Предыдущая   На главную   Содержание   Следующая   И.Э.Акопов . Все так и было… [X]   * * * На второй день после эвакуации лагеря Харвальд пригласил меня, как старшего врача, и сказал, что он со своими помощниками должен эвакуироваться на Запад, и может взять с собой одного врача. Затем, как бы оправдываясь, добавил: «Я хотел взять с собой вас, но вы нужны здесь для подготовки больных к эвакуации. Она состоится, как только будут поданы вагоны, поэтому прошу вас выделить одного врача, который поедет с нами. Спросите, кто хочет с нами поехать, затем зайдите и скажите мне, кто это. Я ушел от оберарцта печальным. Зная всех, я был уверен, что никто не изъявит желание ехать с оберарцтом, что каждый из врачей ждет удобного момента, чтобы бежать... Все кинулись ко мне с вопросом: «Ну, что сказал оберарцт?» - Он просит выделить одного врача, которого он возьмет с собой (а больше не может!). Так что, если кто пожелает, я пойду, сообщу фамилию. Все молчали и смотрели вниз. Мне было трудно об этом спрашивать, но я был обязан это сделать, и лишний раз убедился в том, что никто не пожелает эвакуироваться с оберарцтом, хотя лично его многие знали и уважали за гуманное отношение к пленным, особенно к коллегам-врачам. Я молча вышел из комнаты, где собрались все врачи, зашел в парикмахерскую, в которой после бегства Ерецяна работал его "ученик", попросил побрить меня, но не спеша. Он выполнил мою просьбу, я долго сидел после бритья, пока не раздался громовой голос санитара Тучека: - Да где же шефарцт, черт побери! Я молчал, надеясь, что он пройдет мимо, но нет: Тучек зашел в парикмахерскую и стал кричать: - Почему вы сидите здесь, когда оберарцт ожидает Вас? - Разве ожидает? – спросил я удивленно. - Но он же поручил вам выделить врача, который поедет с нами, он ждет ответа! - Но он сказал: выделить желающего врача… Тучек окончательно вышел из себя: - И что скажете, никто не желает? Я не нахожу что ему ответить, но мы уже подходим к комнате оберарцта в немецкой канцелярии, я вхожу. Тучек остается в коридоре. Оберарцт поднимается с места: «Ну, что, Акапав? Наверно, все хотят ехать с нами?» Я совсем растерялся, а он настойчиво спрашивает: «Скажите, ведь все хотят, так? Но я не могу взять больше одного!» Харвальд так настойчиво требует, чтобы я сказал, почему я не шел к нему сообщить ответ, полагая, что мое затруднение заключается в том, что все хотят ехать. Я решил идти на прямоту, будь, что будет, и говорю: «Нет, оберарцт! Никто желания не изъявил уезжать с лагеря (уже не говорю, уезжать с ним!). Трудное время, все хотят быть вместе...» Видно, мой ответ не понравился оберарцту, он покраснел, как это часто бывало с ним, когда волновался. Он лишь сказал: «Ах, вот оно что! Ну, что ж, я хотел кому-то представить возможность поехать с нами, но если нет желающих…» С этим он отпустил меня. Я быстро зашел в комнату врачей, где ждали моего возвращения. Опять все обратились ко мне, и я передал им некоторую обиду оберарцта. Один из врачей - грузин (самый старший по возрасту) внес предложение пойти к оберарцту, который вот-вот уедет на вокзал, и попрощаться. Все поддержали его предложение, мотивируя тем, что оберарцт всегда помогал военнопленным, что он нам не враг. Я был согласен с этим, у меня даже были основания видеть в оберарцте Харвальде тайного антифашиста. Я уже говорил, как он с обидой рассказывал о том, что инспектора кавалерии Австрийской армии Гитлер назначил инспектором в лагерях! Зная его настроения, я даже осмелился однажды пригласить его к подпольной работе. Он брился, когда я, получив разрешение, подошел к нему и сказал, что во многом мы единомышленники. Он спросил: "В музыке?" - «Не только в музыке, но и в политике», - ответил я. Он смутился: "В каком же это смысле"? Я напомнил ему его отдельные высказывания и вижу, как лицо принимает цвет вареного рака, глаза делаются испуганными, и я осторожно ретируюсь: не вышло! Очевидно, требовалось большее время для такого политического сближения. Однако я не сомневался в том, что он ничего общего не имеет с нацизмом. Поэтому я присоединился к мнению врачей зайти и попрощаться с оберарцтом, наверное, нам больше не придется встретиться. Мы подошли к нему, я зашел, попросил его выйти, чтобы врачи простились с ним. Он удивился, растерялся, но вышел. Я по просьбе врачей и от своего имени заявил, что мы очень благодарны ему за человеческое обращение с пленными, что мы встречали не часто. Тут я пошутил: мы все бы согласились ехать с вами, если бы вы ехали… на восток! Это вызвало у него смех, и я тем временем продолжил: нам же не хочется отдаляться от нашей Родины, так как мы надеемся, что война скоро кончится, и мы сможем вернуться к своим семьям. Оберарцт был тронут честью, какую мы оказали ему, сказал несколько взволнованных слов и попрощался с нами чуть ли со слезами на глазах. Мы вернулись на территорию первого блока. Ко мне неожиданно подошел старший санитар Вахтанг и спросил: «Доктор, вы почему не говорите, что нам делать?!» - Что вы имеете в виду? - А разве не видите, что делается вокруг? - в свою очередь спросил он. - Знаете, Вахтанг, в такие минуты каждый должен решить за себя, что делать! Я не хотел делиться с Вахтангом нашими планами, поскольку он никогда прежде всерьез не включался в нашу работу, довольствовался разгульной жизнью. Поэтому я не мог в решающую минуту довериться ему. Затем он пошел к оберарцту и предложил кандидатуру врача-грузина, который якобы хочет эвакуироваться с ним из лагеря. На самом деле у этого врача не было такого желания, он даже участвовал в прощании с оберарцтом, но когда Вахтанг назвал его кандидатуру, не нашел в себе мужества отказаться… Много лет спустя один из наших товарищей случайно увидел Вахтанга на Дальнем Востоке, но тот ускользнул, исчез, боясь привлечения к ответственности за недостойное поведение в лагере. Оберарцт и его свита уехали. Мы усиленно готовились выйти за пределы лагерной проволоки. Это значило преодолеть внутреннюю, изолирующую лагерь от лазарета однорядную проволоку, что намного легче, а затем выйти на территорию 4-го блока, где остались лишь пустые бараки и никем не охраняемая лагерная предохранительная и двухрядная проволока с "путанкой" между рядами. Но, хотя она была ярко освещена, за ней не ходил часовой и не бегали овчарки. Теперь один часовой ходил вокруг лазарета, а другой - за западной частью колючей проволоки, которая составляла границу лагеря. После отъезда оберарцта нас осталось лишь 10 врачей и средний медперсонал, из которого лишь некоторые были посвящены в наши тайны. Не все врачи были способны практически включиться в организацию побега. Вот, например, врач Мамедов, который знал меня еще по Венскому лагерю, хотя и был предан нашему делу, но был малоактивным. Он всегда молчал, когда речь шла об опасных предприятиях, но кивал головой и улыбался, что означало согласие с нами. Поэтому мы его не посвящали в свои планы организации побега. Мамедов имел прекрасную мандолину, подаренную каким-то пленным англичанином из соседнего лагеря. Мамедов искусно играл на мандолине. Много раз я слышал какую-то знакомую мелодию, но никак не мог вспомнить ее. Однажды я спросил его: «Что это за мелодию вы так часто играете?» Он лукаво посмотрел на меня и сказал: «Угадайте сами!» И я угадал: эта была мелодия армянской песни "Сталин-джан"... Здесь я отступлю и скажу, что во время войны, когда опаснейший враг человечества вторгся и захватил огромную территорию нашей страны, люди забыли обо всех обидах, наносимых властью, о чинимом произволе и репрессиях, источники которых большинству были неизвестны и необъяснимы, о культе личности, который был слишком очевиден. Все, кому была дорога была наша Родина, высоко поднимали авторитет Главнокомандующего Вооруженных сил страны Сталина. Мне лично казалось, что после войны отрицательная сторона культа его личности отпадет. Тогда никто не знал, что этот культ расцветет с новой силой, нанесет стране и людям огромный ущерб. Но это будет потом. Теперь же, слушая пение Мамедова, я долго смотрел на него. В комнате никого не было, кроме нас, эта мелодия глубоко тронула струны моей души. Я поднялся с места, подошел к нему и сказал: «Спасибо, Амир! Ты чаще исполняй эту песню, она ведь напоминает нам о Родине!» Мамедов улыбнулся своими маленькими черными глазами, и потом стал чаще ее исполнять. Когда начали эвакуацию лагеря, Мамедов позвал меня, из кармана достал какой-то изящный четырехугольный футляр черного цвета и спросил: «Что это такое?» Я открыл футляр, увидел в нем прекрасный немецкий компас и сказал: « Это указатель пути на Родину! Береги его, пришло время его использовать!» Наступили сумерки. Всюду загорелись лагерные лампочки, ярко освещая всю территорию лагеря и лазарета. Несмотря на запрет, хождение по территории лазарета усилилось. Те, кто должен был участвовать в побеге, сидели в нашей комнате, делали вид, что играют в карты. В 22 часа я и мой очкастый друг Исмаил Ибрагимов вышли на разведку. Нам предстояло пройти мимо патруля, охраняющего переход от лазарета к лагерю, и пройти к проволоке, отделявшей лазарет oт 3-го и 4-го блоков, которые не охранялись, затем порезать проволоку, сделав в ней проем для выхода. Все в комнате знали, куда мы пошли, и тревожно ожидали. Для подстраховки к проволоке была послана еще одна группа. На выходе из территории первого блока заметили какую-то фигуру, которая следила за нами: куда мы двигались, туда и она, когда останавливались, и она останавливалась, не приближаясь к нам. В напряженных до предела нервах отразилась новая сильная тревога: кто этот молчаливый силуэт, следящий за нами, как тень? Убедившись в невозможности отделаться от него, решили идти напрямую – будь что будет! Опасное место - дорогу, по которой ходит часовой, мы прошли. Мой друг Исмаил юркнул за длиннющую уборную, я жe остался в ней, чтобы наблюдать за часовым и за силуэтом. Но последний застыл в 15-20 шагах от меня. Прошел часовой; как я, так и загадочный силуэт, остались незамеченными, Исмаил же был уже у проволоки, возвышающейся над уборной. Прошло около получаса (а может, показалось, что так долго, ведь я ждал в напряженном состоянии). Вдруг в ночной тишине грохнул выстрел, за ним другой - и все стихло... Я замер, сердце забилось чаще, во рту засохло сразу. Ведь выстрелы раздались в нескольких шагах от проволоки и примерно в стольких же от меня. - Неужели провалились? - подумал я. - Но мои думы прервал шум приближающихся со стороны караульного помещения шагов. Навстречу шел часовой. - Кто стрелял? - спросил первый немец, идущий со стороны караульной. - Я стрелял, мне послышалось, что кто-то прошелся около проволоки, но проверил: никого нет, - ответил часовой. Я весь был превращен в слух. Немцы поговорили и вернулись на свои места, не обнаружив наших у проволоки. Нужно сказать, что если бы эту операцию мы проводили у лагерной, основной, проволоки, а не внутренней, которая не освещалась, то провалились бы. Если не немцы, то овчарки обнаружили бы нас, тем более, как мы узнали позже, кроме наших двух групп, у проволоки "работали" и другие. В числе их был шофер Климентий. Только патруль удалился, как я подал сигнал, чтобы спустились. Подошел Исмаил, с которым мы прошли в нашу комнату, где также после выстрела страшно волновались, ожидая нас. Только сейчас я заметил, что лицо Исмаила было страшно бледным, а одежда вымазана в глине. Это заметили и другие, выйдя из комнаты, но виду не подали. Исмаил стал счищать с себя глину и приводить себя в порядок. Я вышел вслед за Исмаилом и вдруг заметил фигуру, которая все время следила за нами. Так как теперь мы были вне запретной зоны, я быстро направился к незнакомцу, но тот поспешил уйти от меня. Однако я настиг его и узнал: это был зубной врач Раджабов. Я накинулся не него: - Ты что следишь за нами, - почти крикнул я, - что тебе надо? Он так посмотрел на меня, что стало его жалко, и говорит: - Я знаю, вы меня не возьмете с собой. - Куда не возьмем? - Я тоже хочу бежать, - заявил он. Он был прав. Мы его не имели в виду, но теперь, когда мы убедились в его стремлении уйти из лагеря, не считаться с ним мы не могли. Что касается доверия, то теперь было ясно: сообщи он немцам о наших похождениях, - не миновать бы нам пуль. - Если ты хочешь быть с нами, иди к себе и ложись в постель, никому ничего не рассказывай. Придет час, и ты пойдешь с нами. Время было уже за полночь. Исмаила я не хотел посылать во второй раз, чтобы завершить работу у проволоки. Я вспомнил одного из санитаров, который подчеркнуто часто говорил мне, что готов выполнить любое мое задание. Я позвал его, протянул к нему щипцы-кусачки и говорю: - Пришло время выполнить свое обещание: режь проволоку, спасайся сам и спасай товарищей из фашистского плена. Он протянул руку к щипцам и как-то робко промямлил: - Но ведь там стреляли! С таким сомнением я не мог послать его на опасное дело: отобрал щипцы, хотя он противился, не отдавал, уверял, что не боится, будет резать проволоку, если даже его пристрелят. Но это не входило в наши планы, - чтобы его пристрелили. В нашей комнате по-прежнему кое-кто лежал, другие играли в шахматы или в карты. Но все это для вида. В действительности же все были в нервно-напряженном состоянии, ждали, когда можно будет поползти под проволоку. Поэтому, как только мы входили, все поднимали головы. «Ну, что?» - тихо спрашивали они. – «Пока ничего», - отвечали им. Время шло. Я подошел к койке санитара Умара, который жил в передней комнате. Он был родом из Дагестана, где работал секретарем райкома комсомола, в окружении, после тяжелого ранения в грудь, был взят в плен. Я с ним часто беседовал. Он был вполне надежным человеком. По национальности аварец, по-русски говорил плохо, но уверял, что до ранения владел русским языком свободно, а после ранения, когда пришел в сознание, оказалось, что "все забыл". Умар встал с постели, протер глаза и вышел со мной во двор. Я объяснил, что требуется от него, что времени больше нет, что нужно спешить. Умар признался, что, как только услышал выстрелы, решил, что и сегодня ничего не вышло, и заснул. Умар тоже усомнился в успехе, ввиду того, что стреляли. Пришлось и от него отказаться. Я подошел к группе Артавазда Алавердова, который еще находился у проволоки, подал сигнал и увидел его. Он был спокоен, но сильно утомлен и бледен. Я спросил его: «Ну, сделал что-нибудь?» - Порезал проволоку, сделал проем, достаточно широкий, чтобы не зацепиться, проползти на ту сторону. - Не подвесил, как в Скробово? - спросил я. - Доктор! Зачем вспоминаешь старое? Говорю, порезал, значит, порезал. Не веришь - проверь сам. Дело шло к рассвету 25-е июля 1944 года. Дальнейшие действия у проволоки были рискованны, но, как мы узнали потом, в эту ночь прошли через проем три человека. Наступило утро. Рядом с нашим лазаретом проходило шоссе, идущее с востока на запад, через реку Сан, которая протекала на расстоянии около одного квартала от лагерной проволоки. На этом же расстоянии находился мост. Еще с ночи начали беспрерывно двигаться на запад непрекращающиеся транспорты, танки, войсковые части. Второй день, как в лагере не было ни одного офицера. Основная часть военнопленных и немцев, охраняющих их, а также собаки - овчарки были эвакуированы. В лазарете оставались около 1500 больных и скрываемых нами здоровых, а на территории пятого блока, что рядом с первым и вторым блоками, и на лагерной площади находилось несколько сот инвалидов. Оберарцт прощаясь с нами, официально разрешил одного из врачей оставить с нетранспортабельными больными, а их, по мнению оберарцта, было 80, в действительности значительно больше. Но, так или иначе, мы на собрании врачей очень обстоятельно обсуждали: кому остаться, не эвакуироваться. Соблазн был большой: без риска быть расстрелянным немцами остаться и встретить своих. Желающих было несколько, но решили оставить самаркандца Мирзояна Николая Александровича. Но теперь, спустя два дня, Мирзоян передумал и попросил разрешения бежать. Теперь никто из врачей не хотел оставаться до прихода наших войск, к тому же, где гарантия, что это будет в ближайшие дни? А тут один за одним подходят врачи и фельдшеры, просят разрешить бежать из лагеря. (Может показаться странным, что они спрашивали разрешения на побег. Дело в том, что в других лагерях побеги часто проваливались именно потому, что не было единого руководства, и одновременно несколько человек подходило к подготовленной к побегу проволоке или подкопу. Теперь пленные знали об этой опасности). - Доктор, Вы старше нас, больше жили, больше знаете: советуете ли нам бежать? - спрашивают четверо молодых фельдшеров. Что сказать им, если так доверительно и откровенно спрашивают? Решаюсь сказать свое мнение: - Ну что же ребята, мне кажется, Вы приняли правильное решение, к тому же время подходящее, смотрите, не пропустите его, потом может быть поздно. Впоследствии было выяснено, что все бежали, но один из них был убит. (Всего же в эти дни было убито из нашего лагеря 12 или 15 чел, двое из них были найдены с перерезанным горлом в лесу. Все мы думали, что это дело рук бендеровцев). Мы, врачи, стоим около аптеки и операционной, но нам не пришлось оправдать надежды оберарцта в отношении упаковки медикаментов и инструментария, мы решили, что они также нужны тем, кто придет после нас, то есть Красной Армии, а если она задержится, то партизанам. Поэтому мы вынесли типовые упаковочные ящики во двор, а упаковку, как собирались объяснить немцам, отложили до выяснения вопроса, какие больные и куда будут отправлены. Находясь во дворе первого блока, мы с удовольствием следили за непрерывным потоком отступавших немецких войск, что в газетах они называли "феркюрцингом" – «сокращением линии фронта»… Давно бы так! Наступил вечер, мы все стремились максимально использовать подготовленную внутрилагерную проволоку для перехода возможно большого количества пленных на территорию 4-го блока, не охраняемую немцами, для того, чтобы резать лагерную капитальную проволоку и выйти на свободу. Как раз с этого моста лагеря расстояние до ближайшего леса было наикратчайшим, не превышающим одного километра. Врачи шли на проволоку в строгом порядке, который наблюдался нами. Выходили по двое. К утру из десяти врачей осталось лишь четверо: я с Ибрагимовым и Мамедов с Мирзояном. Ушли за проволоку ряд лиц из среднего медперсонала и некоторые больные. Если бы немцы вздумали собрать нас, то сразу обнаружили бы отсутствие многих врачей и других медработников. Пока мы заняты своими мыслями, неожиданно перед нами появляется оберцалмайстер, главный бухгалтер лагеря. Он сразу хочет показать свою власть над нами. «Всем врачам, - говорит он, - нужно быстро собраться и отправиться на вокзал для эвакуации первым же поездом!» Этот приказ застал нас врасплох, он подействовал на нас оглушающе. Выполнение его - это провал наших планов побега из плена! Товарищи смотрят на меня, и я читаю в их глазах – «выручай!». Выступаю вперед: - Господин оберцалмайстер, - говорю ему, - разве мы имеем право не выполнить указания оберарцта Харвальда эвакуироваться со своими больными? - Как, разве оберарцт говорил Вам об этом? - спрашивает он. Тут со всех сторон, поддерживают меня: «Да, да, оберарцт приказал нам не оставлять своих больных!». - В таком случае оставайтесь, подготовьте больных к эвакуации, как только подадут поезд! Оберцалмайстер не знал, что «эвакуацию» мы уже начали еще ночью, она идет успешно. Но его заявление сильно встревожило нас. Дело в том, что в последние месяцы немецкое командование не только нашего лагеря, во и других лагерей сильно боялось «каверз» со стороны офицерского состава пленных. Поэтому вдруг они стали допытываться, кто в каком звании был в своей армии. Мы решили ускорить нашу "деятельность" по эвакуации, но не на запад, а на восток, чтобы поскорее присоединиться к своим войскам и продолжить войну с немецкими захватчиками, принесшими столько горя нашему народу. Естественно, это было нелегко, но терять нам было уже нечего. Пленных стали направлять за уборную, чтобы они прошли на территорию бывшего 4-го блока, а там попрятались в пустых бараках до вечера, чтобы ночью уйти через основную проволоку, которая была подготовлена. Это стало возможным ввиду сумятицы среди немцев и резкого уменьшения охраны. Теперь часовой просматривал расстояние лишь в несколько шагов: от ворот первого блока до уборной, а за нею было значительно выше и не видна была проволока, отделяющая первый блок от четвертого (теперь свободного). Но нас было много, трудно было пропускать мелкие группы через проволоку так, чтобы не привлечь внимание часового, расхаживающего здесь взад и вперед. Короче, "пропускная способность" подготовленного участка проволоки была небольшой. Это усиливало наше волнение. Но больше всех нервничал мой друг хирург Гоги, принявший отчаянное решение: - Разрешите, я спрячусь в уборной, пока придут наши, - сказал он, хотя сам был не уверен в разумности своего замысла. - Как это, спрячешься в уборной, - говорю я, - разве туда не зайдут, не проверят? - Нет, я залезу внутрь, там неполно… побуду там, пока немцы уйдут, а там придут наши! Мы все молчали, видя это непреодолимое желание бежать из плена и дойти до своих. В наши планы, в случае неудачи с побегом, входило: попытаться спрятаться в многочисленных бараках лагеря, зная, что у немцев может не остаться времени их поджечь, или в инфекционном отделении (но тут немцы могут перестрелять всех). Был еще план спрятаться в подвале аптеки, куда были спущены 10 литров воды, хирургические долота, молоток, лопаты, старые одеяла и шинели, немного продуктов. Но мы отдавали себе отчет в том, что в случае обнаружения нашего тайника, мы будем расстреляны, а может быть, заброшены гранатами. Много было у нас планов на случай неудачи побега, но прятаться в нечистотах? Нет, такое могло придти в голову переутомленному, отчаявшемуся мозгу… Гоги, помолчав, ушел. Время от времени подходили люди посоветоваться, поделиться мыслями, а некоторые для того, чтобы спросить: не пора ли уходить? Обычно я глазами прощался с ними, а если не было посторонних, обнимал, желая удачи, едва сдерживая слезы: ведь через несколько минут они либо окажутся на свободе, либо будут убиты! Тут возвращается мой Гоги, в руках у него эмалированная кастрюля, в которой он несколько дней назад принес «гонорар» - горячую домашнюю пищу от соседей, куда его водили для приема родов. Теперь он подходит ко мне: - А можно мне занести кастрюлю полякам? - спрашивает он. - Кто же пустит тебя из лагеря с твоей кастрюлей, - смеюсь я. Он настаивает. - Если сможешь, - валяй, - говорю ему, не веря в такую возможность. - Тогда я пошел! - радостно кричит Гоги. – Но, может, у них и останусь? Гоги пошел к часовому западных ворот, мы наблюдали, как он подошел к часовому, показал на кастрюлю, затем на дом, куда ее понесет, что-то сказал и... прошел ворота! Вот это Гоги! Обманул немца, ушел из плена! Конечно, ни в какое другое время часовой не пропустил бы за ворота "по предъявлению кастрюли". Огромное значение имел его психический настрой, когда ему стало все равно... Я хотел зайти в свою комнату, как вдруг навстречу выходит фельдфебель. Он зол и раздражен: из лагеря увели всех переводчиков, и он не может объясняться с оставшимися инвалидами. Он тащит меня к ним, предлагает всем собраться, угрожая, в случае невыполнения его приказов,... расстреливать из пулемета. Он предлагает им отправиться на вокзал пешком, так как подвод не будет. Инвалиды показывают свои культи и деревяшки и говорят, что не смогут дойти до вокзала. Я хорошо знаю, чего хотят инвалиды, они также руководствуются лозунгом: "Ни шагу на Запад!". Они ждут своих освободителей. Надо думать, этого как раз боится фельдфебель. Я, под видом перевода, говорю инвалидам, лучше им выйти из лагеря и медленно, кто, сколько может, растянуться в населенном пункте (конвоя ведь не будет!), пока подадут подводу... - Правильно говорит доктор, чего тут ждать? - отзывается какой-то молодой товарищ, - лучше выйдем на дорогу, а там, может, и выйдет что, заканчивает он многозначительно. Поднимаются сотни полторы инвалидов и двигаются, как попало, к воротам лагеря. - Запомните ребята, - вновь обращаюсь я к инвалидам, - идите, сколько сможете! Счастливого вам пути! Фельдфебель явно смягчился, но недоволен, что инвалиды идут разбросанно, растянуто даже внутри лагеря. Я возвращаюсь в лазарет, по пути разговаривая с инвалидами. Там сообщили: «Исчез Оганес!». Захожу в комнату, смотрю на его постель, вижу следы спешных сборов, но опять не верю: неужели Оганес Азнаурян мог уйти, не попрощавшись со мной?! Я ведь помню его по учебе в институте, по службе в 19-й армии, по первой перевязке в Смоленском лагере военнопленных. Сколько нежных, братских чувств я питал к нему, а он ушел, не попрощавшись! Тревожная обстановка прервала мои излияния. Выхожу из дому, узнаю: исчез шофер Климентий, который работал у немцев на грузовой машине. Явился немец, приставленный к нему, растерянно спрашивает: - Не видели шофера Климентия ? - Видел,- отвечаю, - час назад он был здесь. - Час назад и я видел его, но вот давно уже ищу. Мы погрузили машину и с тех пор его нет, - говорит жалкий с виду, очкастый щупленький солдат, тоже шофер, но ничего не видит, машину не может вести… Только ушел от нас очкастый немец, к нам подходит фельдфебель и говорит, что оберцальмайстер приказал врачам вместе с инвалидами следовать на вокзал для эвакуации. - Но мы же объяснили ему, что оберарцт приказал нам оставаться до подачи поезда и эвакуироваться вместе со своими больными, и оберца.алмайстер согласился с нами, - говорит ему Исмаил. - Я не знал, что он вам говорил, но сейчас он приказал, чтобы врачи ушли на вокзал, - говорит фельдфебель. - Тут недоразумение, - говорю я фельдфебелю, - спросите, пожалуйста, оберцалмайстера как быть нам, ведь мы не можем нарушить приказ гауптмана оберарцта Харвальда? - Хорошо, я скажу ему и узнаю, что ответит он, - говорит фельдфебель, удаляясь. Необходимо здесь подчеркнуть, что субординация в немецкой армии была очень строгой: оберарцт был по званию капитаном, а оберцалмайстер лейтенантом. Поэтому я подчеркнул звание оберарцта, и это возымело успех. Но положение возникло критическое: ведь нас, врачей, осталось только четверо. Тут вернулся фельдфебель и подтвердил приказ идти на вокзал. Исполнение этого приказа равносильно разоблачению бегства шести врачей! Как быть?! Долго не думая, я подхожу к фельдфебелю и говорю: «но как же идти, когда нас врачей осталось только шесть человек?» - Где же остальные?, - спрашивает он удивленно. - Остальные, как вы приказали, пошли с инвалидами на вокзал! Если уйдут все, кто же будет сортировать больных на эвакуацию? - Хорошо, я доложу оберцалмайстеру и сообщу, что он прикажет вам, - сказал фельдфебель и удалился. Итак, нас осталось четверо. Если бы все шло, как начиналось, то мне надо было выпустить под проволоку еще двоих - Мирзояна и Амира, а в последнюю очередь уйти нам с Исмаилом. Но теперь дело неожиданно осложнилось. Если на вокзале немцы установят отсутствие врачей лазарета, то пустят погоню, а нас, оставшихся, в первую очередь, меня, как старшего врача, расстреляют. Я обратился к Амиру и Николаю Александровичу: «Вы не возражаете, если вначале уйдем мы?» Они не успели ответить, как вдруг, впервые над санокским небом, появились советские самолеты. Покружив над районом вокзала и дорогой, по которой двигались на Запад, буквально рядом с нашим лагерем, бесчисленные военные транспорты, стали бросать свой смертельный груз. Эта бомбежка вызвала сумятицу среди немцев и восторг у нас, высыпавших из своих бараков, увидевших, наконец, долгожданное возмездие. После первых же бомб часовой, охранявший западные ворота лагеря («чрный выход»), бросил свой пост, побежал и залег в щель. Молниеносно назрел новый план; бежать не через проволоку, а прямо через западные ворота лагеря, пока никем не охраняемые. Исмаил вбежал в комнату, захватил буханку хлеба и мой котелок из Белого дома, наполненный пищей, и мы пошли! Николай Александрович и Амир Мамедов, облокотившись к стене, издали молча провожали нас лишь глазами. Расстояние до ворот - около одного квартала. На этом пути мы должны были пройти мимо инвалидов, которые сидели посреди двора, ожидая транспорта. Когда мы поравнялись с ними, один из инвалидов, москвич Харитон, которому пришлось второй раз побывать в немецко-фашистском плену, поднялся во весь рост и произнес: - Ну, наши врачи пошли! Напряжение нервов доходило до крайности. Я не понял, что он хотел сказать, на ходу кинул: - Что вам нужно от нас! - Идите с Богом, кто вас держит! В лагере находилось некоторое количество транспортов отступающих частей: подводы, автомашины, мотоциклы. Но во время бомбежки их водители куда-то подевались. Мы подходим уже к воротам, бомбы еще падают и с грохотом разрываются. Вдруг навстречу идет высокого роста немецкий офицер, направляясь к какой-то машине. Не остановит ли он нас? Но мы не вешаем головы, идем, как ни в чем не бывало, к воротам. Поравнявшись с нами, он как-то с подозрением посмотрел на нас, но ничего не сказал, прошел мимо. Наконец, мы у ворот, часового пока нет, мы проходим ворота, не оглядываясь. Видимо, бомбежка прекратилась, но мы не замечаем этого. Вдруг навстречу нам идут легионеры в немецкой форме (их раньше не было тут!), они, улыбаясь, подходят к нам и по-украински спрашивают: «Курить е?» Я достаю портцигар, двое из группы берут по сигарете. Один из них спрашивает: «Вы куда, хлопцы?» Ответ у меня созрел, когда угощал сигаретами: «Вот тут, к паненькам», - отвечаю ему. Легионеры смеются. Я вижу, что они не прочь побеседовать подольше, но для нас это смертельно опасно: если заметит часовой, будет стрелять без предупреждения. Мы повернули направо, быстро прошли к кустам, которые от ворот приблизительно в ста метрах, вошли в кустарники. Уже стрелять по нас не смогут. Но погоня еще может быть. Поэтому спешим к лесу, он уже недалеко от нас - в 200-300 метрах. До сих пор мы старались не бежать, чтобы не обратить на себя внимания, а когда вошли в кустарники, побежали, что есть мочи! Укрывшись в кустарниках, на возвышенности, мы смотрим вниз, на оставленный там лагерь, беспокоимся, нет ли преследования, но на дороге и в лагере спокойно: нас никто не преследует. Мы уже не пленные! Под прикрытием высоких кустов мы быстро стали подниматься вверх, на гору. Была ясная солнечная погода, в воздухе благоухало запахами цветов и сосен. Мы шли быстро, но легко, всем своим телом наслаждаясь свободой и ощущая ее, как нечто материальное. «Ты, понимаешь, Исмаил, мы уже не пленные», - радостно говорю я ему. «Да, - отвечает он, - но мы еще на территории, занятой немцами!». - Ничего, - отвечаю я, - мы пойдем на Восток, а немцы, как видишь, идут на Запад, и мы достигнем своей цели - встретим свою армию и присоединимся к ним, будем участвовать в войне, пока придет наша Победа! За разговорами мы незаметно добрались до опушки леса и сели отдохнуть. Пока пришли в себя, увидели подходящего к нам при помощи костылей инвалида Гасанова. Мы немного пожурили его за риск выдать и себя, и нас. Он смеялся и оправдывался: «Как только увидел, что вы пошли, решил, что и мне пора! Что будет с вами, пусть случится и со мной!» - Теперь вы будете не только следовать за нами, но и идти с нами. Спешить нам некуда, да и нельзя. Нужно лишь быть осторожными, - говорю я Гасанову. - Вот теперь как раз я и не пойду за вами! Не хочу, чтобы Вы задерживались из-за меня. Дорога наша одна, может быть, встретимся там, у своих. Мы встали и пошли дальше. Гасанов остался сидеть, провожая нас сияющими от счастья глазами. О нем нам было известно, что до войны он работал в Баку ответственным работником. В лагере он числился под фамилией Ахундов. Скажу мимоходом: некоторые пленные меняли свои фамилии, чтобы не быть раскрытыми немцами. Я же решил по-другому: если попадется предатель, то он докажет, кто я; кроме того, по возвращению на родину о каждом из нас будет известно, как вел себя в лагере. Поэтому «псевдоним» может лишь повредить. Не успели мы отойти от Гасанова полсотни шагов, как услышали какое-то шуршание кустов. Мы замерли на месте. Но вскоре показалась фигура, которая, не замечая нас, шла в нашу сторону. Когда некто приблизился, мы узнали в нем Колю, работавшего у немцев на продуктовом складе. Он шел без фуражки и пояса. Мы позвали его. Оправившись от первого испуга и увидев нас, он подошел: «Когда ты бежал?» - спросил Исмаил. - Во время бомбежки, следом за вами, но старался держаться подальше от вас. - Молодец, Коля! Теперь уже нас будет трое, а троим будет легче, чем двоим, - говорю я. - Но я не хочу затруднять вас, ведь у меня ничего нет, - говорит Коля. - У нас есть буханка хлеба: на двоих это по 600 г, ну а на троих - по 400, какая разница? Все равно это ненадолго. Надо искать выход, разыскать в лесу своих товарищей, которые прошли через проволоку позавчера и вчера. Мы должны искать выход и обязательно вместе! Наконец, Коля согласился с нами, мы двинулись на вершину гору в восточном направлении. Нужно сказать, что Коля не числился в лагере среди активных патриотов. Мы с некоторым подозрением относились к нему. Ведь не каждого немцы назначали на продовольственный склад лагеря. К тому же в лагере он как-то чуждался своих товарищей. Теперь, когда он сам рискнул бежать из лагеря, зная сколько опасностей ждет его, все эти сомнения отпали. Немного оставалось, чтобы достигнуть вершины горы, возвышающейся над лагерем, как вдруг среди деревьев увидели наших врачей, бежавших раньше. Ну, как передать наши чувства, нашу радость? Мы все трое кинулись к ним. Они обрадовались нам еще больше, так как боялись, что нам не удастся выйти из лагеря. К нашей тройке прибавилось еще четверо (все врачи!). Но не было Гоги, который вышел из лагеря, под предлогом отнести кастрюлю в польский дом, где неделю назад он принимал, с разрешения коменданта лагеря, роды. Как оказалось, за ним вышел из лагеря также его друг врач Шалико Парцхаладзе, который сейчас же подался в лес, а Гоги, как рассказывал Шалико, был спрятан у поляка. Эта семерка устроила нечто вроде собрания, на котором голосами всех шести избрали меня старшим отряда (с этого дня так стали себя называть). Это предложение было сделано Шалико, но никто не вносил других кандидатур. Все единогласно приняли, что будут подчиняться старшему отряда и беспрекословно выполнять его указания. - Пора доставать компас, - обратился я к Исмаилу. Он снял с себя свой старый, откуда-то доставшийся ему бельгийский мундир, распорол его и оттуда извлек стрелку компаса, который был приобретен за несколько месяцев до этого у поляка-мастерового, который ходил в лагерь на ремонтные работы. Сняв пилотку, Исмаил извлек оттуда иголку, держа ее вертикально, на острие ее надел стрелку компаса. Ориентируясь по компасу, мы взяли курс на северо-восток, где, по нашим данным и предположениям, успешно продвигалась Красная Армия. По восточному склону горы спустились в ущелье. Здесь в горном ручейке утолили жажду и вновь стали подниматься. По принятому нами решению, всё, что имелось у нас, было общим достоянием всей группы. Кроме имеющихся продуктов, которых было слишком мало на всех, на семерых было всего две фляги. Между тем, дневная жара (это ведь было уже 26 июля 1944 года!) и восхождения на горы вызывали большую жажду. У нас оказалось три бутылки украинской "Горилки". Я дал распоряжение вылить две бутыли, чтобы набрать в них воды. Услышав это, Шалико Парцхаладзе прямо ахнул: - Как, водку вылить в ручей, а набрать воды?! Да мы лучше выпьем ее, - предложил он. Еще двое хотели поддержать его. Но я повернулся к ним и громко сказал: - Второй раз повторять не буду! Как раз в это время мы переходили какой-то горный ручей. Раскупорили бутыли и их содержимое вылили прямо в воду. Я в это время был в стороне и собирал лесную малину, которая росла здесь в изобилии. Она утоляла жажду и, будучи довольно сладкой, в какой-то степени вызывала чувство насыщения. Нечаянно повернувшись, я заметил, как Шалико запрокинул голову и лил водку себе прямо себе в рот. Наши взгляды встретились. Он виновато опустил голову и силился улыбнуться, но это у него не получилось. Я посмотрел на него строго, но смолчал. Шалико наполнил бутылки. Наполнили также две фляги, сами напились "про запас" и стали то подниматься на гору, то спускаться с гор в ущелья. Солнце уже садилось за те горы, откуда мы пришли. В лесу царила полная тишина. Лишь изредка доносилась перекличка птиц. Время от времени то тут, то там слышался двукратный присвист, напоминающий звуки, издаваемые кукушкой: «ку-ку, ку–ку». После ответного отклика, раздвигались кусты, откуда-то появлялись тощие фигуры бывших пленных, разыскивающих так друг друга. Нужно сказать, что этой птице так искусно подражал Исмаил, что часто мы не знали: это птица кричит или Исмаил подражает ей. Мы не раз убеждались, что птицы отвечали на зов Исмаила! В то время как наши товарищи готовили среди кустов нечто наподобие шалаша, я и Исмаил вышли "на прогулку" искать в лесу ранее пришедших сюда из лагеря товарищей, установить с ними связь и внести определенную организованность. Это было, конечно, делом нелегким, так как бежавшие из плена старались по возможности маскироваться так, чтобы их не обнаружили. Однако в этот же день нам удалось обнаружить группу зубного врача из Ташкента Разикова, в составе 4-х чел., группу сержанта Зубанова из 4-х чел., группу санитара Ростованова из 8 чел. Все они согласились держаться вместе с нами, группой врачей. Мы указали им наше местонахождение, пароль (крик птицы) – знать тревоги. Удовлетворенные своей работой по разведке окружающего нас леса, мы вернулись к нашему ночлегу в шалаше, постелили единственное на всю группу одеяло на землю, так как ночи здесь сырые, прохладные, плотно легли друг к другу и уснули крепким и приятным сном первого дня свободы! Утром проснулись рано, умылись в ручейке, получили очередной кусок хлеба, который был, увы, очень мал, и разбрелись пастись в лесу лесной малиной, кусты которой были здесь в изобилии. Заморив "червячка", или решив, что это так, мы с Исмаилом двинулись на розыски пищи для всей нашей группы, в то же время проводили ориентировку на местности. Идя на юго-восток, мы перевалили две горы, спустились в ущелье, где проходила шоссейная дорога местного значения. Но выйти на дорогу не рискнули, шли вдоль нее на расстоянии, не выходя из кустов. Мы шли в западном направлении, в сторону лагеря, где на опушке леса попадались отдельные крестьянские дома. Добравшись до первого из них, Исмаил остался в кустах в дозоре, я же пошел прямо в дом. На смеси русского и польского языков я обратился к старушке, которая находилась на пороге дома, стал просить продать нам хлеба. Она сказала, что хлеба у нее нет. Я стал просить продать что-либо другое из продуктов (муки, картошки) или выменять на что-нибудь. Старушка вновь ответила отказом и добавила: «Лучше вам уйти, а то нагрянут немцы, перестреляют всю нашу семью и сожгут дом!». Делать было нечего. Мы хорошо знали приказ Гитлера расправляться со всеми, кто поможет пленным или, тем более, партизанам. Я поднялся к Исмаилу и рассказал о провале моих переговоров со старушкой. В это время мы заметили двух человек, которые гнали коров в противоположном от нас направлении. Исмаил взялся пойти к ним, чтобы расспросить обо всем. На этот раз я залег в кустах, чтобы проследить за ним. Через минут 20 он вернулся с буханкой крестьянского хлеба и кувшином свежего молока. Это, конечно, было слишком мало для всей группы и не оправдывало риск. А что мы могли сделать в нашем положении? Хлеб положили в мешок, молоко разлили по флягам и решили двигаться к дому лесника, расположенному в километре от нас. Именно в этом доме 21 мая мы устроили пикник в ожидании партизан, но они не пришли, и план побега тогда провалился. - Продвигаясь по бездорожью, мы сильно устанем, - говорит Исмаил, - надо нам идти по шоссе. - А если внезапно появится немецкая машина? Мы ведь не успеем уйти! - Нет, успеем, - настоял Исмаил, и мы пошли по шоссе, часто оглядываясь и все время прислушиваясь, не едет ли немецкая машина. Мы прошли уже полпути, как вдруг я заметил у дома лесника группу немецких солдат. Не успел оглянуться, как мы оба оказались в кустах по разные стороны дороги. Потом Исмаил перешел на мою сторону, и мы продолжали путь, укрываясь за кустарниками. Вдруг сзади услышали пение родной "Катюши". Посмотрев друг на друга, стали пробираться на звук, и увидели трех "певцов", сбежавших из лагеря. Как только они подошли, мы набросились на них: - Как вы смеете беспечно прогуливаться по дороге, распевая громко русские песни?! - А что нам, доктор, свобода пришла! - с гордостью произнес подвыпивший Гриша, мой бывший больной по лазарету. - Но ведь кругом немцы! Только что мы заметили их солдат, - сказал я. Товарищи щедро угостили нас теплым крестьянским хлебом, напоили молоком. Мы указали им, где находится наша группа. Они направились туда, а мы - к дому лесника, теперь с целью разведки. Естественно, шли бесшумно и держась леса. Уже смеркалось, когда мы с Исмаилом с величайшей осторожностью подошли к дому лесника, залегли за бугром и, затаив дыхание, услышали отчетливую немецкую речь. Сомнений уже не было: дом занят немцами. Но зная их привычки, мы решили, что с наступлением темноты они уедут, а мы войдем в дом, попытаемся узнать, можно ли установить связь с партизанами. Хотя всякий раз мы задумывались, являются ли эти партизаны нашими или сочувствующими, или это польские националисты, да еще проанглийской ориентации. Это надо было выяснить. Не успели опомниться, как вдруг, наряду с лаем овчарок, услышали команду: «Фоер! (огонь!)», после чего раздался сильный взрыв. На мгновенье сперло дыхание, под нами задрожала земля, а раскаты взрыва еще отдавались по горам и ущельям. Однако это было лишь началом, за которым друг за другом вновь следовали слова команды "Фоер!", один за другим, раздались еще семь взрывов. Затем воцарилась тишина, но мы продолжали слышать голоса немцев и лай собак. Мы были очень близки к ним, лежали непосредственно за бугром и, если бы ветер дул не от нас, то, конечно, собаки нас учуяли бы. - Что это за взрывы? - спросил Исмаил. - Может, дальнобойная? Но ведь Перемышль еще у них в руках, - ответил я. - Куда же они бьют в таком случае? Вряд ли у них есть артиллерия, которая поражала бы на расстоянии 60 километров. Осторожно мы поползли на вершину бугра, и нам открылась такая панорама: поваленные на дорогу громадные деревья и с обеих сторон что-то копают. Мы тут же поползли назад и спрятались в кустах, понимая, что если собаки почувствуют нашу близость, то нам не уйти. На этот случай приготовили щепотки табака, острый перочинный нож и палку. Собаки продолжали лаять, но не подходили. Потом совсем стемнело. Так, с трепетом в сердце, мы лежали в кустах до 11 часов вечера. Немцы почему-то не уходили. Мы решили уйти сами, пока не будем обнаружены. Стараясь не производить шума, мы решили вернуться к своим и пошли на север, время от времени наступая на сухой валежник, который ломался под ногами с сильным хрустом или, может быть, так нам казалось. Идти ночью в лесу, заросшем кустарниками, очень трудно: мы сбились с тропинки, шли наощупь, лица и руки цеплялись за стебли и колючки. Мы ничего не видели в темноте и старались руками беречь глаза. Прошло около двух часов, а мы не прошли и четверти пути. Сильно утомились, были совершенно мокрые от пота, хотя в лесу было прохладно. Когда стало невозможным двигаться, залегли плотно друг к другу, чтобы экономить тепло наших тел. Хотя было уже холодно, мы заснули. Едва рассвело, как мы поспешили к шалашу, где с большой тревогой нас ждали товарищи. Они обрадовались нашему приходу и тому, хотя и небольшому, количеству хлеба, с которым мы явились. После короткого отдыха мы с Исмаилом, снова пустились в путь, на этот раз на восток, в деревню Лишно, которая, как мы узнали вчера, находилась в двух-трех километрах от нас. Мы двигались по гребню хребта, дошли до окраины деревни, как вдруг раздвинулись кусты, и откуда с радостным возгласом бросился к нам Артавазд Алавердов, который потянул нас в свою "берлогу". Здесь оказалось около 10 бывших пленных, в том числе и врач Оганес Азнаурян, с которым я обнялся по-братски и долго не находил слов, чтобы выразить свою радость. Сколько дней и ночей мы были вдали от этого дня свободы! И вот теперь мы на свободе и даже не ранены! - Ну, расскажи, Оганес, - обратился я к нему, - как ты мог сбежать из лагеря, даже не предупредив и не попрощавшись со мной! - Ты меня извини, Иван Эмануилович, получилось так. Пришел ко мне Арто и говорит: «Проволока порезана, часового не видно, давай сейчас уйдем, пока он не появился». Решение назрело молниеносно, если бы я сразу не ушел, то потом я не смог бы это сделать, струсил бы! - Ну, ничего, - говорю ему, - хорошо, что все кончилось благополучно. Пока мы говорили, ребята накрыли стол, да еще какой! Каждому по паре яиц, неограниченное количество хлеба, по стакану молока! - Да где же вы вот это взяли? - искренне удивился Исмаил. Артавазд объяснил, что они уже два дня находятся здесь, крестьянки-польки узнали о бывших «енцых» (пленных), каждый день несут кушать. Мы поблагодарили за стол, сообщили наш "адрес" и «позывные» и круто спустились вниз, в деревню Лишно. Здесь мы должны были встретиться с хозяином деревенского ресторана, который был связан с партизанами и оказывал помощь бежавшим из лагерей советским воинам. На окраине Лишно, прямо у лесной поляны, на подошве горы, дети-пастухи сидели вокруг костра и варили на огне грибы. Увидев нас, они собрались пуститься наутек, но услышав, что мы енцые (пленные), бежали от немцев, сразу успокоились. Оказалось, эти пастушонки уже в 7-10 лет хорошо знали о зверствах фашистов. Трудно передать сочувственные улыбки девочек и мальчиков, из которых самому старшему было 12 лет. Они стали угощать нас печеной картошкой, грибами (хлеба у них не было), рассказали, что в деревне находятся немцы. Старшей из детей я попросил передать родителям, чтобы собрали хлеба, картошки, грибов для пленных. Одна девочка, дом которой был рядом, побежала домой и с большим трудом притащила мешок с картошкой, который весил не меньше 12-15 кг! Высыпать картошку у нас было некуда, а ее мать велела вернуть мешок, хотя он был сильно рваный. Во время беседы старший из пастушков сделал испуганное лицо, мы только сейчас его заметили. - Кто это? - спросили мы. - Это сын старосты деревни, - ответили дети. - А он плохой? - продолжали мы свои вопросы. - Скажет немцам, что видел нас? - Нет, он не плохой, - ответили дети. - А его отец не помогает немцам? - продолжили мы выяснение. - Нет, он не помогает немцам, но все же он ...староста, - заключил мальчик. Мы поняли, что здесь оставаться нам ни в коем случае нельзя. Местность была под крутой горой, покрытой редким, высоким лесом, она просматривалась снизу до самой вершины горы. Если бы немцы подойдут сюда раньше, чем мы доберемся до вершины горы, они наверняка расстреляют нас из автоматов. Поэтому мы попрощались с детишками, пообещали вечером вернуться и принести мешок от картошки, и стали быстро подниматься на гору. Солнце было в зените. От его знойных лучей мы скрывались в тени своих зеленых шалашей, в которых мерзли по ночам. Кругом было безмолвно, если не считать щебетания всевозможных птиц и жужжание насекомых. Мы лежали бок о бок и тихо беседовали между собой. Тема наших разговоров была одна: как перейти фронт, как соединиться со своими войсками. Одни из нас говорили, что ждать нельзя, надо двигаться навстречу нашей армии, а другие возражали, считая, что нужно подождать, пока подойдет к нам фронт: - Пусть фронт перейдет через нас! - А если фронт задержится на месте? Что нам киснуть в этих лесах в ожидании? Во время этих разговоров мы услышали, как кто-то присвистывал знакомую нам мелодию, но какую, никто не мог сказать. Звуки все больше и больше приближались, наконец, они стали раздаваться рядом. Осторожно отодвигая кусты, мы увидели какого-то человека, который спускался к нам со стороны деревни Лишно, через вершину горы. Мы были объяты любопытством и тревогой, ведь он увидит наше местонахождение, а теперь здесь уже собралось больше 40 человек и ожидались новые группы. Вдруг видим, как Шалико Парцхаладзе выскочил из своего шалаша и напрямик пошел на неизвестного. Видя, что Шалико уже раскрыл наше местопребывание, я вышел навстречу этому человеку. «Кто вы и зачем пожаловали сюда?» - спросил я. - Я староста деревни Лишно, знаю, что здесь скрываются бежавшие советские военнопленные, пришел установить с вами связь и оказать необходимую помощь. - Но мы вас ведь не знаем, как поверить на слово? - То, что я староста древни, вы можете увидеть из этого удостоверения, - сказал он, предъявив его. Я взял удостоверение и прочитал вслух: "Бодзяк Юзеф является старостой деревни Лишно. Затем Бодзяк предъявил свой паспорт. Когда я вернул ему документы, он сказал: - Меня знают партизаны и бежавшие от вас пленные, например, Нуралиев. Мы помогаем им всей деревней. А то, что я говорю правду, вы убедитесь: сегодня же вечером мы принесем на условленное место горячую пищу, хлеб, табак. - А что за мотив вы свистели? - спросил Исмаил - Я когда шел к вам, знал, что вы будете скрыты в кустах и не выйдете мне навстречу. Поэтому решил просвистеть "Камаринскую". Ведь ни один немец не может так, я научился этой мелодии еще в царской армии! Место, куда должны были принести питание, было известно группе Артавазда. Когда ушел Бодзяк, мы решили в 300-400 м. от этого места установить секреты, чтобы в случае опасности дать знать друг другу. Когда совсем стемнело, мы вновь услышали знакомую теперь «Камаринскую», а вскоре и увидели ее исполнителя, старосту Бодзяк. Он не шел, а бежал к нам. Мы вышли навстречу ему. Он был в тревоге: - Сегодня вам пищу не принесут, - сказал он, - в деревне полно немцев, никого не выпускают, усиленно роют окопы, минируют дороги, ваш лес окружен со всех сторон. - А как же вас выпустили? - вмешался Оганес - Я сказал, что я староста деревни, иду искать свою корову. Сведения, сообщенные старостой Бодзяк, согласовывались с тем, что мы с Исмаилом видели своими глазами. - Как вы думаете, что нам надо делать? - спросил один из врачей. - Придется ждать, может быть, что-нибудь придумаем. Если изменится положение, я вам сообщу. Наши надежды на получение питания рухнули. Мы yжe третий день не ели. Основным источником питания были лесная малина и грибы. Поскольку никто не понимал в них, то, чтобы не отравиться, выделяли дежурного "кролика" для испытания грибов. Если через несколько часов "кролик" не чувствовал себя плохо, то собирали их в большом количестве, жарили на огне и ели. У нас не было соли, кроме того, зажигать костры было небезопасно, они выдавали наше присутствие. Чтобы перестраховать себя, на всякий случай, я обратился к Бодзяк с просьбой: - Мы просим вас довооружить нас и, если сможете, передать нам какое-то количество перевязочного материала. - А разве у вас есть оружие? - спросил Бодзяк. - Есть, но мало, не все вооружены. Бодзяк не обещал, но сказал, что будет иметь в виду и эту нашу просьбу. У нас, конечно, никакого оружия не было. Но нам хотелось, чтобы немцы были дезинформированы, что мы хоть как-то вооружены. Только ушел Бодзяк, как появился зубной врач Разиков, группа которого находилась в соседнем ущелье. Он сообщил, что немцы блокировали выход из леса, перекрыли ручейки - источник питьевой воды. Я созвал совещание врачей и руководителей групп, на котором стали обсуждать создавшееся положение. - Надо уходить, - говорил я, - пока немцы не пришли и не пустили на нас овчарок. - Куда же мы уйдем, если мы окружены? - спрашивали несколько голосов. - Поскольку дело касается жизни людей, мы не можем оставаться здесь, в окружении врагов. Немного потребуется времени, чтобы немцы поняли, что мы безоружны. Тогда два-три автоматчика с собаками могут перестрелять нас или растерзать собаками. Учитывая все это, я предложил пытаться выйти из окружения незаметно и безостановочно двигаться на северо-восток, перейти фронт и присоединиться со своими войсками. Но сделать это небольшими группами по два-три человека, на расстоянии 50 шагов друг от друга. В случае опасности первыми группами дается условный сигнал, который передается по цепи - от группы к группе. Вряд ли было бы правильным в этот критический момент принуждать людей принять то или иное решение. Поэтому я пойду по указанному пути, а кто пойдет за мной, пусть отзовется. Первым отозвался Исмаил, в чем я не сомневался. «Итак, первыми идем мы с Исмаилом Ибрагимовичем, кто за нами?» - спросил я. На этот раз отозвался самый старший по возрасту врач-грузин с трудной для произношения фамилией на М, за ним еще 15 человек, главным образом, врачи. Остальные сказали, что еще подумают. Для сборов нам времени не требовалось: все, что мы имели, было с нами, в карманах, в руках, в двух-трех сумочках. Поэтому, мы тут же поднялись, взяли в руки свои палки, которые должны были служить не только для опоры, но и в качестве «оружия» против собак, и пошли. Прошли два ущелья, обнаружили, что исчез врач М. Долго давали сигналы, потом искали, но тщетно. По всей видимости, он решил вернуться. Таким образом, с этого момента мы оторвались от группы наших товарищей, но решили двигаться дальше. Нас осталось только двое Когда мы с Исмаилом перевалили третий горный хребет и вошли в ущелье, то увидели здесь исключительно богатую растительность, следовательно, и лучшие условия для маскировки, а также прозрачный быстрый ручей, но пожалели, что это открытие слишком поздно. Мы шли, не отдыхая, и вечером зашли в деревню Лишно с северо-восточной стороны. Здесь лес образовывал узкий коридор шириной в 5-6 м., через который мы должны были пройти, чтобы попасть в большой лес, находящийся на востоке. С трепетом в сердце мы вступили в этот лесной коридор, осторожно, бесшумно прошли по нему и вышли на простор большого леса, куда гитлеровцы боялись заходить: «Партизаны!» Обогнув Лишно, отдохнули, сориентировались по стрелке на острие иголки и двинулись по лесной дороге. Ночь вступала в свои права, кругом было тихо. Мы были бесконечно счастливы, что удалось миновать многие смертельные опасности и благополучно войти в этот большой лес, где можно свободно дышать и думать о времени, когда сумеем выйти к своим войскам, чтобы воевать в составе Красной Армии. Теперь, когда опасности были позади, мы пожалели, что не смогли уговорить товарищей следовать за нами. Moжeт ли представить себе читатель весь наш трудный путь? Чужие, занятые врагом незнакомые края. Дремучий лес на пересеченной местности, изрезанная и разбитая лесная дорога, то круто поднимающаяся в гору, то спускающаяся в ущелья, где пересекают ее ручьи и горные речки… Темная ночь, когда не видно ни зги, в то время, когда заросли кустарников сходятся с двух сторон и делают дорогу почти непроходимой! В таких условиях мы, раздетые и голодные, царапая до крови лицо и руки, повреждая глаза о попадающиеся в темноте колючие кусты, замачивая ноги, проходили вброд реки и ручьи. Обливаясь потом, несмотря на ночную прохладу, мы шли вперед, не останавливаясь, покрывая километр за километром! Нас вел вперед неисчерпаемый источник энергии - любовь к Родине, тоска по которой щемила наши души, сушила наши изможденные тела и вызывала в нас боль. Но эта боль была священной, зовущей к подвигам! Нам казалось, что только там, за колючей проволокой, в далеких чужих краях, мы по-настоящему познали всю нашу кровную привязанность к Родине и любовь к ней! Именно это помогло преодолеть страшные невзгоды и мучения и вырваться из когтей фашистского зверя, не взирая на опасности и препятствия! Сколько мы прошли за этот день, - ни я, ни Исмаил не знали. Остановились, когда уже физически не могли двигаться. Кругом была мертвая тишина и беспросветный мрак. Во рту было сухо, а в желудке пусто. Зная печальный опыт многих бежавших из плена, мы боялись заходить в деревни, где можно было достать хлеб. Лишь теперь, когда мы остановились, по-настоящему почувствовали ночную прохладу. Ноги наши были мокрые, а мы сами - потные. Мы еще раз вспомнили свои шинели, которые остались там, в лагере... Ложимся плотно друг к другу и засыпаем. Едва брезжит рассвет, мы поднимаемся и вновь двигаемся вперед. Ломит все тело, сильно болят ноги. Очень хочется кушать... Наконец, всходит солнце. Мало-помалу отогреваем свои окоченевшие конечности и под лучами восходящего солнца начинаем поиски грибов. Собрав немного, разводим костер и зажариваем грибы, экономно посыпая щепоткой соли, которую достали при посещении польских домов, и едим их с превеликим удовольствием. - Вот это блюдо! - подшучивает Исмаил, - даже английские лорды не ели такого! Согревшись от солнца и костра, немного утолив голод, нехотя поднимаемся и продолжаем путь. - Не сглазить бы, но идем недурно, без столкновений с немцами, - говорит Исмаил. - Да, но мы прошли еще очень мало и даже не знаем, где проходит фронт, - отвечаю ему. Так мы шли, пока вновь не настала ночь и не приковала нас к земле. Когда настало утро, мы открыли глаза и с ужасом увидели, что лежим на совершенно открытой местности, да к тому же на проезжей части дороги! Ведь накануне вечером, когда было очень темно, нам показалось, что мы остановились в густом лесу, надежно скрывающем нас. В трехстах метрах мы нашли небольшой кустарник, чтобы укрыться в нем до наступления темноты, так как во всем обозримом пространстве лес был редкий и просматривался на большом расстоянии. Тырава сильна Солнце только что взошло. Где-то недалеко от нас залаяли собаки и замычали коровы, а также стали доходить обрывки разговора. Мы не сомневались, что где-то близко находится деревня. Сколько километров до нее - мы не знаем, как и не знаем и того, кто там проживает: поляки, украинцы, есть ли немцы? Мы рады деревне и в то же время она вызывает у нас тревогу. Лежим среди кустарника на траве и прислушиваемся к каждому шороху, готовые, в случае опасности, броситься бежать, но куда? Кругом редкий лес, он просматривается на большом расстоянии. Явись сюда немецкий автоматчик, и мы погибнем! Лежим, не поднимая головы. Слух напряжен до высшего предела. Вдруг рядом что-то зашуршало. «Кто-то идет в нашу сторону», - тихо сообщаю Исмаилу, который лежит в кустах позади меня. Но в тот же миг появляется передо мной животное с большими умными глазами: это дикая косуля редкой красоты и величия. Увидев нас, она на секунду-другую застывает, затем издает неистовый протяжный крик, рвется с места и совершает прыжок не менее чем на 12-15 метров, после чего с непрекращающимся ревом исчезает далеко в лесной чаще. «Не привлечет ли внимание двуногих зверей?», - замечает Исмаил. Кто знает, это не исключено… Над нами сгустились черные тучи, сверкнула молния, загремел гром, отдаваясь в далеком эхо. Начался дождь, перешедший в ливень. Считая, что в такую погоду никто не пойдет в лес, мы поднялись и продолжили свой путь на Восток. Дорога спускалась вниз, в ущелье, туда, откуда раздавались людские голоса. Добежав несколько сот шагов, мы очутились под хвойным деревом, которое выросло под громадным дубом. В первые минуты мы были защищены от ливня, но вскоре деревья стали мокрыми и мы насквозь вымокли, не имея никакой перспективы на кров. Прошло более двух часов, дождь не переставал. Мы решили двигаться по направлению дороги. Наши сапоги были доверху наполнены водой, издавали характерные звуки, то выбрасывая, то втягивая в себя воду. По нашим лицам текли струйки воды, она текла также за шею, по спине и всему туловищу, вызывая содрогание от холода. Теперь и шагать стало трудно, мы вязли в глубокой грязи, возникшей на лесной дороге. Дождь не переставал, идти было все труднее. Отдыхать было невозможно и негде. Мы поняли, что спасение только в движении. И мы молча шли, не зная, когда и куда дойдем. Сколько прошли километров, сказать трудно. Наконец, вдали, на опушке леса, увидели дома. Мы предположили, что это та деревня, откуда слышались человеческие голоса и которая казалась нам такой близкой! Дождь не переставал, но теперь шел прерывисто и мелкими каплями. От холода мы дрожали, зуб на зуб не попадал. Утомление и голод нарастали, но все же они были на втором плане. Главным было не схватить воспаление легких, не погибнуть от холода. Впереди была деревня, теплый кров, хлеб, которые манили нас к себе. Но… там могут быть немцы или западно-украинские эсэсовцы, тогда мы погибли, и принятые нами муки и страдания окажутся напрасными. Но если не заходить в деревню, то все равно погибнем, не выдержим! А может, нет в деревне немцев, и стоит зайти туда, рискуя жизнью?! Так обсуждали мы наше безотрадное положение. Решили все же приблизиться к деревне, но ждать сумерек. Холодно и голодно, тревожно, но ждать надо! Наступили сумерки. Мы медленно входим на окраину неизвестной деревни. Дождь продолжает моросить, на улицах грязь, лужи. Мы не хотим стучаться в дома, боясь встретить немцев, и рассчитываем у входа в деревню кого-нибудь увидеть и расспросить обо всем. Но кругом ни души. Шаг за шагом, добрались до центра. Вдруг увидели, как в глубине двора, у окна горит лампа, за которой сидит кто-то в штатском и читает газету. Мы с Исмаилом переглянулись. Решили рискнуть. Ноги несли нас к огоньку, а в головах опять сомнения – не националист ли, не эсэсовец в штатском, а еще кто в доме, кто знает? Так и не решились, отошли от двора снова на улицу. Здесь опять безлюдно. Мы движемся все дальше и дальше. «Да, так мы совсем выйдем из деревни», - заметил Исмаил. Тем временем мы действительно подошли уже к противоположной окраине деревни. Вдруг промелькнул перед нами мальчишка: «Какая это деревня?» - спросили его. Он оглядел нас с ног до головы и брякнул: «Тырава-Сильна!» Эта была украинская деревня, недалеко от Перемышля. Мы собирались расспросить мальчишку и о другом, но он исчез. Потеряв надежду на новую встречу, выбившись из сил, решили рискнуть: подошли к последнему дому в деревне и крикнули: «Хозяин!» На наш зов выскочил какой-то быстрый, смотрящий во все стороны, молодой человек и спросил на украинском языке: «Кто Вы, откуда, что от меня вам надо?» Следя за его быстрыми движениями, рискнули: - Мы пленные, бежали из лагеря, просим продать нам хлеба покушать и немного про запас. - Продать, не продам, кто же теперь продает, - ответил он, - но вынесу вам кусок хлеба. С этими словами, он вошел в дом и скоро вернулся с ломтем хлеба весом около 600 граммов и подал нам. Поблагодарив его, мы стали просить продать нам хотя бы буханку хлеба, чтобы несколько дней прожить в лесу. В наших карманах были 800 польских злотых, 600 советских рублей и 13 немецких марок (что строжайше запрещалось хранить в плену!). Ни польские злотые, ни советские рубли он не захотел брать, а когда предложили немецкие марки, он громко засмеялся. Тогда я полез в карман, достал оттуда единственно ценное мое имущество немецкую опасную бритву "Золинген" с красиво отделанной ручкой и предложил поменять на хлеб и яйца. - Что Вы просите за Вашу бритву? - спросил хозяин дома. - Буханку хлеба и 15 яиц, - ответил я. Он вновь вошел в дом, вынес буханку хлеба и яйца, в которых мы особо нуждались, так как мы давно не получали даже минимальную норму белка, так что уже страдали от белковой недостаточности. Пока мы вели торг с молодым человеком, вокруг нас собрались женщины, соседки по этому дому. Узнав, кто мы и видя наше жалкое положение, они проявили к нам сочувствие. Тогда мы стали просить их помочь нам с ночлегом, устроить нас хотя бы где-нибудь на сеновале. Но все испугались. Одна из них, самая пожилая, сказала: - Нет, этого не можем сделать! Завтра придут немцы, узнают, перестреляют наши семьи и сожгут дома. Не обижайтесь на нас, у нас семьи, малые дети! Никто не позволил нам переночевать, хотя бы на сеновале, в сарае! Так фашисты насмерть запугали каждого, кто дает приют погибающим! Покупатель бритвы также выразил нам сочувствие, но при этом сказал, что никто нас не сможет пустить ночевать. Потом, пожалев, посоветовал зайти к местному учителю. - А он не передаст нам немцам? – спросили мы. - Что вы, он этого не сделает, - сказал тот с уверенностью, - он хороший человек. Мы пошли, и перед нами вдруг появилась девушка лет 14. Она отнеслась к нам очень участливо, а на вопрос об учителе сказала, что это очень хороший человек, и ему вполне можно доверять. Мы попросили проводить нас к нему, и она охотно согласилась. Шли за ней и думали о том, что свет не без добрых людей. На пол-дороге девушка позвала какого-то мальчишку и поручила довести нас до школы, где живет учитель. Мы ускорили шаги и вскоре оказались во дворе небольшого двухэтажного каменного домика школы. На наш стук на балконе второго этажа появился худощавый мужчина средних лет, в пенсне. Он спросил: «Кто вы такие, чем могу быть полезен вам?» Недолго думая, мы сказали, что мы советские военнопленные, бежали из немецкого лагеря, просим извинить нас за беспокойство в такой поздний час, но не имеем другой возможности: просим принять нас и выслушать. - Хорошо, сейчас я открою Вам дверь, - сказал он и начал спускаться по лестнице. Тем временем мы поблагодарили мальчика - нашего проводника, попрощались с ним, зашли в открытую учителем дверь и поднялись на второй этаж. Учитель повел нас в свою комнату. Она освещалась маленькой керосиновой лампой. В конце комнаты, на полу играли дети , их мать кормила крохотного ребенка. Учитель пригласил нас за стол и попросил рассказать о себе. По тому, как он нас слушал, мы пришли к заключению, что он сочувствует нам. Когда мы кончили свой рассказ, он спросил: «Чем я мог бы помочь вам?» - Нам нужен запас продуктов на неделю и ночлег на одну ночь, чтобы мы могли бы посушиться, поспать и прийти в себя. - Дать ночлег я не могу: вы шли через всю деревню, люди видели вас и даже направили ко мне. Если я дам вам ночлег, то, согласно указаниям немецких властей, завтра же истребят всю мою семью и сожгут школу. Мы поспешили успокоить его, что не будем оставаться на ночь у него, а просим лишь совета: куда и к кому можно обратиться, не рискуя быть выданным немцам. После этого он стал более ласковым с нами. - Продуктами помогу, чем могу, хотя и у нас не густо, - продолжал учитель. Сказав это, он поднялся с места, наполнил наши фляги молоком, дал около полбуханки хлеба, с килограмм творога и сказал: - А теперь покушайте как следует, подкрепитесь, - предложил есть сало. Мы сытно поели, поблагодарили учителя, пожелали ему всяких благ и пошли к выходу. Он окликнул нас: - Во-первых, вот вам еще на дорогу, может, пригодится, - и, сказав это, подал нам пол-бутылки водки. Затем добавил: - Я еще не сказал, куда вам идти. Вы сделали большую ошибку, что зашли в такую крупную деревню. Днем здесь бывает много немцев! Отсюда нужно уйти подальше. Сходите на хутор Воля, он в трех километрах отсюда. Там на опушке леса увидите два домика. Можете смело зайти туда и сказать, что я послал вас к ним. Там вы будете в безопасности. Если появятся немцы, вы сможете увидеть их издали (оттуда хорошо просматривается дорога), а если понадобится, с черного хода можно выйти в лес, который начинается тут же. До моста вас поведет мой сын, затем пойдете прямой дорогой 3 км. По дороге встретите три каплицы (изображение богоматери, выставленное на постаменте, под стеклом). Они находятся примерно в одном км друг от друга. Как только увидите третью каплицу, сразу же сверните влево и по дороге поднимитесь вверх, на гору. Мы поблагодарили учителя и вышли. Следует сказать, что за все время нашего пребывания его жена не промолвила ни одного слова и не посмотрела в нашу сторону. Возможно, она была недовольна мужем, оказавшем нам гостеприимство, подвергая себя и семью большой опасности. Мы ее понимали и не обиделись. Мы шли за мальчиком, хлюпая по грязи разбухшими от воды сапогами. Так дошли до моста. Мальчик, пожелав нам счастливого пути, вернулся домой. Мы перешли мост. Дождь все продолжал лить. Было темно. Когда отошли от деревни, заметили, что идем по шоссейной дороге: справа поблескивала в темноте какая-то река (возможно, Сан), а слева был крутой подъем. Что будем делать, если появится немецкая машина? В реку не спрыгнешь, а вскарабкаться на подъем не успеем. Этот вопрос нас сильно тревожил, но соблазн теплого и надежного крова вел вперед. Да и другого выхода не было. Мы совсем обессилили, а каплиц все не было. Наконец, заметили первую каплицу. Мы уже еле тащили за собой отяжелевшие ноги. Не только говорить, но и думать уже не хотелось. Впереди была лишь одна цель: дойти до третьей каплицы, повернуть влево и подняться на хутор Воля. «Boт вторая каплица», - вырвалось у меня радостно. «Но вторая ли? - говорит Исмаил, - вот, смотрите, тут мост, о котором говорил учитель школы, тут же дорога, которая идет влево. Не третья ли каплица? Может, мы пропустили вторую в темноте?» Сомнения не было: либо учитель ошибся, насчитав до поворота на Волю три каплицы вместо двух, либо мы пропустили вторую. Решаем поворачивать влево и подниматься по дороге вверх. Вокруг никакой растительности, узкая дорога глубоко изрезана колесами крестьянских арб. По канавкам, следам колес, вниз бегут ручейки. Идем по самому краю, скользко, очень трудно идти. Всюду непроходимая липкая грязь. Прошли с километр, всюду ни души, никаких признаков жизни! Напрягаем остатки сил, чтобы дойти. Удивительно, как велики запасы энергии у человека, когда жизнь вступает в состояние катастрофы! Чем выше поднимаемся в гору, тем сильнее слышатся жуткие, душераздирающие завывания: "yaaa, yaaaa!" Словно здесь подкинуты тысячи грудных детей! - Это шакалы, - говорит Исмаил, - у нас на родине их много, и я хорошо знаю этот омерзительный хор! Столь длительное прозябание в немецко-фашистском лагере, тяжелый переход последних дней, полный трудностей и страха, ослабили нас до крайности, а тут еще разболелась старая рана на голени. Как только ступаю правой ногой, возникает тупая, щемящая боль. Но сколько еще идти нам? Найдем ли мы эту Волю и выйдем ли на волю вообще из этого ада? - Смотрите, смотрите, Иван Эмануилович, уже дошли, - говорит Исмаил. - Ничего не вижу, - говорю ему. - Как не видите? Посмотрите лучше, там же целое поместье! - Да, да, вы правы, теперь вижу и я, - говорю ему обрадовавшись. Слева впереди, на расстоянии около двухсот метров, вырисовываются силуэты усадьбы: длинный, каменный дом, напротив него сараи и разные пристройки. В глубине двора видны вершины деревьев. Мы заметно повеселели, откуда-то взялась еще энергия, позволившая ускорить шаги. Наконец-то мы обсушимся, отдохнем, будем иметь какое-то питание. Но что это? Мы все идем, идем, но не приближаемся к цели, словно усадьба тоже движется, отдаляется от нас по мере приближения к ней! - Ночью расстояние может быть обманчивым, - успокаиваю я себя и своего друга! С большим трудом мы переставляем ноги по неровной, скользкой поверхности дороги. Но вдруг я поскальзываюсь и растягиваюсь в грязной жиже. Яйца разбиваются, размазывая мокрую одежду липкой слизью. Острая боль в голове и в тазу от удара при падении и сознания того, что мы лишились такой высококачественной белковой пищи, сильно огорчают меня. Исмаил с трудом поднимает меня, я обтираю прилипшую к рукам грязь, смешанную с разбитыми яйцами, о мокрые брюки, беру в руки свою длинную палку и мы вновь идем вперед. Вдруг оба замечаем, что впереди... ничего не видно, куда-то исчезли строения, которые мы видели так отчетливо. Вместо них мы различаем контуры горных вершин. Но все же мы движемся вперед и, как ни странно, вновь нашему взору является целое поместье, но на этот раз оно справа! Проверяю свои зрительные восприятия: - Ты видишь, Исмаил?, - спрашиваю я удивленно. - Конечно, вижу, - говорит он. - Но что ты видишь, перечисли. - Вижу дом, сарай и вон тот, видно, коровник или конюшня, - говорит он. - А с какой стороны, вновь спрашиваю я, продолжая своеобразный экзамен. - Справа от дороги, в 60-70 метрах. - Значит, все правильно, это не галлюцинация, - заключаю я. Мы снова смолкаем, продолжаем шагать все вперед и вперед. Еще несколько минут тяжелого восхождения и… Вдруг опять мы замечаем, что наша цель исчезла из глаз! - Это мираж, - кричит Исмаил, - обман зрения! Тут никаких построек не было и нет! Давайте возвращаться, чтобы до наступления рассвета войти в какой-либо лес, иначе пропадем здесь, сделаемся пищей шакалов! Как может быть мираж для двоих одновременно? Снова я удивляюсь, но никак не могу объяснить загадочное явление, которое потрясло нас положительными и отрицательными эмоциями. - Ничего не поделаешь, действительно придется вернуться, - говорю я, начиная спускаться по той же дороге, по какой шли на хутор Воля... Канавы, изрезанные колесами крестьянских телег, полны воды, которая стремительно несется вниз, в реку. Как ни стараемся обходить эти канавы, временами нога поскальзывается и попадает в лужу. Сверху по-прежнему моросит дождь, мы дрожим от холода. Исмаил достает из вещмешка водку, подаренную учителем школы: «Хуже, наверное, не бывает. Давайте немного выпьем, чтобы согреться. Если не выпьем - пропадем!» Исмаил наливает в кружку около ста граммов водки, подает мне и мнется: - За что выпьем? - спрашивает он. - Ах, вот как, ты еще тост хочешь произнести? Давай выпьем за нашу Великую Родину, - говорю я. Залпом выпиваю свою "норму". Следом за мной наливает и пьет Исмаил. После водки сначала вздрагиваем, появляется какое-то чувство теплоты, затем начинает тошнить. Нам кажется, что в какой-то степени уменьшилось ощущение кошмарной действительности. Может быть, потому, что так хотелось настроить себя. Не теряя времени, мы спешим вниз, чтобы успеть до рассвета вернуться в Тирава-Сольню и вновь войти в леса, где мы будем почти в безопасности. Но на нашем пути Исмаил заметил копну сена. Он предлагает в ней заночевать до следующего вечера. Хотя это предложение не очень нравится мне, так как почти сутки мы должны провести в маленькой копне, в то время как кругом совершенно открытая местность, которая просматривается отовсюду, но все же пытаюсь войти в копну, хотя тут же убеждаюсь в невозможности этого: копна насквозь мокра, внутри нее вода сочится. - Нет, - говорю Исмаилу, - давай, не теряя времени, вернемся в Тырава-Сольню, перейдем на ее восточную окраину и войдем в лес. Если же по пути найдем какой-нибудь сеновал, то попытаемся до следующего вечера побыть в нем и обсушиться.