Предыдущая   На главную   Содержание   Следующая   И.Э.Акопов . Все так и было… [VI]   Наше боевое крещение В Смоленске стояли недолго, и эшелон двинулся дальше, а где-то под городом Рудня остановился на полустанке. Здесь было несколько товарных эшелонов. Нам было приказано выгрузиться и складывать вещи у своих вагонов. Большинство из нас - мобилизованные на фронт после объявления войны, поэтому неудивительно, что перед вагонами вырастали целые горы чемоданов. Вокруг них сидели на корточках пассажиры - хозяева этих чемоданов. Вскоре мы убедились, что это обуза для военного человека и освободились от них, заменив рюкзаками. Я облокотился на березу и смотрел в конец поезда. Рядом со мной на корточках сидели и мирно беседовали начсанарм Роффе и консультант-хирург А. Ф. Орлов. Вдруг я заметил, как с хвоста поезда появились два самолета, летевшие низко над эшелоном. Я успел лишь крикнуть: «Немецкие самолеты!», на что начсанарм немедленно отреагировал: «Что Вы панику поднимаете!» Тем временем самолеты один за другим сбросили бомбы, которые на какое-то мгновение висели над нашим эшелоном. Опять-таки не обращая внимания на слова начсанарма, я крикнул: «Бомбы сбросили! Все ждущие у вагонов кинулись в поле слева по направлению эшелона, стараясь удалиться от эшелона. Нe успел я осмыслить виденное, как самолеты уже развернулись и вновь пошли с хвоста эшелона. У эшелона почти никого не было, недалеко от меня стоял Г.П.Руднев. В голове молниеносно проходит мысль: как же уйти от вагонов, ведь наряду с нашими чемоданами, там выгружены мощные сундуки зеленого цвета, в которых находятся секретные документы армии. А самолеты развернулись уже в третий раз, мы с Г.П.Рудневым, решили уйти от места, куда нацеливаются немецкие бомбы. Но мы ушли не влево, а вправо по отношению к движению поезда: полезли через наши вагоны, затем вагоны соседнего эшелона, когда увидели надвигающиеся на нас самолеты. Я залег на спину, Г.П.Руднев оказался слева от меня. В тот же миг я заметил, как летит авиабомба прямо на мою грудь. Я успел крикнуть: «На нас бросили!» И в голове молниеносно пронеслось: не успел прибыть на фронт, ничего не сделал для Родины, а уже уничтожен!» Но что это? Бомба летела точно на мою грудь, вдруг она исчезла, а я остался невредим, услышав разрыв бомбы где-то впереди. Нужно было какое-то время, чтобы я вспомнил элементарный закон силы инерции, которая унесла падающую на меня бомбу куда-то вперед. Когда я окончательно опомнился, самолеты, кажется, уже улетели, я заметил, что нет Георгия Павловича и позвал его. «Я здееесссь» - раздалось в ответ. Он оказался на дне кювета железной дороги. Увидев меня, поднялся, и мы перешли полосу отчуждения железной дороги и вышли к сараю отдельно стоящего домика на хуторе. Там оказались некоторые работники санотдела. Самолеты отбомбились, обстреляли поле слева движения эшелона и улетели. Наступила тишина, все как-то успокоились. Георгий Павлович, отличавшийся природным юмором, вспомнил: «Как Вы сказали, что на нас бросили бомбы, я три раза перевернулся и оказался внизу откоса железнодорожного полотна!» Но как-то никто не двигался с места. Я предложил пройтись по сторонам эшелона, чтобы оказать помощь раненым. Никто не отозвался. Среди тягостного молчания раздался голос великовозрастного фельдшера санотдела ростовчанина Кудинова: "Пошли доктор". Мы зашли с хвоста поезда и шли вперед, рассматривая все вокруг. Но каково было наше удивление, когда мы не обнаружили ни одного убитого, ни одного раненого! Больше того, мы не заметили никаких повреждений нашего эшелона, за исключением небольшой вмятины левого бока паровоза. Нужно сказать, что машинист все время находился на своем посту и удар осколка бомбы по паровозу также не причинил ему никакого повреждения. Кстати сказать, несколько позже я был очевидцем мужества железнодорожников во время бомбежки воинского эшелона. При этом особенно отличилась женщина - стрелочница, которая не отошла ни на шаг со своего поста во время маневрирования поезда под бомбежкой: когда военнослужащие спрыгивали со своих вагонов и убегали от зоны бомбежки, эта женщина продолжала свою службу, как будто ничто ей не угрожает! Завершив обход нашего эшелона, наш военфельдшер Кудинов заключил: - Выходит, не так страшен черт, как его малюют! И он был прав: мы ведь отделались легким испугом, но прошли боевое крещение и стали немного смелее. Санотдел 19-й действующей армии Вечером того же дня, когда мы получили боевое крещение, под прикрытием темноты, погрузили машины и отправились в г. Рудня, где двухэтажное школьное здание было выделено для размещения санотдела 19-й Армии. Здесь нас встретил ответственный работник санотдела полковник Пегов, который заранее был откомандирован в г. Рудня в качестве квартирьера санотдела. Это уже была первая "стационарная" фронтовая обстановка. Встречая своих старых (кадровых) и новых коллег по санотделу, Пегов с особенной монотонностью и хладнокровием сообщал о распорядке рабочего дня на ближайшее время: - Спать будете прямо на голом полу, раздеваться не придется; нужно быть в полной готовности на случай отхода. Вражьи самолеты налетают с немецкой аккуратностью трижды в день и бомбят город в 7-00, 12-00 и 19-00. Выделенное нам помещение - лучший ориентир для немецких самолетов. Бомбоубежищ - нет. Позже мы узнали, что монотонность и мрачные краски свойственны Пегову. На следующий день утром, как и говорил Пегов, самолеты прибыли в Рудню ровно в 7-00 и стали бомбить город. Выходить из помещения санотдела было строжайше запрещено в целях маскировки штаба армии. Как только началась бомбежка, все санотделовцы спустились со второго этажа на первый. Здесь была надежная защита от осколков авиабомб, а при прямом попадании мы все останемся под развалинами здания. Бомбы с грохотом разрывались то тут, то там, вызывая разрушения и пожары небольших домов, из которых состоял тогда г. Рудня. Наконец, самолеты улетели, и Пегов сказал, что теперь "пожалуют" они в 12-00. Его слова оправдались: налеты эскадрилий на Рудню продолжались по расписанию. Было приказано рассредоточиться и развернуть работу санотдела армии. Каждый из работников получил задание. На мою долю выпало выехать в Залозно разыскать в лесу ППГ и развернуть его работу. Я сел в кабину полуторки и выехал в западном направлении. Дорога шла через низко лежащие ржаные поля. Вдруг шофер заметил самолет противника, который шел прямо на нас. Он остановил машину, мы выбежали и залегли во ржи, но рожь нас не прикрывала, и мы были как на ладони. Самолет выпустил пулеметную очередь по нам и улетел. Мы поднялись, сели в машину, но не проехали и километра, как тот же стервятник нагнал нас и сбросил несколько бомб мелкого калибра, они взорвались по обеим сторонам дороги, не причинив нам вреда. Мы проехали дальше, как нас вновь стал преследовать фашистский стервятник. Как я, так и шофер, были в "мыле", сердца наши бились часто и сильно. Я решил больше не останавливать машину и не выбегать. Шофер прибавил газ, и мы пустились под пулеметным обстрелом вперед, затем вскоре въехали в лес и были избавлены от преследования: лес маскировал нас надежно, и мы ускользнули от хищника. Крыша кабины была пробита пулями, но нас они не задело. Разыскиваемый ППГ только что прибыл в Залозно и начал развертываться. И, кстати, здесь скопилось большое количество раненых, которых врачи обслуживали и отправляли в тыл. Мы вернулись в санотдел и доложили начальнику о выполнении задания. Несмотря на то, что на нашем отрезке фронта положение было относительно стабильное, здесь оно с каждым днем все больше и больше осложнялось: натиск во много раз превосходящих сил противника с трудом сдерживали наши части. Самолеты врага продолжали массированные налеты как на наши позиции, так и на тылы и пути отступления. На следующий день после возвращение в Залозно, налетела вражеская авиация на район размещения санотдела, сбросила большое количество бомб на мост, но он не пострадал, однако вокруг моста было разрушено и сгорело несколько домов. Совместно с пожилым фельдшером санотдела Кудиновым мы кинулись с санитарными сумками оказывать помощь пострадавшим от налета. Мы вошли в полуразрушенный одноэтажный дом. Крыша обвалилась, в углу был стол, на котором стоял патефон с пластинкой, которая только что играла, но засыпанная землей с обвалившегося потолка пластинка прекратила вращение и замолчала. Рядом был другой стол, на нем - чайным сервиз, стаканы с недопитый чаем, тоже засыпанные землей. На полу, на столах, убранных кроватях, - всюду обломки дерева и комья земли. Во дворе домика лежат два трупа: хорошо одетой молодой женщины с разорванным платьем и окровавленным животом и мужчины с изуродованным и окровавленным лицом. Недалеко от них сидит старушка, на руках у которой девочка двух лет. Она заунывно поет какую-то колыбельную песню. Мы попытались разговаривать с ней, но она не вступала в разговор, не изменяла своей позы и продолжала свою заунывную песню, не обращая никакого внимания на нас. Ее взор был скованным, стеклянными глазами смотрела она куда-то вдаль. - Доктор, дать ей валерианки? - обратился ко мне Кудинов с вопросом. - Никакая валерианка здесь не поможет, - ответил я. Вокруг нас все больше и больше собирались люди из соседних домов. Один из присутствующих рассказал, что убитая женщина - дочь старушки, а мужчина - ее зять. Они приехали в Рудню из Смоленска, когда там стало невыносимо от бомбежек вражеских самолетов, думая, что здесь будет спокойнее. Пока я раздумывал, как мне поступить со старушкой, к ней подошла другая старая женщина со словами: - И чего же это ты, старая, не заплачешь, аль высохли у тебя очи? Это ведь твоя Варинька убита! Ты поплачь немного, слышишь, поплачь над дочкой! Вдруг прекратилась заунывная мелодия, старушка посмотрела вокруг себя, разрыдалась громко-громко, слезы текли у нее, словно прорвав какую-то плотину. Старушка-соседка, видимо, не ожидавшая такого результата, виновато посмотрела на нас и промолвила: - А то сумасшедшая будет! Пусть лучше поплачет, ей станет легче. Я кивнул ей головой в знак согласия, и мы пошли к другим развалинам. Раненых больше не было. Несколько трупов были извлечены из-под развалин. За мостом находилось двухэтажное здание швейной фабрики - мастерской, где шили нательное белье для солдат. Фабрика была полуразвалена от бомбежки, но пострадавших было мало - несколько работниц, которые были легко ранены, и им была оказана медицинская помощь. На второй половине фабрики женщины, еще не совсем оправившиеся от испуга, налаживали работу. Одна из работниц предложила нам кипу "спинок" от рубашек: - Может, Вам пригодятся для раненых, все равно мы не сможем все использовать, придется все это бросить. Работа санотдела с каждым днем осложнялась в связи с неустойчивостью фронта, частым дислоцированием медицинских подразделений. Не все госпитали успели развернуть свою работу, еще хуже было на полковых пунктах медпомощи и в медсанбатах, которым приходилось часто дислоцироваться. Начсанарм Роффе не показывал своего волнения, казалось, он был всегда спокоен и в хорошем настроении. В обращении с сотрудниками санотдела и комсостава медицинских подразделений армии он всегда был вежлив, чуток и отзывчив, но и достаточно требователен. В дни, когда мы стояли в Рудне, женщины-соседки просили санотдел присылать врачей для осмотра больных. Однажды они обратились с просьбой осмотреть беременную женщину. Начсанарм выделил врача, который вернулся и доложил, что скоро предстоят у нее роды. Рожать дома, да еще под бомбежками, невозможно. Нужно женщину эвакуировать в тыл. Начсанарм по радио запросил из Смоленска самолет «У-2», но случилось какое-то недоразумение - прислали нам целую эскадрилью этих самолетов. Самолеты один за другим производили посадку на площадке напротив санотдела. Уже сели около 15 самолетов, когда с Запада показались силуэты фашистских бомбардировщиков, летевших с вечерним бомбовым "пайком". Все ахнули! Что будет? Предстояло одно из двух: либо бомбардировщики поймут, что на земле безоружные и беззащитные самолеты, тогда они станут для них "лакомым кусочком", либо в потемках издали примут за боевые самолеты - истребители, тогда они постараются убраться восвояси. Не прошло и минуты, как все выяснилось: к счастью, они приняли "У-2" за боевые самолеты и, не долетев до них, круто повернули обратно. Все вздохнули облегченно. Но командир эскадрильи санитарных самолетов, узнав, что вызов был для эвакуации беременной женщины - роженицы, пришел в ярость и раскричался: - Что я, баб буду возить вместо раненых! Дайте раненых, а беременную не возьму на борт! Он бы исполнил свою угрозу, если бы не вмешательство начсанарма - бригврача со знаком отличия в виде ромба, что приравнивается генералу. Пришлось подчиниться: роженица была отправлена в Смоленск. Но что стало с ней в Смоленске, - трудно сказать. В эти дни Смоленск был подвергнут массированной бомбежке. В первых числах июля 1941 года был большой налет на станцию снабжения армии. Там стоял эшелон эвакуируемых семей начсостава. Часть из них ехали на открытых платформах, а другая часть в товарных вагонах. Фашистские стервятники забросали бомбы на женщин и детей. Когда они, объятые страхом, бросились бежать от железной дороги, самолеты обстреляли их и из пулеметов с бреющего полета. Накопилось много раненых, собранных в помещение небольшой железнодорожной больницы. Для оказания хирургической помощи начсанарм выделил самого консультанта А.Ф. Орлова. Собираясь выехать на станцию снабжения, Алексей Федорович обратился ко мне с просьбой "составить компанию". С разрешения начсанарма я выехал с А.Ф.Орловым. В больнице мы застали ужасную обстановку; там было 92 раненых, большинство из которых - это дети. Они плакали, жаловались на боль. Вокруг больницы собралось много людей - родственников, ехавших вместе в эшелоне, попавшем под бомбежку. Теперь они искали среди раненых своих родных или близких. Прежде всего, пришлось освободить больницу от посторонних лиц. Алексей Федорович обошел всех раненых и произвел сортировку и установил очередность доставки раненых в операционную. Легко раненых перевязывали и эвакуировали в Смоленск. Остальных брали в операционную. Хирург этой больницы отсутствовал. Военврач Федоров, который ассистировал Алексею Федоровичу, срочно был вызван в санотдел. Пришлось мыть руки мне, чтобы сменить его. Алексей Федорович не отходил от операционного стола. Время от времени он просил сестру вытереть пот с лица и еще реже поить его водой. Операции производились под эфирным наркозом (другого наркотика не было), но так как электрического освещения не было, пользоваться эфирным наркозом при керосиновых лампах было рискованно, поэтому, как только стемнело, операции были прекращены. Положение Рудни стало критическим: государственные учреждения уже эвакуировались в Демидово и частью в Смоленск. Но армейским частям, а следовательно, и санотделу, не было приказа отходить. Начсанарм созвал ответственных работников санотдела и части из них дал задание направиться с ним в Витебск, на запад, для организации эвакуации санитарных подразделений. В санотделе остались полковник Пегов, я и несколько человек младшего и рядового состава. Уже несколько дней мы ели только сухари да консервы. Я сидел у санотдела и смотрел как сотни гусей, оставленных своими бежавшими хозяевами, бродили по двору. Я попытался попросить Пегова разрешения зарезать пару гусей и приготовить обед для товарищей, которые вернутся из Витебска усталыми и голодными. - Вы хотите, чтобы нас судил трибунал за мародерство? - возмутился Пегов. - Нет, этого разрешить я не могу! - Какое мародерство, когда гуси бесхозные и, скорее всего, достанутся немцам, - стал я оправдываться. Но Пегов был неумолим, и слушать не хотел мои доводы. Я вновь вышел на улицу и заметил, как около сарая крутятся шофера санотдела. Спустя несколько минут, они аппетитно ели простоквашу из глиняных кувшинов. - Откуда достали Вы простоквашу? - спросил я у них. - В сарае, - ответили мне хором, - Там есть еще несколько кувшинов, мы решили, что хозяев нет, а простокваша может испортиться, тогда как мы ходим голодные! - А если вернутся хозяева? - спросил я. - Они будут благодарны нам, - ответили шофера, - мы хорошо заплатили! - Как жe Вы заплатили за простоквашу? - Трешницу за каждый опорожненный кувшин - сколько поедим, столько трешниц оставим хозяевам за простоквашу, лишь бы они вернулись! Через пару минут я и Пегов также с аппетитом ели простоквашу, не боясь трибунала! К вечеру вернулись санотделовцы из Витебска и рассказали нам, как им на полпути встретился "Капрони". Вначале он тихо пролетел над полуторкой, в кузове которой были оборудованы скамейки. Ну, конечно, все встревожились, но вскоре успокоились, когда "Капрони" улетел. Однако он их не оставил: сделал круг, оказался над ними и высыпал "орешек" из бортового пулемета. В результате несколько санотдельцев пострадали: ранение ноги было у А.Ф. Орлова, нос оказался пришибленным у начальника фармацевтического склада армии Санкина. Но эти ранения возникли не за счет "меткого" огня итальянского шакала, а в результате неловкого соскакивания на ходу своей полуторки. После этого налета машина продолжала мчаться на Витебск, но она смогла дойти до Восточной окраины. Войти в город им не удалось: Витебск горел, а на западной части города были уже немцы. Это было 8 июля 1941 года. На следующий день вызвал меня начсанарм и дал задание: выехать на восток, в местечко N (название позабыл), разыскать восточнее населенного пункта ППГ, передислоцировать и развернуть его работу на новом месте. Это была сложная задача, но задание начсанарма выполнил точно и в условиях наступающего вечера разыскал и передислоцировал ППГ, там же переночевал и утром вернулся в санотдел. Подъезжая к восточной окраине Рудни, я издали заметил под стенами штаба 19-й армии большое количество раненых. Увидев нашу машину, они подошли и стали нас просить не покидать их, взять с собой, в кузов. Но я сказал им, что мы должны ехать на юго-западную окраину Рудни, в район расположения нашей части. - Куда вы поедете, когда там немецкие танки! В это время к нам на встречу подъехал военный инженер 19-й армии, который подтвердил, что на юго-западе города были немецкие танки, сам жe он направляется по дороге на восток. Я задумался: как же нам быть, можно ли верить частному устному заявлению? Я обратился к шоферу: «Ну, как Петя? Рискнем проскочить в свой лес? Не боишься немецких танков?» - Чего бояться товарищ начальник? Машина у меня - во! - показал на свой большой палец, - отечественного производства, как запустим 70 км в час, никакой танк нас не догонит! - Да, возможно, танк не догонит, но выпущенный из танка снаряд или даже пулеметный огонь - догонят! Но все же давай рискнем - на полный газ! Раненые вновь начали со всех сторон просить взять их на машину, не оставлять их здесь без защиты, без помощи. Я обещал им на обратном пути взять их, сколько возможно, поместить в машине, и Петя дал полный газ. Машина рванулась с места и помчалась по хорошей мощеной дороге. Нам предстояло проскочить на этой скорости три-четыре километра. Подъехав к въезду в лес, Петя сбавил газ, и еще через минуту мы были там, где вчера еще находился санотдел. Но сегодня здесь было пусто. Вернувшись к зданию штаба армии, мы опять увидели раненых, которые просили взять их. Но как? Мест в полуторке немного, все не поместятся: кого взять, кого оставить? Да и некогда проводить сортировку по тяжести ранения и прочим признакам. Пока я переживал этот тяжелый вопрос, в кузове уже оказалось людей больше, чем можно было предположить, нам пришлось сорваться с места и ехать, оставив остальных на произвол судьбы, фактически - на произвол врага. Но что можно было сделать в таких условиях? Наша машина помчалась на полной скорости на восток. За нами мчалась одна лишь единственная машина - это была машина особистов, которая оторвалась от преследования немцев. Наша армия отступала на Смоленск (мы нагнали нескончаемые вереницы разных машин). Все дороги были загружены транспортом, танками, самокатными орудиями. От Рудни до Смоленска все дороги были заняты ими. Настроение у людей было мрачным, сильно угнетенным и вместе с тем тревожным. Люди, способные на подвиги, на самопожертвование, ехали молча. Но почему была избрана именно эта дорога на Смоленск? Разве все было сделано, чтобы остановить ворвавшегося врага, который даже не преследует убегающие колонны наших войск? Вряд ли! Это было не просто отступление, вызванное военной необходимостью, но и растерянностью руководства (какого - нe берусь судить), вносящего элементы паники: уходить во что бы то ни стало! На эти вопросы смогут ответить только опытные военспецы. В Смоленск мы вступили под страшный грохот непрекращающихся разрывов авиабомб и огня зенитной артиллерии, спаренных пулеметов и тысяч винтовочных выстрелов по самолетам противника. Задержавшись некоторое время в предместье Смоленска в Красном Бору, вереница наших машин снова двинулась дальше и вошла в лес на окраине г. Ярцево, точнее, бывшего города Ярцево, который был полностью сожжен и разрушен. Но и здесь, не успев собрать все санитарные машины, мы получили приказ вернуться в Смоленск, как говорили тогда, «слишком далеко драпанули!» В Смоленске 2-й эшелон армии, а следовательно, и санотдел, был размещен в Красном Бору, в лесной чаще. Вся армия подтягивалась к Смоленску, который находился под постоянный бомбовым ударом противника. Был вновь дан приказ передислоцироваться в восточном направлении, на восточный берег Днепра. Тысячи машин двинулись на переправу через Днепровский мост. На мосту движение регулировал, как это ни странно, сам генерал Ока Городовиков. Это был человек небольшого роста, с длинными, "буденновскими" усами, разговаривающий по-украински. Он стоял перед железным днепровским мостом - одним машинам разрешал, а другим запрещал переезд через мост на восточный берег Днепра. Пошли машины санотдела нашей армии, он пропустил их, а когда подошла очередь моей машины, почему-то не пропустил, приказал свернусь с дороги. Что ему пришло в голову, сказать трудно, он не слушал мои объяснения. Через мост проходили тысячи машин, почему генерал из всей колонны машин санотдела армии не пропустил лишь мою машину? Я очень волновался: что подумает об этом начсанарм Роффе - почему нет моей машины? Но в этот момент я заметил, что шофер моей машины, выйдя из общей колонны, по взмаху руки Городовикова, развернул машину, поставил ее перпендикулярно к движущейся колонне и стал "протискиваться" между машинами, хотя они шли так плотно, что и «щели» между ними не было. Избрав свою "жертву", он корпусом своей машины стал «вдавливаться», "влезать" в строй. Шофер машины-жертвы на мгновение был «ошарашен» такой дерзостью нашего шофера и на мгновение приотстал. Это было достаточно, чтобы нам войти в движущуюся колонну и вновь идти на встречу с нашим генералом. Все время мы думали: заметит ли он нас, нарушивших его приказ и вновь вошедших в строй? К счастью, он не заметил нас, и мы благополучно прошли на восточный берег Днепра. Движение колонны машин было очень медленным, так как машины шли впритык. Пройдя около 5 км, мы заметили на возвышенности начсанарма Роффе, который рассматривал колонну автомашин. Приблизившись к нему, я выскочил из машины, подбежал к нему и доложил о случившемся. Он был очень сердит, но после моего объяснения остался доволен тем, что мы присоединились к колонне машин санотдела (ведь в те дни было невозможно оторваться от своей части!). Незадолго до этого удивительного инцидента на Днепровском мосту, я имел случай близкой встречи с генералом Городовиковым. Как-то, кажется западнее Смоленска, перед сумерками, я оказался рядом с Городовиковым, сидящим у костра, вокруг которого восседали какие-то бойцы и командиры. Он очень оживлено рассказывал эпизоды первой мировой войны, участником которой был, делая сравнения с Отечественной войной. Например, говорил, что в то время плохо была развита техника, войска не имели транспортных средств, и когда приходилось "туго", то отступали за сутки не более 20-30 км, а теперь, жаловался он, - на машинах "драпают" - в час 40-50 км! С наступлением темноты погасили костер, но долго еще сидели вокруг него, слушали рассказы ветерана. Нам было приказано находиться на автомашинах до получения новых указаний. Около 22 часов начался зловещий гул перелета фашистских эскадрилий на Восток, на Москву. Было до боли обидно, что мы не можем прервать этот спокойный перелет вражеской авиации на столицу нашей Родины Москву. Неужели мы не можем оборвать их полет, не допустить приближение стервятников к Москве? Наконец, получили приказ двигаться, увы, на Восток! Такое движение омрачало наши души. Мы ведь были так воспитаны и твердо убеждены в том, что "ни пяди нашей земли никому не отдадим!", что будем воевать на территории той страны, которая нападет на нас, что наши самолеты будут летать «выше всех, дальше всех, быстрее всех!» Мы не сомневались в окончательной Победе нашей Родины над фашизмом, но пока мы отступаем, отступаем с большими потерями, и все наши представления о войне пока не оправдываются: нам трудно было объяснить стремительность в наступлении немецко-фашистских войск, причины их больших успехов на различных участках фронта. Рассказывали, что два-три дня назад, при отступлении наших войск через Соловьевскую переправу, накопилось огромное количество машин. Налетела фашистская авиация, разбомбила и сожгла якобы 500 машин! Мы двигались также на эту Соловьевскую переправу, ставшей теперь печально известной. Колонна машин тянулась на многие километры. Когда машина, в которой я ехал, достигла Соловьевской переправы, была на расстоянии 80-100 м. налетела эскадрилья немецких бомбардировщиков (я насчитал 12 самолетов), которая начала пикировать и сбрасывать на переправу бомбовый груз и обстреливать из пулеметов. Не успела эта эскадрилья улететь, как прилетела вторая, затем третья, а сколько было, их сказать трудно, так как проследить за ними было невозможно. Налет бомбардировщиков был так внезапен, что отбежать в сторону от моста и дороги было невозможно: выскочив из машины, я увидел небольшой одиночный окопчик, глубиной с полметра. Я быстро влез в этот окопчик, но в нем было так тесно, что с трудом можно было поднять голову, защищенную каской. Разрывы бомб создавали сплошной невероятный грохот, и у меня создалось впечатление, что все погибли, и я еще уцелел каким-то чудом. Может быть, этот кромешный ад длился 5-10 минут, но он показался мне вечностью. Наконец все стихло, я вылез из ямы, которая вполне могла стать моей могилой. Вокруг было еще тихо, лишь постепенно стали показываться люди, которые, подобно мне, как-то зарылись и слились с землей, стали выходить из леса те, кто еще был далеко от моста. Часть наших машин уже была на восточном берегу моста. Я прошелся по предмостному участку и был удивлен - весь этот страшный налет закончился тем, что сгорели лишь две машины, находящиеся на самом далеком расстоянии от моста и был убит один человек! Это уже был не первый случай такого счастливого итога. Переправившись на восточный берег Соловьевсвой переправы, мы мчались на всей скорости догонять вырвавшиеся вперед автомашины санотдела. После того, как это было сделано, мы получили распоряжение дислоцировать санотдел в Кардымово, но не успели там выгрузиться, как пришло новое распоряжение - следовать на местечко Федино. Здесь мы оставались несколько полных тревог и опасности дней. Обстановка была настолько напряженной, что мы не входили в населенные пункты, жили и работали в лесах, не снимая с себя орудие и противогазы. В полной форме мы ложились на землю, иногда приходилось не только умываться, но и пить воду из лужи, а когда лужа находилась в стороне от дороги, то и упиваться не приходилось, так как выход из леса демаскировал местонахождение штаба армии. Естественно, так долго оставаться было немыслимо, и через несколько дней мы покинули Федино и дислоцировались в лесу станции снабжения армии, у местечка Вадино, что на Северо-западе Смоленска. В первые несколько дней сохранялись все строгости маскировки, затем наши машины стали выходить из леса и двигаться по шоссе в западном направлении. Это вселяло в нас надежду на упрочение положения фронта нашей армии, и это оправдалось. Вадино Дислокация штаба 19-й армии в районе Вадино представила собой новый этап в жизни армии и его санотдела. До сентября 1941 года этой армией командовал член ВКП(б) с 1918 года, участник гражданской войны, окончивший военную академию, бывший командующий Северо-Кавказским военным округом, в то время генерал-майор Иван Степанович Конев, который сыграл выдающуюся роль в Великой Отечественной войне, стал Маршалом Советского Союза, командовал различными фронтами, затем стал главнокомандующим Центральной Группой войск и верховным комиссаром в Австрии, заместителем министра обороны и одновременно главнокомандующим Группой войск в Германии и Объединенными вооруженными силами государств - участников Варшавского договора и т. д. И.С.Конев был высокого роста, стройный, с открытым взглядом и доброй улыбкой, доступный для подчиненных, с которыми всегда говорил, не повышая голоса, умел их слушать. Поэтому его не только уважали как талантливого полководца, вышедшего из народа, но и любили как руководителя и старшего товарища. Командующий приказал второму эшелону армии, а следовательно и санотделу, расположиться в лесу в 40 км. юго-восточнее ст. Вадино. Первый эшелон, включая и свой командный пункт, был дислоцирован западнее Вадино, в нескольких километрах от линии фронта. Дороги, ведущие как к первому, так и второму эшелонам армии шли через трудно проходимые болота. Поэтому саперным частям армии было приказано настилать много километров дороги поперечно сложенными бревнами, связанными между собой. Езда по таким дорогам вызывала непрерывную вибрацию и напоминало ощущение, которое испытывают при верховой езде. На других участках, где дороги не имели такого настила, часто машины застревали, буксовали и приходилось пользоваться трофейной военной французской машиной типа "Виллис", которая имела большой крюк и была настолько сильной, что вытаскивала глубоко завязшие в болоте полуторки и трехтонки с грузом. Было смешно смотреть, как маленькая четырехместная солдатская машина вытаскивает из грязи огромный грузовик. В то время наши машины не были приспособлены для работы в таких условиях. Наши армейские госпитали были расположены: один недалеко (в двух км) от санотдела армии, в лесу, а два других - в лесах западнее и севернее совхоза, в Неелово. Медсанбаты, непосредственно обслуживаемые санотделом армии, были расположены в 8-12 км от линии фронта. В первое время после обоснования санотдела в районе Вадино состояние тревоги и повышенной бдительности продолжало оставаться. И здесь мы спали прямо на земле, под голову клали противогаз, личное оружие было при себе. Утром умывались чаще всего из луж, но когда доставали полотенца, чтобы вытираться, надо было сделать так, чтобы не только не заметили с немецких самолетов, но и чтобы не заметил наш стоматолог штаба Ск-ий, который каждый раз, видя у кого-либо полотенце или платок, неистово кричал: «Демаскируешь!», считая, что немецкие самолеты могут заметить, хотя мы находились в дремучем лесу. Мы постоянно находились в состоянии напряжения, нередко вражьи разведчики были прямо в наших рядах и до поры до времени орудовали, пока не разоблачали и не обезвреживали их. Так, нередко бывало, что когда мы прибывали в лес на новое место, то не успевали слезть с машин, как где-то недалеко начинали работать ракетницы и тут же прибывали самолеты и бомбили нас, причем, если мы тут же переезжали на новое место, то и там повторялось то же самое. Особенно невыносим был для нас паникер и трус Ск-ий из Ростова, он приносил нам много огорчений и, как ни странно, не попал под действие приказа, согласно которому паникеров расстреливали, напротив, командование отправило его домой, в Ростов-на-Дону вместе с вольнонаемными женщинами. В отношении последних был специальный приказ (кажется, в августе 1941 года) - отправить их домой. Среди вольнонаемных женщин тоже была одна, которая все время была в состоянии страшной паники. Достаточно было появиться немецкому самолету над машиной, в которой она находилась, как раздавался крик: «Ай, ай, ай! Сейчас нас будут бомбить!!!» С этими словами она пыталась на ходу покинуть машину, но каждый раз ее удерживали, уговаривали успокоиться, что она ведь не одна в машине. Получив приказ об отправке вольнонаемных женщин штаба (их было 16 или 18) домой, в Ростов, прежде всего, вспомнили ее. Когда машина с женщинами подъехала к станции снабжения, чтобы погрузиться в поезд, налетел самолет и начал бомбить, все бросились в разные стороны от машины и остались невредимыми. А женщина-паникерша с перепугу полезла под машину, но на этот раз бомба угодила прямо в машину и погибла только она, которая больше всех боялась смерти. Положение на участке нашего отрезка фронта стабилизировалось, мы стали регулярно переписываться со своими семьями. Благодаря сохранившимся письмам, в какой-то мере удается восстанавливать время тех или иных событий. Так, в моих письмах домой сохранилась справка, высланная с фронта, следующего содержания: СССР НКО СПРАВКА Западный фронт Штаб 19 армии Дана настоящая тов. Акопову Ивану Эмануиловичу в том, Санотдел что он с 22 июня 1941 г. зачислен в кадры РККА в качестве 29 июля 1941 г. военврача 3 ранга. № На основании вышеизложенного тов. Акопов И.Э. и его семья пользуются всеми правами и льготами, установленными Правительством Союза ССР для начсостава РККА и их семей. Начальник Санотдела 19 армии, бригврач (Рофе). Печать в/ч 4401. В нашу армию стали приезжать журналисты, писатели, ученые. В те дни в журнале "Огонек" появилась заметка, примерно такого содержания: «Части командира Конева показали, что не только можно сдерживать натиск зарвавшегося врага, но и можно ответить ему мощными контрударами!». Недавно в "Литературной газете" была помещена фотография, на которой изображены И.С.Конев с прибывшими писателями - М.Шолоховым и А.Фадеевым. (Август 1941 года). Но очень жаль, что ни одного слова не было сказано о 19-й армии - ни в этой газете, ни в других источниках, не считая специальные журналы... В связи со стабилизацией фронта на нашем участке санотдел, как и другие отделы армии, получили возможность более или менее нормализовать свою работу. Начсанарм Рофе воспользовался временной передышкой, организовал систематические, почти ежедневные, выезды в районы расположения медсанбатов для консультаций и помощи на месте. В таких выездах участвовали: сам Рофе, армейский хирург-консультант А.Ф.Орлов, армейский терапевт-токсиколог - консультант, то есть я. Несмотря на свою активность, С.Рофе страдал небольшой тугоухостью и пониженным зрением. Может быть, потому он охотно брал нас, особенно меня, на передовой район фронта для инспектирования или доклада командующему, который всегда находился в первом эшелоне штаба армии. Мы всегда ехали на грузовике - полуторке. Начсанарм всегда находился в кабине машины с шофером. Мы же ехали в кузове и, если замечали в воздухе вражеские самолеты, стучали по крыше кабины и кричали "Воздух!". Тогда машина останавливалась, и все едущие в ней высыпали в разные стороны по обеим сторонам дороги, маскировались, если это возможно, пока опасность не миновала. Однажды, когда мы ехали в первый эшелон армии, к командующему, в пути над нами показались немецкие бомбардировщики, мы быстро свернули в лес, где переждали, пока самолеты очистят наше небо. Затем над нами прошел ливневый дождь. Так как в кузове ехали Алексей Федорович Орлов, Федоров, я и еще двое из работников санотдела, и мы не имели брезента, чтобы защититься от дождя, решили зайти в лес и переждать, пока кончится дождь. Где-то совсем рядом мы слышали артиллерийскую стрельбу и задумались: куда же мы это заехали? Выехав из леса, и проехав около двух км, я заметил впереди, в нескольких метрах от нас, на открытой поляне вспышки разрывов артснарядов. Между тем наша машина шла в направлении этой поляны. Чтобы не попасть в зону обстрела, я постучал по крыше кабины и, перегнувшись, сказал начсанарму, что «немцы заметили и хотят бить по нашей машине!». Одновременно, не дожидаясь полной остановки машины, я одной рукой оперся на борт и соскочил с машины. За мной последовал А.Ф.Орлов и другие. Но Орлов был намного старше меня и, естественно, не мог равняться со мной по ловкости, ударился об машину, ушиб ногу о колесо, но сгоряча не обратил на это внимания, вскочил и за нами кинулся к опушке леса, где, как мы заметили не сразу, у свежевырытых окопов сидели красноармейцы, которые наблюдали за нами и как-то лукаво улыбались. Один из них обратился ко мне: - А чего вы так испугались? - спросил он. - Артиллерия бьет ведь по поляне, - ответил я. - Да это же наши пушки стреляют, замаскированные в яме! Да, это была правда: наши дальнобойные крупнокалиберные пушки, зарытые в землю, били по немецким позициям: когда поднимались в воздух вражеские самолеты, пушки переставали стрелять, как только они улетали, вновь открывали огонь по целям. Мы сели в машину, покинули грозную невидимую батарею дальнобойных орудий и вскоре были уже в ставке командующего армией. Как я уже отметил, наш участок Западного фронта с середины июля по сентябрь 1941 года несколько стабилизировался. Как ни "напирали" немцы, им не удалось прорвать фронт, и дорога на Москву была для них закрыта. Даже после взятия Смоленска (29 июля) сражения шли с переменным успехом, что задержало немцев на три месяца. У нас поговаривали, что, несмотря на огромное превосходство в авиации и танках, Смоленск им удалось взять только с пятого захода, после неоднократных переходов города из рук в руки. В сентябре, когда уже начались холода, мы имели в санотделе палатки, а к концу месяца даже утепленные землянки. Как только заработала наша полевая почта, нам выдали зарплату (я получал около 1600 рублей), финчасть оформила подъемные, и я смог выслать домой сразу 7000 рублей, оформил аттестат на имя жены на 1200 рублей. Обстановка позволяла почти ежедневно писать письма и получать их. Иногда я получал сразу по несколько писем - из дома и от товарищей по институту. Жена просила писать ежедневно, так как сын Виля, возвращаясь из школы, сначала забегал к старушке дворничихе с вопросом: «Нет писем от папы?» Когда они были, он бегом поднимался по лестнице и издали радостно кричал: "Пришло письмо от папы!". Когда же не было писем, он входил молча и не садился за стол. Поэтому я старался писать каждый день утром рано, до выезда на передний край, хотя бы открытку. К счастью, жена сохранила большую часть писем, присланных с фронта. В них мы не могли писать о военных действиях и, если это делали случайно, то все равно военная цензура замазывала эти места. Как бы нам ни было плохо, в своих письмах мы старались поддержать дух наших семей. В этих же целях мы просили, чтобы наши жены делились друг с другом, когда получат письмо, предупреждали их, что может случиться, что мы не сможем писать долгое время и т.д. Так, в одном из писем с фронта, датированном 20 июля 1941 года, я писал: "Только сейчас узнал, что тов. Сталин назначен командующим Западным фронтом. Это нас очень обрадовало: уверены, что успех умножится". Некоторое улучшение военной обстановки на нашем участке, конечно, нельзя приписать лишь командующему этим отрезком фронта, хотя не исключается положительное влияние этого назначения. В санотделе армии мы жили дружной семьей. Ближе всех мне были Анатолий Никанорович Герасимов, с которым я учился, Алексей Федорович Орлов, у которого учился военно-полевой хирургии, а также новые друзья – ростовский врач Завен Делонян и шахтинец Федоров. Последний обеспечивал нам баню (через армейские госпитали) и замену грязного белья на чистое (чаще всего, на новое). Делонян находил вкусные кушанья и разнообразил наш рацион питания. В санотделе горячую пищу мы имели не всегда (иногда не удавалось полевой кухне дойти до нас из-за разбитых дорог и мостов, или из-за бомбежки самой кухни). Но в армейских госпиталях раненых кормили хорошо. Санкин доставал нам спирт, когда это очень "требовалось", Матюхин систематически снабжал нас свежей информацией о положении на фронтах и новинках, Алексей Федорович рассказывал интересные случаи из истории первой мировой войны. Я, как наиболее часто посещающий передний край фронта, иногда снабжал санотделовцев касками, патронами к револьверу ТТ и даже личным оружием. Небезынтересно отметить, что эта боевая, полная тревог и лишений обстановка, нарушение нормального сна и питания, изменение обычного образа жизни, вытекающие из военной обстановки, не только не ухудшили мое здоровье, но даже наоборот, значительно улучшили его. Ряд недугов, которыми я страдал дома, как рукой сняла война: ни изжог, ни насморков, ни утомления. Дома я ел только белый хлеб, соблюдал строгую диету от катарра желудка, только удобоваримая, преимущественно молочная диета, систематическое клиническое и курортное лечение избавляли меня от моих недуг. На фронте же я ел обыкновенный солдатский борщ, кашу, черствый хлеб, а иногда одни только сухари, которые трудно было грызть и даже расколоть твердым предметом, а изжоги и насморки бесследно прошли. Что помогло? Фронтовой "стресс", чистый лесной воздух, грубая пища? Когда я писал об этом жене и товарищам, они не верили мне: «Неужели ты думаешь, что я поверю, что от всех твоих недугов лучшее средство война? - писала моя жена». Но это действительно так и было, и не только у меня, но и у многих фронтовиков, ранее страдавших разными болезнями. Хотя обстановка на нашем фронте улучшилась, фашисты оставались фашистами: они налетали на наши госпитали и санитарные поезда, жгли и разрушали мирные деревни. Их самолеты буквально гнались за отдельными машинами, несмотря на то, что они были обозначены крупным знаком Красного креста, то есть санитарными машинами; они охотились на дорогах даже на отдельных людей! Как-то я ехал в медсанбаты наших дивизий. По пути попросила нас подвести девушка, шедшая на полевые работы. Мы затормозили машину, она встала на подножку, и мы двинулись дальше. Я спросил, куда она едет, где она должна сойти? «В совхоз "Неелово", теперь мы называем его «Горелово», а за ним есть "Бомбилово", а рядом с ним - "Строчилово". Теперь у нас новые названия!», - ответила она. «Но кто же дал эти новые названия?» - спросил я. «Как кто? Народ, вот кто! Эти названия напоминают, что несут нам фашисты!» Этой девушке было не больше 16 лет, но сколько ненависти было в ее груди и как горели ее глаза, когда она говорила о немецких захватчиках! Комиссия академика А.Д.Сперанского Я уже позабыл было дату, а вот письмо от 10 сентября восстанавливает в памяти важное событие в моей фронтовой жизни. В первых числах этого месяца в Штаб санитарного управления Центрального отрезка Западного фронта прибыла комиссия из Народного комиссариата Обороны РККА в составе академика Алексея Дмитриевича Сперанского, начальника НИИСИ РККА Селиванова (может, Поливанова?) и других военспецов для проверки готовности армий этого отрезка Запфронта к санхимзащите. Начсанарму 19 была прислана радиограмма с приказом немедленно отправить в Санупр. Центрального отрезка Запфронта терапевта-токсиколога армии, который в то время, кажется, находился в г. Гжатске. Когда я прибыл туда, то там застал всех моих коллег армий, действующих на этом отрезке фронта. Нам было предложено доложить состояние упомянутой готовности. Из всех армий признали работу наиболее хорошей в нашей и, кажется, в 42-й армии. В одной армии работа не была признана удовлетворительной. Членов комиссии распределили с тем, чтобы они на месте изучили опыт армий, где хорошо поставлена эта работа, а в одной - для изучения причин неудовлетворительной работы в этой области. В нашу 19-ю армию решили послать Алексея Дмитриевича Сперанского и Селиванова. Мне было предложено сопровождать их. Мы должны были вылететь сейчас же, после заседания. Приказали готовить для нас два маленьких двухместных самолета. Прежде чем отпустить нас, начсанфронта отозвал меня в сторону и сказал: «За жизнь академика Вы отвечаете головой!» - Разрешите спросить, - обратился я к начсанфронта. - Спросите, - ответил он. - Как я могу отвечать за жизнь академика, когда каждый из нас рискует своей жизнью? - За свою жизнь позаботьтесь сами, а за жизнь академика несете персональную ответственность, - сказал начсанфронта. - Я готов выполнить Ваш приказ, но как это осуществить конкретно, мне не ясно. - Не возите академика далее армейских госпиталей и медсанбатов, - сказал начсанфронта. - Ваше указание будет выполнено, - ответил я, и на этом разговор был окончен. .Начсанфронта пригласил А.Д.Сперанского и меня пройти к самолетам. Наш гость сел в один самолет, а я в другой, и мы взяли курс на Запад - в район действующей 19 армии. Самолет, в котором летел я, шел впереди, а за ним летел второй. Вскоре сидевший впереди меня летчик передал мне записку, где было написано, что с самолетом что-то случилось и что нам предстоит сесть в Вязьме. Я предупредил, что второй самолет ориентируется на наш, и если мы сделаем посадку, он потеряет ориентир, куда лететь. Но пока летчик читал эту записку, он уже пошел на посадку на военный аэродром Вязьмы. Самолет с академиком исчез из нашего поля зрения. Вот так головой отвечай за академика, - подумал я. Осмотрев наш самолет, техники пришли к заключению, что он требует серьезного ремонта, но если мы спешим, могут дать взамен другой самолет. Я согласился, мне выдали трехместный самолет с очень высокой посадкой и мы вылетели в сторону фронта. В пути нас заметил немецкий истребитель, обстрелял из пулемета и в тоже мгновение исчез из поля зрения, затем минуты не прошло, как он вернулся, попытался погнаться за нами, но не мог так медленно лететь, выпустил вновь пулеметную очередь и опять исчез. Наш летчик снизил машину так, что колесами задевал верхушки деревьев. Фашистский стервятник потерял нас из виду. Мы подлетели в район нашей армии, я летчику показал на площадку, где должен был садиться и самолет академика А.Д.Сперанского. Как только я вышел с самолета, мой первый вопрос к встречающим был: «Не прилетал еще самолет академика А.Д.Сперанского?» Ответ был отрицательным. Естественно, я сильно задумался: как быть? Но вдруг заметил силуэт самолета, который шел на посадку: это был его самолет! - Выходя из самолета, А.Д.Сперанский увидев меня, с некоторой обидой в голосе спросил: - Куда же Вы исчезли, бросив нас? Я объяснил ему, что непредвиденная вынужденная посадка нашего самолета в Вязьме вынудила нас оторваться от компании. Отсутствие радио не позволило предупредить о вынужденной посадке. - А как Вы, Алексей Дмитриевич, долетели, как нашли нас и почему так сильно опоздали? - выпалил я свои вопросы сразу. - Летели к вам, пошли уже на посадку, смотрим, - вас встречают огнем зениток. Разобрались, опомнились, ну и ходу назад. Чуть не сели на немецкие позиции. Думаю, что здорово «напугали» их своим появлением в небе. Дай бог ноги, то бишь, крылья унесли, а летели без оглядки! Не успели немцы сообразить, как нас уже нет, а зенитки не достали нас. Начинаем садиться, смотрим, все машут, думаю, приветствуют нас, мол, добро пожаловать! А когда сели, вижу - подбегают к самолету сердитые люди и давай ругать: «Куда несет Вас нечистая! Какого черта садитесь на запретную зону? Тут не посадочная площадка, а минированное поле!» Однако минерам 42-й армии пришлось основательно поработать, чтобы разминировать поле. Так Алексей Дмитриевич, одаренный природным юмором, рассказал о своих приключениях, которые можно было избежать, если бы не вынужденная посадка нашего самолета в Вязьме. Таким образом, наши обоюдные переживания и беспокойства кончились. Я попросил начальника ППГ организовать обед для академика А.Д.Сперанского и комиссии. На столе была «Столичная», коньяк, вина. Алексей Дмитриевич налил себе рюмку "Столичной", посмотрел в мою сторону и говорит: «Эту гадость я пью только за обедом. Распорядитесь, пожалуйста, чтобы мою «флягу» наполнили только коньяком!» Мы так и сделали. После обеда мы повели Алексея Дмитриевича к начсанарму. Он принял его очень тепло, побеседовал и сказал: «Представителем санотдела в вашей комиссии уполномачивается военврач Акопов. Если понадобится мое участие, он доложит мне, и я к Вашим услугам!». Комиссия начала разъезжать по госпиталям и медсанбатам армии. Помимо ознакомления с состоянием готовности армии к санхимзащите, организации лекций по новейшим ядохимикатам и мер защиты от них, Алексей Дмитриевич сам читал лекции, как по военной токсикологии, так и патологии. Разъезжая по санитарным подразделениям армии, мы ближе познакомились с ним, узнали, что ему свойственны природный юмор, простота и общительность в обращении с людьми. Но не осталось незамеченным и то, что он не расставался со своей "флягой", наполненной армянским коньяком: он едва прикасался к ней губами, но делал это каждые 10-15 минут. Однако за все время его пребывания в нашей армии, мы ни разу не видели его пьяным или даже в состоянии, напоминающем в какой-то степени опьянение. И все же одни из военных врачей полушутя намекнул, что частое прикладывание к "фляге" может отрицательно повлиять на его здоровье. На что Алексей Дмитриевич рассмеялся и сказал: «Да если собрать все, что я выпил в жизни, то все вы утонули бы, и ни один не выплыл!». Мы понимали, что это преувеличение, шутка, но в этой шутке была и доля правды: он прожил после войны 16 лет, но в последние три года, как мне рассказывали, медленно умирал, уже в состоянии тяжелого старческого маразма, хотя ему было всего 73 года. В 50-х годах мне довелось вновь увидиться с Алексеем Дмитриевичем. Я приехал из Самарканда в Москву на какое-то совещание или симпозиум, где А.Д.Сперанский выступил с какой-то лекцией. Я сидел в первом ряду, прямо перед кафедрой, с которой выступал Алексей Дмитриевич. Я смотрел на него и удивлялся: как сильно он постарел, осунулся, имел болезненный вид. Когда он закончил лекцию и собирался уходить, я подошел к нему с вопросом: помнит ли он меня? Получил отрицательный ответ. Тогда я подсказал, что наша встреча была на фронте. На это он сказал, что на фронте имел много встреч. Но когда я напомнил, как он летел в 19-ю армию и чуть не сел на территории немцев, он сильно разволновался и стал ругать летчика, который чуть не погубил его. Его реакция на это воспоминание было неадекватна, как будто событие было не многие годы назад, а происходит теперь и представляет явную опасность для него. Это была последняя моя встреча с Алексеем Дмитриевичем Сперанским. Уже на второй день мы разъезжали по санитарным подразделениям армии. Еще накануне Алексей Дмитриевич сказал мне, что ему очень хочется посмотреть, как обстоит дело с готовностью к санхимзащите в полковых пунктах медпомощи - ППМ. Я, помня предупреждение начсанупра фронта, стал отговаривать его от этой затеи, чреватой во много раз большей опасностью, чем посещение медсанбатов. - Ну, хватит меня уговаривать, лучше покажите ваши ППМ, - заключил он официальным тоном, и я не мог уже возражать. Мы были уже на переднем крае фронта. Перестрелки не было, в воздухе царила тишина. Мы ехали в лесу по бездорожью. С трудом различались следы колес, изрезавших влажную и мягкую почву. Вокруг ни души, не у кого спросить, лишь чутье и какая-то тень в памяти от прежних редких посещений. Но на это нельзя ориентироваться, позиции все время меняются. Но вот уже второй день мы оказываемся там, куда намечали ехать. Поэтому Алексей Дмитриевич удивлялся моей ориентации и, наконец, сказал: «Вот бы Акопыча оставить в тылу у немцев! Из него вышел бы хороший партизан!» А это то, чего я больше всего боялся - оторваться от своих и очутиться в тылу врага, числясь у своих "безвестно пропавшим"! Поэтому на такое пожелание я выпалил: «Типун Вам на язык!» - не отдав себе отчета в том, что такая фамильярность граничит с бестактностью. Мы подъезжали на ППМ, где командиром был томский ученый, ученик известного фармаколога Н.В.Вершинина, военврач Константин Станиславович Шадурский. Этот ППМ находился на расстоянии винтовочного выстрела от немецких окопов. Рядом был ветеринарный пункт, где было собрано несколько десятков лошадей. Комиссия посмотрела ППМ, побеседовала с Шадурским, затем мы сели в санитарную машину и двинулись в обратный путь. Мы уже не услышали грохота начавшегося артиллерийского и ружейно-пулеметного огня. Только случайно остановив машину в 2-5 км от ППМ, мы почувствовали "музыку" переднего края линии фронта. На следующий день К.С.Шадурский приехал в санотдел и сообщил о больших потерях на ППМ: там было ранено и убито много людей и лошадей. На третий день работы комиссии, Алексей Дмитриевич просил представить его командующему 19-й армией И.С.Коневу. Я сообщил об этом командующему, и вскоре мы выехали к нему. Не помню теперь, почему с нами не было бригврача Селиванова, но Алексей Дмитриевич и еще два сотрудника санотдела явились на командный пункт первого эшелона армии. Подошли к бункеру командующего, но его там не было, он находился на наблюдательном пункте, устроенном на высоких соснах. Первый эшелон армии находился в нескольких километрах от немецких окопов, в густом сосновом бору, но почти все сосны были скошены огнем противника на уровне верхней трети деревьев. Бункер командующего находился глубоко в земле, покрытый толстыми бревнами в "три наката". Он состоял из одной комнаты шириной в два и длиной в 6-8 м, которая освещалась электрическим светом. В конце этой комнаты находился небольшой стол, за которым сидел командующий, а перед ним, перпендикулярно, был поставлен узкий длинный стол, сбитый из свежих досок, за которым, вероятно, проводились заседания высшего командного состава армии. Я yжe бывал у командующего раньше. Он болел ишиасом и как-то я привел к нему лечврача - невропатолога. Он нас принял просто, тепло. Сейчас, поскольку не было командующего, мы не спустились в бункер, а ждали его возвращения наверху. Издали показался генерал И.С.Конев: «Идет ваш Суворов», - услышал я голос проходящего мимо офицера. Командующий приблизился к нам, я представил ему академика А.Д.Сперанского, он пожал ему руку, затем руки каждого из нас и обратился ко мне: «Что же Вы не пригласили академика в землянку, тут ведь ходят рядовые, могут услышать Ваш разговор!» После этих слов он пригласил нас к себе, мы сели за стол, и А.Д.Сперанский обратился к командующему: «Иван Степанович! Третий день мы тщательно знакомимся с готовностью вашей армии к санхимзащите. Мне приятно отметить, что эта работа поставлена у вас неплохо! Тов. Акопов уделяет этому делу должное внимание и имеет определенный успех, что было отмечено и по его докладу в сануправлении Центрального отрезка Запфронта». «Да, слышал, - согласился И.С.Конев, - тов. Акопов проявил у нас инициативу и можно надеяться, что и дальше эта работа будет на должном уровне». Признаться, я был польщен такой высокой оценкой командующего армией, который среди тысяч сложных вопросов не упустил важность готовности армии на случай применения врагом химического оружия. Однако мы прилагали все усилия не для того, чтобы нас хвалили, а чтобы действительно быть готовыми на случай химической войны и по возможности предупредить отравления, обеспечить лечение и сократить сроки возвращения пораженных БОВ в строй. Но противник не применил БОВ, конечно, не из «гуманных» соображений, а из-за опасения, что СССР и союзники зальют фашистское логово еще более сильными БОВ, какие имелись у них. Разведка доложила, что на участке нашей армии были обнаружены баллоны с утяжеленной синильной кислотой, но они остались без применения. А.Д.Сперанский и И.С.Конев несколько минут обменялись мнениями по общим вопросам войны в теплой, непринужденной обстановке, затем Алексей Дмитриевич поблагодарил командующего зa прием и попрощался с ним. Мы также попрощались с командующим и уехали. К великому сожалению, мне больше не пришлось видеть И.С.Конева, так как через две-три недели Верховное командование отозвало его из нашей армии. На его место был назначен генерал-лейтенант Михаил Федорович Лукин, который руководил нашей армией короткое время, а затем, 14 октября, был тяжело ранен и попал в плен, где советские военнопленные врачи ампутировали ему ногу. В мае 1945 года он был освобожден из плена. После войны играл определенную роль среди военной общественности. Скончался в 70-х годах. Комиссия А.Д.Сперанского 9 сентября. закончила свою работу. Она заинтересовалась некоторыми санитарными трофеями нашей армии и попросила отправить их в Москву, в Санупр. РККА. Мы ожидали приказа о наступательной операции нашей армии для помощи Ленинграду. Выдержки из фронтовых писем Фронтовых писем было много. Писал почти каждый день, чтобы утешить семью тем, что жив. Но в письмах мы не могли сообщать о наших частях, их расположении, командирах и т.д. Мы знали, что враг не дремлет и постоянно следит за нами. В силу этого в первые дни мы не имели права писать, так как не было еще полевой почты. С ее появлением была введена военная цензура, проверяющая нашу корреспонденцию. Цензоры, конечно, лучше нас знали, о чем нельзя писать, и вычеркивали в письмах все, что могло дать врагу полезную информацию. В связи со сказанным письма были лаконичны, с намеками, которые могли быть понятны только близким. Что касается меня, то я, кроме этих предосторожностей, прибегал еще к армянскому языку. Фронтовые письма все же в какой-то степени отражают настроение, а главное - хронологию событий, которые стерлись в памяти. Я позволю себе привести краткие выдержки из некоторых писем, с самыми незначительными поправками. 28 июня 1941 года Поезд мчит нас все дальше и дальше на Запад. В нашем мягком вагоне едут всего четыре человека и все на фронт. А скольким командно-политическим работникам было отказано на ростовском вокзале в билетах (враг уже работает в тылу!). Наступает вечер, мы смотрим в окна, любуемся высококультурной обработкой полей Украины. Даже наши плодородные земли Кубани не выглядят так обильно и красиво. Кругом все растет и цветет! Недаром гитлеровская банда захватчиков зарится на Украину. Но, если она знает, на что посягает, то мы знаем лучше, что нам защищать! Через 2,5 часа Днепропетровск, где будет опущено это письмо. В поезде встретился с профессором Г.П.Рудневым, едущим в ту же часть, и Романовым, с которым в 1936 году были в аспирантуре в Кубмединститута. 30 июня 1941 года. Сегодня в 9-00 мы прибыли в исторический город запорожцев - Черкассы. Все красиво, изобилие и дешевизна. Завтра на пароходе по Днепру отправлюсь догонять свою часть с Г.П.Рудневым. Это будет отлично! Следует сказать, что в части, куда я назначен, не одинок. Кроме ростовских ребят хирург А.Ф.Орлов, который избран в Краснодаре депутатом Краевого Совета трудящихся и А.Н Герасимов, с которым я учился. Не будет скучно! 3 июля 1941 г. Сегодня прибыли на автомашинах (не на пароходе, как думали) в Киев, в еще неизвестную мою часть. Отсюда вновь выедем, но куда? Пока сам не знаю. Пишу для Вашего спокойствия: жив, здоров, в прекрасном настроении духа. За эти дни успел увидеть много интересного. Вернусь - расскажу. Днями сообщу свой адрес и буду ждать Ваших писем. 5 июля 1941 г. Благополучно прибыл на место. Жив, здоров, чувствую себя превосходно. Скоро будет возможно выслать Вам денег, а в дальнейшем деньги будете получать на месте, ул. Шаумяна,29. Со мной вместе Анатолий Никанорович Герасимов (Краснодарский адрес - ул. Горького 66/1) и Алексей Федорович Орлов, которого избирали в депутаты Краснодарского краевого исполкома (в Краснодаре его семья живет во дворе психиатрической больницы). Живем дружно, ни в чем не нуждаемся. Если наши письма задержатся, - не беспокойтесь. Условились, что наши жены будут сообщать друг другу о нас. Скоро сообщим наш официальный адрес. 14 июля 1941 г. В личной жизни - все по-старому, т.е. благополучно. Мог бы не писать, тем более Вы не ответите - не знаете адреса. Эти строки для Вашего успокоения. Привет друзьям. 20 июля 1941 г. Сегодня прибыл в командировку в г. Вязьму. Завтра смогу выслать 1000 рублей. Одновременно пишу Тамаре, т.к. не знаю, вернулись ли вы в Краснодар или еще в Ростове. Это пятое или шестое письмо. Если все письма доходят, то хорошо. Только что узнали, что т. Сталин назначен главнокомандующим Западным фронтом. Это хорошо, уверены, что успехи умножатся. Кроме Орлова и Герасимова со мной еще Петр Шевченко из Геленджика (ЛПУГ). Он также чувствует себя хорошо. Дела и настроение также неплохи. Дорогой Вилик! Очень соскучился по тебе и Алику. Скоро пришлю свой адрес. Когда вернусь, расскажу много интересного и нового. 23 июля 1941 г. Высылаю свой адрес - Полевая почта 41, штаб армии, Санотдел, мне. Жажду Ваших писем. Новостей нет. 23 июля 1941 г. Сегодня уже писал Вам. Повторяю свой адрес: Полевая почта 41, штаб армии, санотдел. Высылаю 2000 рублей. Как только подтвердите - вышлю еще 1000 рублей и 400 рублей маме. Нe экономьте на необходимом. Я чувствую себя хорошо, до сих пор не курю! Наши общие дела улучшаются, есть иного интересного, но писать сейчас не могу. Держи связь с женами Орлова и Герасимова, а также Шевченко. Они живы и здоровы. 29 июля 1941 г. Послал 2000 рублей. Сегодня пошлю 400 и столько жe матери. Шлю справку, чтобы прикрепились к магазину военторга. От одного командира, побывавшего 15 июля в Краснодаре, узнал, что война не отразилась на этом городе. Это очень обрадовало меня. С нетерпением жду Ваших писем. С августа будете получать по 1000 рублей в военкомате, из моей зарплаты. 7 августа 1941 г. Вчера получил Вашу открытку, высланную из Ростова-на-Дону 30 июля. Радовался не только я, но и мои друзья этой «Первой ласточке». Недоволен, что пишете очень коротко. Жду подробного письма. Вчера один из наших вылетел в Ростов. С ним послал свои личные вещи (они обуза для военного человека!). Привет моим друзьям, кто из них взят в Армию? Кто убыл на фронт? Привет Шафрану, он в Армии, но в Краснодаре. Я ни в чем не нуждаюсь, ничего не шлите. 15 августа 1941 г. Только вчера получил Ваше письмо от 2 августа, а от Тамары - от 31 июля. Дo сиx пор не знаю, получили ли высланные мною деньги и аттестат на 1000 рублей. Если не выслали еще посылку, то шлите шерстяные носки, скоро будет холодно! 17 августа 1941 Дорогой Вилик! Спасибо за твое письмо, из которого я узнал, что Вы получили деньги. Продолжай писать, я рад твоим письмам, пиши подробно как живете, как учишься, как Алик (ты не обижай его!). (Фото №15). 20 августа 1941 г. Сегодня я доволен: подтвердили получение денег и аттестата, рад, что в Краснодаре изобилие продуктов и все дешево. Если останутся деньги, собирай на пианино детям (всю жизнь мечтал!). У меня все в порядке. Напишу о своем здоровье, но не поверишь: чувствую себя превосходно, не потею, никаких следов экземы не осталось, запоры прошли полностью. Чувствую себя лучше, чем дома (если бы не жертвы войны и наша разлука!). Все это странно, но все объяснимо теорией А.Д. Сперанского - перестройка нервной системы. Интересно: несмотря на ухудшение условий личной жизни, какие приносит война, резкое улучшение здоровья! Я и физически окреп, стал более выносливым. И это относится не только ко мне. Очевидно положительное влияние лесного воздуха (до чего же хороши здесь леса!). Я не сомневаюсь, что близок день, когда будет разгромлен всем ненавистный фашизм, и мы вернемся домой торжествовать Победу нашей Родины! Здесь в изобилии растет лесная малина, черника, калина и другие ягоды, но беда в том, что собирать нам некогда! 22 августа 1941 г. Все сказано в прежних письмах. Все в порядке у меня. Забыл написать в прошлом письме, что в нашей армейской зуботехнической лаборатории вставили мне зубы (нижние два резца). Таким образом этот недостаток устранен. Наш стоматолог давно настойчиво советовал мне вставить зубы, но у меня была предвзятая фантазия, что вдруг после этого убьют (это же война), и люди будут смеяться: «зубы вставил, голову потерял!». Я не суеверный, но эта странная фантастическая идея некоторое время служила препятствием, но интересно, что это преследовало меня не из-за страха (каждый из нас привык к мысли о возможности и такого конца на войне!), а потому, что не хотел, чтобы товарищи вспоминали такую странную "процедуру" на войне, как вставление зубов. Наконец, стоматолог уговорил меня, и мы поехали в его лабораторию, куда ездил еще 2 или 3 раза. Эта лаборатория находилась в нескольких километрах от санотдела, в каком-то сарае, одна стена которого - плетень, поднимающийся на 1-1,5 м от земли, вторая половина - около метра - просто отсутствовала. Зубоврачебное кресло стояло так, что пациент садился лицом к открытой стене и свободно мог видеть небо. И вот, когда я прибыл в последний раз, чтобы одели уже коронки, и стоматолог начал уже пробовать насаживать эти коронки, и наполовину они были одеты, вдруг услышали грозный гул самолета, а вскоре и увидели фашистский бомбардировщик, который стал сбрасывать бомбы. Мой ортопед оставил меня в кресле и выбежал из сарая. Тут и у меня появилась нечто вроде улыбки, и я подумал: «Неужели мои опасения сбываются?» Но пока приходили в голову эти мрачные мысли, самолет улетел! Стоматолог вернулся, наполнил коронки цементом и вставил зубы. Теперь у меня дефекта во рту нет. Два резца из нержавеющей стали и две коронки восполнили его. В день рождения моего Алика поцелуйте от меня крепко. Я желаю, чтобы он вырос и был более счастливым, чем мы. Желаю ему радостной и разумной жизни! Еще раз целую. 26 августа 1941 г. Сегодня мои друзья поздравили меня с днем рождения Алика. Я еще раз поздравляю его, целую в обе щечки, в лоб и носик. Если возможно, кроме кожаных, закажи и шерстяные перчатки. Пошли и те, которые были куплены в Москве. У нас все по-старому, все в порядке. (Фото №16) 29 августа 1941 г. Тамара не пишет. Вы пишете редко, а возможность переписки в условиях войны не всегда будет. Если семья Шафрана эвакуируется, то и Вам надо подумать. Может быть, туда, где отдыхала тетя Соня в прошлое лето. Может быть, достаточно к Анне Сергеевне? Но Вам, конечно, виднее. Действуйте, как найдете нужным, но сообщите мне вовремя. Секретарь нашего института доктор Павлов написал мне письмо, я поблагодарил его. А Н.Герасимов получает письма "на двоих" - на себя и на меня! Я уже просил прислать мне теплую одежду: шерстяные носки, фуфайку, перчатки, белье. Здесь край более суровый: лишь только теперь созрели огурцы! Наши успехи возрастают, улучшается наше настроение. 10 сентября 1941 г. 5 сентября я был вызван в важное учреждение (Санупр Центрального отрезка Западного фронта), куда летел на самолете, а обратный путь, также из самолете, летели с академиком Алексеем Дмитриевичем Сперанским Это тот, который создал новую теорию в медицине. Он приехал из Москвы во главе комиссии по проверке работы, которой я руковожу. У нас он проверял работу, прочитал прекрасную лекцию и уехал вчера вечером. С ним я познакомился близко. Последним твоим письмом очень доволен. Если уедете в Андижан, уговори и тетю Соню составить компанию. Оставаться и ей нельзя ни в коем случае! Уверен, что Вам не придется никуда выезжать до победного окончания войны и нашего возвращения. Война затянулась, но пусть плачет наш враг - это для него смерти подобно! 11 сентября 1941 г. Сегодня шлю две открытки. Одобряю план «путешествия». Почему тетя Соня не хочет быть с тобой? И дедушка был бы неплохим помощником Вам. Ничего не пишешь о Анне Сергеевне, как они живут? У меня внутренняя уверенность в успешном будущем, какая была у меня перед защитой диссертации. Все будет хорошо! 21 сентября 1941 г. Дополняю содержание только что отправленного письма. Твою посылку получил. Она была вскрыта, так как разбился термос, из которого вытекло вино. Составлен акт, копию которого ты получила, как отправитель. Признаться, вина, которое не дошло, мне не нужно, не жаль. Когда просил, у меня было такое настроение (ты ведь знаешь, что такое настроение посещает меня не чаще одного раза в год!). В отношении питания тоже у нас неплохо, правда, нет помидор, зелени, фрукт. Но яблоки мы получаем от Вас (всегда делимся между собой). Здоровье мое по-прежнему хорошее. Настроение – тоже. В отношении эвакуации придерживайся рекомендации, какую предложат соответствующие организации. Пожалуй, это будет лучше. Но обязательно поставь меня в известность. Не теряй адреса наших родственников (у меня дома алфавитная книжка). Адрес Альберта пришли, хочу с ним переписываться. 15 сентября 1941 г. Особых новостей, как и в письмах от 13 и 14 сентября, нет. У нас сейчас идут дожди, но у меня прекрасный плащ, отличная землянка: теплая и крыша не протекает! Иногда собираем грибы, жарим с молодой картошкой. Это очень вкусно! 19 сентября 1941 г. Высылаю 300 рублей, из которых 50 отдай Вилику, в его полное распоряжение, затем напиши, как он истратил их. У нас началась «Золотая осень». Живем в березовых и сосновых лесах. Вспоминаем "Золотую осень" Левитана. Сейчас бы я скопировал его картину лучше. Одно плохо - это дожди, но землянки теплые, а дров много! 20 сентября 1941 г. Только что получил твою третью, "яблочную" посылку. Получил нашу фотокарточку, которую организовал Ера накануне моего выезда на фронт в Ростове. Я уже писал, что окружен хорошими товарищами и среди них Завен Джалалян из Ростова. Он тебя знает хорошо и чуть ли не выступал на сцене в кружке, в котором состояла и ты. Но об этом он скажет сам. Он говорит также о каком-то Авакяне Саркисе. Он живет со мной в одной землянке. В госпиталях и медсанбатах, где бываю я, работает еще несколько моих товарищей и учеников из Кубмединститута. Ты спрашиваешь о моей работе. Отвечаю: я являюсь армейским терапевтом-токсикологом, то есть работаю по специальности. В эту самую минуту, когда пишу эти строки, в нашей землянке сидят: Орлов, Герасимов и Завен. Они поют: В эту ночь при луне, В дальней стороне Милый друг, нежный друг Ты вспомни обо мне. Я думал, ты согласишься, что в наших условиях лучшей жизни трудно себе представить. Мы все уверены, что подлый враг будет разгромлен и отброшен, какие бы не имел он временные успехи. После этой Великой Отечественной войны мы сумеем еще пожить счастливой радостной жизнью. Ты пишешь, что одну из моих открыток, которую я послал 14 июля, ты получила только 11 сентября. Дело в том, что эту открытку я опустил в почтовый ящик в г. Ярцево и выехал в свою часть, на второй день этот город был захвачен немцами, а возвращен нашими войсками лишь почти через два месяца. Следовательно, когда вернули город Родине, стала работать наша почта, была изъята из почтового ящика моя открытка, которая попала к тебе через два месяца! Дальше читай письмо Джаланяна Завена. Уважаемая Эмма! Как говорят, "Гора с горой не встретится, а мы вот, я и твой супруг, - сошлись. И представь, это наше знакомство с тобой открылось почти через четыре месяца совместной жизни с Ваней. Помнишь, Эмма, Ростов, нашего папашу Саркиса и нашу знаменитую "артистическую" студенческую группу? Какая была беспечная жизнь! Ну, пока всего хорошего. Желаю полного здоровья и успеха. С приветом - Завен. 23 сентября 1941 г. Вилик и Тамара перестали писать мне. Это очень беспокоит меня. Ты писала, что звонят из кафедры и спрашивают обо мне. Но ведь я писал Елене Андреевне Корж, а она еще не ответила мне. У нас все по-старому. 25 сентября 1941 г. У нас все стабильно. Новостей нет. Сейчас "сооружал" детям посылку. Мои яблоки еще не кончились, как Вы прислали новую, четвертую посылку. Поэтому половину я раздал товарищам. В предыдущей посылке мамы из Ростова была клеенка. Она была для нас загадкой: зачем прислала мама ее? Но с новой посылкой она прислала теплое армянское шерстяное одеяло. Мы поняли, что по ее мнению, мы по-прежнему спим на открытом воздухе. Клеенка - покрывало для одеяла, защищающее его от дождя. Спасибо за ее заботу. Я боюсь, что пишу часто и этим "разбалую" Вас, а когда не будет этой возможности, Вы будете беспокоиться. Надо помнить: идет жестокая война! 27 сентября 1941 г. Дорогой Вилик! Получил Вашу посылку, спасибо. Я также выслал Вам посылку. В это письмо вкладываю маленькую расческу, которую забыл вложить в посылку. Береги ее как память от папы с фронта. В течение 4-5 дней я писать Вам не смогу, не беспокойтесь. 27 сентября 1941 г. Я уже писал сегодня. Но после этого получил сразу четыре письма от Вас и одно - от дяди Надо. Твои и мамины (по два) письма – получил, спасибо. Тетя Розиному папе скажите, что нам будут раздавать шапки-ушанки, а не шлемы. Спасибо ему за желание сшить мне головной убор (эта должна быть шапка-ушанка). Размер тот же, что и мой шлем, который остался дома. 30 сентября 1941 г. Дорогой Вилик! Что-то опять ты перестал писать мне. А меня интересует, как идут твои дела в школе? Какие имеешь оценки по разным предметам? Чем занят твой день? Скажи дяде Надо, что я получил от него всего одну открытку, а он говорит, что это письмо, которое он прислал, уже третье. Передай привет дяде Надо, тетям Юле, Соне, Ольге Петровне и твоей учительнице. Крепко поцелуй Алика, а я обнимаю и целую всех Вас. Твой папа. 2 октября 1941 г. Только что вернулся в санотдел после трехдневной поездки по "переднему краю" и получил Ваши письма. Получили ли Вы мою посылку? Получили ли 300 рублей перевода? Что касается того, как ехать к дяде, - смотри сама. Елена Андреевна Корж - замечательный человек: если сможете, будьте вместе. Подробные мои письма ты получила. По всем вопросам мы договорились. Я жив и здоров, но при задержке писем - не беспокойтесь. Подробно напишу позже, сейчас очень устал из-за дороги. * * * Эхо письмо было последним, посланным с фронта. События развернулись так, что мне не пришлось написать обещанное подробное письмо. Окружение нашей армии и некоторых других армий лишило нас возможности переписываться с родными. Для нас начался этап по изматыванию сил противника и борьбы за выход из вражеского окружения. Что из этого вышло - видно из дальнейшего описания. В дни катастрофы нашей 19-й армии уже не было нашего командующего И.С. Конева. Примерно с середины сентября 1941 года он был назначен командующим Калининского фронта. На его место был назначен генерал-лейтенант Михаил Федорович Лукин, который командовал 19-й армией, а в октябре руководил окруженной группой армий в районе Вязьмы. В дни окружения наша армия имела в своем составе десять боевых дивизий, занимавших оборону на переднем крае. Кроме того, к 19-й армии были приданы специальные подразделения, в том числе и танковая бригада. Необходимо подчеркнуть, что, несмотря на то, что немцы имели немалый успех, в районе нашей армии положение было стабильным, и мы давно не видели над собой фашистских стервятников. За несколько дней до окружения мы были информированы о готовящемся нашем наступлении, целью которого был прорыв фронта немецко-фашистских войск и помощь осажденному Ленинграду. И мы были счастливы в ожидании этого дня. Но, к великому сожалению, случилось обратное: мы не дождались дня наступления и сами были окружены врагом. Будни Санотдела В середине сентября в лесах Вадино было уже холодно, но, к счастью, мы уже имели утепленные землянки. Работники санотдела в процессе своей работы разделились на две группы. Одна из них постоянно выезжала в санитарные подразделения армии - медсанбаты и ППМ и другие организации санитарной службы, а другая группа оставалась постоянно на месте. В первой были сам начсанарм, заместитель комиссара, а иногда - и комиссар санотдела, консультанты: армейский хирург, терапевт-токсиколог. Эта группа, прибывая на места, проверяла постановку работы, читала лекции врачам по актуальным вопросам фронтовой жизни. Бои велись позиционные. Самолеты противника теперь уже не господствовали в воздухе, как прежде, а в некоторые дни мы не видели их вовсе. Однако попадающие к нам пленные, по-прежнему, вели себя нагло, самоуверенно и высокомерно. Часто эти качества проявлялись у них после того, как они убеждались в нашем гуманном обращении с ними. В одном медсанбате показали мне тяжело раненого лейтенанта противника, который, придя в сознание, спросил: «Какое сегодня число?» Ему ответили. Тогда он спросил снова: «Значит, мы в Москве?» Конечно, этот немецкий лейтенант имел некоторое основание быть самоуверенным. Ведь немецкая армия походным маршем, строго по расписанию, входила в населенные пункты многих государств, а в первое время Отечественной войны эта традиция сохранялась и на нашей территории. Затишье на нашем отрезке фронта нам казалось странным. Ведь немцы были еще очень сильны и на многих участках фронта они имели большие успехи. На карте СССР была обозначена линия фронта красной шелковой нитью. Изменения линии фронта обозначались перемещением красной нитки, но, к сожалению, эти перемещения всегда были в одном направлении - на Восток, притом на 20-30 км, а в некоторых случаях и 40 км за сутки! Это мы переживали очень болезненно, но наш А.Н.Герасимов успокаивал нас: «Ничего, ничего, далеко не пройдут. Дойдут до линии Сталина и остановятся. Там, по его словам, были такие укрепления, что немцам не преодолеть их! Не знаю, откуда это брали, но рассказывали нам, что за Днепром у нас имеются такие укрепления, которые выдерживали огонь 280 пуль за одну минуту на квадратный метр площади. Отсюда делали вывод, что ни один немец не пройдет живым. Но 19 или 20 сентября 1941 года, вернувшись с передового района армии с Алексеем Федоровичем Орловым, мы встретили санотделовцев сильно возбужденными: нам сообщили страшную весть: наши войска оставили... Киев! Было невыносимо тяжело: рухнула наша надежда, что на Днепре под Киевом немцы будут остановлены! Стихийно все санотделовцы собрались в землянку, где с горя устроили немалую выпивку, что никогда не имело место прежде. Я тогда не удержался, выпил в несколько раз больше, чем бывало со мной прежде, а когда опьянел, угостили меня папиросой, и я нарушил 4-х месячное воздержание от этой вредной привычки. Когда на следующее утро Завен Джалалян по обычаю крикнул: «Кто сегодня получает папиросы Акопова?», я ответил: «Сам Акопов». Одна папироса, выкуренная в состоянии опьянения, спровоцировала опять начать систематическое курение. Я уже сообщал, что питание в санотделе не отличалось ни качеством, ни количеством, ни систематичностью. Но "курево" нам давали регулярно, причем, лучшие сорта папирос - «Волга-Дон», "Пушки" и др. И с этого дня, 20 сентября, я вновь стал курящим. Санотделовцы не верили, что я всерьез возобновил курение, от которого не так легко избавиться, и все спрашивали: «Когда бросишь курить?» Я с грустью отвечал: «Когда Киев вернем!» Но знал ли тогда кто-либо, когда мы вернем Киев, который дорог каждому советскому гражданину не меньше, чем любому украинцу, ибо этот город является одним из самых любимых городов нашей Родины! Забегая вперед, скажу, что намного позже – 1 января 1947 года, то есть через четыре года после освобождения Киева от немецко-фашистских захватчиков, я все же я бросил курить. С тех пор не курю. Но тогда в письмах домой мы скрывали наши тревоги и беспокойства, всячески уверяли близких о своем благополучии, об успехах, которых было так мало в тот самый тяжелый для Родины 1941-й год. Потеря Киева особенно омрачила нас, так как незадолго до этого наши войска показали боевой дух, совершили героические подвиги. К ним относится рейд корпуса Льва Михайловича Доватора по тылам противника, который был начат в районе нашей армии, где доваторцы, воспользовавшись стремительным ударом нашей армии, прорвали оборону немцев и на своих быстрых конях наделали много бед фашистам и сумели в таком же стремительном порыве вернуться к своим. Еще большую радость доставили нам частей под командованием генерала Ивана Васильевича Болдина в составе 1500 бойцов и командиров Красной Армии, двигавшихся по глубоким тылам врага (чуть ли не с Витебска) в августе 1941 года. Уничтожив на своем пути 1200 немцев, эти люди соединились со своими войсками. Измученные боями на пространстве сотен километров по тылам фашистов, дошедшие до крайнего истощения, они ликовали от счастья, которое выпало на их долю: нанести чувствительные удары по врагу и суметь присоединиться к своим. Может ли быть большее счастья для солдата! Эти редкие случаи наших успехов сменялись неудачами, успехами противника. Хочется отметить один из таких эпизодов. Было это в конце августа или в сентябре. Начсанарм приказал группе санотделовцев выехать в восточном направлении, где в лесу мы должны встретить какое-то санитарное подразделение. В эту группу вошли комиссар Сперанский (нe путать с академиком А.Д.Сперанским, здесь речь идет о военвраче первого ранга, комиссаре санотдела Сперанском), секретарь парткомиссии Матюхин, военврач-инспектор Федоров и я. Сперанский, как старший в группе, сидел в кабине, а мы, как всегда, в кузове полуторки. Примерно в десяти километрах от ст. Вязьма вдруг я заметил в небе над вокзалом огромную черную тучу, напоминающую собой гигантский бокал. В тот же миг внутри этого "бокала" вспыхнуло пламя, после чего уже до нас дошел страшный грохот взрыва. Мы продолжали ехать в том же направлении - на ст. Вязьма, приблизившись к которой рассмотрели в дыму пожар на складах горючего - горела огромная нефтебаза, снабжавшая горючим многие армии, сражавшиеся на этом отрезке фронта. Над Вязьмой кружила эскадрилья фашистских самолетов-бомбардировщиков. Они один за другим сбрасывали свой бомбовый груз на многочисленные поездные составы, груженые оружием, танками, машинами, ранеными. Одна бомба попала в вагон с артснарядами, взрывы которых дополняли грохот разрывов авиабомб. Другая бомба угодила в вагон с цветными сигнальными ракетами, которые поднимались высоко в небо и рассыпались там чудесным фейерверком. Преодолевая реальную опасность и страхи, мы прошли переезд, на восточную сторону которого, непосредственно у дороги, от прямого попадания бомбы только что рухнула солдатская трехэтажная казарма. Вокруг этого здания валялись трупы успевших выбежать военнослужащих, то там, то сям лежали, сидели и ползли раненые, зовущие на помощь. Как только мы преодолели шлагбаум, и машина начала набирать скорость, показался какой-то офицер с тремя "шпалами" в петлицах. С наганом в руке он бежал к нашей машине и кричал: «Стойте, остановитесь!» Я не знал, заметили ли комиссар и шофер, едущие в кабине, но я, как обычно при опасности, постучал по крыше кабины и услышал голос комиссара: «Что там еще, зачем стучите?» Не успел я объяснить ему, как подбежал, продолжая держать в руках наган, упомянутый офицер: «Я военный прокурор, - представился он, - требую немедленно остановиться, выйти и оказать помощь раненым». Сперанский явно был недоволен задержкой, объяснял, что мы едем на выполнение важного задания, но все же согласился с требованием военного прокурора. Да и как мы выглядели бы перед ранеными, видевшими как санитарная машина с красным крестом не остановилась для оказания помощи раненым! Я уже говорил, что с первого дня прибытия на фронт, несмотря на то, что это "не положено" мне, консультанту санотдела армии, создал специальную санитарную сумку с перевязочными материалами и различными медикаментами для оказания скорой медицинской помощи. Эта сумка уже не раз выручала раненых. Я получал большое моральное удовлетворение от того, что помимо своих прямых обязанностей, могу быть полезным для моих соотечественников в условиях фронтовых будней. Получив разрешение комиссара, мы все бросились выполнять священный долг врача. Я тоже схватил сумку и кинулся на стоны и зов раненых. На вокзале, который был не более чем в полукилометре от поля, где мы подбирали и перевязывали раненых, по-прежнему, продолжали рваться боеприпасы, горели бензобаки, и черный дым расстилался вокруг. Кроме бомб, которые фашистские стервятники сбрасывали с немецкой аккуратностью друг за другом, они били нас из бортовых крупнокалиберных пулеметов. Я перевязал двум раненым верхние конечности и услышал протяжный стон третьего, лежащего у канавы. Подбежав к нему, я стал освобождать от одежды окровавленное бедро, чтобы перевязать. В это время один из стервятников стал поливать нас пулеметным огнем. Раненый пополз в канаву, наполовину заполненную грязной водой с мазутом. Я попросил его не двигаться, чтобы было удобно перевязывать, а он все твердил: «Товарищ военврач, вы ложитесь, перевязывайте лежа, видите, как строчит "Мессер"!» Но лечь на краю канавы - это значит испачкаться в мазуте и все же не иметь никакой гарантии уберечься от огня фашиста. С трудом закончив перевязку, я заметил еще одного раненого, который лежал на спине и что-то громко говорил. Я подбежал к нему и ужаснулся: он был ранен в живот, вышел значительный отрезок кишечной петли. Освободив рану от окружающей одежды, я стал накладывать индпакет и перевязывать, а он смотрел на летящие над нами самолеты и с ненавистью твердил: «Стреляй, строчи, фашистская сволочь! Мы еще повоюем с Вами!» Мне было тяжело слушать эти слова из уст человека, который вряд ли может остаться в живых. Закончив перевязку, я разыскал военного прокурора, который неподалеку наводил порядок в этом аду и попросил остановить машину, чтобы отправить тяжелораненого в Вяземский госпиталь. (Очень хотел бы знать: удалось ли врачам спасти этого раненого от неминуемого перитонита в этих страшных условиях, и вообще - жив ли этот безымянный герой?) Отправив этого раненого, я огляделся вокруг и не обнаружил ни нашей машины, ни наших санотделовцев. Я задумался: что же теперь мне делать? Но военный прокурор прочел мои мысли: «Спасибо вам, товарищ военврач, за помощь раненым. Ваша машина ушла, но, думаю, они недалеко отсюда и будут ждать вас. Я попрощался с ним и двинулся на восток. На вокзале еще громыхало, рвались то красные, то зеленые, то желтые ракеты, высоко поднимаясь в небо. Если бы не война, не смертоносные разрывы всюду, то можно было с интересом рассматривать это зрелище. В полукилометре, поднимаясь на возвышенность, на опушке леса я заметил наших санотделовцев. «Мы специально ждали вас, как бы оправдываясь, сказал комиссар». Мы продолжили свой путь. После выполнения задания начсанарма наша группа во главе с комиссаром Сперанским вернулась в санотдел и продолжила свою работу по руководству медицинскими подразделениями армии. В один из последних дней сентября (29 или 30-го) мы с главным хирургом армии Алексеем Федоровичем Орловым выехали по медсанбатам для ознакомления с состоянием их работы и готовности на случай применения противником боевых отравляющих веществ. Такие инспекционные поездки совершались нами довольно часто - через каждые 2-3 дня, но не реже одного раза в неделю. Однако почти всегда эти поездки возглавлялись начсанармом Роффе. Но на этот раз он с нами не поехал, был занят другим важным делом. Обычно мы начинали свой объезд с левого фланга и заканчивали на правом фланге армии. Мы ехали в санитарной машине и задерживались в каждом медсанбате в зависимости от того, насколько необходимо наше пребывание там. К вечеру 1-го октября мы добрались до предпоследнего (девятого) медсанбата армии. Было уже поздно, когда мы закончили нашу основную работу и собирались выехать в последний (десятый) медсанбат, граничащий с районом другой армии, командир и комиссар медсанбата отсоветовали нам ехать «на ночь глядя» Мы согласились заночевать. Конец сентября был отмечен значительным похолоданием. Нас пригласили в палатку, развернутую на небольшой лесной поляне, с естественным земляным полом. Затопили имеющуюся здесь "чугунку", стало очень тепло. Нашими кроватями служили носилки, на которые мы легли с удовольствием и усталость взяла свое, начали засыпать, как я услышал голос комиссара медсанбата, который обратился к часовому: «Учтите, ночью пойдут наши танки, чтобы без паники!» Поскольку нам, консультантам санотдела 19-й армии, было известно, что в ближайшее время предстоит большое наступление нашей армии, предупреждение комиссара медсанбата вселило в нас надежду на осуществление этого плана. Поужинав, согревшись теплом, идущим от "чугунки" и от приема, оказанного нам, мы заснули крепким сном. Утром мой коллега, учитель и наставник Алексей Федорович проснулся раньше и энергично теребил меня со словами: «Акопыч! Акопыч! Вставайте! Неужели не слышите этот страшный грохот!» Я проснулся с трудом и был поражен грохотом и гулом, какого мы еще не слышали. Невероятная канонада от непрерывных залпов тысяч орудий разных калибров вызывала не только оглушение, но и содрогание почвы. Алексей Федорович сиял, его улыбка и сияние голубых глаз свидетельствовали о его прекрасном настроении. Окончательно проснувшись, и я был охвачен радостью: наконец, мы из обороны переходим в наступление, наконец, сможем проучить наглого, зарвавшегося врага, беспощадно уничтожающего наши города и села, наше мирное население! Мы с аппетитом позавтракали, забрались в свою санитарную машину, чтобы отправиться в последний медсанбат, граничащий с территорией соседней армии. Выехав из леса, мы заметили в небе эскадрилью фашистских самолетов. Это нас удивило, так как давно их не было видно. Остановились на 2-3 минуты у окраины и вновь двинулись в путь, но не проехали и 3-4 км, как над нами появилась новая эскадрилья стервятников, от которых оторвался один самолет и стал бросать бомбы на небольшой табун лошадей, пасущийся справа от нашей дороги. Тут же мы услышали душераздирающий крик раненой лошади. Самолет делал новый заход для бомбометания, так как это было в непосредственной близости от нас. Мы, выскочив из машины, побежали к строениям, находящимся слева от дороги, чтобы укрыться от самолетов врага, и залегли в ожидании окончания бомбежки. Но не успел самолет улететь, как явился хозяин этих построек и стал нагло кричать на нас: «Какой черт несет вас здесь! Из-за вас бомбят наш хутор!» Конечно, мы ответили ему резко, но, как ни странно, даже не арестовали. Тут сказалась наша «гуманность» и необстрелянность. Будь это в последний год войны, ему не миновать расстрела. Хотя мы не придали должного значения появлению эскадрилий противника, но наше настроение было испорчено. Впрочем, главное было впереди... Вскоре мы подъехали к нашему десятому медсанбату и заметили большое тревожное оживление и скопление раненых. Командира медсанбата мы не застали - он выехал на передний край наблюдать за погрузкой и отправкой раненых. Пока мы разговаривали с врачом, оставленным за командира медсанбата, подъехала большая грузовая машина, переполненная ранеными. Операционная работала безостановочно. Водитель машины, привезший раненых, рассказал, что немцы пошли в наступление, и наши войска с трудом сдерживают натиск врага. «На поле сотни, а, может быть, тысячи убитых с каждой стороны», - сказал он. Можно представить, как испортилось наше настроение, когда вместо ожидаемого нашего наступления мы узнали о наступлении врага! Вскоре приехал командир медсанбата, который подтвердил исключительно серьезное положение в районе дивизии. Началась эвакуация медсанбата, но водитель очередной машины сообщил, что наши войска контратаковали противника, образовались большие скопления трупов вражеских солдат. Однако не снималось исключительно опасное положение, в связи с чем мы сократили свои беседы с командованием медсанбата и решили срочно вернуться в санотдел армии для получения новых заданий. В пути следования нам казалось, что прекратилась канонада, но стоило остановить машину, как мы отчетливо услышали непрекращающиеся залпы орудий. Наконец, мы добрались до санотдела армии. С первых же слов начсанарма мы поняли, что он достаточно информирован о положении на переднем крае армии. Выслушав доклад, он приказал мне собрать вещи и отправиться в оперативный отдел второго эшелона штаба армии в качестве представителя санотдела в группе квартирьеров, выезжающих в район Вязьмы для выбора места новой дислокации. Это было 2-го октября 1941 года. Имея несколько минут на сборы, я сел и написал письмо домой, из которого уже было видно, что я предчувствовал беду, давал окончательные советы жене по вопросам эвакуации из Краснодара. По счастливой случайности это письмо дошло адресату. Когда я подошел в оперативный отдел штаба, там уже собралась "комиссия" или, точнее, квартирьеры, в состав которых вошел и я. Мы на двух машинах выехали на вяземскую дорогу. Проехав километров 20, вышли из машины и установили, что канонада не прекратилась! Мало того, если раньше она была слышна с Запада, теперь слышали уже с Северо-Запада, проехав несколько километров, мы отметили перемещение артобстрела с Севера, а еще через несколько километров - с Севера-Востока. «Да не окружают ли нас?» - вымолвил кто-то из квартирьеров, но из них ему ответил: «Не поднимайте паники!» Паники не было ни у кого из нас, но горькая правда уже вырисовывалась все яснее и яснее! Позже стало нам известно, что прорвались 100 танков противника и обошли наши войска. Где-то в 40 км восточнее штаба армии остановились. В мою задачу входило размещение санотдела санитарных подразделений армии. К 15-16 часам стали подъезжать отделы штаба армии, в том числе и санитарный отдел. Мы встречали их на военной шоссейной дороге. Начсанарм вышел из своей машины и приказал мне: «Вам придется выполнять роль регулировщика. Вас знают санитарные подразделения армии, поэтому им легче будет обращаться к вам». Я стал на дорогу и указывал подъезжающим санитарным частям их новое место дислокации. Уже было совсем темно, машины шли почти без всякого освещения, лишь «глазки» на почернелых фарах едва освещали дорогу под колесами. Чтобы не пропускать свои машины, мы, квартирьеры, выдвигались как можно ближе к надвигающимуся из темноты автотранспорту. Санитарные машины, заметив меня, останавливались и спрашивали, куда им ехать. Я показывал им различные районы леса влево от дороги на Вязьму. Эта работа протекала не в тиши ночи, а под непрекращающимся контролем за движением наших отступающих частей со стороны авиации противника. Немцы, "подвесив" ярко освещающую местность ракету, наблюдали за движением транспорта, сбрасывали с дежуривших самолетов мелкие бомбы и, обстреливая из пулеметов, безуспешно пытаясь сеять панику в наших рядах. Я стоял у края дороги и, улавливая по звуку приближение самолетов, отбегал в сторону от дороги, пока разрывались бомбы. Но вот как-то бомбы посыпались недалеко от места, где я лежал. Одна из них разорвалась в нескольких метрах от меня, сильно оглушила, но осколки веером отлетели от места разрыва вверх, не задев меня. Размещение наших подразделений продолжалось всю ночь и следующее утро. В полдень подошел начсанарм Рофе и обратился ко мне: «Ну, что тов. Акопов, сильно устал?» - Устал, товарищ начсанарм, - ответил я ему, - но машины еще продолжают идти. - Ничего, мы постоим, а Вы идите в санотдел, отдохните. После этого я оставил свой пост и пошел спать, поскольку сон одолевал меня. Санотдел был размещен в полукилометре от дороги, в лесу, несколько на возвышенности. Когда я подошел, товарищи предложили мне поесть, но мне есть не хотелось, и я поднялся в первый крытый грузовик и тотчас впал в глубокий сон. Сколько я спал, не могу сказать, но сквозь сон услышал голос начсанарма Рофе и комиссара Сперанского: - Не хотите поехать с нами? - спросил начсанарм Рофе. - Если приказываете, то, конечно, поеду, - ответил я сквозь сон. - Нет, это не приказ, но если хотите, поедем с нами - продолжал он. - Если разрешите, я отдохну, посплю немного - ответил я. - Хорошо, спите, - ответил начсанарм, и вместе со Сперанским они удалились. Я не знал, что они уходят от нас навсегда… Спустя много лет, в 1949 году, от начальника военной кафедры Самаркандского мединститута тов. Маневича я узнал, что Рофе жив. Следовательно, ему, возможно и Сперанскому, удалось «проскочить» в те считанные часы до того, как немцы окончательно плотно замкнут кольцо. И они знали, что это случится. Мы находились лишь в нескольких километрах от Вязьмы. В своих мемуарах о войне, в разделе "Где правда жизни?" я подробно рассказал о том, как ушли от нас Рофе и Сперанский. Я счастлив, что не пошел с ними, остался с чистой совестью, и никто не упрекнет меня в том, что оставил раненых и больных товарищей на произвол судьбы и удрал, спасая собственную шкуру, хотя, если бы я ушел с ними, то избежал бы многих моральных и физических страданий, которые мне предстояли, успешно продвигался бы по службе, был отмечен наградами и, конечно, в соответствии с занимаемой высокой должностью, получил бы звание полковника медицинской службы. Но если бы я ушел с Рофе и Сперанским, то всю жизнь проклинал бы себя за нечестность и измену товарищам. Нет, что ни говорите, я действительно счастлив, что не пошел дорогой бесчестия, хотя это обошлось мне очень дорого! Итак, где правда в жизни? Этот вопрос не раз мучил меня на моем жизненном пути. Я не оставил свой пост, товарищей, раненых и вверенные нам санитарные подразделения и не спас свою шкуру. Если бы я пошел на путь, который открывал мне своей добротой начсанарм Рофе, я избежал бы все беды, не попал бы в плен, но зато был бы преследуем своей совестью всю свою жизнь! Я не знаю, спросили ли кто–либо у Рофе и Сперанского, как они оказались восточное Вязьмы, когда армия и ее штаб, в том числе и санотдел, находились в окружении, боролись, чтобы прорвать вражье кольцо и присоединиться к своим войскам? Боюсь, что нет! Наверное, это не первый случай, когда в жизни берет верх не правда, а ловкость! Приведу еще пример. В тяжелые дни войны, особенно на нашем главном направлении - центральном отрезке Западного фронта - покинул нас, оставив ответственную должность консультанта 19-й армии и устроился внештатным помощником маляролога фронта профессор Георгий Павлович Руднев - мой друг, с которым мы принимали первое боевое крещение по прибытии на фронт. Он лучше знал, что, оставляя свой высокий и почетный пост консультанта-эпидемиолога армии, он будет дальше, восточнее второго эшелона штаба армии на 150-200 км., подальше от опасности, а впереди - зеленая улица большой и блистательной карьеры. Катастрофическое окружение наших войск под Вязьмой его не коснулось, он остался по ту сторону огромного кольца. Впоследствии же он получил кафедру и квартиру в Москве, был назначен редактором одного раздела многотомного труда "Советская медицина в Великую Отечественную войну", на что ему было отпущено 7 млн. рублей (в старом исчислении) вошел в число заслуженных ученых страны, как сказано, в БМЭ (М.,1962), с.1231,: «Руднев Георгий Павлович (род. в 1899 г.), - крупный советский инфекционист, действительный член АМН СССР... с 1937 по 1941 гг. - зав. кафедрой инфекционных болезней Ростовского мединститута... В годы Великой Отечественной войны Р. находился на фронте в качестве консультанта-инфекциониста, выполняя задания Главного военно-санитарного управления Советской Армии. С 1944 г. - зав. кафедрой инфекционных болезней Центрального ин-та усовершенствования врачей... В I948-I955 гг. Р. состоял членом Бюро отделения клинической медицины АНИ СССР, а с 1953 по 1957 г. являлся академиком-секретарем этого отделения; с I960-I962 гг. - член Президиума АМН СССР. Р. является зам. редактора отдела эпидемиологии и инфекционных болезней во 2-м издании БМЭ" (т.е. того самого издания, в котором опубликована статья о нем). Что касается его работы консультанта-инфекциониста и выполнения задания Главного санитарного управления Советской Армии, то следует скакать, что тот короткий период пребывания его в санотделе 19-й армии, он ни разу не бывал в районе первого эшелона 19-й армии. Не случайно, конечно, что не сказано в какой армии он был консультантом, откуда перешел на должность внештатного маляролога (об этом тоже ничего не пишется в этой биографии, представленной в БМЭ). Какая же малярия на Западном фронте, да еще в осенне-зимнее время?! Как я отметил, начсанарм Рофе был добрым, хорошим человеком, заботливо относился ко мне, даже хотел вывести из окружения. Г.П.Руднев также был человеком добрым и мягким, также относился ко мне хорошо. Но, если подойти к этому с принципиальных позиций, то невозможно оправдать их бегство от трудностей, выпавших на нашу долю. И вот, Руднев, который уберег себя от опасностей войны, был поднят на щит славы, а заменивший его полковник медслужбы Пегов, отдавший себя своему долгу, – делу Победы над врагом, попал в плен, в Белый дом, «дом смерти», и если, в лучшем случае, ему удалось каким-то чудом вырваться оттуда, то затем он непременно попал в ПФЛ (проверочно-фильтрационный лагерь), стал "контингентом" (как звали тогда проверяемых в ПФЛ), претерпел много унижений и оскорблений, пока прошел эту «проверку», чтобы потом в течение многих лет заполнять 26-й пункт анкеты по кадрам: "Был ли в плену?". Итак, не по вине противника мы лишились начсанарма Рофе и комиссара санотдела Сперанского, а 7 октября вновь пустились в путь вслед за вереницей автомашин штаба армии. Противник не препятствовал нашему движению, пока у переправ не скапливалось сотни машин, тогда налетали фашистские стервятники и бомбили. Одной из широко известных переправ была "Соловьевская переправа". Как-то немцам удалось уничтожить там сотни машин. Мы подошли к деревянному мосту, через который должны были переправиться на восточный берег Днепра. Моя машина была на расстоянии 10-15 м от моста, когда налетела эскадрилья фашистских бомбардировщиков, состоящая из 12-15 самолетов, начала сбрасывать бомбы на мост. Впереди себя, прямо на дороге, я увидел тесный одиночный окоп, вырытый в песчаной почве, и с трудом влез в него. Голова была защищена, как обычно, каской, но я - ни в этот раз, и в никакой другой не мог уследить за действиями самолетов, точнее, за падавшими бомбами: куда они падали, я уже не видел. Вообще переправа на войне -"самое узкое место", когда других дорог нет, вброд не перейдешь - болота, назад не вернешься - сзади наступают "на пятки", огромное количество автомашин, идущих "впритык" друг к другу, - некуда свернуть, а впереди "пробка", затор транспортных средств, сверху - бомбы противника, падающие и разрывающиеся то тут, то там! А если ко всему этому добавится еще паника, то и до отчаяния рукой подать… Я уже говорил, что машины наши шли почти безостановочно то в одном, то в другом направлении. Но если бы у кого-то спросили, куда мы едем, то никто не смог бы ответить на этот вопрос - просто идет впереди машина, я следую за ней. В нашей армии имелось новое оружие - особая бесстволовая реактивная артиллерия, смонтированная на грузовых машинах. Ее залп был сокрушительным и выжигал все живое, поэтому это оружие наводило ужас на противника и вместе с тем оно было неуловимо: после одного залпа сразу покидало свое местонахождение и передвигалось на новые позиции. И вот теперь, чтобы наши "Катюши" не попали в руки противника, было приказано взорвать эту батарею. Было грустно смотреть, как их отвезли в сторону, чтобы взорвать... Мы продолжали свои попытки вырваться из окружения.