около 300 граммов, с изрядной долей кости. Костер не разгорался, глаза мои сильно слезились и покраснели. Когда уже близка была надежда, что костер разгорится (а времени до отправки поезда было yжe мало!), ко мне подошел Шалико Парцхаладзе, стал над моей головой и сказал: «Доктор Акопов! Как же это ты говорил, что на Родине будет хорошо?!» Я поднял голову, посмотрел на сердитое лицо Парцхаладзе и ответил: - Как ты можешь, Шалико, не понимать, что переживаемые нами беды - это дело небольшой группы лиц, которым поручено сопровождать нас? Потерпи, больше терпел, пройдут эти горькие обиды, и будем вспоминать, и смеяться над ними. Парцхаладзе своим вопросом напоминал мне мои слова, высказанные неоднократно в Санокском лагере после появления лживой, но единственной газетки "Клич", которую немцы разрешали нам читать в плену. За чтение же немецких газет, как ни странно, сажали в лагерный карцер! В передовой этой газетки, под названием "Возврата нет!", говорилось, что пленных, вернувшихся на Родину, якобы расстреливают. Я разоблачал эту ложь и говорил, что мы должны вернуться на Родину, как только сможем бежать из лагеря! Я вернусь, если даже буду знать, что меня расстреляют! Эту же установку распространяли все наши подпольщики. Вот о чем решил напомнить мне Парцхаладзе в горькую минуту, когда костер не горит, отходить от вагона, чтобы собрать сухие щепки, не разрешают, а поезд скоро уйдет, и мы останемся голодными. Так и получилось: наш "суп" не сварился, конина, солонина стала горячей, но имела упругость резины и ее невозможно было разгрызть. Нужно было не менее часа, чтобы она стала съедобной, но раздалась команда «По вагонам!», и поезд помчал нас дальше на Север! Да, не повезло нам с нашими конвоирами и "снабженцами". Особенно после Москвы мы стали чувствовать, что наши пайки не доходят до нас в полной мере, когда на одной из станций наши представители об этом сказали конвоирам, те отобрали продукты, а ребят (одного матроса и одного летчика) посадили в вагон уже отходящего поезда и заперли. Когда же прибыли на следующую станцию, наши "снабженцы" пригласили их, взвесили при них продукты и "доказали", что их не только не хватает, но даже больше, чем нам полагается! (Спрашивается, откуда же они всю дорогу брали продукты для продажи?). Таким образом, дополнив недостачу в продуктовом вагоне, снабженцы "уличили" в клевете наших представителей и избили порядком. Но они особенно не унывали. Нам становилось все холодней: все мы были в летней одежде - гимнастерках и брюках. Когда стало очень холодно, наши отчаянные ребята - матрос и летчик, о которых уже говорил, нашли "выход" из положения. Несмотря на строгую охрану у наших вагонов на стоянках, им удалось вдвоем обойти часового, пройти под несколькими товарными поездами (которые тоже охранялись!), разыскать вагон, в котором находилась мешкотара, и, несмотря на то, что и здесь была охрана, вынести несколько десятков мешков, незаметно вернуться к нашему вагону, забросить мешки и забраться самим. Когда закрылась дверь вагона и тронулся поезд, взялись вырезать на дне мешков прорези для головы и рук и надели мешки через голову как безрукавки (нам с Исмаилом этих мешков не досталось, но мы и не стремились быть соучастниками ограбления военных грузов). Кто были эти ребята, я не знаю, но в отношении летчика говорили, что он был ранен, сбит во время бомбежки немецких позиций и отправлен в госпиталь, откуда благополучно бежал и перешел фронт, а теперь со своим другом, таким же молодым матросом, следовал в проверочный лагерь. Позже мы узнали, что они оба попали в группу, отбираемую для отправки на фронт. Мы искренне завидовали им, но мы были офицеры! Нас проверять было очень сложно! А наш поезд продолжал свой путь. Проехав станцию Чусовую, увидели светлую реку Чусовую, а вокруг - горы и холмы, покрытые лесом. Весь этот ландшафт напоминал нам Кавказ, но как далеко были мы от него! Половинка Наконец, наш поезд остановился, закончив свой путь. Это была станция Половинка, в 300 км. от г. Молотов, ныне Перми. Станция находилась внизу ущелья, откуда на машинах нас повезли по зигзагообразной дороге вверх, на плато, в нескольких километрах от которого начиналось местечко "Половинка" с разбросанными между отдельными хвойными деревьями деревянными домиками. По дороге в поселок наше воображение было поражено телеграфными проводами, покрытым инеем, диаметром до 30-40 см. Было это в морозное, пасмурное утро. Нам было очень холодно ехать в открытых машинах - грузовиках, но сознание, что это конец пути, что близок час окончания нашей проверки и возможной отправки на фронт, помогало. Нам, участникам первого периода войны, когда наша армия несла большие потери и отступала, очень хотелось участвовать в последней фазе, когда хваленая армия Гитлера под натиском наших войск бежала, называя это "феркюцунгом". Наша машина остановилась у ворот зоны № 3. Мы вошли в небольшой дворик, где был одноэтажный дом с несколькими комнатами. Нам, врачам, выделили комнату и предложили привести ее в порядок. В комнате оказалось масса хлама, стол и табуретки были очень грязны, а двухэтажные деревянные нары были не только грязны: все их складки и щели были полны огромным количеством клопов! Мы согрели воду, мыли и скребли грязь, кипятком ошпарили клопов и вымыли все их гнезда. Работа шла полным ходом. 12 человек, которые были определены в эту комнату, собрались основательно отдохнуть после тяжелого пути. Но не тут-то было: к вечеру, когда мы закончили работу, к нам зашел старшина, который выделил эту комнату, и предупредил, что она передается другим, а нам предлагается занять комнату рядом. Она больше и лучше, говорил он. Мы все были шокированы, пытались возразить, но… Мы узнали, что нашу совершенно чистую комнату "купили" у старшины ловкачи, отдав за нее новую портупею. Не верилось, что такое возможно, но эту куплю-продажу не скрывали. Поднять большой шум против старшины было не только бесполезно, но и опасно. Тем более, что он "пообещал" больше не трогать нас! Пришлось браться за чистку и освобождение от клопов второй комнаты, но уже без того энтузиазма. После вселения мы попросили ускорить нашу проверку, но нас предупредили, что мы на карантине, и в течение двух недель никто из нас не зайдет и не выйдет из этой зоны. Мы совсем сникли, места не находили, но через три дня нам предложили стать на Сталинскую вахту по добыче угля! Это предложение не встретило возражений с нашей стороны. Напротив, мы решили честно трудиться, чтобы наш скромный вклад в энергетику страны в какой же мере содействовал общей победе над врагом. С вечера мы готовились к этому событию. Утром, когда стали получать брезентовые куртки, брюки, начальник склада, не то ефрейтор, не то старшина, заметив у нас сапоги, предложил их снять, заявив, что в них нельзя работать на шахте (!). Он стал настойчиво требовать, чтобы я отдал ему сапоги, а он взамен даст ботинки. Все мои объяснения, что даже немцы не отбирали сапоги у врачей, находящихся в плену, ни к чему не привели. Я не мог смириться с этой наглостью, вышел из склада, подошел к проходной будке и обратился к лейтенанту с жалобой. Тот сразу отменил эту попытку ограбления, но осадок остался, настроение было испорчено. Из всей группы врачей никто не бывал раньше в шахтах, поэтому еще хотелось познакомиться с трудом шахтера и с шахтами. Подошли к клети, на которой нас спустили в шахту. Она не освещалась, но у каждого из нас был свой фонарик. Нас вели по какому-то тоннелю, потолок, которого был немного выше наших голов. Вдруг услышали крик: «Бойся, пааалим!» Оглядываемся вокруг, провожатый предупреждает: скорее идите, скоро будут взрывать. Мы поворачиваем направо и через одну-две минуты слышим глухой взрыв. Над головой осыпалась земля. Стало душно. Когда все стихло, мы продолжили свой путь по тоннелю и дошли до нашего рабочего места. Наша задача заключалась в том, чтобы кирками вырубать уголь, который впоследствии на вагонетках отправляли куда-то, а оттуда "на-гора"! В шахте я услышал иностранную речь. Но какой национальности принадлежал этот язык, я не мог определить. Расспросив, узнал, что это немецкий язык, но грубый диалект, какого я ни разу не слышал. Оказалось, это немцы с Поволжья. Они были выселены со своих мест и переселены в район Кизелевского угольного бассейна, где проживали и работали. Но они ходили свободно, не то, что мы. Поэтому мы начали с ними знакомиться ближе, имея в виду через них посылать свои письма, что нам не разрешалось. Позже мы так и поступили. Общеизвестно, что труд шахтера тяжелый (тем более, подневольный), но совсем другое дело, когда узнаешь об этом на собственном опыте. Поработав добросовестно более шести часов, я очень устал, дышать было трудно, сесть негде, да и стоять во весь рост не всюду возможно. Я как-то выбрал минутку для отдыха подошел к стенке и стал отдыхать. Вдруг слышу сильный грохот, после чего противоположная стена, которая находилась в 2-2,5 м. от нас, стремительно падает. Однако, к счастью, по мере приближения ко мне, сила обвала уменьшилась, и я ощутил на себе, точнее на левой голени, удар, на котором прекратилось осыпание угля. Почти все пространство тоннеля было заполнено углем, мне было больно и физически трудно высвободить ногу из-под накрывшего слоя угля. Но услышавшие обвал люди, находящиеся поблизости, пришли на помощь, очистили от угля мои ноги и повели к выходу. Я отделался легким испугом и небольшими ссадинами на ноге. Второй день работы прошел благополучно, если не считать страшную боль во всех мышцах и общую усталость. Третий день также был yжe на исходе, когда я закончил работу, и мне нужно было пройти во второй, по соседству, тоннель. На проходе стоял и работал угольный комбайн, который я видел впервые. Шахтер-комбайнер предложил пройти через комбайн, который напоминал большие плоские весы. Я лег на эту плоскость и начал было ползти на ту сторону тоннеля, как вдруг услышал шум обвала и одновременно почувствовал сильные удары угольных глыб, которые пришлись мне по телу, а небольшой кусок угля попал мне прямо в голову. Комбайнер, который стоял в первой тоннели не пострадал, но пережил за меня, сейчас же стал тащить меня с плоскости комбайна, спрашивать, сильно ли я ушибся, предложил сесть, позвал товарищей, и меня вывели из шахты. Я был как-то оглушен, к тому же сильно болел правый бок, на который пришлась глыба угля значительной величины. Старший конвоир назначил солдата, который, не ожидая окончания рабочего дня, повел меня в зону. Там я пролежал остаток дня, на второй день собирался вновь выйти на вахту, но товарищи не пустили, уговорили старшего по конвою меня не брать, и я остался на койке еще два дня. Затем пришел приказ назначить меня начальником туберкулезного лазарета управления лагерей (там было тогда 22 лагеря). Позже ко мне прибыл также Исмаил Ибрагимович. К этому времени по Половинке и управлению лагерей, которое находилось в г. Кизеле, распространились слухи об опытных врачах, а до этого там вообще не было никаких врачей. Поэтому все начальники и их близкие стали пользоваться нашим "присутствием" в зоне, чтобы пригласить к своим больным. Первым из нас получил приглашение мой хирург друг Гоги (Георгий Васильевич Гельдиашвили). Он осмотрел жену какого-то начальника, его хорошо угостили, кое-что дали с собой. Но самое интересное то, что у него спросили: «Вы курите?». Он не растерялся и ответил: «Я куру, и мой друг курит!». Поэтому ему дали две пачки папирос, в то время как он был некурящим. С тех пор ходила у нас поговорка: «Я куру и мой друг курит!». (Гоги говорил по-русски с акцентом). В то время я еще курил, но в основном махорку, которая, можно сказать, "драла" мне горло и легкие, а тут, благодаря находчивости Гоги, я сразу "заимел" сразу две пачки хороших папирос! Я, как и Гоги, еще не был проверен, и мы жили в зоне, где находился противотуберкулезный лазарет, где и я работал. Однажды из Кизела прислали за мной, чтобы я явился к главному инженеру шахтного управления. За мной пришел автоматчик в полушубке с шапкой ушанкой и "пригласил" следовать за ним. Я тоже был тогда в полушубке и в шапке ушанке, в валенках. Морозы стояли лютые. Нам предстояло прошагать 13 км. до Кизеля. Мой конвоир, по национальности калмык, приставил автомат почти вплотную к моей спине и всю дорогу командовал: "право-ходи", «лево-ходи», «чево-бежишь", временами хватал меня за рукав и резко тянул к себе, боясь, что я сбегу! А бежать-то некуда, это равносильно самоубийству. Пока прошли эти 13 км., я замучился не столько от дороги, сколько от моего конвоира. Наконец, пришли на квартиру главного инженера, фамилию которого я, конечно позабыл. Это была большая квартира с высокими стенами в одноэтажном доме. На стенах висели прекрасно исполненные масляными красками картины в хороших позолоченных рамах. Как оказалось, это работы жены главного инженера - художницы. Инженер принял меня очень любезно, посадил около своего письменного стола, начал расспрашивать, но вдруг заметил, что мой конвоир сидит рядом и держит автомат в руке. Он сухо спросил: «А вы что здесь делаете?». Автоматчик сначала смутился, затем браво, показав на меня, ответил: «Я охраняю его». Тогда инженер предложил: «Здесь вам нечего делать! Выйдите на кухню, там вам кушать дадут!» Когда конвоир ушел, инженер сказал мне: «Ишь, какой: раскрыл рот и слушает, о чем мы говорим!». Я рассказал ему, как он сопровождал меня, боясь, как бы я не сбежал. Инженер долго не мог успокоиться от смеха. Так непринужденно протекала наша беседа. Затем я приступил к исполнению своих обязанностей как врач. Я установил, что он страдает от нервно-аллергической экземы, сделал соответствующие назначения, выписал лекарства и хотел было уйти, но инженер настойчиво предложил мне поужинать с ним. Блюда еще не были внесены, как он стал расставлять бутыли с крепкими алкогольными напитками. Я его категорически предупредил, что ему абсолютно противопоказано применение алкоголя даже в самых малых количествах. Он, убедившись из моего рассказа, какой вред может нанести алкоголь его здоровью и как долго может затянуться его болезнь, сказал, что он больше пить не будет, но настойчиво просил, чтобы я обязательно выпил. Такого ужина я не видел более трех лет, поэтому с удовольствием поужинал и позволил себе выпить две рюмки водки, от которой почти опьянел. Хорошо, что главный инженер организовал мне транспорт на обратный путь. Мои назначения, а возможно, и полное запрещение спиртных напитков, содействовали сравнительно быстрому восстановлению здоровья главного инженера. После этого визита, я был вызван еще к нескольким руководящим работникам управления лагерей и к их семьям. Самым интересным из этих визитов был вызов к жене заместителя начальника политотдела управления лагерей по фамилии, кажется, Заборников. Его жена, как оказалось, болела активной стадией туберкулеза легких уже несколько месяцев, вечерами температура тела была у нее 38-39,5. Я застал ее в тяжелом состоянии. Осмотрев больную, я услышал амфорическое дыхание под ключицей, где при перкуссии определялся тимпанический звук. Я сказал мужу, что, по-моему, у нее кавернозный туберкулез легких. После этого муж достал рентгенограмму, на которой действительно проецировалась большая каверна. Тогда он стал настойчиво просить меня написать заключение о состоянии жены и указать, что нужно для нормальных условий лечения, при этом он добавил: - И подпишите всеми вашими титулами и званием... - Какие же у меня здесь титулы и звания, - рискнул я сказать ему, - меня не называют даже по фамилии, чаще всего - "контингент"! - Нет, нет, я прошу вас, напишите все как надо: доцент, кандидат медицинских наук и прочее. Действительно, в лагерях Кизельского угольного бассейна, в зонах ПФЛ (проверочно-фильтрационных лагерей) довольно часто называли нас "контингентами", а между собой такое определение было нормой. - Сколько у вас сегодня "контингентов" работают? – спросит, бывало, один другого. Но все же я удовлетворил просьбу Заборникова, написал свое заключение и подписал: доцент, кандидат медицинских наук. Это заключение отправили в Москву и вскоре пришел ответ - приказ Управления лагерей НКВД СССР, в котором указывалось, что в связи с тяжелым заболеванием жены т. Заборникова нуждающейся в лечении на юге СССР, перевести его на работу в г. Херсон. Заборников с семьей уехал, а я оставался, и все мои товарищи подшучивали: «Заборников не смог освободить Акопова, так Акопов освободил Заборникова от службы в Кизеле». Дни за днями проходили, а нас никто не вызывал на проверку. В зоне с нами были врачи, которые ждали этой проверки по году. Поэтому мы сильно нервничали, тем более обращение с нами охранников было очень грубым, можно сказать, многие из них даже не считали нас за людей. Тем не менее, в этих суровых условиях мы встречались с чуткими и отзывчивыми людьми. Приведу два примера. Начальник лагерного отделения, на территории которого был лазарет, лейтенант Карпов, как-то позвал меня и говорит: «Сейчас я сообщу вам о вашей семье, чтобы вы не волновались сильно!» Как раз это вступление вызвало у меня сильное беспокойство, так как до этого дня я абсолютно ничего не знал о семье: удалось ли ей эвакуироваться, где она теперь, живы ли мои дети, жена? Но Карпов уже подал мне открытый конверт (мы вообще не имели право на переписку!), из которого сам достал и подал мне фотографию моих детей, а затем и письмо от жены. Вот тогда я узнал, что все благополучно, они были вовремя эвакуированы в Ереван, где и находятся у моих родственников. Я несказанно обрадовался, и долго еще не мог успокоиться. Другой пример. Убедившись, что наши "проверяющие" совсем не спешат отпустить нас от себя, мы решили обратиться с жалобой к членам Политбюро ЦК ВКП(б), поскольку в нашем содержании в этом лагере мы видели несправедливость. Но как послать жалобу, если мы не имеем право на переписку. Сдавать лагерному начальству, признаться, мы не доверились. И вот решили просить одного из наиболее человечных охранников, который должен был ехать в Москву, опустить наше письмо в почтовый ящик в Москве. Разумеется, полной уверенности в том, что он это сделает, у нас не было, поэтому, мы решили "перестраховаться" - написать несколько писем и опустить их в почтовый ящик в Половинке и в Кизеле. Но мы не имели возможности приблизиться к почтовому ящику, поэтому решили обратиться к немцам Поволжья, которые работали на шахтах. Одно письмо было написано на имя Председателя Верховного Совета СССР М.И.Калинина. Это письмо было подписано всеми врачами нашей группы и отправлено через охранника, другое письмо было написано врачами-грузинами на грузинском языке на имя Сталина. Несколько писем было отправлено индивидуально (я говорю, отправлено, но это неточно, не отправлено, а поручено опустить в ящик). Какое из этих писем дошло, кто был нашим "спасителем", я не могу сказать, но спустя около 10-15 дней случилось следующее. За мной был послан автоматчик, который сообщил, что должен сопровождать меня в Кизел, но зачем, кто это приказал, он не знал. Я быстро свернул свою работу и зашагал в Кизел, все время чувствуя за спиной дуло автомата. Охранник доставил меня в сануправление лагерей. Когда открыли дверь в комнату начальника управления, я сразу я увидел всех врачей, которые делили со мной ужасы фашистского плена. Встреча наша была обоюдно радостная, некоторые из них обратились к сидящему за письменным столом человеку, как бы продолжая ранее начатый разговор, со словами: «Вот доктор Акопов, доцент, он тоже работал на шахте и дважды попал под обвал». Рядом с этим человеком сидел начальник санитарного управления лагерей. Я из этого заключил, что этот товарищ прибыл откуда-то свыше. Это подтвердилось после его ответа на обращение врачей: «Это безобразие! Даже осужденных преступников- врачей мы не разрешаем использовать на добыче угля. У нас врачей не хватает для лечения больных, а тут погнали их на добычу угля!» Я должен сказать, что как только мы вошли, конвоир, сопровождавший меня из Половинки до Кизеля, стоял у дверей. Вдруг заметив его, сидящий во главе собрания обратился к нему: - А вы что тут делаете? - Я охраняю его, - ответил тот. - Вы можете быть свободным, - сказал сидящий у стола. - Но я отвечаю за него, - резонно ответил мой автоматчик, - дайте мне расписку за него, тогда я уйду. Получив такую расписку, конвоир ушел. Разговор продолжался. Оказалось, что у письменного стола сидел представитель Молотовского областного НКВД. После разъяснения, что нас незаконно использовали на работе в шахтах, затянули проверку и т.д., он заключил: - Ну, что ж, товарищи! (это впервые назвали нас товарищами!) Вы считаетесь проверенными и свободными решать свои вопросы, идти куда хотите. - Куда идти? - вдруг вырвалось у нескольких товарищей, - А куда хотите, вы свободные люди, делайте то, что вам надо! Я получил справку из управления спецлагеря НКВД СССР 0302 от 30-ХII 1944 г. за № II-I7: "Выдана настоящая Акопову Ивану Эмануиловичу в том, что он прошел спецпроверку в спецлагере № 0302 НКВД СССР по Списку Смерш № 71. Справка выдана для представления в ОК. Начальник управления спецлагеря № 0302 Аксенов. Нач-к УРО ст. лейтенант г/б Калягин" Печать. Пользуясь информацией, полученной мною в письме, тайно врученном мне лейтенантом - начальником лагерного отделения Карповым, я заявил: - Кто куда, а я на почту! У меня еще есть несколько рублей, я дам телеграмму домой. Мы все вышли, чтобы пойти, "кто, куда хочет", но в коридоре меня встретил работник политотдела и пригласил зайти к начальнику управления лагерей Аксенову. Я зашел к нему. Он вышел навстречу, поздравил меня с окончанием проверки и спросил: - Ну что, вы думаете о восстановлении в рядах партии? - Конечно, думаю, - ответил я ему. - Тогда садитесь и пишите заявление. - Вы хотите, чтобы я сейчас написал? - спросил я. - А зачем тянуть? - ответил он. - Я не собираюсь тянуть, но сначала дам телеграмму домой, вернусь и сейчас жe напишу это заявление. Мы вышли из управления и все пошли на почту, дали телеграмму домой и вернулись в управление, где я составил заявление о восстановлении меня в рядах партии. В этом заявлении я написал военную обстановку, в которой оказался в плену, о моей подпольной антифашистской организации в военнопленных лагерях. Здесь же, в политуправлении, мне дали заполнить анкету, в которой было 24 страницы. Там были такие вопросы, на которые трудно было мне ответить, будучи оторванным от дома. Например, там был вопрос: "Девичья фамилия матери вашей жены". Откуда мне было помнить ответ на такой вопрос! Я так и написал: не знаю! После заполнения этой анкеты я понял, что меня хотят оставить в кадрах этого управления в качестве врача, на что, конечно, я согласия не дал. К вечеру мы все, "проверенные" бывшие «контингенты», отправились по своим лагерным отделениям или по "зонам", пока наш дом был здесь. Придя домой, я застал телеграмму от жены, в которой говорилось, что она собирается выехать ко мне в Половинку! Эта новость скорее напугала меня, чем обрадовала. Я сейчас же ответил, чтобы она не приезжала, что я получу новое назначение. Я боялся, что она не представляет суровость нашего климата и трудностей вообще. Но мои товарищи, узнав, что я дал телеграмму, чтобы она не приехала, страшно удивились: «Кто же так поступает? Вместо того, чтобы приветствовать ее приезд, ты не одобряешь ее решения?» Через несколько дней я получил новую телеграмму: «Выехала, встречай!» Мне уже ничего не оставалось, как готовиться к встрече. Я должен сказать, что все время за последние два-три месяца, состояние моего здоровья было неудовлетворительным: у меня появилась нервная экзема кистей. Несмотря на лечение, она сильно осложнилась новыми процессами: лимфангаитом и лимфаденитом. Пальцы на обеих руках так сильно вспухли, что я не мог их согнуть. Это трудно представить, если не сказать, что я не мог застегивать и отстегивать пуговицы на брюках и на рубашке, с трудом держал ложку, так как пальцы не гнулись. Температура тела вечерами поднималась до 37-38 градусов и выше. Подошел день встречи жены. Мой друг Исмаил еще не был проверен, но работал ординатором туберкулезного лазарета, начальником которого был назначен я. Гоги, кажется, был на операции (во всяком случае, он почему-то не смог отправиться на вокзал для встречи моей жены). У меня была повышена температура и чувствовал я себя неважно. Но мне одному пришлось отправиться на вокзал, который находился, как уже писал, где-то внизу, в ущелье. Я стоял в полушубке, шапке и в рукавицах и ждал, когда прибудет поезд, но он появился как-то неожиданно. Я рассматривал каждый проходящий мимо меня вагон, но она оказалась в тамбуре самого последнего вагона. Поезд уже сильно замедлил ход, и я успел рассмотреть, что у жены было несколько крупных мест багажа. Это меня не только удивило, но даже напугало. Ведь yжe годы, как все мое «имущество» помещалось в рюкзаке, а тут два чемодана, два или три тюка. Что мне делать с ними вообще и как их нести теперь? Ведь здесь нет никаких носильщиков. С таким переживанием я подошел к жене, попытался поднять вещи, хотя пальцы почти не гнулись. Но тут, на наше счастье, вдруг появилась подвода и мальчик лет 15-16, который тоже приехал на вокзал встречать своих. Я подошел, попросил его взять наши вещи, и он охотно согласился. Больше того, пригласил нас сесть на подводу, и мы подъехали к дому, где я снял квартиру. Вечером этого же дня и на второй день в лагерном отделении, в общежитии, где жили мои товарищи, где недавно я жил сам, был устроен большой "прием" или "банкет" в связи с приездом жены. В ее вещах, которые так напугали меня, оказалось очень много продуктов (мяса, пирожков, разных кексов, немного вина, очень много чеснока, лука и т. д.). Наш "банкет" прошел на славу: у всех настроение было приподнятое, жену мою хвалили за "героический поступок", называли ее "княгиней Волконской наших дней" и т.д. На второй день я заметил, что срок пропуска жены на проезд уже истекает. Я сильно волновался, а жена моя не придавала этому серьезного значения. А ведь время было военное, ездили по железной дороге только по пропускам, и билеты выдавались лишь после предъявления их. Надо было продлить срок пропуска. Мы зашли в отделение НКВД, чтобы продлить срок пропуска. Нам предложили подождать (вероятно, чтобы позвонить в лаготделение, узнать сведения обо мне). Пока мы ждали в коридоре, к нам подошел какой-то высокий тощий старик, который работал в этом здании уборщиком. Он прежде всего спросил: «Вы армяне?» Узнав, что мы армяне, стал рассказывать о своем горе. Оказалось, он из Крыма. Два его сына на фронте, сам он в период оккупации Крыма немцами партизанил. К нему зашел приехавший с фронта солдат передать привет от сына. Когда шли расспросы и задушевная беседа, вдруг ворвались неизвестные офицеры НКВД и объявили, что в течение двух часов он должен собраться и уехать в ссылку. Куда, за что? - его вопросы остались без ответа. Посадили его и жену-старушку в машину и отправили на Север. Но самое трагическое для него случилось, когда вдруг (я уже не помню деталей) его жену отправили куда-то в другое место, он не знал ее адреса, а его - в Половинку! Этот рассказ произвел на нас тяжелое впечатление. Мы посоветовали ему рассказать все, что он рассказал нам, начальнику отделения НКВД, он поможет разыскать жену, а там и сыны появятся с фронта, все кончится хорошо - утешали мы старика. Наконец, вызвали мою жену в какую-то комнату и продлили ее пропуск. Ввиду того, что еще до ее приезда был решен вопрос о моем выезде в Молотов для клинического лечения, мы решили просить руководство разрешить выехать для лечения не в Молотов, а в Ростов-на-Дону, где я буду у своих, в привычных мне условиях. Такое разрешение мне дали, но выезд через Москву в то время не разрешался вообще. Между тем я очень хотел заехать в Москву, чтобы благоприятно решить вопрос о моей работе, а главное, о восстановлении меня в партии. В связи с отправкой меня на лечение в Ростов-на-Дону, в управлении произвели со мной расчет, выдали продовольственный аттестат, но не дали денежного аттестата. В то время я не придал большого значения этому, а меня уговаривали, что денежный аттестат и не нужен: я ведь недолго буду на лечении... Лишь позже я стал понимать, что это было сделано умышленно, чтобы я вернулся, как они считали, на свое "постоянное место службы". Получив расчет, попрощавшись с товарищами, с которыми я делил свои невзгоды, погрузил вещи (теперь у меня они были!), мы с женой отправились на вокзал. Там она стала меня уговаривать попросить билет на Ростов через Москву, а я возражал: зачем просить, когда не разрешается ехать через Москву, все равно откажут. Но она, грубо говоря, настолько прожужжала мне уши, что, подав литер на проезд, я попросил кассиршу выписать билет на Ростов через Москву, а сам ожидал, что сейчас она отчитает меня, мол, знаете ведь, что через Москву нельзя. И вдруг вижу: кассирша молча оформляет мне билет через Москву. Как видно из сохранившейся справки Сануправления спецлагеря № 0302 от 30 декабря 1944 года за № 70/21, выданной моей жене Чолахян А.А., она сопровождала «больного мужа Акопова И.Э., н-ка туберкулезного спецлагеря 0302 НКВД, до г. Ростова-на-Дону, просьба оказать содействие во время нахождения в пути по ЖД». Москва, госпиталь № 5010 Пока не садились в поезд, я все время думал, что обнаружат мой незаконный билет через Москву, но все обошлось благополучно. Прибыл поезд, мы сели в офицерский вагон. По дороге на Москву у меня, как и у других офицеров, медсестры стали мерить температуру тела. Дали градусник и мне, он показал 38°С. Соседи по купе советовали мне сейчас же сбить температуру, пока сестра не увидела, иначе высадят на ближайшей станции. Я встряхнул градусник, он теперь показывал 36,7°, сестра записала, и мы поехали дальше без приключений. В Москве меня приняли в эвакогоспиталь 5010 на Сокольниках. (Фото №18). Там я находился 50 дней, страшно надоело: выздоровления еще не было, но я спешил скорее реабилитироваться, хотел выписаться в распоряжение Санупра РККА, но это мне не удалось. Я хотел скорее вернуться в ряды армии и отправиться на фронт, но это тоже не удалось. Как видно из справки эвакогоспиталя 5010 от 27 февраля 1945 года, «военврач III ранга Акопов Иван Эмануилович находился на лечении в эвакогоспитале 5010 с 12.1.45 по 27.II.45 г. по поводу микробной экземы кистей рук, левосторонней подмышечного лимфаденита. Направляется в распоряжение Главного Управления НКВД, с представлением отдыха при части на пятнадцать суток. Явка третьего марта 1945 г. Пом. нач. Э.Г. 5010 по Мед.части Халецкая", печать ЭГ 5010. Делать было нечего, я явился в Главное управление НКВД даже на день раньше времени. Прежде всего, явился в санчасть, где мне сделали перевязку и выдали справку, в которой сказано, что "т. Акопов И.Э. нуждается в перевязках после произведенной операции. Выдано для представления по месту работы. Нач. по санчасти Управления НКВД по РО. 2 марта 1945 г. Подпись Рубинсон" Печать. 3-го февраля я явился в Главное управление лагерей НКВД СССР, на площади Дзержинского. Здесь меня приняли в высшей степени чутко и заботливо, ознакомившись со справкой госпиталя, стали расспрашивать меня о семье, месте работы, состояния здоровья. Женщины этого управления позаботились подыскать мне место службы поближе к семье (к Еревану). Они же составили заявление от моего имени (мои пальцы все еще не повиновались), зашли к комиссару госбезопасности Шитикову и уговорили его принять меня. Я нему, не подняв головы, он спросил: - Где вы работали до войны? - Я ответил. Он вновь обратился ко мне: - А где ваша семья теперь? - Я объяснил ему. Наконец, он задал главный вопрос: - Что же вы просите? - Ответ на этот вопрос был подготовлен теми же женщинами, которые оказали мне исключительное сочувствие. Они сказали, что в системе управления лагерей МВД СССР имеется лагерь такого же типа, как и в Половинке, - в Ткибули Грузинской ССР, недалеко от Кутаиси, и там имеется вакантная единица врача, на которую я могу претендовать. Поэтому я просил Шитикова направить меня вместо Половинки в Ткибули, где мне подходит климат и где поблизости (в Ереване) находится моя семья. Это все было написано в моем заявлении, и когда я повторил просьбу, он посмотрел вниз, так и не подняв головы, промолвил «хорошо» и поставил резолюцию. Когда я вышел от Шитикова, все кинулись ко мне узнать, что он мне сказал. Выписали мне литер на проезд до Ткибули, но денег не смогли дать, так как я был без денежного аттестата. Женщины были очень озабочены, но я им сказал, что у меня есть деньги, которые оставила мне жена при посещении лагеря 0302, где я работал. В «запасе» была также моя двоюродная сестра Ада Артемовна, которая в то время занимала пост заведующей карточным бюро железнодорожного района Москвы. Я не стал ее тревожить, она лишь проводила меня, снабдив огромным количеством еды. В Ткибули я решил ехать кружным путем - через Баку на Ереван, а оттуда в Тбилиси - Кутаиси - Ткибули. Надо ли объяснять, как я рвался попасть в Ереван, где жила моя семья, мои дети, которых я не видел с начала войны. Тем более, что и перед войной я долго находился в Москве, а, прибыв оттуда после защиты диссертации, сразу же уехал в Дагестан, оттуда в Ростов-на-Дону и на фронт. Короче говоря, не видел своих детей больше трех лет! На Ереванском вокзале я увидел жену и детей в полном благополучии. Младший сын Алик с нетерпением хотел узнать, сколько я убил немцев. Радости нашей не было границ. Я не заметил, как прошли три дня моего "попутного" пребывания в семье, как выехал в Тбилиси, где встретился со старшей дочерью Зинаиды Артемовны и ее доброго мужа - Карапета, а также их детей и выехал по железной дороге в Ткибули. На станции Кутаиси мне нужно было ждать два часа для пересадки на поезд, отправляющийся на Ткибули. Я сидел в офицерском зале и читал газету, как заметил милиционера, который несколько раз крутился вокруг меня и, наконец, обратился ко мне с вопросом: «Что у Вас в чемодане?» Я ему объяснил, предложил документы, но он хотел во что бы то ни стало обыскать мои вещи. Я запротестовал и потребовал, чтобы осмотр вещей проводил только военный комендант. Меня потащили к нему и потребовали открыть чемодан, все время переговариваясь между собой по-грузински. Мой поезд прибыл, когда я открыл чемодан и показал свои больше чем скромные пожитки, после чего едва добежал, чтобы на ходу сесть в поезд. По-видимому, видя мою фронтовую форму, эти молодчики решили, что у меня могут быть ценные вещи. С таким ужасным осадком я отъезжал из Кутаиси. Еще засветло я прибыл в управление Ткибульского лагеря, зашел к начальнику, грузину, лет сорока, предъявил ему документы о назначении на вакантную должность врача. Он принял меня исключительно любезно, проявив при этом большой такт и чуткость, но сказал, что у него нет ни одного вакантного места для врача. Откуда они (намекая на канцелярию комиссара госбезопасности Шитикова) это взяли? - Ну, что ж, если у Вас нет вакантной должности, то я прошу откомандировать меня обратно к тов. Шитикову, в Москву, пусть он решит мой вопрос. На это начальник лагерного управления ответил: - Но очень торопиться с этим делом не будем, пока я вызову начальника санчасти лагуправления, вы познакомитесь с ним, а там посмотрим, когда вам ехать обратно. Через некоторое время в кабинет заходит начсанчасти, который, увидев меня, удивляется и обнимает. - Как, разве Вы знакомы? - спросил начальник лагеря. - Не только знаком, но я учился у Ивана Эмануиловича, сказал начсанчасти и предложил: - Может, лучше было послать вас на ВКК райвоенкомата, демобилизовать из армии по состоянию здоровья, чтобы получить возможность вернуться в Краснодар? Конечно, я согласился, но в райвоенкомате сказали, что консультанта армии они не могут комиссовать и отправили в Тбилиси на ВЭК. Вот ее заключение: "ВЭК САНО ХОЗУ НКВД Груз.ССР. Выписка из медакта № 943. АКОПОВ Н.Э., год рождения 1906. Вновь поступающий. Направлен в ОК НКГБ-НКВД цель направления - вновь оформленный в качестве врача управления спец. лагерей. Заключение ВЭК: врач управ. спец. лагерей годен по излечению ст.119 приказ 102, 413, 648. Диагноз подострая экзема обеих кистей рук. 5/IV-1945 г. Председатель ВЭК подпись. Секретарь подпись. Печать". С этой справкой я вернулся в Ткибули. Начальник лагеря прочел и возмутился: "Годен по излечению...", а когда это "излечение", не знаете? А я знаю? Что это за заключение, я спрашиваю? Ну, да ладно, если так, то я отпускаю вас в Ереван к семье, когда наступит "излечение", вернетесь». К большой радости семьи я прибыл в Ереван, но, к сожалению, там было плохо поставлено отоваривание продуктов - пайка военнослужащих, к тому же, как уже говорил, я не имел денежного аттестата (его оставили в Половинке, в залог, чтобы вернулся!), то есть, я был без зарплаты, фактически на иждивении семьи. Чтобы выйти из этого положения я должен был вернуться в Половинку начальником своего туберкулезного лазарета. Эти трудности "разрешились" неожиданно: Армянский республиканский военкомат вызвал меня и сообщил, что ВЭК НКВД не имел права комиссовать меня, поскольку я был консультантом армии. Поэтому меня отправили на ВКК Тбилисского военного округа. Явившись туда, я зашел в отдел кадров, где, проверив мои документы и побеседовав со мной, предложили "немного посидеть". Человек, который беседовал со мной, куда-то ушел, а вернувшись, повел меня в какой-то кабинет, где за большим письменным столом сидел какой-то начальник средних лет. После разговора со мной он спросил: - А как вы посмотрели бы на то, если бы вас назначили на должность терапевта-токсиколога армии (кажется 38-й) в Ереване или же в санупре Тбилисского военного округа. И в том, и в другом случае Вам будет предоставлена квартира и все условия для работы. Конечно, я был согласен и очень доволен таким назначением, так как это устраивало меня и семью - и материально, и морально. Кончились бы все мои трудности. Тог да он сказал: - В таком случае мы пошлем Вас на ВКК округа, где Вы должны стараться показаться годным к воинской службе. Я "старался" показаться здоровым и прошел почти всех специалистов, но последний, дерматолог, заметил кисти моих рук, стал рассматривать их и спросил: - А это что у Вас? - Да ничего, это я болел экземой, но теперь она прошла... - Нет, не прошла еще! - воскликнул он. - Вам надо еще полечиться в санатории. В общем заключении комиссии было сказано: "Годен, после двухмесячного лечения на курорте"... Разумеется, это тоже было для меня неплохо. Когда я явился в сануправление Тбилисского военного округа и предъявил решение ВКК округа, там остались довольными, но сказали, что мне нужно подождать приезда из Москвы какого-то ответственного товарища. Все время нахождения в Тбилиси я жил у Зинаиды Артемовны (родной сестры Ады Артемовны), дождался этого неизвестного начальствующего лица, который не видел меня, но заочно решил, что моя кандидатура не подходит по причине того, что я был в плену... Каковы были формальные мотивы, то есть, как было записано в отказе о назначении меня на должность и вообще была ли такая запись или моя кандидатура была отклонена лишь устно, я не помню. По-видимому, я действительно тогда поехал в Ткибули, так как у меня сохранилась справка нач.финотдела лагеря 205 НКВД лейтенанта Шаповалова от 29 апреля 1945 г., в которой говорится, что «зарплата за апрель Финансовым отделом лагеря НКВД № 205 не выдана, ввиду того, что тов. Акопов в штат управления лагеря № 205 не был зачислен». Мое физическое и моральное состояние, как и материальное положение в те дни подробно и строго последовательно изложено в моей жалобе на имя начальника санитарного управления Тбилисского военного округа, написанной в г. Тбилиси 27 апреля 1945 года. Решение моего вопроса было передано республиканскому военкомату Арм.ССР. Я вернулся в Ереван, где ВКК республиканского военкомата 17 мая 1945 г. на основании ст.102 гр.3 приказа НКО № 336-42 признала меня негодным к воинской службе со снятием с учета. Эти данные позднее были зафиксированы в военном билете № 3042901, выданном Багишамальским РВК I7-I2-47 г. в Самарканде. Там же на вопрос о плене работник PBK записал: "Бежал самовольно из лагеря без освобождения". История моего пребывания в плену, моя антифашистская работа, организация побегов, бегство, прохождение спецпроверки, зачисление на воинскую службу и демобилизация получили отражение в документах, представленных в партийные органы для восстановления в рядах ВКП(б); они будут рассмотрены особо. Эти документы, составленные 50-55 лет тому назад, естественно, более точно передают даты, чем я могу сделать по памяти. Вот эти даты. 22 июня 1941 года я прибыл в г. Ростов-на-Дону, в штаб СКВО и получил направление в санотдел 19-й армии на работу в качестве консультанта терапевта-токсиколога. 2 октября 1941 г. наша армия (и некоторые другие армии) попали в окружение. В боях по выходу из окружения 12 октября я был ранен в нижнюю треть правой голени с разрушением большеберцовой кости. 13 октября в шести километрах западнее Вязьми был контужен взрывом авиабомбы и в тот же день захвачен в немецко-фашистский плен. За время пребывания в плену был в нескольких лагерях на территории Польши. 26 июля 1944 г. бежал из последнего лагеря, находившегося на территории г. Санок. 2 августа, то есть через 8 дней, перешел линию фронта и присоединился к своим войскам. 6 августа явился на СВ 38-й армии 1-го Украинского фронта. С 20 сентября был в спецлагере № 0302, где после прохождения спецпроверки 7 декабря I944 г. был зачислен на работу начальником туберкулезного отделения центрального лазарета. 17 мая 1945 г., после Победы, был демобилизован из армии по болезни.