Предыдущая   На главную   Содержание   Следующая   И.Э.Акопов . Все так и было… [VIII]   Сухажебры. И.М.Гнорозов Наше "путешествие" длилось, кажется, 4 дня. Когда состав остановился и открылись двери вагона, первое, что я видел, было: немецкий солдат плетью бьет советского военнопленного по лицу! Молодой красноармеец тщетно пытался что-то сказать этому зверю в свое оправдание, но тот не понимал и продолжал хлестать его по лицу. Я рискнул перевести его слова на немецкий язык, и озлобление экзекутора ослабло, он перестал хлестать невинного пленного. Услышав мой перевод нескольких слов с русского на немецкий, другой немецкий солдат подошел ко мне и спрашивать: «Вы немец, волгодойч (волжский немец)?» Я отрицательно покачал головой и добавил словами, что я не волгодойч. Он отошел от нашего вагона. – «Вот чудак, - услышал я за спиной, - сказал бы, что немец с Поволжья, и освободили бы из плена!» Но тут же несколько голосов зашикали на позавидовавшего легким путем освободиться от фашистов... На протяжении всего времени нашего нахождения в спертом товарном вагоне рядом с нами сидел, временами подключаясь к нашему разговору, часто соглашаясь с нашей оценкой событий, военнопленный, который был на 10-15 лет был старше нас по возрасту. Как потом мы узнали, это был москвич с завода "Ампер", занимал ответственные должности, кажется, в отделе кадров. Он служил еще в царской армии и имел звание "штабс-капитана". Из разговора с ним было очевидно, что это человек с большим жизненным опытом, в том числе в военном деле. Михаил Михайлович был хорошим рассказчиком и добрейшим человеком. Когда подали команду сойти с вагонов и строиться, он стал рядом с нами. Врачи должны были строиться во главе колонны. Александр Яковлевич и Прасковья Ивановна, как и прежде, стали справа и слева от меня, чтобы помочь во время движения. Но Михаил Михайлович втиснулся между мной и Прасковьей Ивановной, сказав ей: - Вы не беспокойтесь, я буду поддерживать его. Затем он взял меня под руку и на ухо тихо сказал: - Я попрошу вас, если понадобится, засвидетельствовать, что я являюсь врачом - врачом-эвакуатором. - Но ведь таких врачей не бывает, лучше назовите себя санитарным врачом. - Но он возразил на это, сказав: - Так меня немцы поймают скорее, а вот назвавшись врачом-эвакуатором, я смогу заморочить головы немцев тем, что знаю, как грузить и отправлять раненых на различных видах транспорта, в разном положении. А почем знают немцы, что и как у нас? - добавил он в заключение. Уверенность Михаила Михайловича передалась мне, и я обещал быть "свидетелем", заявить, что я знаю его как врача. Выстроив колонну, немцы повели нас в лагерь военнопленных Сухажебры (Польша), который был на небольшом расстоянии от станции, куда прибыл наш эшелон. В этом лагере нас продержали около двух часов. За это время мы познакомились советскими с военнопленными - обитателями этого лагеря. От них мы узнали, что за две недели до нашего прибытия из лагеря был совершен массовый побег. Подпольная организация военнопленных во главе с полковником (фамилию его я не помню) готовила этот побег основательно. Когда все было подготовлено, военнопленные стали собираться в уборные, которые как в Сухажебрах, так и в других лагерях строились над провозкой. Собрав незаметно людей, полковник дал команду: «На проволоку!» И со всех сторон военнопленные выбежали из уборных и бросились на проволоку. Тут я должен сказать, что в немецких лагерях колючая проволока была различных систем. В Сухажебрах она была прямой, высокой, (около 5 м), как правило, двухрядной, между рядами было пространство около 80 см, заполненное "путанкой" из колючей проволоки. Для преодоления такой лагерной проволоки нужно, перебирая ногами по узким ячейкам проволоки, как по лестнице, подняться до верху, спуститься по этой же проволоке вниз на "путанку" (для чего нужно было предварительно бросить на нее шинель или матрац) и потом уже подниматься на второй ряд проволоки и, наконец, спуститься по ее другую сторону. Это, конечно, очень трудно, если проволока не охраняется, а если она под строжайшей охраной: на расстоянии квартала над ней "висит" пулеметная будка, в ночное время вся проволока сильно освещена с немецкой аккуратностью; с пулеметной вышки в подозрительных случаях пускают ракеты, которые освещают всю территорию, как днем. Нередко проволоку минируют, пускают по ней электрический ток, по проволоке ходит бдительный часовой, нередко с собакой - овчаркой. Наконец, при лагере находится караульная команда, охраняющая лагерь. (Как обидно, когда наши кинематографисты изображают колючую проволоку немецких лагерей так примитивно. Неужели они не расспрашивают людей, имевших несчастье побывать в плену у немцев?). Бежать из немецкого лагеря – безусловно, подвиг, сопровождаемый смертельным риском. Как все-таки бежали советские люди, по тем или иным обстоятельствам попавшие в фашистский плен? Вот в Сухажебрах советский полковник, попавший в плен к немцам, дает команду: "На проволоку!", и 500 человек бросаются на колючую проволоку, чтобы освободиться от фашистского плена. Нужно себе представить, как велико было стремление их вырваться из когтей фашистского зверя! Увидев сотни людей, поднимающихся на проволоку, часовые, стоящие вдоль проволоки и на пулеметных вышках на какую-то минуту были так ошеломлены, что не стреляли, растерялись, а за это время часть из отважных людей успели перевалить через второй ряд и пуститься в сторону леса. Охрана лагеря, опомнившись, стала стрелять из пулеметов и винтовок, перебила большое количество людей, которые не смогли за минуту совершить такой бросок и повисли на проволоке или полегли по эту и ту сторону проволоки. Тогда озлобленные фашисты организовали экзекуцию всем виновным и невиновным в организации побега - стали бить из минометов по лагерю и перебили уйму людей, а в этом лагере было около 50 000 человек! Насколько точны эти цифры, не берусь утверждать, но факт такого массового побега имел место в Сухажебрах в последних числах октября 1941 года. Седлец Нашу беседу с сухажебрскими военнопленными прервали: подали крытую грузовую машину и повезли врачей в «офлаг» (офицерский лагерь) для советских военнопленных в г. Седлеце. С нами в машину сел пожилой немец, владеющий русским языком довольно свободно. Он разговаривал с нами "ласково", сказал, что очень любит русские песни и попросил спеть песни про Волгу, только не комсомольские... И мы запели грустные, душераздирающие песни о Волге, о ее красоте, широте, полноте. Невыносимой болью отдавались нам слова песни: Пусть враги, как голодные волки, Оставляют у границ следы, Не видать им красавицы Волги, И не пить им из Волги воды... Сопровождавший нас немец, унтер офицер по званию, находился с нами, в крытой машине. Почему-то, слушая наши волжские песни, молчал, не возражал. Ведь в них пелось о нашей Родине, которую никому не сокрушить! Тогда, в конце октября 1941 года, немцы еще были далеки от Волги, и мы не представляли, что им удастся дойти до нее. В польском городе Седлец в это время уже было несколько лагерей советских военнопленных, лазарет военнопленных «офлага» на 5000 человек, который занимал трехэтажное кирпичное здание - бывшую казарму польских войск и около 12-15 общих барачных помещений, построенных частью из досок, а частью из фанеры. Все эти дома были заключены под высокую колючую проволоку. Рядом с лазаретом помещался лагерь для "здоровых" военнопленных на 10-12 тысяч человек, окруженный такой же высокой двойной проволокой. Недалеко от лазарета и прилегающего лагеря находился небольшой рабочий лагерь военнопленных, которых использовали как рабочую силу на погрузке и разгрузке на железнодорожной станции и, несколько дальше, находился большой пересыльный лагерь. Лазарет представлял собой "офлаг". Во всех лагерях г. Седлец военнопленным давали специальный хлеб «хольцброд», как называли сами немцы, по 300 г. на человека в сутки. Утром и вечером давали "каве" (кофе, точнее, мутную жидкость, отдаленно напоминающую вкус кофе), подслащенность которой не превышала порог вкусовой чувствительности, то есть, с трудом можно было сказать, содержит ли эта жидкость следы сахара или нет. Кроме того, доходило до нас около 5 г. масла и столько же повидла. Днем давалось горячее блюдо, названное военнопленными "баландой". Оно готовилось из совершенно негодных для употребления в пищу продуктов: абсолютно гнилых картофелин, переспелой кормовой брюквы и конины, павших лошадей. Когда она отсутствовала, в котел бросали небольшое количество измельченной колбасы. Количество баланды не превышало 500 г. Короче говоря, паек советских военнопленных был смертельный, поэтому только в лазарете в день умирало по 20 человек и больше. В лагерях смертность была выше. Над трехэтажным кирпичным зданием имелись двухэтажные деревянные нары, где постелью служили «матрацы» и одеяло, изготовленные из грубой бумаги, набитые соломой, которая, засыхая, крошилась, и через отверстия плохой ткани высыпала, попадая на лицо и в глаза. Несмотря на это, как только нас поместили на втором этаже кирпичного здания, немецкий врач, посещая нас со своей свитой во второй раз, изображал восхищение на своем лице: "гут"", «гут». Он произнес это также в форме вопроса, желая услышать одобрение с нашей стороны. Но мы молчали. Он рассердился и выругал нас излюбленной ими руганью: "Руссише швайн!" (русские свиньи). Когда они ушли, самая молодая наша медсестра (комсомолка) зарыдала: «Они думают, что мы и таких одеял не имели?» Но протестовать или возражать фашистам равно самоубийству. В это время (кажется, и во всё время войны) немецкие фашисты не только не регистрировали нас, военнопленных, по фамилии, но и не считали. Любой немецкий солдат мог застрелить пленного (таких случаев было немало), и никто не стал бы спрашивать, за что он убил человека. Никаких международных договоров в отношении военнопленных гитлеровцы не соблюдали. Мы были бесправны, и любой немецкий солдат мог издеваться над нами, как мог и как хотел. В то время говорили, что это происходит потому, что СССР не состоит в международном Красном Кресте. А вот англичане в условиях плена вели себя как господа: они состояли в Международном Красном Кресте, который заботился о них, посылая им посылки, они получали посылки и от английского национального Красного Креста, и от своих семей. Как-то в немецких газетах появилась заметка, в которой говорилось, что немецким солдатам-часовым строго запрещается получать от пленных подарки. Врач Амир Мамедов некоторое время проживал в лагере, который примыкал к лагерю английских военнопленных, с которыми часто наши пленные общались. По словам Мамедова, в английском лагере был случай, когда английский военнопленный выбросил плитку за проволоку немцу солдату, стоявшему на часах, который подбежал с винтовкой в руках нагнулся и поднял шоколад под общий смех пленных. Не шоколад, а куски черствого хлеба бросали фашистские офицеры изнеможенным от голода советским военнопленным, чтобы фотографировать, как те, толкая друг друга, кидаются за куском хлеба! Эти гитлеровцы также хохотали над людьми, ими же доведенными до грани голодной смерти! Высокомерное, жестокое, бесчеловечное обращение с советскими военнопленными представителей "высшей расы" не распространялось на военнопленных Запада, например, французов, среди которых некоторые военнопленные генералы имели право выхода за территорию лагеря. Так, в одной из немецких газет того времени появилась заметка "Слово генерала". В ней говорилось о том, что известный французский генерал Жиро пользовался правом выхода и возвращения из лагеря. Так он воспользовался своим правом неоднократно, но однажды ушел и не вернулся в лагерь, обманув гитлеровцев, взявших его в плен. Оказалось, генерал Жиро, прогуливаясь вокруг лагеря, смог разыскать сочувствующих ему антифашистов, которые нашли подпольную радиостанцию и с ее помощью вызвали самолет, который взял на борт генерала. Этот факт долго был предметом разговоров и зависти среди наших военнопленных. Несмотря на свою жестокость, начальство военнопленных лагерей, в том числе и 58 офлага, где находились мы, делало видимость соблюдения порядка в лазарете и в лагере. Эта видно было из расписания внутреннего распорядка. Так, например, в соседнем лагере, примыкающем к проволоке, в лазарете в обязательном порядке, каждое утро проводили "физзарядку": мы наблюдали с третьего этажа кирпичного здания, в котором жили, как по утрам выстраивали тысячи людей, считавшихся здоровыми, но еле стоящих на ногах "работяг". Они часто держали слабых, изнеможденных под руку, чтобы те не падали и таким образом начинали "маршировать". Тогда подавалась команда: песни петь! И песня лилась: Когда нас в бой ведет товарищ Сталин И первый маршал Ворошилов Клим! Пусть это не покажется невероятным, но в лагерях в 1941 году немцы не запрещали советские революционные песни, как мы думали, потому, что они считали слова этих песен иронией. Между тем, советские военнопленные пели от всей души песни о своей Родине, потому что, за редким исключением, не сомневались в нашей окончательной победе. С первых же дней, как поместили нас в лазарет Седлецкого офлага, за нами следили, искали политработников и евреев. М.М.Гнорозов проследил и сообщил мне, что группа полицейских заподозрила, что я являюсь евреем и ходит вокруг меня. Это был второй или третий день нашего приезда. Я был очень заросший, с бородкой, за время окружения наших частей, пленения и перевозки по лагерям сильно похудел, кровопотеря при ранении и от дизентерии придала мне облик бледного, исхудалого человека и, возможно, я как-то напоминал еврея. Но мне доказать, что я не еврей, не представляло труда. Моя тревога была за моего друга Сашу (Александра Яковлевича), и я думал: как сделать, чтобы подозрение оставалось только в отношении меня, но не Саши. К счастью, полицейские "шпики" вскоре убедились, что я армянин, и отстали от нас. Но, чтобы не возвращаться к этому вопросу, скажу, что над Сашей всегда висела опасность быть разоблаченным. В этом лазарете, как ни в каком другом, было много настоящих антисемитов и лиц, изображающих из себя антисемитов, чтобы войти в доверие к немцам. Евреев выслеживали через шпиков, при принятии душа и т.д. Поэтому возникла необходимость приготовить версию, в случае разоблачения, что Сашин отец был русским, а мать – дагестанка, кумычка по имени Фатимат. Ее родственники в тайне от мужа подвергли новорожденного обрезанию. Но любая версия могла быть отклонена. Поэтому часто Саша говорил, что в случае разоблачения он скажет, что у него был фимоз и ввиду медицинских показаний он был подвергнут обрезанию. Но это было наивно, никто не поверил бы такой версии. Потому до конца оставалась моя версия о том, что мать Саши была кумычка (дагестанка). Но Саша очень переживал свое положение, так как при разоблачении его принадлежности к еврейской национальности он был бы расстрелян. Он никакого представления не имел о дагестанцах и все время расспрашивал меня о них. Было смешно, когда вдруг среди ночи он спускался со своей койки, которая была прямо над моей нарой, и спрашивал: «Напомни, Ваня, как имя моей матери?» В нашей комнате с трудом помещались три двухэтажные деревянные койки. На одной спали мы с Сашей: я на первом, а он на втором этажах, сразу за мной была койка Богданова, который, как он рассказывал, окончил военно-медицинскую академию в Ленинграде, а здесь, в плену, он превратился в потомка Суворова (придумал родственные отношения по генеалогическому древу) и всячески старался угодить немцам, до того, что назвался Готфридом. Он занимал первый этаж койки. Место против нашей с Сашей койки занимал близкий по идеологии и поведению к Готфриду врач, фамилию которого также я уже позабыл. Но он для нас представлял не меньшее отвращение, чем Готфрид. Он заведовал хирургическим отделением лазарета и взял на себя контроль над пищей, доставляемой раненым и больным в ведрах. Прежде чем вносить ведра с пищей в "палаты", их вносили в ванную комнату, прилегающую к нашей комнате. Там "шеф" отделения отпускал санитаров (а иногда и при них!) специально им изготовленными дуршлаками вылавливал мельчайшие кусочки колбасы в ведрах, после чего отправлял по назначению. Каждый день он проводил эту «операцию» со всей тщательностью, и армейские котелки под его койкой всегда были полны измельченной колбасой, маслом, повидлом. Я лежал напротив его койки на расстоянии полуметра, был истощен от голода до такой степени, что сидеть в постели даже в течение минуты мне было трудно, сильно кружилась голова, и я вынужден был ложиться. Михаил Михайлович Гнорозов несколько раз настойчиво советовал взять из-под койки моего соседа котелки с пищей и есть, но я не мог это сделать, зная, что в этой пище - жизнь моих соотечественников, хотя и воровал бы я у вора, а не у голодающего военнопленного. В первые дни нашего прибытия в лазарет мы узнали, что начальником лазарета является пожилой майор-австриец. Он придерживался старых взглядов во многих вопросах, в том числе в женском вопросе. Он заявил, что женщина должна знать триаду: кирхе, киндер и кюхе (церковь, дети и кухня). Поэтому он не разрешал женщинам-врачам работать в бараках, и жена Саши Паша (Прасковья Ивановна) была назначена на кухню, где она чистила морковку и картошку. Иногда ей удавалось занести Саше и мне по одной-две морковки, что при нашем голоде тоже что-то значило. М.М.Гнороэов обладал большим природным юмором, который однажды использовал замечательно. Случилось так, что одна из женщин родила в лазарете мальчика. Начальник лазарета, обходя женский барак, где находилась родительница и ребенок, остановился и долго смотрел на новорожденного, как вдруг наш Михаил Михайлович, который почему-то шел за майором, сказал ему по-русски, показывая на младенца: «Вы его в плен не брали, зачем держите в лагере, освободите его!» Майор был удивлен, что военнопленный осмеливается что-то говорить ему, и спрашивает переводчика: «,was?, was?» Когда ему перевели сказанное Михаилом Михайловичем, его захватил неудержимый смех, «врач-эвакуатор» входит в его доверие и назначается комендантом лазарета. Это имело важные последствия: Михаил Михайлович добился у немцев организации сапожной мастерской, хотя почти у всех пленных сапоги и ботинки были отобраны и заменены колодками. В мастерских оказались и клещи - "откусывать" и вытаскивать гвозди... На 70-й день моего ранения (23 декабря), когда рана на ноге зажила, как-то М.М.Гнорозов приглашает меня пройтись по территории лазарета. Небольшие аллеи шли в непосредственной близости (в 5 м) от лагерной проволоки. Мы и одного круга не сделали, как он говорит мне: «Ты бежать хочешь?» Этот вопрос ошеломил меня: «Хочу ли я бежать? Что за вопрос? Но разве можно бежать с такого лагеря?» С минуту Гнорозов помолчал, затем с уверенностью заявил: «Можно! Проволоку перережем и незаметно выйдем с территории лазарета, а там пойдем к польским домам, где нас встретят поляки, которые заходят в наш лагерь работать». – «Но как и чем мы перережем проволоку? На виду у часовых и пулеметной вышки? Нас перестреляют, да и только!» - Зачем же я организовал сапожную мастерскую, чтобы не иметь, чем перерезать проволоку?! А резать будем не по середине, где она так сильно освещена, а непосредственно под пулеметной вышкой, откуда направляется освещение на проволоку. Часовые на вышке смотрят вдаль, а мы у них под носом! Так что не сомневайся! Я конечно, с радостью принял его предложение, которое было известно лишь нескольким доверенным лицам, мы начали разрабатывать детали, намечать людей, которые будут резать проволоку и т. д. Но, к сожалению, немцы приказали мне перейти в соседний лагерь и работать в амбулатории для военнопленных, и я потерял возможность попытки осуществить этот план. Поносный барак Физически и морально я был еще в тяжелом положении. Как сказано выше, я не мог не только стоять, но и сидеть на койке несколько минут, как сразу кружилась голова, и нужно было вновь ложиться. Это продолжалось около полутора месяцев после нашего прибытия в седлецкий лазарет, как вдруг однажды к нам зашел М.М.Гнорозов, который жил в этой же комнате, на втором этаже, напротив моей койки, и говорит: «Хватит вам лежать! Выходите работать, примите поносный барак №4, там нет врача, и вы сможете чем-то помочь больным». Мне стало обидно, что человек, которому я старался всячески помочь, вдруг гонит меня на работу, не считаясь с моим состоянием: «И это говорите вы, Михаил Михайлович, хорошо зная мое состояние?» - Знаю, потому говорю: идите работать, вам же лучше будет. - Как я смогу работать, когда на ногах не могу стоять, да и нет второго сапога на ногу. - Сапог-то найдете, пойдемте я покажу вам, где надо работать. Так он потащил меня в конец двора лазарета, где находился 4-й барак, который называли "поносным бараком", так как здесь лежали на соломе (никаких коек, даже нар не было!) больные с поносами. Но поносы были следствием не кишечной инфекции, а как синдром пеллагры - безбелковых отеков (хотя у части пленных пеллагра протекала в сухой форме). Это было в обеденное время, санитары несли баланду в ведрах и заносили за ширму. Гнорозов ушел, и я остался наедине с санитарами за ширмой. Здесь было занесено восемь ведер баланды. Я обратился к санитарам с вопросом: - Зачем заносите вы ведра за ширму, а не раздаете сразу больным? - Эти два ведра, - сказал один из санитаров, - мы оставим себе, а потом начнем раздачу. - Как вам не стыдно! Там, в бараке, лежат наши братья, которые находятся в тяжелом, беспомощном состоянии и только мы можем как-то помочь им, а вы отрываете от них пищу, ускоряя их гибель? Подумайте, как вы выглядите! Я не ожидал, что мои слова могут иметь такое воздействие, даже подумал, что санитары начнут огрызаться, но, к счастью, они оказались не совсем потерянными, стали оправдываться, что они не отнимают от пленных, а записывают больше, чем есть больных, то есть обманывают немцев и получают больше пайка, чем следует. И действительно, я убедился, что каждое утро подходит немецкий солдат и издали кричит: «Вифиль ман?» (сколько человек). А наши санитары называли удвоенную цифру. Немцы не заходили в бараки, боясь заразиться болезнями, а может быть, и нападения отчаявшихся голодных людей. Однако я начал говорить санитарам барака о нашем долге перед Родиной, перед ее людьми, попавшими в немецкий плен и ставшими "доходягами". Мы должны всеми своими возможностями помочь им выжить. Поэтому, обманывая фашистов, полученную таким образом в повышенной норме баланду, мы должны делить между теми, кого еще можно спасти от смерти. А среди "доходяг" было немало особо ценных для страны людей. Например, в нашем бараке лежал какой-то московский ученый. Он выделялся среди всех, находящихся в четвертом бараке: он ничего не просил, глубокомысленно молчал, глядя на собеседника, словно экономил энергию на произнесение слов. С первых дней моего знакомства с ним я почувствовал к нему симпатию и решил во что бы то ни стало спасти его. Поэтому он был у нас на особом снабжении пищей и лекарствами, но, к сожалению, эта помощь была начата слишком поздно - через несколько дней он скончался. Но некоторые другие, благодаря добавочной порции баланды, которую мы получали, обманывая немецких солдат - "шефов" наших бараков, собирающих сведения о количестве больных, были спасены. Однако наши возможности обмана с каждым днем уменьшались: немцы стали с порога считать лежащих на соломе больных. Однако и после этого обман не прекратился: умерших не выносили до проверки, и на них получали паек, правда, "масштабы" были уже не те. Первые дни после начала работы в четвертом бараке я сам, сильно изголодавшись за время лежания на койке, стал поглощать баланду в огромных количествах. Стало возможным также выделять баланду для Саши и Паши. В центральном Седлецком лагере Однажды, когда я беседовал со своими больными, какой-то немецкий унтер-офицер подошел к нашему четвертому бараку и вызвал меня. Я вышел во двор и узнал от него, что меня приказано перевести в соседний, центральный лагерь советских военнопленных, поэтому он предложил быстро собрать вещи и следовать за ним. Я взял свой рюкзак, в котором находились полотенце, пара белья, котелок из Белого дома, ложка, какая-то книга Лескова и всякая мелочь, вышел к унтер-офицеру, и мы пошли в Центральный лагерь. Унтер-офицер подвел меня к дощатому сараю и сказал, что здесь будет медпункт, где я буду обслуживать больных пленных, добавив, что здесь же я буду жить и питаться из лагерной кухни. В сарае были дощатый потолок и пол, но доски не были покрашены и не прибиты. Один край сарая был отгорожен и, в отличие от сарая, имел одно окно. Здесь была деревянная койка, на которой находились бумажный матрац и одеяло, набитые соломой, на которой я должен был спать. Тут же был грубо сбитый из досок некрашеный стол, который должен был служить моим рабочим местом. Рядом со столом стоял деревянный топчан для осмотра больных. Несколько названий медикаментов, шприцы, небольшое количество перевязочного материала, стерилизатор я получил на второй день, и ко мне начали поступать больные из бараков. Через нескольких дней пришел какой-то немецкий солдат и сказал, что я с ним должен идти в рабочий лагерь военнопленных, который находится в пяти минутах ходьбы, чтобы осмотреть заболевших. Выйти из лагеря было, конечно, интересно, хотя я не знал, кого встречу в рабочем лагере. Всякие встречи с неизвестными людьми были рискованны тем, что я мог оказаться с глазу на глаз со знавшими меня по армии или по Краснодару: в случае встречи с предателями я мог быть разоблачен как коммунист и ответственный работник. Представляли опасность не только продажные элементы, но и легкомысленные люди, не отдающие себе отчет в том, где они находятся и с кем имеют дело. Так, однажды, когда в наш лазарет прибыла новая партия военнопленных, один из прибывших воскликнул: «Здравствуйте, товарищ Акопов!» Я не узнал его, подумал, что это провокация, и выпалил: «Вы ошиблись, мы с вами не знакомы!» Тогда новоявленный знакомый, улыбаясь, напомнил: «Как мы не знакомы, вы же у нас были секретарем парткома, а я был секретарем комитета комсомола Кубанского медицинского института!» Деваться было уже некуда, и я сказал напрямик: «Что же Вы хотите от меня?», на что мой собеседник обиделся, сказав, что просто хотел поделиться. Тогда нам повезло лишь в том, что поблизости не было доносчиков. Позже мы с ним имели несколько встреч. Он оказался хорошим парнем, но не имел опыта подпольной работы… Итак, солдат, которого я не знал, вывел меня из нашего лагеря и повел в другой, рабочий лагерь, о котором я не имел представления. Выходя, я захватил с собой сумку от противогаза, наполненную перевязочным материалом и медикаментами первой необходимости, средствами скорой медпомощи и шприцами. Был там и пузырек со спиртом для обработки инъекций. Солдат ввел меня в лагерь, а сам исчез. В рабочем лагере я встретил людей в советской армейской форме, но совершенно не похожих на военнопленных. Скорее они напоминали лиц, проведших свой отпуск в санаториях. Это были полные, розовощекие атлеты, которые очень тепло отнеслись ко мне, сразу начали расспрашивать, откуда я, в каком военнопленном лагере нахожусь, как там жизнь и т.д. Узнав, что я из Краснодара, несколько человек подошли поближе, рассказали о себе, где они работали в Краснодаре, как попали в плен и доверительно сообщили, что они делают на работе по погрузке и выгрузке военных грузов на железнодорожной станции. Немцы ни на минуту не ослабляли свое внимание во время их работы, и все же ребятам удавалось красть ценные продукты, предназначенные для немецких госпиталей, вплоть до шоколада, муки, масла и др., которыми были завалены их "тайники" в рабочем лагере. Было рискованно с первой же встречи заводить политические разговоры о необходимости серьезной работы по организации побега из лагеря, где охрана была очень слабой по сравнению со всеми другими лагерями. Однако доверчивое сближение с военнопленными рабочего лагеря состоялось. Было условленно, что они еженедельно будут вызывать меня, объявляя себя больными. Напоследок они посоветовали весь перевязочный материал, медикаменты, которыми была набита сумка для противогаза, оставить у них, чтобы ее заполнить продуктами. Так они и сделали: опорожнили мою сумку и до отказа набили мукой, дали около 200 г. сливочного масла, кусочек шоколада. Я спросил, нет ли у них чеснока? Они разыскали и несколько головок чеснока. Затем сообщили моему конвоиру, что "осмотр" больных я закончил, и тот сопроводил меня в мой центральный лагерь. В этом рабочем лагере я побывал еще два раза, ребята очень тепло встречали меня, я им, особенно краснодарцам, напоминал родных. Каждый раз они старались обеспечить меня высококалорийными продуктами. Я стал с ними говорить о необходимости вести подпольную работу, думать о серьезных делах, о побеге, о связи с партизанами. Эти разговоры велись полунамеками, они оправдывались, почему "застряли" в этом лагере, но соглашались, что дальше нельзя довольствоваться украденными у немцев продуктами. Полковник В.Акопян и пленные генералы Советской Армии Вернувшись из рабочего лагеря, санитар медпункта меня предупредил, что приходил какой-то чернявый полковник в полной советской форме и спрашивал меня. Санитар сказал, что этот полковник прохаживался по лагерю с советскими генералами, которые также были в полной фронтовой форме. Я вспомнил, что когда меня выводили из центрального в рабочий лагерь, я тоже видел трех генералов и двух полковников со знаками отличия. Но они стояли далеко от нас. Я ждал этого полковника, но было уже поздно, а с пяти или с шести вечера хождение по лагерю не разрешалось (я себя ловлю на том, что пользуюсь не лагерными терминами: в те времена в лагерях не употребляли слова «разрешалось» или «не разрешалось», а говорили: «стреляют» или «не стреляют!»). На следующий день с утра вышеупомянутый полковник навестил меня и представился: «Моя фамилия Акопян, Вардгес Акопян, я армянин. Мне сказали, что и Вы армянин, не так ли? - Да и я армянин, моя фамилия Акопов. Чем могу быть вам полезным?, - спросил я его. - Просто хотел познакомиться. Вы не из Армении? - Нет, я не из Армении, я из Краснодара - Из Краснодара! - воскликнул он, - А Вы не знали, там была учительница из Армении Мармарян? - Вы имеете в виду Мармарян Кнарик, которая работала в Краснодаре в средней армянской школе? При упоминании имени Мармарян наше знакомство с полковником Акопяном приняло другой оборот и темпы! Я рассказал ему, что моя жена работала с Кнарик в той же самой школе. А когда я был холостым, моя двоюродная сестра Ада Артемовна очень хотела, чтобы я женился на Мармарян. - Кнарик Мармарян вышла замуж за моего брата - заключил Вардгес Акопян. Эти подробности о нашем близком знакомстве с этой женщиной сделали нашу беседу доверительной. Акопян признался, что он является "разведчиком" от наших генералов, которые, узнав, что в медпункте работает врачом армянин, решили подослать своего человека для того, чтобы выяснить мои «анкетные данные» и смогу ли я в чем-то быть полезным. А помочь мог бы врач. Наши военнопленные врачи в интересах больных и общего нашего дела могли больных сделать "здоровыми", а здоровых - больными. Спасибо, немцы не вникали в нашу работу. Так, поскольку пришлось к слову, расскажу об одном случае. Однажды немцы в наш лазарет доставили пленного, с которым очень возились. Он был в тяжелом состоянии, но немцы решили спасти его. Поэтому привезли и предупредили пленных врачей: во что бы то ни стало надо спасти его, и все, что для этого требуется, будет доставлено немедленно. Я тогда сам был в числе «доходяг», не работал, но М.М.Гнорозов, Саша и другие заходили и информировали, что врачи на этого больного выписали столько кур и других высококачественных продуктов, что можно было прокормить 10 человек. Интерес немцев к этому доходяге появился тогда, когда они узнали, что ему якобы известны подземные коммуникации Москвы, а они (это было в конце октября или в начале ноября 1941 г.) еще мечтали ее захватить. Однако, по-видимому, они слишком поздно спохватились: несмотря на все старания врачей и продукты "спецназначения", потенциальный информатор скончался. После взаимного доверия с полковником Акопяном, я пригласил его "на обед". Он был удивлен, но я предупредил, чтобы он в этот день он не ел баланды, будет "домашний армянский обед"! Он зашел ко мне в назначенное время и застал меня за приготовлением "домашнего обеда". В этот день и я не ел баланды, отдал ее санитару. В круглом армейском котелке я варил "татар-бураги" или, по-русски, ленивые вареники, затем цедил воду, а в другом котелке жарил сливочное масло и в горячем виде обливал сваренные ромбики из теста. Для «класса» не хватало мацони - кислого молока или какого-нибудь другого заменителя (сметаны, варенца, простокваши и т. п.), чтобы в нем развести тертый чеснок! Эти молочные продукты мы заменили горячей водой. Наш обед вышел на славу! Это был первый и последний "домашний обед" в плену. Акопян все добивался, откуда у меня столько муки, сливочного масла, чеснока. Я начал шутить, что немцы дали, затем уже рассказал, что не немцы дали, а у немцев взяли! После такого удивительного обеда мы долго беседовали с Акопяном по разным актуальным проблемам плена. В частности, он интересовался, ведется ли подпольная работа? Я рассказал ему, что условия содержания в немецко-фашистских лагерях настолько жестоки, что трудно рассчитывать на сколько-нибудь массовую подпольную работу. Но есть доверенные лица, которые ведут антифашистскую агитацию, разоблачают ложь немецких захватчиков, вселяют уверенность в окончательной Победе нашей Красной Армии, содействуют в побегах из лагеря, держат связь с поляками-мастеровыми, которые ежедневно бывают в лагере. Лагерный медпункт мы используем для помощи военнопленным (выдача нужных справок, доставка некоторых медикаментов, советом и т. д.). Я показал список военнопленных, которые, не щадя своей жизни, ведут подпольную работу. В этом списке было около шести десятков фамилий и их адресов на Родине. Однако тут Вардгес Акопян удивился: «А зачем составляете списки людей, которые исполняют свой долг. Все должны быть такими! А вот было бы лучше записать фамилии предателей, неустойчивых людей, которые за похлебку продают своего товарища!» Я понял, что его мнение не лишено интереса. С полковником Акопяном я встретился еще один или два раза, затем эти встречи прекратились ввиду моего перевода в пересыльный лагерь. Но при последней он встрече сказал мне, что обо всем рассказал генералам. Несмотря на совет Акопяна не иметь списков хороших людей, все же я записал его адрес, а он мой, так как неизвестно, удастся ли выйти из плена живыми. Это нужно было, чтобы сообщить семьям где, когда и при каких условиях встречали друг друга. Я не могу объяснить такое желание, но каждый пленный хотел, чтобы на Родине знали о нем до последнего дня его жизни. Хотя не все ли равно нашим семьям, когда мы погибли: в 1941 или 1942, или в 1943 году? У меня был случай с Артаваздом Алавердяном, о котором его семья знала, что он погиб в 1941 году, а я, вырвавшись из плена, сообщил его матери, что мы вместе бежали из плена в 1944 году! Но об этом я расскажу позже. Забегая вперед, скажу, что мы оба с Акопяном оказались счастливчиками, нам обоим удалось живыми вырваться из плена и вернуться на Родину. Причем я был более счастлив: мне удалось бежать и намного раньше пройти спецгоспроверки, вернуться к семье, а его вместе с вышеуказанными генералами увезли в Германию и лишь в самом конце войны освободили (теперь не помню, наши или американцы). Как было сказано, моя семья была эвакуирована в Ереван. Семья Акопяна проживала в Ереване. Когда я узнал адрес моей семьи в Ереване, сейчас же написал им письмо и сообщил адрес семьи Акопяна. Жена моя посетила его семью, которая давно не имела никаких вестей от Вардгеса. Поэтому его жена восприняла это сообщение радостно, но очень взволнованно и даже, кажется, с подозрением. Когда меня выписали из московского госпиталя, и я получил назначение от комиссара госбезопасности Шитикова в Ткибули, по пути я посетил Ереван, мою семью. Узнав о моем приезде, жена Акопяна прибежала к нам, захватив с собой фотокарточки своего мужа. Долго расспрашивая меня о том, действительно я был с ее мужем, достала с портфеля эти групповые фотокарточки, снятые за несколько лет до войны, и просила показать какой из них Акопян. Я, естественно, не угадал: среди десятков людей в штатском, снятых задолго до моей встречи с человеком в форме полковника, я не смог разгадать моего друга по несчастью, чем сильно огорчил его жену. К счастью, спустя два или три месяца, пришло первое письмо от полковника Акопяна, сначала из какого-то далекого пункта, затем из Азербайджана, где он находился в каком-то лагере. Еще спустя некоторое время, наконец, явился он сам, "собственной персоной!". Моей радости не было предела, наконец, я устрою "очную ставку" с мужем у них дома. Теперь уже сомнений не могло быть! Но, поскольку я назвал свои воспоминания "Все так и было", не могу не привести весьма неприятный финал нашей дружбы. Как-то я предложил своей жене совместно посетить семью Акопяна, чтобы поздравить жену и детей с возвращением главы семьи. Наша семья размещалась по ул. Абовян, рядом с Ереванским мединститутом, а Акопяны жили в полуквартале от нас. Мы в весьма хорошем настроении вышли из дома, разыскали квартиру Акопянов, которая находилась на 2-м этаже, расспрашивая соседей в какую дверь войти, мы прямо вошли в их квартиру и оказались в исключительно неудобном положении. Оказалось, что в этот вечер семья собрала много гостей на банкет, посвященный возвращению главы семьи. Увидев нас, и хозяева оказались в неудобном положении, так как, пригласив около пятидесяти человек, "позабыли" нас. Мы, конечно, сейчас же извинились и, несмотря на настойчивую просьбу хозяев, ушли, заявив, что зашли случайно. Во время работы в медпункте центрального лагеря, вскоре ко мне обратился военнопленный, который был несколькими годами моложе меня (а мне было тогда 35 лет) и почему-то доверчиво сообщил: - Доктор спасите меня, я еврей, командующий ВВС 24-й армии, если немцы узнают, что я еврей, то меня расстреляют. - Чем же я могу помочь Вам? - спросил я его. - Поместите меня в барак с больными, где находятся мои друзья. Я удовлетворил его просьбу, в журнал посещений записал какой-то диагноз, позволяющий такой перевод. Я не знаю, соответствовала ли его просьба действительности или он хотел таким образом войти ко мне в доверие? Не знаю, как сложилась его судьба, жив ли он? Но мне нужно было помочь своему соотечественнику. Так я поступал и в других случаях. Седлецкий пересыльный лагерь для советских военнопленных Каждый случай перевода в другой лагерь вызывал у нас тревогу. Я не знал, почему переводят меня в другой лагерь. Но задавать вопросы немцам – значило выдать свое волнение. Оказавшись в пересыльном лагере, я попытался разыскать хотя бы одного знакомого, но не нашел. Переспал эту ночь, на второй день за мной пришел какой-то унтер-офицер, вывел из лагеря и повел куда-то. Он был исключительно суров, вел себя странно, хватал за рукав и грубо тянул к себе, требуя быть ближе от него. Постепенно у меня началось подозрение, что кем-то я был выдан немцам, и меня ведут на расстрел. Так прошли мы с километр и где-то в г. Седлеце он ввел меня в двухэтажный дом и представил какому-то немцу в военной форме, но небольшого звания, видимо, конторщику. В комнате, где мы находились, было несколько письменных столов, но других людей не было. Этот «конторщик» предложил открыть свой рюкзак, причем сделал это на чистом русском языке, правда, с немецким акцентом и с изысканной любезностью. Обыскав содержимое рюкзака, он обнаружил спрятанную в книге Лескова карту Смоленской области. Я подумал, что если не бить, то грубить и оскорблять меня он будет. Но этого не случилось, он вновь в высшей степени любезно заключил: «Извините, я не могу оставить у вас эту карту, да она и не нужна вам, скоро кончится война, и будут изданы замечательные карты», - продолжал свою «любезность» этот младший конторский чин. Я молчал, но подумал про себя: знаем, какие карты вы собираетесь издать, но этого не будет, вопрос лишь в том, кто из нас сможет дожить и увидеть, какие придется вам издавать карты! «Обыскав меня и отобрав карту, единственную надежду ориентироваться, если удастся бежать (эта мечта постоянно поддерживала наш дух), он позвал того же сумасшедшего унтер-офицера и предложил отвести меня. Мне же сказал: «Вас повезут в Варшаву, там требуется врач для военнопленных, вам там будет лучше, чем здесь». Мы вышли на улицу, и пошли по неизвестной мне дороге. Сопровождавший меня унтер-офицер вновь стал со мной обращаться грубо и необъяснимо дико, вновь дергал за рукав, боясь, что сбегу, хотя он был вооружен и при самой идеальной ловкости я не смог бы далеко бежать. На нашем пути встретилась группа военнопленных из седлецкого лагеря, они работали на шоссейной дороге, и к моменту нашего приближения отдыхали. Их возглавлял в высшей степени культурный полицай, который был известен узкому кругу наших подпольщиков как актер Большого театра. Его фамилию я, естественно, я не помню. Он был не старше меня, но выше и полнее (собственно, полицаи все были полные, так как получали несравненно лучший паек). Этот актер-полицай также имел в руках палку-дубинку, но, как было известно, ни разу не бил никого. Когда мы шли, в 30-40 м. от дороги, где находились наши пленные, я услышал: «Куда вас ведут?» - Говорят, якобы в Варшаву. Передайте моим друзьям…, - едва я начал отвечать, как мой конвоир резко дернул меня за рукав и крикнул: «Не разговаривать!» МЫ прошли с диким немцем еще минут 15, и показался вокзал Седлец. Он подвел меня к какому-то часовому и попросил стеречь, а сам куда-то исчез. Я стоял возле часового минут 10, пока подошел мой конвоир, а вскоре и поезд, с какими-то, как мне показалось, "дачными" вагонами: каждое купе с двух сторон имело свои двери. Все места в вагоне сидячие. Как я узнал позже, желающие в пути поспать, должны были купить все три места. Мы вошли в вагон, поезд тронулся и быстро набирал скорость. Мимо нас пробегали густые зеленые леса, соблазняющие свободой. Вначале я подсел в противоположном от конвоира конце купе и глубоко задумался: а что если вдруг открыть дверь и на ходу поезда прыгнуть и углубиться в лес? Но это было безумие: соскочить с мчавшегося со скоростью 60-80 км поезда означало рисковать быть насмерть разбитым или, в лучшем случае, искалеченным, не имея никакой перспективы! Несмотря на то, что мысли не отличались реальностью, сопровождавший меня фашист встревожился: видно, и он подумал – возьмет, да прыгнет с поезда, а мне отвечать, хотя в общем они не несли никакой ответственности за жизнь пленного. Поэтому он приказал пересесть ближе, рядом с ним. Я взял книгу и стал читать про себя, но беспокойство оставалось: куда и зачем меня везут? Но недолго мне пришлось предаваться моим мыслям: вскоре наш поезд прибыл на подземный вокзал Варшавы. Мы поднялись наверх и сели в трамвай. Мой "телохранитель" предпочел ехать на передней площадке, рядом с вагоновожатым, причем он по-прежнему не разрешал отходить от себя ни на шаг. Я стоял на выходе из вагона неуклюже, за моей спиной был рюкзак, мы явно мешали выходу из вагона, поэтому некоторые смотрели на нас удивленно, с недовольством. А что я мог сделать? Каждое мое движение вызывало у этого «дикого» фашиста ворчание и окрики. Ехали долго, наконец, вышли и вошли в какой-то двор, где был небольшой одноэтажный домик. Оказалось, это было помещение администрации больницы, представляющей бывшие клиники Польской военно-медицинской академии. В отделениях этой больницы находились на лечении, главным образом, легионеры немецкой армии, поляки представляли меньшинство. На территории больницы было много кирпичных зданий, по всему двору росли деревья. Когда мы вошли в этот административный домик, мой "дикий" конвоир сдал меня, получил расписку и вышел из помещения. Ко мне подошел молодой высокого роста врач-поляк, который в высшей степени вежливо, с большим тактом, расспрашивал о моей специальности, откуда я родом, и заявил, что здесь мне будет предоставлена возможность лечить своих соотечественников. Он пригласил меня пройти с ним в дом, в котором я буду находиться и работать. Мы вышли из помещения, прошли по аллеям больничного парка. Я вопросов не задавал, но про себя подумал: куда я попал? Неужели буду работать на свободе, без немецкой охраны? Долго думать не пришлось: слева от нас я увидел одноэтажный домик, окруженный колючей проволокой... Объяснений мне не требовалось: я буду жить и работать в клетке - не только под колючей проволокой, но и на территории, огороженной крепостными стенами. Боже мой, а что же с моей семьей? Где мои родные, что с ними? Увы, в то время и еще долго мне не дано было ничего знать об этом...(Фото №17). Варшавский лазарет для советских военнопленных Это было 5 апреля 1942 года. Лазарет был разделен как бы на две половины: на правую, где помещались терапевтические, главным образом туберкулезные больные, и левую, где находились хирургические больные. Между этими половинами лазарета находилась операционная, небольшая кладовая и комната врачей. Когда я вошел в лазарет, здесь было двое врачей - хирург Иващенко и общий врач Мухтар Кадыров (азербайджанец). Врач Иващенко Роман Никифорович, 1896 года рождения, был низкого роста, худощавый, с маленькой головой. Он был мобилизован в РККА в Сумской области. Он был беспартийным, но большим патриотом; на внутренней стороне двери комнаты врачей, которая в дневное время было открыта, следовательно, не бросалась в глаза, была прикреплена карта РСФСР. Роман Никифорович страстно переживал перемены на фронте, каждый день тщательно прикидывал, на сколько километров продвинулся фронт. Чуть ли не все предметы служили масштабами для этой карты: спички, зажигалка, карта и т.д. Вскоре я узнал, что среди больных он скрывает от немцев лиц, находящихся под подозрением немцев, или таких, которые могли бы быть ими выявлены, как активисты, враждебно к ним настроенные. Среди них был Нурмак, о котором будет сказано ниже. Р.Н.Иващенко сколько-нибудь серьезных операций не производил, при необходимости таких больных оперировали в хирургической клинике польского госпиталя. Хирургическая деятельность Романа Никифоровича сводилась к вскрытию абсцессов и флегмон. После войны, в 60-х годах, Иващенко разыскал мой адрес и приехал в гости в г. Краснодар. Только тогда я узнал, что он никогда не был... хирургом, а является невропатологом, и по этой специальности работал в г. Кроповец Сумской области (его адрес: Сумская обл., г. Кроповец, ул. Шевченко, 1). После войны он женился второй раз на Надежде Николаевне Станкевич. Несмотря на его патриотизм, средний медперсонал и санитары нашего лазарета не очень любили его, так как он был сухим и черствым человеком, что особенно сильно чувствовалось в условиях плена. Вторая причина такого отношения к нему заключалась в том, что он часто подчеркивал свою приверженность к частной собственности. Например, он мечтал иметь собственный дом. И вот однажды в наш Варшавский лазарет привели несколько военнопленных. Мы с Романом Никифоровичем сидели у окна нашей комнаты, откуда было видно, кто входит в лагерь. В одном из входящих он узнал и брата своей жены, вышел к нему навстречу и долго не возвращался. Когда он зашел, то со слов брата жены рассказал, что его жена в Сумской области очень «удачно» купила большой дом. Его радости не было конца, он все хвастал, какая у него умная жена. Kaк раз в эти дни положение на фронте было безрадостным, и его хвастовство с "удачной" покупкой дома очень возмутили меня, и я совершенно неожиданно для него и, пожалуй, для себя, я воскликнул: «На этот дом немцы бомбу сбросили!» Он удивленно посмотрел на меня и замолчал. Я объяснил свое раздражение, но все же испортил ему настроение и тем был доволен. Как можно радоваться какому-то имуществу, когда ежедневно, ежечасно гибнут люди, уничтожаются города?! Но, несмотря на это странное поведение, Иващенко был неплохим человеком, сильно болевшим за свою Родину, постоянно поддерживающим дух своих пленных сотрудников и больных. Мухтар Кадыров был молодым врачом, высокого роста, крепкого атлетического телосложения. Он тоже с любовью говорил о Родине, но при этом обнаруживал политическую странность: он говорил о том, как после войны нужно организовать «Кавказскую республику». Эти его разговоры отталкивали от него всех преданных нашей Родине людей, однако, когда азербайджанские эмигранты, получив у немцев разрешение войти в наш лагерь, стали агитировать его, чтобы он признал какие-то националистические организации, после чего он будет выпущен на волю, наш Мухтар не дал своего согласия, а при втором посещении этих господ скрылся среди больных, наотрез отказавшись выйти для встречи с ними. Это показало, что Мухтар своей "идеей" организации "Кавказской республики", о чем он говорил с сильным азербайджанским акцентом, лишь рисуется. Несколько отступая, отмечу, что в лагерях военнопленных встречались такие люди, которые, желая отвести от себя опасность немецкой расправы, старились показать себя не совсем "лояльными" советской власти. Это, конечно, не предатели, но, вместе с тем, неустойчивые люди, можно сказать, шкурники. Некоторые становились в такую позу, чтобы "малой ценой" избежать вербовки немцев в различные антисоветские организации. Так, например, в одном из лагерей я встретил некоего Ламоткина. Он тоже был врачом, высокого роста с волосами интенсивно рыжего цвета, и хвастал, что его родители имели в Смоленской губернии 200 десятин земли. Когда же его попытались завербовать в так называемую Русскую освободительную армий (РОА), он отказался, мотивируя, что РОА не гарантирует возврат помещичьих земель. Позже, в лагере Санок, случайно выявилось, что рыжий Ломоткин до войны служил в одном полку с Амиром Мамедовым. Последний рассказывал, что он никакой не помещик, а, напротив, из батраков, был членом партии. Полковник медицинской службы врач пан Касевич тоже был высокого роста, худощавый, постоянно носил пенсне. Интеллигент старого воспитания, получивший образование в Петербурге, он хорошо владел русским языком, был очень общительным; несмотря на свой аристократизм, не брезговал беседовать не только с врачами, но и с фельдшерами, и с санитарами. От польской администрации больницы он был назначен шефом Варшавского лазарета. Целыми днями он проводил в комнате пленных врачей, охотно вступал в беседы на разные темы, но большую часть времени отводил теме войны. Мы скоро поняли, что он, как поляк, ненавидит немцев, надеется на скорое их поражение в войне. Вместе с тем, он не скрывал от нас свои симпатии к буржуазной Польше, желая ее победы под эгидой Англии. Рассказывал нам о "преимуществах" польской экономики, баснословной дешевизне, обилии товаров, о том, как хорошо жили они до войны, когда килограмм сала стоил столько, сколько один трамвайный билет и т.д. Мы вступали с ним в полемику, не рискуя, что он выдаст нас немцам. Он и не смог бы это сделать, поскольку ежедневно сам вел разговоры против немцев. В ответ на его аргументы о дешевой жизни в довоенной Польше, мы спорили с ним, доказывая, что они грабили крестьян, закупая за бесценок продукты сельского хозяйства. Как-то, желая показать выгоды жизни при капиталистической Польше, он спрашивал меня: «Скажите, у вас была своя машина?» Я не хотел врать, сказал, что нет. - Вот, видите, вы были доцентом и не имели даже одной собственной машины, а я, - продолжал Касевич, - имел три машины! Я решил дать ему «бой», спрашивая, зачем ему 3 машины, думая, что он растеряется, но тут же получил ответ: «Одна машина визитная, посетить больных, другая, большая машина, чтобы по воскресеньям с семьей выезжать на Вислу». А третья зачем? - не унимался я. - А третья машина спортивная, гоночная... Я стал выдумывать, что ежедневно за мной приходила казеная машина, и я на работу ехал на ней. «Но это не то!» - возражал мне Касевич и пытался "поймать" еще на чем-то: - А сколько у вас было костюмов? - Три костюма, - ответил, вспомнив все свои костюмы - зимний, летний, старый… - Вот, видите, - торжествовал он, - а я имел 12 костюмов! - Но зачем одному человеку 12 костюмов? - удивился я. «Как зачем?» - отвечал он: костюм домашний, костюм рабочий, в котором иду на работу, костюм выходной, костюм для театра, костюм вечерний, костюм летний, костюм осенний... При этом он подробно описывал необходимость каждого из перечисленных костюмов. Эта длительная попытка доказать преимущества капиталистической системы правления примерами мещанского личного благополучия возмущала меня, и я задал ему неожиданный вопрос: - Скажите, пожалуйста, сколько времени сумела выстоять Польша против немецко-фашистского нашествия? - Разве это имеет отношения к теме нашего разговора? - удивился пан Касевич. - Да, - ответил я, - это имеет прямое отношение к нашему разговору. - Польша держалась больше месяца, - не без гордости ответил он. - А вот наша страна не стремилась к мещанскому благополучию в виде накапливания 12 костюмов и трех машин для каждой семьи, а укрепляла оборону страны, проводила ее индустриализацию, и теперь, вот уже больше года, стоит она, как скала, против фашистской Германии и весь мир видит, что хвастливые планы «блиц-крига» Гитлера провалились навсегда! Несмотря на попытку полковника Касевича противопоставить могуществу нашей страны жалкие перспективы Польши, он всегда появлялся к нам воодушевленный мощными ударами Красной Армии по фашистским ордам. Мало того, нередко он воодушевлялся не только действительными успехами, но и кем-то сочиненными фактами. По его сведениям, наши войска уже не раз отбрасывали немцев от Смоленска, хотя до этого было еще далеко. И вот, однажды он явился к нам, весь сияющий, и сообщил: «Ваши войска взяли Смоленск!» Поскольку за последние дни он говорил об этом уже не в первый раз, мы не поверили. У меня настроение было в этот день плохим, и я ответил ему не очень вежливо: «Какой тут Смоленск, когда унтер-офицер сажает цветы!», - заявил я ему, показывая в окно, как унтер-офицер нашей охраны возился в земле. Кажется, Касевич обрадовался моему "наивному" замечанию: - Унтер-офицер будет сажать цветы до тех пор, пока не будет приказа не сажать их! Не забудьте, это ведь немцы! Если придет приказ в какой-то день и час расстреливать своих матерей, то они не преминут и это сделать. "Бефел ист бефел", «Приказ есть приказ», - заключил Касевич излюбленной поговоркой немецкой военщины. Несмотря на свои симпатии к Красной Армии, которая не только держится стойко, но и бьет немцев, являвшихся и его врагами, Касевич твердо держался того мнения, что после войны Западная Украина должна быть возвращена Польше. Мало того, как-то в пылу националистического угара он даже сказал, что Киев отойдет к Польше. Мы все были возмущены, начали опровергать абсурдность такого предположения, но не успели высказаться, как наш фельдшер Гриценко, ведавший хозяйством лазарета, высокий, плечистый, с выразительными глазами и буденновскими усами, оборвал Касевича уличной бранью, которую в цензурном "переводе" можно выразить так: «А дерьма не хотите!» Лицо пана Касевича не просто зарумянилось, как это часто бывало при споре с нами, а сделалось малиновым, красным, как цвет вареного рака. Мы уже думали, что его хватит удар - инфаркт. Но он это пережил, хотя больше не смог сказать ни одного слова и быстро ушел. Все начали упрекать Гриценко за невыдержанность, объяснять, что брань не может служить аргументом нашей правоты и т.д. Но, как известно, слово не воробей. На следующий день Гриценко был переведен в другой лагерь, а пан Касевич долго не ходил к нам, хотя это было нарушением его служебных обязанностей. Затем явился и как бы оправдывался, что Гриценко перевели в другой лазарет, поскольку иначе он не смог бы продолжать работу здесь. Подпольная антифашистская работа патриотов Варшавского лазарета советских военнопленных Будучи разбросанными по немецко-фашистским лагерям, мы не знали, что и на долю пленного генерала-лейтенанта инженерных войск Дмитрия Михайловича Карбышева выпал особо тяжкий крест фашисткой неволи. Будучи тяжело контуженным, он попал в фашистский плен, где, испытав нечеловеческие физические и нравственные муки, продолжал борьбу. Он написал знаменитую "Памятку военнопленного", передаваемую их рук в руки, из барака в барак и зачитанную до дыр. На этом клочке бумаги были слова Карбышева: "Плен - это тот же фронт!". Молва приписывает ему организацию многих побегов, отчаянно невероятных акций. Конечно же, он был не один. Обо вceм этом мы не знали, но ориентировали военнопленных точно так же: "Плен - тот же фронт!". Мы также совершенно были уверены в предстоящей победе нашей армии над германским фашизмом, мы также говорили о необходимости продолжать войну с фашизмом за колючей проволокой. Много времени спустя, в 1970 году по линии общества "Знание" в составе группы ученых я побывал в Австрии и посетил лагерь "Маутхаузен", где перед окончанием войны, в 1945 г., Д.И.Карбышева вывели фашисты на мороз и облили водой, пока он не замерз. На меня оставил потрясающее впечатление памятник, воздвигнутый на территории бывшего лагеря «Маусхаузен» генерал-лейтенанту Д.И.Карбышеву… В нашем лазарете была сложная обстановка: с одной стороны, сравнительно лучшие условия для жизни военнопленных, сочувствие и поддержка польской администрации, сотрудников больницы и местного польского и русского населения, связь с подпольным Варшавским комитетом и т.д. и, с другой стороны, попытка антисоветских элементов, в частности, из русских эмигрантов и других категорий, оказать идеологические влияние на пленных, использовать их в своих целях. Очень важным фактором стал патриотический настрой персонала лазарета, состоящего из советских военнопленных. К ним относились врачи и средний медперсонал в лице Афанасия Петровича Зайцева, Селютенко, санитаров Данилова, Беспалова, Василонко, Гриценко, Лаврика, "учетчика" Нурмака и др. Персонал лазарета всегда относился к своим собратьям чутко, отзывчиво, помогал им, как мог, в поддержании их духа и тела. С больными проводили индивидуальную политинформацию, разумеется, в такой форме, чтобы не быть выданными немцам и сочувствующим им элементам, имеющим доступ в наш лазарет. Рассказывалось им о положении дел на фронте, успехах Красной Армии, о случаях, когда отдельные лица или группы людей, насильственно завербованные в различные немецкие легионы по признаку национальности, бывшие военнопленные после восстановления здоровья, подорванного голодом, вооружались и убегали в партизанские отряды как суровые мстители. Охрана нашего лазарета состояла из 12-15 немецких солдат, во главе с унтер-офицером. Они выпивали у нас во дворе, за колючей проволокой. Все солдаты были великовозрастные и, как правило, не были так жестоки, как в других лагерях. Причина их "мягкости" заключалась в том, что они были очень заинтересованы оставаться в тылу, охранять больных военнопленных, находящихся на закрытой территории. С другой стороны, молодежь, с большей легкостью поддающаяся фашистской пропаганде, то есть "первосортные" войска нужны были больше на фронте. И вот, находясь в общении с нами, они постепенно привыкали, часто обращались к нам за медицинской помощью, которая была ближе, хотя им категорически запрещалось пользоваться такой помощью пленных. Немецкое командование учитывало возможность сближения охраны с пленными, и потому через 3-4 месяца заменяло охранников. Пользуясь такими условиями, я стал заводить знакомства с охраняющими нас солдатами. Конечно, не все шли на такое знакомство, обычно ограничиваясь общими разговорами, но один из солдат стал более охотно сближаться со мной. Я понял, что ему что-то надо от меня. Видя сочувствие с моей стороны, он попросил взять на себя его лечение. Оказалось, он болен гонореей... Он признался, что если обратиться к своим врачам, то они применят к нему принятые в то время в немецкой армии санкции: сообщат жене, а после лечения пошлют на фронт! Поэтому он заинтересован лечиться тайно от своих. Я дал ему понять, что если командование узнает об этом тайном лечении, то попадет не только ему, но и мне. Зачем же мне рисковать "добавочным" наказанием? На это он ответил, что тайна будет сохранена, а моим "гонораром" будет его помощь. Я сказал, что мне хотелось бы иногда выходить по ночам в соседнее отделение больницы, чтобы получить хлеб, а возможно, и другие продукты для нашего лазарета. Он сказал, что это вполне возможно в то время, когда дежурит его друг. "Взаимовыгодные" операции начались. Упомянутый немец стал заходить в назначенные дни и часы за получением медикаментов и беседы о ходе лечения, которое проводилось успешно. Но я не очень спешил объявлять ему об окончании лечения, которое проводилось современными препаратами (сульфапиридин и др.), к которым в то время микробы еще не были резистентны. Через один или два дня, после предварительного сообщения о наличии хлеба, мы выходили ночью в соседнее отделение, где обычно оставляли мешок хлеба, примерно 30-50 кг. Утром по заранее составленному списку раздавали добавочный паек по 200-300 г. хлеба. На всех больных (их было в моем отделении около 150 чел.) часто хлеба не хватало. Поэтому в следующий раз раздавали тем, кому не хватило в прошлый раз. Этот дополнительный хлеб был существенной добавкой к мизерному пайку больных, хотя в Варшавском лазарете хлеб был натуральный (не хольцброд), но все равно его было мало - 300 г! Нужно сказать, что кроме этого добавочного хлеба, который доставляли сотрудники польской больницы, периодически к нам поступал хлеб и другие продукты еще и от местных жителей. Одним из источников поступления дополнительных продуктов, главным образом, хлеба, были наши концерты, которые давались по воскресеньям, когда не появлялись контролирующие лагерь немецкие офицеры. Исполнителями концертов были наши медработники и больные военнопленные. В лазарете имелись инструменты: мандолина, гитара, бубен, гармоника, а также хор в составе больных и медработников. В репертуаре наших концертов были как русские народные, так и современные советские песни. В первое время наша конвойная охрана не разрешала эти концерты, но некоторые слушатели сумели уговорить ее, подкрепив мелкими подарками - сигаретами, конфетами и др. Концерт начинался в 10 утра во дворике нашего лазарета. Публика собиралась по ту сторону проволоки и очень охотно, с интересом слушали наши песни, в которых звучали тоска, но и любовь, и вера в нашу Родину. Концерт начинался с нашего «коронного» номера: Утро красит нежным светом Стены древнего Кремля, Просыпается с рассветом Вся советская страна. Кипучая, могучая, Никем непобедимая., Страна моя, Москва моя, Ты самая любимая!… Эта песня вызывала слезы умиления по обе стороны проволоки, иногда публика просила повторить ее. Большой успех имели наши волжские песни, песня о Катюше и др. Варшавяне, не только русские, но и поляки, очень любили концерты, поэтому делали подарки нашим часовым, добиваясь разрешения передавать лазарету заранее приобретенные для пленных продукты, а сигареты и конфеты исполнителям перебрасывались через проволоку. Концерты мы рассматривали не только как источник пополнения продуктов, но и как политическую работу, поднимающую дух как пленных, так и находящихся в оккупации поляков, как средство контактов с варшавянами. Немцы не понимали и не придавали значения этим концертам. Другим источником пополнения наших скудных продуктов питания была некая Блышинская - русская женщина из Смоленска, жена польского писателя. В дни революции она была прислугой какого-то богача, который вывез ее еще девочкой за границу. Но в Париже Блышинской крупно повезло: она выиграла крупную сумму и стала жить самостоятельно, переехав в Варшаву, где вышла замуж за польского писателя-националиста, который с приходом немцев вошел к ним в доверие. Однако Блышинская сохранила самостоятельность, искреннюю любовь к России, к русским людям, что выражалось в большой поддержке военнопленных - как путем продовольственной помощи, так и содействием побегам из плена и сокрытием их в своих хуторах. Некоторые из этих военнопленных пускали под откос военные железнодорожные составы (к сожалению, фамилию одного из таких лиц, совершавших действительные подвиги, я позабыл). Эти данные о Блышинской я слышал от военнопленных, а отчасти и от нее самой. Блышинская бывала во многих лагерях, в том числе и в нашем Варшавском лазарете советских военнопленных, примерно каждые 10-15 дней. Причем она бывала не с пустыми руками, а с мешками хлеба, салом, вареным мясом, повидлом и т.д. Входя в лазарет, Блышинская, прежде всего, спрашивала: «Ну, есть ли новые «смоляки»? И "смоляки" всегда оказывались, так как она своим землякам лично раздавала кульки больших размеров. Остальные продукты поступали в общий фонд и равномерно раздавались всем больным. Иногда она сама в беседе устанавливала, что новый "смоляк" ничего не знает о Смоленске, но, улыбаясь, говорила: «Но, ничего, пусть будет так, отдайте и ему кулек!» Гуманизм и доброта, любовь к русским людям у Блышинской были развиты исключительно сильно. Все наши больные и сотрудники любили ее не только за щедрую помощь военнопленным, но и за ее заботу о своей Родине. Как-то она очень долго она не показывалась в лазарете. Спустя свыше 40 дней Блышинская появилась, и мы узнали причину ее длительного отсутствия. Она шла по Варшаве и вдруг увидела, как немецкий солдат бьет русского военнопленного. Долго не думая, она бросилась на солдата, который вытащил кинжал и рукояткой нанес удар в ухо Блышинской. Она попала в больницу, где находилась больше месяца. Вторым лицом, оказывающим продуктовую помощь больным нашего лазарета, был Отец Серафим. Он был в возрасте около 40 лет, среднего телосложения, со светлыми волосами. Он появлялся в лазарете примерно один раз в месяц, когда накапливал средства для покупки продуктов. Обычно он приходил с двумя-тремя мешками хлеба, двумя-четырьмя ведрами повидла, некоторым количеством лука, чеснока, моркови. Эти продукты раздавала больным его жена, которая, наряду с тремя другими медсестрами, работала у нас на общественных началах медсестрой. Она, как и ее муж, были очень добродушными, ласковыми ко всем больным. Отец Серафим обязательно заходил в комнату врачей и подолгу вел с нами беседы на животрепещущие темы (никогда не касаясь религиозных вопросов!). Если бы он приходил к нам не в рясе священника, а в костюме, то никто бы не поверил, что он священник. Больше того, он с уважением относился к общественной системе СССР, радовался успехам наших войск, если при этом не было посторонних лиц. К моему удивлению, я обнаружил у него неплохую подготовку в области марксистско-ленинской философии! Это все вызывало симпатии к этому служителю религиозного культа. Я не знал, и неудобно было спросить у него его родословную, но мне казалось, что он был уроженцем Варшавы, где было много русских. Однажды отец Серафим поразил всех. На пасху нас в лазарете посетила большая группа варшавян, а с ними отец Серафим и актриса Ленинградского оперного театра Ковалева. В уголке туберкулезного отделения, где обычно осматривали больных, Ковалева выступила с концертом. Она спела несколько русских народных песен, в то время как отец Серафим переходил от койки к койке, раздавая больным продовольственные кульки, красные яички и крестики. Он уже приближался к месту, где шел концерт, когда Ковалева пела из «Письма к матери» Есенина такие строки: Не буди того, что отмечталось, Не волнуй того, что не сбылось, Слишком раннюю утрату и усталость Испытать мне в жизни привелось. И молиться не учи меня, не надо! К старому возврата больше нет. Ты одна мне помощь и отрада, Ты одна мне несказанный свет. И в момент, когда отец Серафим хотел вручить крестик очередному больному, потрясли слова песни: «И молиться не учи меня, не надо, к старому возврата больше нет!". Драматический эффект достиг высшего накала потому, что отец Серафим, держа в руках еще не врученный крестик, повернулся, посмотрел на актрису, выводящую эти слова, и она упала в обморок. Ее поддержали рядом стоящие варшавяне и повели в комнату врачей. Вслед за ними вошел и я, дал Ковалевой валериановую настойку, уложили на постель. Были потрясены все здоровые и больные военнопленные: исполнение певицы, по существу, тоже пленницы, которая не успела бежать из Львова, где гастролировала, и слова Есенина к матери, напомнили нам о Великой матери - Родине, которая одна была нам «помощь и отрада», одна была нам «несказанный свет». Все переживали происшедшее, но потом оказалось, что отец Серафим и Ковалева заранее отрепетировали свою роль, которую исполнили блестяще, проникновенно. По-видимому, так же считали и двое наиболее реакционно настроенных белогвардейцев, один из которых был Мальский. Последний любил хвалиться тем, что у него в Польше имеется 28 производственных предприятий, а также «резиновой дубинкой" размером с небольшой кулак, но при нажатии кнопки раскрывалась со страшной силой, способной переломать череп. Он был крупного роста и такого же телосложения, с огромным животом, ненавидел коммунистов и советский строй, но когда наша армия одерживала успехи, он тоже гордился: «Наш русский медведь еще покажет, на что он способен!». Этот белогвардейский "медведь" был большим балагуром. Второй белогвардеец, в противоположность Мальскому, был низкого роста, с искривленным носом, за что наши медработники прозвали его "Перебей-нос". Он утверждал, что это увечье получил якобы в бою, от красногвардейцев. Он всегда был озлоблен, угрюм, старался на чем-то поймать нас, наши военнопленные хорошо раскусили как его, как и Мальского, и не поддавались на их провокации, не разговаривали, на вопросы не отвечали или отвечали уклончиво. Так, вот Мальский и Перебей-нос сильно озлобились "спектаклем", как они называли выступление Ковалевой, возмущались и пытались "разоблачить" ее, а возможно, и отца Серафима. «Скажите, доктор, разве это не симуляция у Ковалевой! Какой у нее обморок, что так скоро оправилась? От чего у нее обморок?» - сыпали они нам вопросы за вопросами, но никто из врачей, даже Мухтар Кадыров, не поддался их провокации. По их мнению, пасха была сорвана, а по нашему мнению, она прошла с большой пользой не только для военнопленных, но и для варшавян, присутствовавших в лазарете. У нас была еще одна "попечительница" - вдова царского генерала, которая посещала наш лазарет, чтобы воочию видеть людей из России. Но ей было за 75 лет, она была бедная, поэтому могла приносить нам только небольшое количество моркови. Однако мы с не меньшей благодарностью принимали от нее эти коренья. Лишь к концу существования нашего лазарета я узнал, что эта малозаметная старушка была посланницей подпольной организации, которая осуществляла наблюдение за лазаретом. Оказалось, что эта "связистка" знала только санитара Беспалова, а тот - Афанасия Петровича Зайцева. Я уже говорил, что медперсонал нашего лазарета, состоящий из военнопленных, полностью был предан и служил Родине, но о проводимой антифашистской работе мы знали не всё. Самыми близкими мне по подпольной работе были фельдшер Зайцев Афанасий Петрович и санитар Лаврик Иван Ефимович. С их помощью я проводил своеобразное анкетирование, антропометрию и др. мероприятия. Как я уже отметил, в апреле 1942 г. меня перевезли из пересыльного седлецкого лагеря в Варшавский лазарет советских военнопленных. С первых жe дней работы мы в условиях строжайшей секретности начали вести учет здоровья и состояния больных. Из 348 больных пленных, поступивших в мое отделение, было: русских - 140, (из них с открытым туберкулезом - 69), украинцев - 106 (42), белорусов - 24 (8), азербайджанцев - 15 (14), армян – 7 (6), грузин - 3 (3), северокавказских национальностей - 5 (5), среднеазиатских - 39 (31) и прочих – 9 (4). Таким образом, из 348 больных отрытый туберкулез был отмечен у 182 чел. (52%). В процентном отношении открытый туберкулез отмечался главным образом у лиц из кавказских, а затем - у среднеазиатских народностей. За время нахождения в нашем лазарете умерло 181 человек. Однако смертность зависела не только от туберкулеза, но и от хронического голода, поэтому изыскание продовольственной помощи больным военнопленным представлялась задачей №1. Кроме того, пленных доставляли в таком состоянии, что нередко они умирали в первые 2-5 дней. При поступлении больных мы опрашивали, записывали их вес до попадания в плен, а затем регулярно следили за их весом. Из 45 чел. обследованных потеря веса за время пребывания в плену составляла: до 10% - 1 чел., с 11 до 15% - 2, с 16 до 20% - 5, с 21 до 25% - 6, с 26 до 30% - 14, с 31 до 35% - 8 чел. и свыше 36% - 6 чел. Из этих данных видно, что больше половины обследованных нами лиц потеряли от 1/4 до 1/3 и больше веса тела. Так, с весом от 40 до 50 кг было 20 чел., от 51 до 60 кг - 4 чел., с 61 до 70 кг - 18 чел., с 71 и больше - 15 чел. Такая высокая смертность (из 1479 поступивших в лазарет, умерло 304!) за время существования лазарета свидетельствует о тяжелом положении советских военнопленных даже в условиях этого, сравнительно лучше организованного учреждения. Эти и некоторые другие данные были зашифрованы мною так, что расшифровать их мог бы только врач, владеющий армянским языком. Заполненные мелким почерком листки размером 7х11 см. были размножены в трех экземплярах, один из них хранил я, второй - фельдшер A.П.Зайцев и третий - санитар Лаврик, которые зашили их в своей одежде. Было условлено: кому удастся первому бежать из плена и попасть на Родину, тот должен передать эти материалы в Военно-санитарное управление Военного министерства СССР. Первым бежать из плена удалось мне (26 июля 1944 г.), а в октябре 1944-го в проверочно-фильтрационном лагере в г. Половинка № 0302, я сообщил об этом представителю военной прокуратуры СССР в материале под названием: "О зверствах немецких фашистов над советскими военнопленными". Нe зная, что я раньше бежал из плена, фельдшер А.П.Зайцев выслал такой же материал в Военно-санитарное управление, откуда его переслали в Военно-медицинский журнал, редакция которого поблагодарила А.П.Зайцева. Что касается санитара Лаврика, то нам не удалось разыскать его после войны. Лечебная работа в лазарете была поставлена сравнительно удовлетворительно. Польская больница, отделением которой являлся наш лазарет, имела определенный арсенал основных медикаментозных средств. Мы имели возможность ставить пневматоракс, производили отсасывание эксудата из плевральной полости и т.д. Польская больница полностью обеспечивала нас рентгеновскими исследованиями больных (и не только рентгеноскопию, но и рентгенографию). Нужно сказать, что польские врачи особенно чутко относились к советским военнопленным, никогда мы не имели отказа ни в чем, даже в подборе "соответствующих" рентгенограмм, при их необходимости, о чем я расскажу несколько позже. Как-то посетили наш лазарет высокопоставленные немецкие военные врачи в званиях генерала и полковников. Они сделали обход (в буквальном смысле слова обошли двухэтажные койки, которые стояли с краю). Генерал-врач обратил свое внимание на то, что на температурных листах больных были отмечены стрелками процедуры пневматоракса. Он остановился, и, показывая на слово «пневматоракс», спросил: «Что это такое?» Я вначале не понял его и спросил него: «Что Вас интересует, господин генерал?» Он многозначительно показал опять на то же слово - «пневматоракс». - Это пневматоракс, который был сделан в этот день, - ответил я. - А кто это делает? - спросил он с некоторым раздражением в голосе. - Пневматоракс делаю я, под контролем рентгеноскопии, - ответил я. - Как, в плену - пневматоракс?! Не то удивленный, не то возмущенный вскричал врач-генерал медицинской службы. Обход продолжался. Один ив полковников медицинской службы обратил внимание генерала на то, что на температурных листках имеется пометка "Кислород". Он повернулся к нам, сделал новое удивление на лице и спросил: «И кислород делаете вы?» – и, не дождавшись ответа, прошагал дальше. Я боялся, что он запретит такую роскошь в плену, но все обошлось благополучно. В последние месяцы 1942 года мы были осчастливлены тем, что наши самолеты ночью впервые долетели до Варшаву и бомбили немецкий район, где находился наш лазарет. Трудно себе представить нашу радость: видеть наши самолеты над оккупированной фашистскими захватчиками Варшавой. Когда бомбы рвались, содрогался весь лазарет. Врач Кадыров подбежал, захватил место у печки, прилип к ней и вытянулся во весь свой высокий рост. Хотя опасность прямого попадания в наш лазарет не исключалась, мы были в хорошем настроении. Я подошел к Мухтару и спросил: «Почему Вы стали под печкой?». – «Я много видел разрушенных домов, но печки обычно не разрушаются», - ответил мне Кадыров. Я тоже видел, что печки не разрушаются, но остаются ли целыми те, кто под печкой встречал бомбежку? Второй день показал, что мы действительно рождены в "рубашке": во дворе лазарета было обнаружено много осколков от авиабомб, но никто не пострадал! Появление наших самолетов над Варшавой произвело огромное впечатление как на немцев, так и на пронемецки настроенных поляков, особенно "фольксдойчей" (то есть поляков, у которых в роду были немцы, на основании чего они пользовались определенными преимуществами). Эти бомбы обозлили их, и в крупной газете Варшавы (я точно не помню, как она называлась) появилась передовая под названием "Червоны бомбы". В ней выражалось возмущение, что Красная Армия бомбит Варшаву. С этим же настроением явился к нам пан Касевич: - Я не ожидал, - говорил он, - что ваши войска могут бомбить Варшаву! - Но ведь наши самолеты бомбили и оккупированный Смоленск, зачем же обижаться? Тем более, что бомбили немецкий район! Но Касевича не успокаивали наши доводы. Тогда мы напомнили ему, как немцы бомбили оккупированную ими же Варшаву, точнее Варшавское Гетто, куда фашисты свели евреев не только Польши, но и других европейских стран. Из гетто систематически выводили по нескольку тысяч человек и вели на вокзал, сажали в товарные вагоны, пол которых предварительно покрывали хлорной известью, и в страшной тесноте везли на станцию назначения (кажется, в Тремблинку) на уничтожение. По другим слухам, в лагере на станции назначения евреев пропускали через души: как только намокнут, включали ток, затем автоматически раскрывался люк, и готовые трупы высыпались в самосвалы и вывозились в общие братские могилы. Однажды, как нам стало известно, в лагере, по пути к вокзалу, евреи устроили внезапный побег. Конвой перестрелял их, но некоторая часть сумела добежать до лесов. Когда чаша терпения переполнилась, Гетто восстало (19 апреля 1943 г.). Немцам пришлось прибегнуть к кадровым войскам. Но Гетто перестало повиноваться: там уничтожались танки, не допускались близко войска. Немцы стали посылать для усмирения тяжелые бомбардировщики и ежедневно бомбили Гетто. Пепел с бумагами, исписанными еврейским шрифтом, ветром заносился на территорию нашего лазарета. Повстанцы организовали систематические радиопередачи и вещали в эфир о своих успехах в борьбе с немецко-фашистскими оккупантами. Говорили, что над Гетто повстанцами были водружены флаги Польши, СССР, Франции и других государств, граждане которых стали жертвами фашистов. В частности, в радиопередачах повстанцы приводили данные, сколько дней держалась Польша, сколько Франция против оккупантов, а сколько дней держится Варшавское Гетто. Медсестра, посещающая наш лазарет, рассказывала, что она живет на противоположной стороне улицы, где находится Гетто. Она сама неожиданно увидела в окно, как на крыше пятиэтажного дома, находящегося на территории Гетто, женщина с грудным ребенком в отчаянии несколько раз подходила к краю крыши, чтобы броситься вниз, но каждый раз с ужасом на лице задерживалась. Она не могла долго смотреть на эту страшную трагедию и отходила от окна. «Это же не "червони бомбы", - говорили мы пану Касевичу. - Немцы бомбили ими же оккупированную Варшаву, «Генерал-губернаторство Польши», никто из вас тогда не возмущался, а когда война дошла до ваших домов, вы начинаете протестовать! А как же выбить фашистов из Варшавы, если не стрелять, не бомбить?» Полковник медицинской службы пан Касевич не мог сколько-нибудь аргументировано спорить с нами, ему, видимо, хотелось, чтобы Победу им принесли на блюдечке!