Предыдущая   На главную   Содержание   Следующая   И.Э.Акопов . Все так и было… [V]   Ректор А.Н.Мотненко Но пора вернуться к нашему повествованию о Кубанском медицинском институте. Говоря о людях, игравших значительную роль в его жизни в 30-х и 40-х годах, прежде всего, мы должны остановиться на роли директора института Антона Наумовича Мотненко. С ним я впервые познакомился в конце 1931-го или в начале 1932-го года, когда он, по поручению Азово-Черноморского крайкома ВКП (б), приехал в Краснодар для обследования состояния работы Кубанского медицинского института. В это время я был секретарем партколлектива института и поэтому принимал участие в беседах с ним. А.Н.Мотненко окончил Ростовский медицинский институт, по специальности был хирургом в этом же институте. Примерно в 1933 г. он изъявил желание выехать на работу в Заполярный круг и был назначен начальником группы и врачом на Земле Франца Иосифа, где находился два года. По окончанию своей экспедиции, в 1935 г., он был назначен директором Кубанского медицинского института на место Николая Корниловича Асташева. А.Н.Мотненко имел исключительно мягкий и обаятельный характер, хотя это не оказывало отрицательного влияния на его организаторские способности. Наоборот, это располагало к себе и вызывало доверие у людей, работавших с ним. Он одинаково хорошо, не повышая голоса ни при каких обстоятельствах, обычно с доброй улыбкой, разговаривал как с ведущими учеными, так и с техническими работниками, и со студентами. Поэтому не случайно он был всеобщим любимцем. Нe только я, но и многие старые работники института, знавшие многих его директоров и ректоров, убеждены, что он был наиболее авторитетным руководителем института. Однако «бдительное око» - В.И.Шулятев - этот ""Искариот из Искариотов", в трудные годы (1937-1938) затеял "разоблачить" А.Н.Мотненко. Сначала слухи пошли, что он сын кулака ("получили материал"!), тогда это как-то утряслось, но Шулятев продолжал свое грязное дело и вскоре был подготовлен вопрос об исключении А.Н.Мотненко из партии как сына кулака, скрывшего свое социальное положение при вступлении в партию. Обнаружив, что против него готовится такое злодеяние, он неожиданно выехал в район, где родился и где проживали его родители, и привез официальную справку, что его отец, Наум Мотненко, никогда не был кулаком, а был середняком. Не сделай он этого, дело не ограничилось бы лишь исключением из партии, времена были не те! Но эти "времена" уже теряли силу, Шулятев предстал перед партсобранием сам, как клеветник. Коммунисты были очень озлоблены против него за все его подлые проделки. Некоторые еще не реабилитировались от его клеветы. Меня не было на этом партсобрании, я вообще отсутствовал в городе. Как говорили товарищи, Шулятев буквально плакал, просил партсобрание пощадить его, учесть, что он... сифилитик (невероятно, но это так и было: он, как оказалось, страдал бытовым сифилисом). Но своими хитросплетениями он сумел все же сохраниться в партии и даже пролезть в члены президиума Центрального комитета профсоюза искусств, хотя не имел к этому никакого отношения, если не считать искусство подхалимничать перед вышестоящими должностными лицами, которые нет-нет да иногда попадаются на удочку таких типов. Правда, в одной из авторитетных центральных газет, он попал в передовую в отрицательном виде, а затем исчез из поля зрения. Жив ли он теперь? (вряд ли, ему было много лет) и как закончилась его бесславная карьера - сказать не могу, мне было не до него. Вероломное нападение вооруженного до зубов немецкого фашизма на нашу страну неожиданно выдвинуло перед каждым учреждением, в том числе и перед Кубанским медицинским институтом, невероятно трудные задачи. Немцы рвались на Северный Кавказ, в том числе и на Кубань, перед институтом стала проблема эвакуации профессорско-преподавательского состава, студентов, наиболее ценного имущества. Институт, во главе с А.Н.Мотненко, благодаря помощи партийных и советских организаций края и центра, блестяще справился с этой новой проблемой. Кубанский медицинский институт, как и весь советский народ, дал фронту большое количество подготовленных и преданных партии и Родине врачебных кадров. Не считая рядового состава, с первых дней войны, на ответственных должностях Штаба 19-й действующей армии, сформированного в Ростове-на-Дону и в Краснодарском крае, оказались воспитанники нашего института: Анатолий Никанорович Герасимов, бывший начальник спецчасти института, преподаватель Алексей Федорович Орлов - и автор этих строк. Первый обеспечивал секретную службу санотдела армии, а двое других были консультантами санотдела. В дивизиях же нашей армии было много наших питомцев: Александр Яковлевич Богуславский, его жена Прасковья Ивановна Богуславская, Оганес Азнавурян и другие. Позже, когда война дошла до родного города, в рядах Красной Армии, в штабах различных дивизий было много работников и питомцев Кубанского медицинского института - профессора Агеенко, Красновитов, Пятницкий, доценты и ассистенты И.Н.Терновский, М.Н.Кириевский, А.Украинченко, Р.С.Степанов и многие другие. В связи с ухудшающейся военной обстановкой, по решению бюро Краснодарского крайкома ВКП(б) и Наркомздрава РСФСР, 28 ноября 1941 г. институт, включая подавляющую часть профессорско-преподавательского состава и почти всех студентов, со значительной частью оборудования, специальным поездом был эвакуирован в г. Ереван. Там институт был принят очень тепло, по-братски, и сразу стал функционировать нормально: на соответствующих кафедрах и базах Ереванского мединститута во вторую смену занимались соответствующие подразделения Кубанского мединститута. Так продолжалось около 5-и месяцев - до 25 апреля 1942 года, затем он был реэвакуирован. В конце войны А.Н.Мотненко рассказывал мне, что в Ереване работа института протекала нормально, и пока шла война, он не хотел возвращать институт в Краснодар, но телеграммы за телеграммами, получаемые из Краснодара, требовали возвращения института. В одной из телеграмм первого секретаря крайкома тов. Селезнева, как говорил А.Н.Мотненко, говорилось, что невозвращение института может объясняться только трусостью руководства. После таких упреков, естественно, дальнейшая задержка реэвакуации была и рискованна и неприятна. И 29 апреля 1942 г. институт вернулся в Краснодар для того, чтобы 3 мая того же года возобновить работу, обеспечить выпуск 432 молодых врачей и главным образом отправить их в ряды Красной Армии. В июле студенты и преподаватели института приняли активное участие в оборонительных сооружениях города, но, вскоре появилось распоряжение готовиться к новой эвакуации. Времени для этого было мало, но благодаря помощи партийных, советских и военных организаций (Управления Южного фронта) и энергичным мерам дирекции института в течение 1 и 2 августа его основная часть была эвакуирована. Основная часть профессорско-преподавательского состава, многие с семьями, направились на Белореченскую, а оттуда поездом в Сочи. А.Н.Мотненко во главе с большой группой студентов вечером 2 августа вышел из Краснодара пешком. За ними шли три подводы, нагруженные несколькими ящиками с микроскопами и другой аппаратурой. Многого взять с собой не представлялось никакой возможности. Из Сочи 25 августа институт был эвакуирован в Ереван, но организовать там учебные занятия было невозможно, так как базы Ереванского мединститута уже были заняты прибывшим сюда ранее Северо-Осетинским мединститутом. Наркомздрав РСФСР и СССР дали распоряжение всему составу института следовать из Еревана в г. Куйбышев. 13 октября 1942 года институт выехал в г. Баку, а 16 ноября прибыл в Куйбышев. Но так как там только что был организован мединститут, попытка слияния Кубанского мединститута с ним означало фактическую ликвидацию последнего. Поэтому руководство института, парторганизация и профессорско-преподавательский коллектив попросили Правительство сохранить Кубанский мединститут и не производить его слияние с Куйбышевским. Эта просьба была удовлетворена, Кубанскому мединститут было предложено направиться в Тюмень, куда он прибыл б декабря 1942 г. Но, несмотря на весьма любезное отношение местных партийных и советских органов, они не смогли предоставить помещение, и 1942/1943 уч. год начался лишь 21 декабря и закончился 20 сентября 1943 года. После этого, по решению вышестоящих организаций о реэвакуации института, он прибыл в Краснодар 8 ноября 1943 года. Старые работники института утверждали, что если бы институт оставался после первой эвакуации в Ереване, то не имел бы столько потерь в преподавательском составе и имуществе. Однако в условиях военного времени трудно было предусмотреть все заранее…Гитлеровцы, оставляя Краснодар в ночь на 12 февраля 1943 г., взорвали и сожгли все что успели, в том числе и ценное имущество, которое еще оставалось. В первое время занятия теоретических кафедр велись в совершенно неприспособленных помещениях фельдшерско-акушерской школы. Преодоление Кубанским медицинским институтом исключительных трудностей, связанных с войной, неоднократными эвакуациями и реэвакуациями при относительно малых потерях, а главное - сохранение самого института, в значительной степени объясняется организаторскими способностями его директора - А.Н.Мотненко, который своей энергией сумел внести свою немалую "лепту" в успех института. Когда я ехал на фронт, в первые дни войны, я не сомневался, что партия позаботится о семьях фронтовиков. И действительно, готовя институт к эвакуации из Краснодара, А.Н.Мотненко не забыл представить и мою семью в бюро Краснодарского крайкома ВКП(б) на утверждение к эвакуации. Весьма трогательно и то, что он прислал студентов помочь семье упаковывать вещи. Но моя жена не очень собиралась эвакуироваться, она заявила А.Н.Мотненко: «А как же моя работа в швейной мастерской, которой я тоже ведаю? Ведь ее продукция идет на фронт!» Мотненко объяснил ей военную обстановку, которая со дня на день не улучшится, и эвакуация неминуема. В пути А.Н.Мотненко подошел к ней со словами: «Вот, видите, мы едем в Армению на праздник, в День Советской Армении, и Ваши знания армянского языка для нас будут полезны». Узнав об эвакуации Кубанского медицинского института в Ереван, мой двоюродный брат по матери Аршавир (Ашик) Казарян (Фото №10.), работавший в то время директором «АрмТАГа», и его мать, добрая и умная Сатеник, приняли серьезные меры к розыску моей семьи, которая ехала в Ереван с семьями других сотрудников института, и в Ереване была размещена в какой-то школе. Трудность в розыске моей семьи состояла в том, моя жена носила свою девичью фамилию Чолахян. В этом помогла Елена Андреевна Kopж, ассистентка, работавшая до войны под моим руководством. Она всегда была рядом с моей семьей и хорошо знала мою жену. Товарищам, спрашивающим семью Акопова, и объяснила: «Жена Акопова носит свою фамилию Чолахян, Анна Аркадьевна, она скоро подойдет». Жена Аршавира (как обычно мы звали Ашика) скоро подошла сама, а за нею и Ашик и увели мою семью к себе на квартиру, где Ашик для них освободил свой кабинет. Здесь моя семья жила в эвакуации 13 месяцев, затем, несмотря на сопротивление Ашика, покинула этот гостеприимный дом друзей и перешла на квартиру, выделенную Ереванским горсоветом для эвакуированных по улице Абовян. Ашик Газарян, как было отмечено, обладал природным даром юмора и доброты, когда он возвращался из Армтага, то сначала он заходил в комнату, где была размещена моя семья со словами: «Гахтаганнер, (то есть беженцы) что сегодня Вы сготовили? Я буду обедать с Вами!» Тем временем он делился приятными новостями с фронта, что, как известно, не так часто было в первое время войны. Из воспопинаний В.И.Акопова. Сразу по приезду в Ереван мы временно были размещены в гостинице «Севан». Мама же принялась за поиски родственников, с которыми (кроме одного – Назарика - Альберта Газаряна) мы не имели связи. Ей удалось найти папиного родственника дядю Тирана, который жил в центре на маленькой улочке вблизи центрального универмага и тот безоговорочно настоял, чтобы мы всей семьей (мама, я, Алик и мамин брат Миша Чолахян, который эвакуировался и жил с нами) переехали к ним на местожительство. В конце недели по этому поводу он собрал родственников. Как принято было много тостов: на нас, за воюющего папу, за нашу победу. В конце застолья поднялся Аршавир Газарян (дядя Ашиг) красиво и убедительно на армянском языке, но с частым переводом на русский, рассказал историю беженства из Кагизмана от турок наших семей: его и папиной, которая за пару дней раньше достигла Александрополя (Гюмри) и заняла комнату, в которую приняла многочисленную семью Газарянов, ибо уже к этому времени поток беженцев-армян не позволил найти свобоного уголка. Он вспоминал как спали на полу вповалку, как делились хлебом, как мальчишки пытались как-то заработать. А затем подвел итог: я обязан и рад возможности расплатиться и поэтому собирайтесь ваша комнату ждет вас, а бабушка Сатеник (его мать) уже беспокоится, что мы задерживаемся. Поднялся спор, дядя Тиран обвинил Ашика в коварстве: «пригласили как гостя, познакомили, а он…». Но Ашик настоял, убедил всех, мы погрузились в его служебную «Эммочку» (Автомашина «ЭМ-1») и переехали надолго в «нашу» комнату, бывший кабинет дяди Ашика. Это была одна из трех комнат, в двух других жили его мать Сатеник, жена Аршавир (тетя Шура)и три дочери: Лаура, Джема, Ира. Сам дядя Ашик был талантливым журналистом, дружил со многими известными писателями и деятелями культуры, был переводчиком крупных произведений русских и латышских писателей на армянский язык.В связи с этим он активно вел переписку с В. Лацисом. В эти годы он заведывал телеграфным агенством Армянской ССР. Я тогда, но особенно позже удивлялся его уму и прозорливости. Он сразу сказал, что война будет долгой, возможно больше 4-х лет, что в первый год войны было удивительно и неправдоподобно; что мы обязательно победим, но будут крупные потери. Однажды ночью, вернувшись с дежурства, он достал напечатанный на машинке текст, прочел и подарил маме только что переданное для газет стихотворение К.Симонова «Жди меня». В такие дни я долго не спал и лежа в своей постели на полу размышлял. В другой раз он показывал маме фотоснимки с армянским поэтом Е.Чаренцем, с первым секретарем ЦК КП Армении Ханджяном и другими крупными людьми, которые были расстреляны как враги народа. Когда мама забеспокоилась и просила его не хранить столь опасные доказательства близости с ними, он сказал: я горжусь ими и обязан сохранить для потомков эти фотографии. Мама тихо спросила, уверен ли он, что придет это время, на что дядя Ашик сказал: это неизбежно. А на вопрос, когда же такое может случиться, я из под одеяла услышал поразительное и страшное: «когда сдохнет тиран и истинный враг народа Сталин!». Эта фраза меня было взволновала, я всю ночь не спал, много дней был под впечатлением сказанного. Не решился делиться с этим ни с кем, даже с мамой, ибо никогда, даже в период репрессий, обыска в нашем доме, исключения папы из партии, не слышал ничего отрицательного о Сталине. Он всегда прав, это делают враги, но он разберется, лишь бы довести до него наши невзгоды. Правда, скорей всего, родители боялись посвящать нас, детей, в столь страшную правду, да и дядя Ашик доверился только маме, но не стал бы так откровенничать с детьми. (Фото №11). Новая квартира по ул. Абовян, куда перешла моя семья в порядке уплотнения, была в полуподвальном помещении, принадлежащем прокурору, курду по национальности, который в то время работал в каком-то районе Армении, а его семья жила рядом с комнатой, предоставленной моей семье. В момент, когда Кубмединститут готовился к реэвакуации, А.Н.Мотненко узнал, что и моя жена собирается вернуться в Краснодар с детьми. Он вызвал ее и стал отговаривать ехать в Краснодар, так как положение ненадежно, остается угроза вторичного захвата города немецкими войсками. «А Вы здесь окружены заботой родственников, устроились неплохо, зачем Вам ехать?!» . В.И.: Но более решительно сказал дядя Ашик: «Война продолжается, наше наступление временное, возвращаться глупо, я вас никуда не отпущу!» Так мы остались. В это время моя жена работала в Ереване в двух или в трех школах, чтобы прокормить детей. Ведь один килограмм темного хлеба стоил в то время сто рублей, остальные продукты также были соответственно дороги. Отпускаемые хлебные пайки явно были недостаточны: жена получала 400 г., ее младший брат, который был эвакуирован с нею, под видом третьего сына, работал в это время на заводе и получал 500 г. хлеба и дети - Вил и Александр - получали по 200 г. Однажды при получении хлеба, хлебные карточки на глаза у всей очереди были вырваны у Вилика, и это было страшной бедой. Оставалось до конца месяца еще 8 дней. И тогда Эмма была вынуждена пойти к своему двоюродному брату, который был зам. председаля Совнаркома Армении и рассказать о несчастье. Тот обратился к управделами Совнаркома и карточки нам восстановили. С А.Н.Мотненко я встретился в 1944 году в Москве, когда он работал заместителем министра здравоохранения РСФСР. В это время я только что выписался из военного госпиталя №5010 в Сокольниках и должен был получить назначение на работу. О восстановлении в партии еще не приходилось думать, хотя апелляция мною была подана сразу после побега из плена и назначения начальником лазарета №0302 в г. Половинка. Когда я вошел в приемную заместителя министра, то увидел много ожидающих, но все же попросил секретаря доложить А.Н.Мотненко обо мне, при этом, боясь разочароваться, как это было, например, с Г.Н.Рудневым. Секретарь стала объяснять, что сегодня замеситель министра меня не сможет принять, так как многие его ждут, и он очень занят. Но все же я уговорил назвать А.Н.Мотненко мою фамилию и сказать, что буду его ждать, пока освободится. Каково же было мое удивление, когда дверь открылась, и раньше секретаря вышел сам Антон Наумович, радостно обнял меня и сказал: «Дорогой Ваня, рад, что ты вернулся живым, но даже тебя я не смогу принять сегодня, очень занят. Оставь свои координаты секретарю, я приеду за тобой в субботу, мы поедем в Дом отдыха и там наговоримся!» С этими словами А.Н.Мотненко вернулся в свой кабинет. Все ожидающие смотрели на меня удивленно, я был в полинявшей военной форме, без погон и медицинских знаков отличия. Нe помню, сколько дней прошло после этого, но однажды в квартиру моей двоюродной сестры Ады Артемовны, где я находился, вдруг позвонили. Я открыл дверь и увидел Антона Наумовича в шубе, который обратился ко мне со словами: «Ну что, ты готов?» Я не был готов, и, признаться, совсем было растерялся, но все же быстро собрался и спустился с 5-го этажа дома № 4 по ул. Русаковской (квартира 101). Внизу нас ожидала трофейная легковая машина, и мы поехали куда-то в подмосковный район. Ехали около двух часов по дороге, покрытой обильным свежевыпавшим снегом (кажется, это было в декабре). В Доме отдыха Совета народных комиссаров (или министров?) РСФСР, куда мы прибыли, у Антона Наумовича спросили: «С Вами товарищ?». Он подтвердил, и мы вошли в отведенную комнату, затем поужинали. Проявляя нетерпение, спрашивали друг друга о том, как прошли три долгих года нашей разлуки. Антон Наумович рассказал, как моя жена настойчиво хотела реэвакуироваться из Еревана в Краснодар в апреле 1942 года и как ему удалось ее отговорить. Он, смеясь, вспомнил: «Анна Аркадьевна "аргументировала" необходимость своего возвращения в Краснодар еще и тем, что получила продукты на 8 дней! Ну и ешьте на здоровье, - говорю я ей, - живите в Ереване, пока вернется муж!». Наконец, удалось ее уговорить. Дом отдыха Совнаркома PСФCP находился в лесу. Честно говоря, я очень боялся, что у Антона Наумовича начнут расспрашивать обо мне подробно и, в конце концов, узнают, что я - бывший военнопленный, что может отразиться на нем. В то время ведь по приказу Берия всякий, вышедший из плена и окружения, рассматривался как потенциальный шпион. Я боялся не за себя (я ведь прошел все инстанции «спецгоспроверки»), а за Антона Наумовича, которого могут обвинить в "притуплении бдительности" в связи со мной и т.д. К моему приятному удивлению, в Доме отдыха Совнаркома царила атмосфера спокойствия, доверия и дружелюбия. Вечером за круглыми столами собрались ответственные работники правительства России и их жены. Начались разные игры: в лото, карты ("дурачка"), бильярд и др. Мне было очень приятно, что здесь все были скромными, общительными, вместе с тем умными, держались просто. Здесь все были равными, беседовали открыто, не стесняясь, высказывали свое мнение по тем или иным вопросам. Я был в восторге от них. За ужином Антон Наумович заказал бутылку вкуснейшего "Вермута", который мы испили, не спеша, в течение нашей задушевной беседы. На следующий день - в воскресенье, я уже имел новых знакомых, и день прошел очень быстро и приятно. Антон Наумович категорически запротестовал, когда я собирался заплатить за питание и пользование оборудованием, заявив, что я его гость. При этой встрече он подробно рассказал мне обо всех перипетиях во время эвакуации и реэвакуации института, говорил о профессорах Кузнецове и Малинине, оказавшихся предателями, перешедшими к немцам на службу, рассказал и о преодолеваемых сотрудниками института трудностях. Позднее, работая заведующим кафедры фармакологии Самаркандского медицинского института, я с первых же дней стал добиваться восстановления в партии, в связи с чем имел переписку и с А.Н. Мотненко, который охотно прислал свой отзыв обо мне, о чем речь пойдет ниже. Спустя годы я вновь встретился с ним в Москве, где он работал уже директором ракового института. Он стал расспрашивать о моих делах, о диссертации и прочем. Я со своей стороны, чтобы не показать, что вижу его в плохом настроении, спросил: «А как у тебя с диссертацией, Антон Наумович?» В ответ на это он засмеялся и грустно произнес: «Не до жиру, быть бы живу мне! Какая диссертация теперь?» После такого ответа я понял, что зря спросил о диссертации, этот вопрос еще больше взволновал его. Но я совершенно не мог предположить, что эта моя беседа с ним - последняя: через три дня в «Медицинской газете» я прочитал о кончине А.Н.Мотненко - этого энергичного и доброго оптимиста, но на похороны опоздал. Хотя прошло немало десятилетий, разделяющих нас от периода работы А.Н.Мотненко в Кубанском мединституте, светлая память о нем живет у людей того времени. К сожалению, история института теперь нередко искажается. В отдел кадров и даже в науку проникли люди малограмотные и не отличающиеся высокой моралью и воспитанием. Они содействуют в превратном представлении об истории нашего института. Эти строки, конечно, не являются историей института, но они пишутся, чтобы не забыть главные ее моменты... Как было сказано выше, в конце 1927 г., присутствуя на партсобрании Краснодарского железнодорожного узла, посвященном вопросам внутрипартийной дискуссии, после настойчивых призывов задавать вопросы, я задал несколько вопросов докладчику Степанюку. Он предусмотрел в этих вопросах наличие у меня сомнений и состряпал материал в партийно-контрольную комиссию. На заседании партколлегии, состоявшейся 2 марта 1928 года, это дело было рассмотрено, прекращено и сдано в архив. Однако, как выяснилось, это было лишь началом дела, к которому вернулись снова, извлекли его из архива и раздули до немыслимых размеров. Прошло 8,5 лет (!) после этого постановления, как вдруг, нежданно-негаданно, 3 сентября 1936 г. меня вызвали на заседание бюро Краснодарского горкома ВКП(б). На нем присутствовало 6-7 чел., вел заседание 2-й секретарь горкома Буров. Я не знал, по какому вопросу вызван на бюро. Как только я вошел, Буров неожиданно обратился ко мне с вопросом: «Как вы вели себя в период партийной дискуссии?». Я не успел ответить, как он вслух стал читать выписку из вышеприведенного протокола Окружной КК ВКП(б), но читал не полностью, а отрывками, и, наконец, завершил своими словами: - Вы обвинялись в принадлежности к троцкистской оппозиции! - Прочтите дальше, - попросил было я, но он оборвал меня. - Нечего читать дальше, и так ясно все! Можете идти! - скомандовал он. Говорить мне не дали, ведь и так все ясно! Я растерялся, помутилось в голове, вышел из комнаты, хватаясь за поручни, стал спускаться со второго этажа. Вдруг слышу, кричит и бежит за мной В.И. Шулятев, который временно исполнял обязанности секретаря партколлектива института. - Дай партийный билет! - сказал он мне. Я сообразил: Буров забыл отобрать у меня билет, но Шулятеву я партбилет не отдал. - Не ты давал его мне, чтобы тебе отдавать. С этими словами я поднялся вновь в комнату заседания (по ул. Комсомольской, 22) и вручил партбилет секретарю горкома. При этом я сильно волновался: когда доставал партбилет, из кармана высыпались бумажки, которые я кинулся собирать, что, мне показалось, длилось очень долго. Выйдя из горкома, я направился домой (в то время мы жили недалеко от ГК, по ул. Орджоникидзе, 1/2) и сел писать апелляцию Азово-Черноморскому крайкому ВКП(б). Одновременно я написал в редакцию газеты "Правда". После решения ГК ВКП(б), как я и ожидал, судя по многим другим аналогичным случаям, в газете "Красное Знамя" от 6 сентября 1936 г. появилась заметка под заголовком: "Партийное собрание разоблачило двурушников". Кстати сказать, партсобрание института рассмотрело мое дело после решения горкома ВКП(б), которым вопрос был уже предрешен. Я присутствовал на этом собрании, но слова мне не дали, а сразу поставили на голосование: кто за исключение из партии… Я не проследил, сколько голосовало за исключение (некоторые просто не поднимали руки - ни за, ни против, ни в качестве воздержавшихся), но отчетливо видел, что Яков Лукьянович Левин - мой ученый брат по аспирантуре и Раиса Васильевна Сыроватская, которая также меня знала хорошо, - голосовали против исключения меня из рядов партии! Это был прямо подвиг, поскольку по тем временам им могли приписать "связь с врагом народа", и они также могли поплатиться как минимум своими партбилетами. Итак, в 1937 г. я собрался уехать в Ростов, чтобы ускорить рассмотрение моей апелляции в Азово-Черноморском крайкоме ВКП(б), а тут эта заметка. Мой сын Вил, которому шел 7-й год, узнал об этом во дворе и со слезами вбежал в комнату: «Вова говорит, что «Твой папа белый!» Пришлось в ту же ночь вместе с сыном (чтобы мальчишки не травмировали его) выехать в Ростов. Как потом писали из дома, в эту же ночь явились из НКВД к нам на квартиру двое и произвели обыск. Ничего предосудительного, конечно, не нашли, но все же изъяли том Полного собрания сочинения В.И. Ленина, предисловие которого было написано одним из видных деятелей оппозиции Л.Б. Каменевым. Кроме того, были изъяты книги: «Капитал» К. Маркса с предисловием К.Каутского (по-видимому, именно из-за этого предисловия), очень редкую книгу вульгарного материалиста ХVIII века Молешота. Обыск закончили лишь к утру. Воспоминание В.И. Акопова: «Меня разбудил громкий стук в парадную дверь, которой обычно мы не пользовались. Вошли двое в кожаных куртках, спросили, где папа, на что мама ответила, что не знает, куда уехал, тогда они дали прочесть маме бумагу и начали обыск. В основном листали книги с двух этажерок и бумаги. В этот день, зная о возможном обыске, мама, боясь быть одной, пригласила ночевать близкую подругу – тетю Сирануш. Под ее подушкой они решили спрятать рукопись папиных научных работ по кандидатской диссертации. Тетю Сирануш расспросили, но не подняли и постель не проверяли. По ходу разговаривали мало, сухо, но не грубили и не угрожали. Но все равно было так тревожно, что заснуть было невозможно, и я притворялся спящим. По окончанию дали маме что-то подписать и сказали, как появится И.Э. Акопов, сообщить им и передать ему, чтобы срочно явился в НКВД. После ухода чуть ли не всю ночь мама с т.Сирануш обсуждали случившееся, но главное - переживали, правильно ли поступила мама, что не отдала и даже не сказала про «Наган», который они не нашли. После их ухода мама достала завернутый в тряпку наган из-под нижнего ящика старого фанерного шифоньера, который стоял в прихожей парадного. Кстати, я о нем знал, и когда никого не было дома, доставал и любовался им. На другой день мама вытащила наган с кобурой и отнесла в НКВД, который несколько лет назад выдал это оружие всем участникам отрядов ЧОН. Нужно сказать, что уже задолго до этого у коммунистов револьверы системы "Наган", как военные образцы, были отобраны. К этому же времени стали отбирать оружие и других систем, но мой наган почему-то оставался у меня до дня этого обыска. Жена получила у обыскивающих расписку на получение от нее револьвера системы "Наган" за № 35888, который находился у меня около 10 лет (до этого, я как комсомолец , имел револьвер системы «Смит-Вессон»). В Ростове мы с Виликом жили у родителей жены. Я сдал свою апелляцию и ждал, когда буду вызван на рассмотрение моего дела. Все равно ведь я в Краснодаре не мог бы появляться с ярлыком «врага народа» и смотреть в глаза людям, которые знали меня, уже не говоря о том, что я не мог оставаться на работе ассистента кафедры философии... Ведь в приказе по Кубанскому медицинскому институту было зафиксировано не только снятие с работы как ассистента кафедры философии, но и отчисление из аспирантуры по кафедре фармакологии, исключение из членов Профсоюза и секции научных работников. К счастью, вскоре по прибытию в Ростов, в газете "Правда" стали появляться заметки по поводу случаев неправильного исключения из партии, а накануне рассмотрения моей апелляции в Крайкоме, в "Правде" появилась подвальная статья под заглавием: «О большевистской бдительности и усердствующих дураках». В этой статье приводился случай, аналогичный моему делу. Поэтому, прочитав статью, я был уверен в моей реабилитации и восстановлении в рядах партии. Так и случилось: 26 сентября Азово-Черноморский крайком ВКП (б) отменил решение бюро Краснодарского горкома партии от 3 сентября того же 1936 года и восстановил меня в рядах партии! По возвращению в Краснодар я был восстановлен на работе по кафедре философии, на учебе в аспирантуре - по кафедре фармакологии, в членах профсоюза, в членах секции научных работников - словом всюду. В приказе по Кубмединституту от 11 октября 1936 года за № 140, § 1, было сказано: "В отмену приказа № 116, §18 от 3 сентября с.г. т. Акопова И.Э. как восстановленного в рядах ВКП(б) и полностью реабилитированного, восстановить в должности аспиранта кафедры фармакологии и ассистента по диамату. Бухгалтерии произвести выплату за время с 3 сентября с.г. С подлинным верно - секретарь Кубмединститута Павлов». Печать. Моя служба в воинской части №140 и демобилизация Вскоре после этого я и мой друг Абрам Шафран (аспирант кафедры физиологии, бывший секретарь комитета комсомола института) были вызваны в Краснодарский горвоенкомат. Нас принял представитель Северо-Кавказского военного округа - СКВО, который, шутя и улыбаясь, спросил нас: «Как Вы смотрите на Красную Армию?» - Смотрим, как на защитницу нашей Родины от возможных посягательств империализма. После этого ответа представитель СКВО стал "уточнять": - Не собираетесь ли Вы подать заявление о добровольном поступлении на службу в Красную Армию? Мы стали объяснять, что мы ведь аспиранты (Шафран окончил первый, а я - второй курс аспирантуры), но и они стали "разъяснять", что все равно мобилизуют, но лучше, если мы сами поступим в Красную Армию добровольцами. Мы так и сделали: написали заявления с просьбой зачислить нас в ряды РККА. При этом меня обещали оставить в Краснодаре и дать возможность завершить аспирантуру. Спустя неделю, мы получили приказ по штабу СКВО: с 1 января 1937 года А.А.Шафран был зачислен в авиашколу врачом в Краснодаре, а я назначен начальником лаборатории высотной медицины в Новочеркасске. Тот же самый В.И. Шулятев, который проявил так много услуг и рвения по «разоблачению» меня как «двурушника», вновь стал благоволить ко мне, даже приходил проводить меня в ряды РККА, написал политическую характеристику, какую я сам бы себе не написал. Наша воинская часть - авиабригада 140 - находилась на окраине Новочеркасска. Ею командовал заслуженный участник гражданской войны, кавалер ордена Красного Знамени полковник Стаханский. В то время наши самолеты развивали скорость около 500 км. в час, что, разумеется, было военной тайной. В возглавляемой мною только что организованной лаборатории была барокамера и другое оборудование, позволяющее проводить подготовку организма летчиков на высотные полеты, пикирование и прочие функциональные обязанности. В то время среди авиаврачей было сомнение: выдержит ли организм скорости свыше 500 км в час, если и такая скорость вызывает давление на грудную клетку весом в два пуда. Хотя я очень сожалел о прерванной аспирантуре, моя работа в лаборатории по высотным полетам мне очень понравилась - она была творческой, и командование было довольно моей работой, за что по приказу я получил краткосрочный отпуск (с 21 февраля по 1 марта) с выпиской в литере на проезд в Краснодар и обратно, где находилась моя семья. (Фото №12). Это поощрение имело своей целью консультацию с моим учителем - профессором Павлом Петровичем Авроровым. Я информировал его о проводимых мною функциональных исследованиях организма летчиков при выполнении различных заданий, приближающихся к боевым условиям. П.П.Авроров, выслушав мое сообщение, высоко оценил программу физиологических исследований, проводимых мною, и дал нужные советы. Находясь в Краснодаре в отпускные дни, я узнал, что второй секретарь горкома ВКП(б) Буров и зав. агитпропом Желваков арестованы как враги народа, как до этого был арестован первый секретарь горкома - бывший комсомольский работник Рывкин. Новый секретарь, некто Березин, выдвинул Шулятева зав. отделом школ горкома, но позже и он был объявлен врагом народа и арестован. В Азово-Черноморском крайкоме ВКП(б) также, кажется, все секретари были объявлены врагами народа, сняты и арестованы. Да так и было: в те дни с большой легкостью объявлялись врагами народа и снимались со своих постов люди, которые чаще всего как раз вышли народа, из рабочего класса. Обстановка была такая, что редко кто мог доверять даже близкому человеку. Достаточно было простого заявления, чтобы человека арестовали без суда и следствия. Я не берусь описать все те ужасы преследования честных людей, какие имели место в то время. Под прикрытием лозунга «бдительности» были перебиты лучшие кадры партии и страны. Помню партсобрание в нашей в/ч №140. Обсуждался (если возможно употребление такого термина) вопрос о потере бдительности и связи с врагом народа редактора многотиражки (фамилию его не помню). Его обвиняли в том, что он, имея семью в Ростове-на-Дону, выезжал туда каждую субботу. Но оказалось, что отец его жены был исключен из партии по обвинению в связи с врагом народа. Какой был он враг - мы не знали, но было сказано, что он "арестованный враг народа". Теперь партсобрание слушало обвинение редактора многотиражки "о связи с врагами народа!", то есть с отцом его жены, который, в свою очередь, был связан с "арестованным врагом". И вот на этом партсобрании добивались у него: почему он каждую субботу ехал в Ростов? О чем говорил с тестем в течение субботних и воскресных дней? И т.д. После такого долгого допроса, редактора многотиражки исключили из рядов партии, после чего он исчез из части. Вскоре исчез и командир авиабригады Стаханский, который имел огромный авторитет среди военнослужащих. Куда он делся? Никто не спрашивал об этом, да и не надо было спрашивать, все было ясно. В этой обстановке никто не мог выступать на партсобрании в защиту тех, которые заранее объявлялись врагами народа, а затем «обсуждались» на партсобрании. Поэтому все молчали, говорили лишь те, кто по должности должен был проводить то или иное решение, что, как правило, заканчивалось исключением из партии и демобилизацией из армии. Как я уже отметил, наш аэродром находился в нескольких километрах от города. Штабные работники и летный состав ехали на аэродром на грузовых трехтонных машинах. Поднимались на кузов машины до 18 чел., мы обнимали друг друга и в стоячем положении ехали. Оборудованных для сидения скамеек не было, а о пассажирских машинах мы и мечтать в то время не могли. Но никому из нас в голову не приходило быть недовольным таким способом езды. Весь коллектив части жил дружно и думали лишь об укреплении обороноспособности нашей армии, о строительстве социализма в нашей стране. Нашу жизнь омрачали периодически возникающие неожиданные "разоблачения" и обнаружение «врагов» в нашей среде. Однажды утром, как обычно, я забрался в кузов трехтонки, чтобы отправиться на аэродром, когда подошел ко мне начальник штаба части и сообщил, что мне нужно выехать в Ростов в Сануправление СКВО. Я долго допытывался: зачем я нужен сануправлению, но он все отмалчивался. Тем временем, мы уже приехали на аэродром. Начальник штаба пригласил меня зайти к себе в кабинет, где доверительно сообщил: "Кажется, вас будут демобилизовывать из РККА". Как ни просил, он ничего не добавил к сказанному. Я вернулся в город и очередным поездом выехал в Ростов, где жили родители моей жены и отправился в санотдел СКВО. Начальником санупра был, насколько помню, Тер-Григорян. Ему доложили обо мне, но он передал, что не может принять меня, предложив получить соответствующие документы о демобилизации и вернуться с ними в Краснодар, так как я освобождаюсь от военной службы. Надо ли говорить, как обидно и горько было для меня это сообщение? Я вновь попросил, чтобы меня принял начальник санупра, но тот вновь отказал. Я был очень взвинчен и возмущен всем происходящим, а потому, не отдавая себе отчета, подошел к двери Тер-Григоряна и энергично открыл ее. Тер-Григорян не ожидал этого, вскочил с места: «Вам сказали, что я не могу принять вас, почему врываетесь?!» «Мне сказали об этом, но я не уйду отсюда, пока Вы не сообщите, в чем дело? За что меня демобилизуют?» Увидев мою твердую решимость, Тер-Григорян смягчился, пытался заверить меня в том, что демобилизуют, удовлетворяя мою просьбу дать возможность окончить аспирантуру: «Ведь вы не хотели оставлять аспирантуру, не правда ли?». «Я-то хотел, - ответил я, - но вы ведь не посчитались с этим, сорвали меня с места, а теперь демобилизуете! Это же политическая дискриминация!» Видя, что его "разъяснения" и уговоры ни к чему не приводят, Тер-Григорян вынужден был признаться, что «материал» поступил на меня из нашего же института. Я сразу заподозрил, что это работа Шулятева, который, проводив меня в армию, вслед подготовил материал, чтобы меня демобилизовали, показывая таким способом свою "архибдительность". Недаром его называли "Искариотом" по Беранже: "Тише, тише, господа, Искариот из Искариотов приближается сюда!"… - Хорошо, - говорил я Тер-Григоряну, - допустим, поступил материал, но его нужно расследовать, а не демобилизовывать человека после 4-х месячной службы. Кстати, теперь приостановится работа высотной лаборатории авиачасти! - Нет, мы не можем этим заняться. Вы поедете в свой институт, где вас знают, пусть там и разберут присланный материал, - заключил начальник Санупра СКВО. Оставив Тер-Григоряна, я шел по ростовским улицам и думал: что же мне предпринять? Как опровергать клевету сверхбдительных разоблачителей 1937 года? И принял решение: обратиться с письмом к наркому Обороны К.Е.Ворошилову - члену Политбюро, легендарному Герою гражданской войны, которого мы все искренне любили. Я так и сделал, но письмо получилось длинное - на 15 страницах. Через несколько дней после его отправки, а именно - 22 мая 1937 года за № 3/15S/8/210-5 мое письмо вернулось из Санупра РККА, а копию препроводительного письма прислали мне на краснодарский адрес (и уж, конечно, о моем письме никто не доложил Ворошилову!). Вернувшись в Краснодар, я зашел в наш институт и, надо было, на лестницах встретил Шулятева, который не только не удивился, но воскликнул с улыбкой: «А-а-а - вернулся?» В Краснодаре я узнал, что материал в санупр. СКВО послал Шулятев. Он заключался в том, что я исключался из партии (о чем было сказано выше), но этот материал не обсуждался на бюро партколлектива, хотя был направлен от имени этого бюро. Однако это было лишь «началом». В июле 1937 г. я был вызван к партследователю, а 27 июня - на заседание бюро Азово-Черноморского крайкома ВКП(б), где вновь вернулись к рассмотрению моего старого дела, сданного в архив Кубанским окружкомом ВКП(б) еще 2 марта 1928 г. Другими словами, снова начали рассматривать вопрос: почему 10 лет назад я на партийной дискуссии задавал вопросы? Не означают ли мои вопросы сомнения, хотя ведь в постановлении констатировано, что я голосовал за генеральную линию ВКП(б), против оппозиции. На мое заявление, что уже рассматривался этот вопрос, и я реабилитирован, мне ответили: «Но ведь восстановили враги!» Как было сказано, к этому времени не одно "поколение" секретарей и членов бюро крайкома были объявлены «врагами народа»! На этот аргумент я парировал не менее веским: «Но ведь исключали меня из партии также враги народа! Почему это остается незамеченным?» Однако дело в том, что логическое мышление им нужно было только в одном "направлении". Интерес представляет даже не только факт нового исключения меня из партии за вопросы, заданные мною 10 лет назад, но и, особенно, вся "процедура", с какой сопровождался этот акт. Поэтому кратко опишу ее. Итак, 27 июля я был вызван в Ростов-на-Дону, в крайком ВКП (б) к 9-00, (по ул. Энгельса). Заседание происходило на 2-м этаже. Нас, вызванных для рассмотрения персональных дел, в количестве не менее 80 чел., разместили на узких проходах, составляющих как бы балкон по отношению к 1-му этажу, потолок которого отсутствовал. (Потолок 2-го этажа был общим для 1-го и 2-го этажей). По этим узким проходам шли к дверям, за которыми шло заседание. Время от времени партследователи вызывали ожидающих на заседание. Стульев или скамеек для сидения не было. В начале все стояли, ожидая своей очереди. Но когда утомились, постепенно стали садиться на корточки, как на Востоке, или даже прямо на полу прохода. Было очень жарко и душно (окна на первом этаже были закрыты, а в проходах на втором их не было вовсе). В оцинкованном баке была теплая вода, а рядом кружка, но ввиду жары, вода, хотя она была очень теплой, скоро закончилась, а новую никто в бак не подливал. До 17-00 еще можно было выходить из помещения крайкома, чтобы на ул. Энгельса напиться в киосках. Однако это было рискованно, так как в это время могли вызывать на заседание. Поэтому мучились от жажды или, рискуя отсутствовать во время вызова, выходили из помещения напиться. Но после 17-00 вообще запретили выходить из помещения: у выхода стоял часовой и требовал пропуск. Настроение у всех вызванных было ужасно подавленным, оно все больше и больше ухудшалось по мере вызова на заседание отдельных товарищей. Не все вызванные на заседание возвращались к нам, некоторые выпускались в другие двери (говорили, прямо на слепые машины НКВД, названные народом «черным вороном»), мы их уже не видели. Те же, которые выходили к нам и через нас на улицу, сразу оказывались в окружении товарищей, с которыми были знакомы по ожиданию своей очереди. Все кидались к ним с вопросом: «Ну, как? Что спрашивают? Что сказали?» Обычно (почти во всех случаях) выходившие говорили, что у них отобрали партбилет, то есть исключили из партии. Не успевали расспросить побывавшего на заседании, как партследователи вызывали новых. Голод (многие с утра не ели), жажда, длительное, утомительное ожидание, тревожное состояние в связи с массовыми исключениями из партии и арестами, печальные рассказы выходивших из комнаты заседания и еще больше - исчезающие после вызова - исключительно накаляли обстановку, вызывали беспросветное угнетение и потерю надежды на справедливое решение. Многие ожидавшие решения своей судьбы делились с соседями, сидящими на полу. Помню рассказ одинокой коммунистки. Она рассказывала, как неожиданно утром рано пришли к ней работники НКВД, отобрали ее паспорт и предупредили, что она в суточный срок должна покинуть Ростов-на-Дону и выехать в отдаленный край Сибири (она назвала точный адрес, но я не запомнил). Там она получит назначение. Такие административные выселения в тот год происходили как в Ростове, так и в Краснодаре. Она приготовилась к отъезду из Ростова, соседям продала нехитрый скарб, продала также кровать, но попросила оставить ее еще на один день, чтобы она переспала. И вдруг после всего этого, вновь приходят к ней работники НКВД, возвращают ее паспорт и говорят: «Вы можете не ехать, имеете право остаться в Ростове» Спустя несколько дней ее вызвали на данное заседание для рассмотрения персонального дела. В чем оно заключалось, я, конечно, не знал. Жара не спадала, мы обливались потом, к 8-9 вечера все еще оставалось много нерассмотренных дел. Около 9 часов вечера один из партследователей вышел к нам и зачитал длинный список лиц, кому разрешалось выйти из крайкома, но не позже часа вернуться. Моей фамилии в списке не было. Я не знал, по какому принципу был составлен описок лиц, которые могли выйти из крайкома, чтобы напиться, покушать. Я подошел к нему с вопросом: «А мне не разрешается отлучиться на час?» Спросив мою фамилию, он предложил подождать. Через несколько минут он вернулся и строго предупредил: «Можете тоже отлучиться, но, чтобы через полчаса были здесь!» Родители жены жили совсем недалеко (на углу Энгельса и Ворошилова, то есть в 3-х кварталах от крайкома). Я весь мокрый, крайне утомленный, жаждущий воды быстро побежал, чтобы успеть вовремя вернуться. Дома уже давно тревожились обо мне: ведь я ушел в 9-00! Увидев меня, обрадовались, решив, что мое дело уже закончено. Я прежде всего припал к кружке с холодной водой, рассказал об обстановке и что мне нужно вернуться вновь. Наступило разочарование. Мне предложили подкрепиться, но в рот пища не шла, во рту было горько. Так посидел несколько минут и пустился бежать в крайком, чтобы не опоздать к назначенному сроку. Но мне пришлось еще ждать и ждать, пока партследователь назвал мою фамилию и пригласил в комнату. Там сидели несколько человек - это новый состав бюро крайкома - Семякин, Шацкий и другие, заменившие "арестованных врагов народа", но впоследствии сами попавшие в этот список. Начали разбирать мое дело, в свое время рассмотренное старым, «вражьим» руководством. Меня не слушали, а так как я пытался что-то им объяснить, один из судей сказал: «Много будешь говорить, пойдешь к нему!» и показал на человека, который сидел верхом на стуле, облокотившись на спинку. Он смотрел на меня какими-то блестящими, лакированными глазами, легко улыбаясь. Я прекратил свои объяснения (собственно, они здесь были неуместны). Отобрали у меня партбилет и выпустили в ту же дверь, откуда вошел к ним. Это уже не самое плохое! В Кубанском мединституте меня снова сняли с работы ассистента кафедры философии, аспирантуры по фармакологии, исключили из членов профсоюза и секции научных работников. Остался все же членом Физиологического общества, которое, видимо, в силу своей «неоперативности», не успело проявить бдительность. Признаться, зная всю эту неминуемую "процедуру", невыполнение которой грозило бы директору института А.Н. Мотненко большими неприятностями, я сам посоветовал ему так и поступить со мной, в противном случае это сделают другие, заработав на этом дешевый капитал "бдительного" партийца! Кроме того, для меня исключение из партии и института уже не позволяло являться с таким "ярлыком" на глаза! О работе и аспирантуре, не только в Краснодаре, но и в любом другом городе, и речи не могло быть! Я выехал в Москву, зашел в Наркомздрав, который помещался в здании на Владимировском переулке, где был принят начальником Главного управления учебными заведениями тов. Шхвацабая. Он был по-летнему одет в чесучовый костюм, лицом чем-то напоминал Луначарского, которого я видел в свое время в Краснодаре. Он внимательно выслушал меня, спросил, почему был исключен из партии, а когда я рассказал о вопросах, заданных мною в период партдискуссии, то есть десять лет назад, он явно не поверил. Тогда я дал ему прочитать выписку из протокола Кубокружкома ВКП(б), тогда он поверил, и мне показалось, как-то лицо его прояснилось: «Хорошо, - сказал он, - эту выписку оставьте мне, я поговорю с наркомом тов. Каминским, а вы зайдите ко мне через два дня.» Вспоминая мою встречу и беседу с Шхвацабая, теперь я прихожу к заключению, что он также был наивен, как и я… Нарком здравоохранения СССР Григорий Наумович Каминский, как я думал тогда, узнав подробности моего дела, позвонит в ЦК ВКП(б) и сообщит, что что-то неладно в Краснодаре и, конечно, начнется проверка, которая покажет всю истину... Но этого не случилось: когда я пришел за ответом, Шхвацабая также не принял меня (теперь я думаю, потому что ему было неудобно, что не смог ничего сделать по моему делу). Пожилая сотрудница, которая пришла от него сообщила, что Шхвацабая советует... пока зайти в Управление кадров и получить назначение. Мои надежды рухнули, я был крайне возбужден. В Управлении кадров я объяснил, что скоро будут разбирать мою апелляцию в ЦК, поэтому прошу назначить меня куда-нибудь поближе к Москве. Женщина, которая вела со мною беседу, оборвала меня: «Мы не знаем, будут ли разбирать и где будут разбирать ваше дело, а пока можем вам предложить место врача на... Алданских рудниках.» Я не сдержался, в повышенном тоне ответил: «Вам не дано это знать, но вы должны учесть мою просьбу…» По-видимому, мой "разговор" с сотрудницей Управления кадров был на таких "высоких" тонах, что из своего кабинета вышел начальник этого Управления, который очень сочувственно обратился ко мне с вопросом: «Что случилось, почему вы так волнуетесь?» Я стал ему объяснять, но ввиду моего большого волнения он ничего не понял, пригласил к себе в кабинет, успокоил и вновь просил спокойно рассказать, в чем дело. Затем он поставил передо мной картотеку вакантных должностей по РСФСР и просил самому выбрать себе место работы. Я остановился на вакансиях в Дагестанской Автономной республике. Он удивился, из чего я заключил, что охотников ехать туда не много. Я ему объяснил, что знание армянского, азербайджанского, а следовательно, тюркского, языков, облегчит мне работу в ДАССР, которая намного ближе к Москве, чем Алдан. Я не помню фамилию начальника Управления кадров, но вспоминаю его с большой теплотой (кстати сказать, я не раз убеждался в жизни, что даже в самых тяжелых условиях, в каких приходится бывать человеку, всегда находятся чуткие и добрые люди, представляющие прямой контраст всему окружающему). Дагестан меня устраивал еще и потому, что он был близок и к Краснодару, и к Ростову-на-Дону, то есть к городам, где находятся партийные органы, решающие мое партийное дело, тем более, это было близко к моей семье. Кумторкала Прибыв в Махачкалу, я обратился в Министерство здравоохранения республики, где меня принял министр тов. Кумаритов и его заместитель тов. Горисев. Им я рассказал о своих бедах и о том, как я очутился в Дагестане. Они также отнеслись ко мне очень чутко, предложили целый ряд вакантных должностей зав. райбольницами и врачпунктами. Из всего, что имелось в министерстве, больше всего меня устраивала Кумторкала, аул, которого не стало после известного землетрясения в Дагестане (кажется в 50-х годах), так как она находилась вблизи от Махачкалы и, в случае вызова на рассмотрение моего партийного дела, я мог быстро собраться и поехать в Краснодар, Ростов, Москву. Я был назначен зав. райбольницей и врачпунктом, с общим окладом в 669 рублей в месяц. В этом районе было 22 вакантных врачебных должности, и я был единственным врачом! Много было работы и еще больше трудностей, связанных с различными материальными недостатками и в еще большой степени - с отсталыми традициями, преодоление которых было чуть ли не подвигом! Кажется, мне удалось войти в доверие работников райцентра и своих пациентов, доверчивость и наивность которых очень подкупали. Нe могу удержаться, чтобы не упомянуть постоянную просьбу моих больных, которая состояла из двух слов: "Аппарат салган", что означает буквально - «аппарат класть». Какой бы то ни был больной, он непременно обращался с этой просьбой, а она означала - посмотреть его на рентгене! Такой большой авторитет приобрела среди дагестанцев рентгеноскопия! Нужно было много усилий, чтобы доказать, что рентген полезен лишь в определенных случаях и вовсе не нужен при всех болезнях. Я с большой охотой и любовью работал в Кумторкале с тружениками Дагестана, которых искренне полюбил, конечно, ни на одну минуту не забывая о том, что должен реабилитироваться от той подлой политической клеветы, которая связывала всю мою жизненную активность. Дагестанцы отвечали мне признанием и сочувствием, на запросы парторганов, рассматривающих мое персональное дело, всегда давали положительные характеристики. Приведу копии некоторых из них. Вот, например, характеристика, выданная мне через 5 месяцев моей работы: «Дана т. Акопову И.Э. в том, что он, работая с 14 сентября 1937 года по настоящее время в качестве заведующего Кумторкалинской райбольницей и врачпунктом, показал себя как энергичный и преданный работник. За сравнительно короткий срок т. Акопов поставил работу в райбольнице и врачпункте на должную высоту, по-большевистски борясь с трудностями в работе. Как советский специалист и врач является общественником, пользуется большим авторитетом среди населения и райорганизаций. Председатель райисполкома – подпись. Зав. райздравотделом - подпись. Печать. Кумторкала, 8 февраля 1938 г, № 0-5». 15 июня 1938 года Кумторкалинский райисполком заслушал мой отчетный доклад о работе райбольницы и врачпункта с 14 сентября 1937 по 15 июня 1938 гг. В постановлении райисполкома было записано: «3а отчетный период райбольница добилась серьезных успехов в административно-хозяйственной и лечебной деятельности. За этот период проведены такие серьезные мероприятия, как производство капитального ремонта больницы, устройство склада, кухни, сарая, ванно-прачечной, электрификации и др.». За это же время по моей апелляции в Комиссию партийного контроля при ЦК ВКП(б) и обращению к тов. Сталину, после двухнедельного расследования, мое персональное дело рассматривалось на бюро Краснодарского горкома партии 20 февраля 1938 года, и я был восстановлен. В органе Краснодарского горкома партии газете «Большевик» от 20 марта 1938 г., № 66 (142) была дана следующая информация: «О товарище И. Э. Акопове. Постановление бюро Краснодарского ГК ВКП (б) от 20 февраля 1938 года... Отменить решение Кировского РК ВКП (б) г. Краснодара от 3/IX-1937 года об исключении из партии тов. Акопова И.Э. Просить Краснодарский крайком ВКП(б) отменить решение Азово-Черноморского крайкома ВКР (б) об исключении из партии Акопова И.Э и восстановить его членом ВКП (б). Ввиду того, что в газете "Красное Знамя" имелись статьи в отношении Акопова И.Э. как враге народа, опубликовать настоящее решение в газете "Большевик" ГК ВКП (б)». После этого решения бюро Краснодарского ГК ВКП (б) стали восстанавливать меня во всех моих правах, которых лишили незаслуженно. Так, например, на собрании сотрудников Кубмединститута от 19 апреля 1938 года, в протоколе № 2 которого записано: «Слушали: утверждение пункта протокола заседания Месткома о восстановлении в правах члена профсоюза и члена МК тов. Акопова, так как материал, поступивший на тов. Акопова, не подтвердился. Тов. Широкий добавил, что тов. Акопов реабилитирован полностью. Постановили: Восстановить тов. Акопова в правах членов профсоюза и члена МК КМИ. П.п. председатель собрания Абраменко. Секретарь Лицманенко. Выписка верна: Секретарь МК КМИ /Подгородинский/, 7 мая 1938 года». После приведенного решения я вернулся в Дагестан по месту работы, в ожидании вызова на бюро крайкома. Нужно сказать, что за период рассмотрения моей апелляции мне пришлось выезжать из Дагестана: 1 раз в Москву, 2 раза в Ростов-на-Дону, 5 раз в Краснодар и, конечно, никто не оплачивал «командировочные»; спасибо дагестанский товарищам - не высчитывали с меня зарплату за дни отсутствия на работе. На бюро Краснодарского крайкома ВКП(б) я был вызван 17 апреля. Здесь инструктор крайкома Борискина (или Борисова?) подготовила мое дело к слушанию и передала инструктору Аносову для доклада на бюро, с проектом восстановить меня в рядах партии. Нужно сказать, что предварительное расследование моего дела продолжалось 35 дней. Оно проводилось тремя инструкторами, сменяющими друг друга через каждые 3-5 дней (на время командировок). На бюро Краснодарского крайкома партии 23 апреля я присутствовал больным с высокой температурой (до этого, с 17 апреля, я ждал этого заседания). Заседание вел секретарь Марчук (позже также объявленный врагом народа) и тов. Ершов. Дело докладывал Родин, который проявил полное незнакомство с моим делом, например, он заявил, что крайком никого не опрашивал по моему делу, хотя было опрошено 20 чел., знавших меня от 7 до 16 лет. Все, кроме одного, дали очень хорошие отзывы обо мне. Этот "один" был известен всей парторганизации мединститута, который в целях карьеры, оклеветал не одного из работников института. Родину объявили выговор, а мое дело передали другому. Мой вопрос сняли с заседания бюро, сказали, что со мной побеседует секретарь крайкома Газов, после чего будут продолжать рассмотрение моего дела. На второй день - с 10 утра до 2 часов дня - я ждал приема у Газова. Он побеседовал со мной, но своего мнения о деле мне не сказал, обещал это сделать на заседании бюро крайкома. Из командировки вернулся Аносов, разговаривал со мной как-то предвзято, тенденциозно. Через несколько дней мой вопрос вновь поставили на заседание бюро, но, вопреки положению, меня не пригласили в комнату заседания и, не сообщив мне о своем решении, предложили вернуться в Дагестан на место работы и ждать нового вызова. Он последовал лишь 28 мая 1938 года. Мое дело вновь рассмотрели на заседании бюро крайкома, на котором присутствовали только два члена бюро - т. Ершов и начальник Краснодарского краевого отделения НКВД (Малкин?), который впоследствии также оказался врагом народа. Решение бюро мне так и не сообщили, прислали eгo лишь через 2 месяца, но записали не в протоколе заседания от 28 мая, а в протоколе от 24 июня 1938 года об исключении меня из партии. Позже я вновь был вызван в Краснодар для рассмотрения моей апелляции на заседание выездной тройки Партколлегии КПК при ЦК BKП(б). Приняв меня, тов. Дулин заявил мне категорически, что отзывы от местных дагестанских организаций имеют решающее значение при решении моего дела, поэтому 16 сентября я выехал за отзывом в Кумторкала. 18 сентября прибыл, но был выходной день, 19 сентября перед самым отходом Буйнакского поезда на Махачкалу, я получил отзыв из Кумторкалинского РК ВКП(б) и в тот же день, прибыв в Махачкалу, я получил еще отзыв от Дагестанского Наркомздрава. Содержание отзывов я не знал (они были в запечатанных конвертах), узнал лишь на самом заседании, но это было уже не заседание тройки Партколлегии при ЦК ВКП(б), которое состоялось 20 сентября, а заседание Партколлегии КПК по Краснодарскому краю. 27 сентября было устроено специальное заседание для заслушивания моего дела (возможно, по заданию Тройки Партколлегии при ЦК ВКП (б)?). Это заседание длилось 2,5 часа. Позже я узнал, что Партколлегия запросила какие-то дополнительные документы, затем 2 ноября, в мое отсутствие, снова рассмотрела мой вопрос и вынесла решение: ходатайствовать перед КПК о моем восстановлении в рядах партии. Мое персональное дело к этому времени уже составляло несколько сот страниц. Документы, имеющиеся в этом деле, меня реабилитировали полностью, и не осталось сомнений в том, что в чем-то я провинился перед партией, перед ленинскими идеями. Поэтому было просто непонятно: почему так долго тянется мое дело, почему некоторые стараются во что бы то ни стало "разоблачить" меня как врага народа, скрытого оппозиционера, каким я никогда не был?! Правда, было и какое-то "утешение" в том, что я не один, таких дел, как мое, были десятки, а может быть, и сотни тысяч! Но все же мое дело было ясно всякому, кто хотел видеть правду. Тогда мне было 32 года, из которых последние 17 лет я жил в Краснодаре, где вступил в комсомол (16 лет тому назад) и в партию (14 лет тому назад) как «рабочий от станка», в первый ленинский призыв. За все эти годы я не имел какого-либо замечания, не совершил какой-либо, хотя бы незначительной, политической ошибки,. Напротив, я активно работал в рядах партии, практически осуществляя ее решения. Мое "грехопадение" было только в том, что в 1928 году, в конце партийной дискуссии, я задал несколько вопросов докладчику (не выступал, как это написано в протоколе ПКК, а задавал вопросы с места, после настойчивого приглашения председателя собрания – «какие будут вопросы?»). Мне было неясно о безработных (тогда я сам несколько месяцев был безработным!), затем я спросил: "по всем ли вопросам ошибается Зиновьев (он ведь до этого был членом Политбюро ЦК ВКП (б), председателем 5-го Коминтерна, имея большой авторитет!). Конечно, мой вопрос был наивным: дело ведь не в количестве ошибок, а в принципиальном расхождении от партии в основных вопросах, в атаке на ее генеральную линию, но что делать, если в то время я не понимал это четко. Но ведь об этих моих вопросах Кубанская окружная ПКК ВКП(б) уже имела свое решение от 2 марта 1928 года, дело было рассмотрено и прекращено, сдано в архив, а мне было предложено усилить над собой политвоспитание. Я так и поступил, и зачем было через почти 10 лет вновь возвращаться к этому вопросу, отрывать от дела многочисленных партработников и парторганизации, наносить мне исключительно сильный моральный и материальный ущерб (и не только мне, но и всем моим близким!). Эти переживания вызвали у меня сильно выраженный "стресс" - трофические нервные расстройства, которые, несмотря на лечение, все больше и больше усиливались, сделав меня буквально инвалидом. Я физически не мог писать (мою апелляцию писала под мою диктовку комсомолка - зубной врач Кумторкалинского врачпункта Клава, этот документ был рассмотрен Краснодарским ГК ВКП(б) 20 февраля 1938 г. и по нему было вынесено положительное решение). Я страдал тяжелой формой острой экземы кистей рук, пальцы сильно отекли, кожа лопалась и трескалась. В это время меня одевали и кормили, я не мог держать в руках ложку или вилку, не мог застегнуть или расстегнуть пуговицы, так как пальцы были деревянные, не гнулись. Процесс по лимфатическим сосудам поднимался вверх - в лимфатические железы, которые набухли, были очень болезненны, вечерами температура поднималась до 38-39°. Нa день несколько раз делали ванны для кистей рук, перевязывали их с наложением всевозможных антисептических и успокаивающих средств. В связи с прогрессирующим ухудшением состояния моего здоровья, я выехал в г. Махачкалу для консультации с профессором-дерматологом, бывшим моим учителем по Кубанскому мединституту А.В.Россовым. Он принял меня очень чутко, внимательно осмотрел меня, был поражен, что я продолжаю работать в таком состоянии, в связи с чем категорически заявил, что я даже не имею права с такими руками принимать больных, предупредил, что об этом он скажет министру здравоохранения ДАССР. Я, конечно, был согласен с ним, но что мне было делать, когда на 22-х вакантных должностях я был единственным врачом и в моей помощи очень нуждались другие больные? Однако Анатолий Васильевич был неумолим и потребовал немедленно оставить работу. Сделав несколько назначений, А.В.Россов отпустил меня, и я вернулся в Кумторкалу. Через несколько дней я получил вызов из Министерства здравоохранения ДАССР, где уже был решен вопрос о переводе меня в Махачкалу с назначением на должность городского старшего санитарного инспектора. Нужно сказать, что А.В.Россов добился этого моего назначения, чтобы я находился под непосредственным его наблюдением. В министерстве здравоохранения ДАССР мне вручили приказ о новом моем назначении. Привожу его копию: "Выписка из приказа № 95 по Махачкалинскому горздравоотделу от 25 октября 1938 года. Прибывшего в распоряжение горздравотдела врача Акопова Ивана Эмануиловича с 25 октября 1938 года назначить на должность врача-старшего горсанинспектора со ставкой 350 рублей в месяц и по совместительству санинспектора пищевой группы со ставкой 350 рублей. Ст. госсанинспектору тов. Акопову Ивану Эмануиловичу предоставляется право распоряжения кредитами по расчетным счетам № 11/124 и I56/I945. Врача Исрафилова от исполнения обязанностей ст. инспектора с этого же числа освободить. Зав.горздравоотделом (Лачугин)". Я вступил в исполнение обязанностей ст. госсанинспектора Махачкалы, но проработал всего 3 или 4 дня, так как там мои бытовые условия были даже хуже, чем в Кумторкале. Я жил и работал при больнице (это не было учтено А.В.Россовым). Живя в гостинице, я не мог в день несколько раз делать ванночки для рук и перевязки, без чего я не мог обходиться, но даже это не главное, что привело меня к бегству от этой должности. Дело в том, что за несколько дней до моего назначения закончился громкий судебный процесс над большой группой работников Махачкалинской бойни и мясокомбината. В газетах давалась подробная информация о группе вредителей, севших на скамью подсудимых и получивших, в большинстве случаев, высшую меру наказания - 10 лет строгого режима. Вступив в должность, я посетил этот мясокомбинат и обнаружил, что там царила та же ужасная картина антисанитарии, за что многие были обвинены и посажены в тюрьму за вредительство и понесли суровое наказание: на территории этого учреждения то там, то тут валялись бараньи головы, шкуры животных, которые уже разлагались. Я подумал: а кто будет отвечать за всю эту преступную антисанитарию? Наверное, и я, если не сумею заставить администрацию коренным образом улучшить дела в ближайшее время. Но если громкий (на всю страну) процесс не смог оказать положительного влияния на соблюдение самых элементарных правил санитарии в таком важном учреждении, то смогу ли я, больной человек, преодолеть все препятствия на своем пути? Подумал и усомнился. Кроме того, в городе были и другие важные объекты, представляющие такую опасность. Из них я остановлюсь лишь на одном примере - канализации городской тюрьмы. Она находилась на возвышающейся над городом сравнительно невысокой горе, откуда канализационные трубы были проложены по поверхности, спускались вниз и в городе соединялись с общей сетью. Но где-то наверху эти трубы лопнули, и нечистоты текли поверх труб - вниз до самого города (у вокзальной площади). Кто должен нести ответственность за такую антисанитарию города? Разумеется, ст. госсанинспектор города! Так мог ли я, в моем положении (имея в виду болезнь, да и то, что я - исключенный из партии как враг народа), оказать давление на тюремную администрацию (следовательно, и на органы НКВД), чтобы принудить немедленно приступить к капитальным работам по устранению этого безобразия и предупреждения возможности повторения его в будущем? Конечно, нет! Все это вместе взятое привело к тому, что я написал подробную докладную записку министру здравоохранения ДАССР, предупредил А.В.Россова, а также секретаря горсанинспекции, купил билет и выехал в Краснодар. В Краснодаре, в ожидании решения КПК при ЦК ВКП(б) по моей апелляции, я устроился на должность терапевта во 2-ю горполиклинику с тем, чтобы после моей реабилитации, в чем я ни на минуту не сомневался, восстановиться на работе в Кубанском мединституте. 14 ноября 1938 г. Комиссия партконтроля при ЦК ВКП(б) отменила постановление крайкома и восстановила меня в рядах членов партии. Считая, что все мои "мытарства" уже позади, я реабилитирован, справедливость восстановлена, я подвел итоги моей чрезвычайно трудной по тем временам борьбы за восстановление истины. Итак: 1. 3 сентября 1936 г. я был исключен бюро Краснодарского ГК ВКП(б) за то, что в 1928 г. я задал вопросы докладчику, а тот усмотрел в этих вопросах сомнения в правильности генеральной линии партии. Но этот вопрос, как я уже говорил, был рассмотрен, дело было передано в архив. 2. 26 сентября 1936 г. я был восстановлен в рядах партии бюро Азово-Черноморского крайкома ВКП(б). 3. 27 июля 1937 г. я был исключен из партии новым составом бюро Азово-Черноморского крайкома ВКП(б). 4. 3 сентября 1937 г. был исключен Кировским РК ВКП(б). 5. 20 февраля 1938 г. был восстановлен в партии бюро Краснодарского ГК ВКП(б). 6. 24 июня 1938 г. был исключен из партии бюро Краснодарского ГК ВКП(б) 7. 14 ноября 1938 г. был восстановлен в рядах партии ЦПКК при ЦК ВКП(б). Таким образом, я был окончательно восстановлен в рядах партии 14 ноября 1938 года, но, к сожалению, в этом решении был указан перерыв с 3 сентября 1936 г. по 14 ноября 1938 г., то есть, образовался перерыв в 2 года и 2 месяца. С таким перерывом я не мог согласиться, в связи с чем 10 января 1939 г. я выслал в Партколлегию Комиссии партконтроля при ЦК ВКП(б) письмо, в котором написал следующее: КПК при ЦК ВКП(б) утвердила восстановление меня в рядах членов ВКП(б) 14 ноября 1938 г. (протокол № 52-45, п.9), но в своем решении отметила перерыв с 3 сентября 1936 г. и поручила выдачу партбилета Кумторкалинскому РК ДАССР, где я работал в период апелляции. Хотя я был исключен из партии 3 сентября 1936 г., но через 23 дня (26-IX-36 г.) это решение было отменено Азово-Черноморским крайкомом ВКП(б), мне был возвращен партбилет, я продолжал активную работу в парторганизации и платил членские взносы. Новый состав бюро крайкома ВКП(б) исключило меня 27 июля 1937 г., следовательно, до восстановления в партии прошло не 2 года и 2 месяца, а 1 год и 3,5 месяца. Но дело мое не было закончено, прекращено, а по моей апелляции вновь было поручено Краснодарскому ГК ВКП(б) рассмотреть его. Постановлением от 20 февраля 1938 г. я был восстановлен в партии, о чем было крупный шрифтом объявлено в газете "Большевик" от 22 мая 1938 г. После этого Краснодарский крайком ВКП(б) в лице двух членов бюро - Ершова и Малкина (н-ка НКВД, который, как было выше сказано, позже был объявлен врагом народа), исключил меня из партии 28 мая 1938 г., но почему-то это решение было внесено в протокол от 24 июня 1938 г. (может быть, для того, чтобы решение было узаконено кворумом?), когда меня в Краснодаре не было! Если считать мой перерыв с того дня - 24 июня 1938 г., то он составит всего 4 месяца и 20 дней. Однако возникает вопрос: какой же перерыв может быть, если после каждого решения об исключении меня из партии я апеллировал, и 14 ноября 1938 года решение об исключении меня было отменено КПК при ЦК ВКП(б), и я был восстановлен в рядах партии?! Тем не менее, к сожалению, была удовлетворена моя просьба лишь в отношении изменения места вручения партбилета: это поручили Кировскому РК ВКП(б), вместо Кумторкалинского, где я уже не проживал и не работал. Что касается перерыва, то этот вопрос был оставлен открытым, чтобы вновь и вновь вклиниваться в мою партийную жизнь в будущем. Но об этом в другой раз. Несмотря на все мои тяжелые переживания, восстановление меня в рядах партии подняло мой дух, я буквально «ожил» - и физически, и духовно. Куда подевалась моя экзема, так мучившая меня! Я поправился, «обрел форму», отличное настроение и вспомнил слова Максима Горького: «Правда хоть поздно, но скажется!» (кажется так?). Дела мои пошли так, что я из прозы перешел на стихи. Вот отдельные выдержки из них. Хотя я отдаю себе отчет, что они не только не совершенны, но и примитивны, но все же привожу без каких-либо исправлений, поскольку они отражают все же мое настроение того времени. Много тяжких дней, бессонных ночей, Прожил я, мучился и снова пою… Клевета врагов и ползучих змей Согнула меня в неравном бою. (Согнула тело, но не душу мою!). Казалось, один, в тумане густом, Я бился с невидимым врагом, Но видел луч сквозь туман и дожди И дух мой крепчал, я ждал лучшие дни. (И они пришли, просчитались враги!). Декабрь, 1938 года Были и другие стихи, но поэта из меня не получилось…С получением партдокументов, я вновь вернулся в Кубанский мединститут продолжать прерванную научную работу. Незадолго до войны Апрель 1941 года, Москва. Я, аспирант Кубанского мединститута, приехал в Москву, где предстояла защита моей кандидатской диссертации в Центральном институте усовершенствования врачей – ЦИУ. Тема диссертации - плод моих студенческих размышлений и фантазий, которая была выполнена почти полностью в студенческие годы в Геленджике - в Ленпартучгородке (ЛПУГ). Сперва она называлась: "Влияние режима и естественных факторов курорта Геленджик на организм курсантов Ленпартучгородка". Позже в ЦИУ мне посоветовали заменить название диссертации таким: «К вопросу о влиянии климатических факторов на организм человека в условиях труда». Эта тема возникла в связи с тем, что в летние каникулы в институте я выезжал в Геленджик, где работал в ЛПУГ, находящемся у самого моря, на Толстом мысе, в качестве врача. Хотя срок защиты диссертаций аспирантами министерство ограничивало тремя месяцами, моя диссертация пролежала в ЦИУ больше года. Я прибыл в Москву накануне объявления в газете "Вечерняя Москва" о моей защите. Когда до нее оставалось несколько дней, зав. учебной частью ЦИУ проф. Горфин сделал неожиданное «открытие»: «Оказывается, Вы являетесь аспирантом по фармакологии! Мы не можем разрешить вам защиту диссертации по курортологическим вопросам». Я был крайне удивлен, все мои доводы о том, что курортология не чужда фармакологии, что и Кравков, и Авроров и многие другие фармакологи занимались курортными темами, что, наконец, в науке нет китайской стены между различными дисциплинами и т. д. - не убедили Горфина: он предупредил, что если я не добьюсь разрешения в Высшей аттестационной комиссии (ВАК), то моя диссертация будет снята с защиты. Он сказал, что ЦИУ сообщил уже в ВАК о несоответствии темы диссертации моей специальности. Стоит ли говорить о моем волнении от такой неожиданной неприятности? Мне ничего не оставалось, как отправиться в ВАК. Как и теперь, он помещался по ул. Жданова, 11. Там мне удалось легко попасть к председателю ВАК депутату Верховного Совета СССР тов. Агроскину. Я объяснил ему, что даже тема моей диссертации скорее гигиеническая, чем курортная, хотя и курортные вопросы разрабатываются фармакологами. Кроме того, защита моей диссертации уже объявлена: не только я, но и многие другие ждут этого дня. Однако и Агроскин не соглашался с моими доводами. Тогда я задал ему вопрос: «Скажите, если бы я не был аспирантом по фармакологии, а был просто врачом, вы ведь разрешили бы защиту диссертации на такую тему?» «Да, конечно» - ответил тов. Агроскин. - В таком случае я дам телеграмму в Кубанский мединститут, чтобы меня отчислили из аспирантуры в связи с окончанием, а я устроюсь работать врачом в Москве или Подмосковье, где так сильно требуются врачи, а затем защищу свою диссертацию. По моей диссертации ЦИУ были назначены оппоненты: курортолог-физиотерапевт профессор Полиен Григорьевич Мезерницкий и специалист по физкультуре и спорту и врачебному контролю профессор Борис Александрович Ивановский. Ознакомившись с содержанием диссертации, они обратились к руководству ЦИУ с просьбой назначить третьего оппонента - по гигиене, так как в диссертации разработаны гигиенические вопросы. Третьим оппонентом был назначен крупный советский гигиенист - зав. кафедрой гигиены ЦИУ действительный член АМН СССР, профессор Август Андреевич Летавет. Об этом знал Агроскин, поэтому он попытался соблазнить меня другим: «В связи с тем, что Вы будете защищать диссертацию при трех оппонентах, я рекомендую Вам выполнить какую-нибудь небольшую фармакологическую работу, мы Вас быстро пропустим, а эту диссертацию несколько доработаете и подадите в качестве докторской». Признаться, диссертация мне изрядно надоела, по-видимому, я вырос из нее, а потому хотел во что бы то ни стало довести ее до защиты, чтобы взяться за новые проблемы. «Хорошо, вы убедили меня - сказал Агроскин, - напишите заявление, завтра я поставлю на заседание президиума ВАК, может быть, разрешим Вам, в порядке исключения». Когда на следующий день я зашел в ВАК, выписка из постановления уже была готова. В ней говорилось, что мне, аспиранту по фармакологии, разрешалось, в порядке особого исключения, защита диссертации на курортную тему. 13 мая 1941 г. в актовом зале ЦИУ, на заседании Совета терапевтического факультета состоялась долгожданная защита. В зале присутствовали несколько земляков-краснодарцев, в числе уважаемая мною ассистентка Елена Андреевна Корж, которая накануне говорила мне, что 13-е число у нее всегда счастливое и что на этот раз она его дарит мне, а потому защита пройдет хорошо. После моего сообщения слово предоставили ученому секретарю для зачтения отзыва покойного оппонента Б.А.Ивановского. После этого был приглашен выступать оппонент В.Р.Мезерницкий, но примерно на половине выступления он впал в обморочное состояние, зашатался. Ему подали стул, посадили, прошло минуты две. Все в тревоге ожидали, наконец, он пришел в себя, улыбнулся, поднялся и пошутил: «Чуть было душу богу не отдал на защите Акопова», - сказал он и продолжил выступление. Наконец, выступил третий оппонент - Август Андреевич Летавет. Все три отзыва официальных оппонентов были безусловно положительны. После моих ответов на заданные вопросы перешли к голосованию. Счетная комиссия сообщила результат: единогласно, при одном воздержавшемся! После защиты Горфин рекомендовал мне не спешить с отъездом: 20 мая диссертация будет утверждаться на объединенном ученом совете ЦИУ, может быть, я еще понадоблюсь. Хотя я спешил вернуться на курорт Талги, куда ежегодно выезжал для сезонной работы зав. бальнеологическим отделением, хотя из Дагкурорта присылали телеграммы с просьбой ускорить свой выезд, я все же решил подождать окончательного утверждения моей защиты. 20 мая на объединенном совете ЦИУ прошло утверждение, и я немедленно выехал в Краснодар, чтобы отправиться в Талги. (Фото №13). В Краснодаре жена сказала, что за мое отсутствие несколько раз вызывали в военкомат и, узнав, что я в Москве, просили передать, чтобы по приезду сразу зашел к ним. Меня куда-то записали и выдали ярко-красного цвета бумагу, на которой было отпечатано: "Моблисток". Получив его, я спросил: «А что мне делать с ним?» - В случае войны - ответили мне, - вы должны в течение 24 часов быть в штабе Северо-Кавказского военного округа (СКВО), в Ростове-на-Дону. - Ах, в случае войны, - протянул я беспечно, может быть, и бестактно. Мне показалось, что мой ответ не понравился работнику военкомата, он стал необычайно подробно расспрашивать о моих делах. Узнав, что я еду на курорт Талги на 3 месяца, он стал отговаривать меня: "А зачем вам ехать туда, не лучше ли побывать у себя в городе" и т. д. Свою «назойливость» он продолжал и по телефону, когда я пришел к себе на кафедру, что крайне меня удивило. Я выехал в Талги, приступил к своим обязанностям заведующего врача бальнеологического отделения курорта. Война началась 22 июня 1941 года, утром, в своем кабинете я принимал больную, как вдруг рывком открыли дверь, и в дверях показалась санитарка, которая с тревогой сообщила: «Директор курорта сказал, чтобы вы сейчас же закрыли отделение и со всеми сотрудниками поднялись на площадку санатория. Немцы напали на нашу страну, война началась. Вы будете делать доклад на митинге! Это все она выпалила скороговоркой, сильно волнуясь. И я, и больная, которую я аускультировал, были «ошарашены» этим страшным известием. Быстро собрались и пошли на площадку санатория, где уже были собраны больные и отдыхающие. Директор курорта, пожилой дагестанец, старый член партии, пострадавший в 1937 году без вины, подошел ко мне и попросил, чтобы я выступил перед больными и сотрудниками по поводу вероломного нападения за нашу Родину немецко-фашистских войск. Мы еще не имели никаких газет, это сообщение принесло нам радио, но я не слушал последних известий, поэтому пришлось выступить, предварительно написав резолюцию митинга, только на основе возмущения всей души. Курорт Талги находится в 18 км. от Махачкалы, в горах. Он славился своими крепчайшими сероводородными водами двух источников, содержащих 600 и 400 мг этого газа. Талгинская вода при попадании на кожу сейчас же (в течение одной-двух минут) производит исключительный эффект: вызывает ее резкое покраснение, напоминающее цвет вареного рака. Это вызывает сильные гемодинамические изменения, способствующие улучшению состояния больных при некоторых заболеваниях. Местное же действие сероводородной воды – стерилизующее - противомикробное и противогрибковое. Кроме того, талгинская вода обладает выраженными противоаллергическими свойствами. Эти свойства давно заинтересовали меня, и я не раз приезжал на этот курорт интенсивной научной работы. С этой целью я привозил с собой кое-какое оборудование из Кубанского мединститута. Работа на этом курорте очень интересовала меня, к тому же на курорте мне выделяли комнату, куда приезжала на каникулярное время моя семья. Вот и теперь, когда я узнал о войне, в кармане у меня была телеграмма от жены: "Выехали, встречай". И я после окончания приема должен был выехать в Махачкалу, чтобы встретить мою жену и двух сыновей - Вилика и Алика. А тут - война! Окончив митинг, я поспешил в Махачкалу. На вокзале я ждал поезда со стороны севера, с нетерпением поглядывал в ту сторону. Мимо пробегал майор, который лечился у меня в Талгах. Он на ходу кинул мне: «Что доктор, разве Вы не отправляетесь на фронт?» - Пока нет, - ответил я ему, - у меня моблисток, я должен явиться в СКВО после объявления войны Совнаркомом. - Но такое объявление уже было, сегодня ночью: объявлена всеобщая мобилизация. Майор попрощался со мной, и я задумался: как же теперь быть с семьей, которая вот-вот будет здесь? Наконец, поезд подошел. Жена вышла из вагона с Аликом на руках, рядом был Вилик. Увидев меня, она сказала: - Я не надеялась застать тебя, думала, что уже уехал в Ростов-на-Дону. О войне мы узнали лишь в пути. Мы обсуждали будущее нашей семьи. Я предложил им вернуться в Краснодар, а я из ст. Кавказской поеду дальше. Но жена возразила: «Зачем же нам ехать в Краснодар, мы поедем с тобой в Ростов, там я побуду каникулы, а дальше будет видно». Это предложение мне понравилось, я получил возможность побыть с семей хотя бы два дня. С этим решением я обратился к военному дежурному коменданту вокзала, который вступил в должность лишь с сегодняшнего дня, попросил пропуск для жены (в связи с военным временем передвижения по стране могли осуществляться только по пропускам) и два билета для взрослых до Ростова-на-Дону. Комендант, выслушав меня, заключил: - Вам выпишу проездное удостоверение, а жене пропуск не могу дать. - Как же быть семье, ведь билета без пропуска не дадут, не оставаться же ей в Махачкале?! - А куда ехала ваша семья, там и пусть останется - заявил он, не задумываясь. - Она ехала ко мне, но меня же здесь не будет, где же им быть? - Я уже сказал, - заключил он сурово, - пропуск дать не имею права! Никакие мои доводы и объяснения не трогали этого солдафона, я был в отчаянии, не представлял себе, что будет с семьей, если я оставлю ее в Махачкале и с каким настроением я могу уехать на фронт. Поэтому я не отходил от него, пытаясь его уговорить, пока, наконец, он заявил: «Ну, ладно, заходите в 16-00, я выдам вам пропуск!». Я не знал, как благодарить его за то, что он уступил, и через переполненные помещения стал пробиваться к выходу из вокзала. Я спешил в курортное управление, чтобы на машине вернуться в Талги и рассчитаться с курортом. Жена предложила взять с собой старшего сына Вилика, чтобы хоть этим дать ему какое-то удовольствие. Но оказалось, что все машины Дагкурорта мобилизованы военкоматом. Талгинский шофер, который привез меня в Махачкалу, заявил, что он не знает, что и посоветовать мне. Я позвонил в Дагнаркомздрав, но и они не утешили меня, сказали, что машин и у них нет. Я сидел в раздумье, когда неожиданно вошел талгинский шофер и громко отчеканил: «Ну, доктор, теперь мы поедем! Я тоже мобилизован на фронт, подберу какую-нибудь машину из «кладбища» (машин) и поедем». Через 20 -30 минут я услышал шум машины, которую бросили как неисправную, но шофер сумел ее починить и покатил нас с сыном в Талги. Подпрыгивая на ухабах немощеной разбитой дороги, мы добрались до цели. Я быстро погрузил в машину свои личные вещи, получил расчет в бухгалтерии, как и шофер; мы попрощались с работниками курорта и вернулись в Махачкалу, где на квартире главного бухгалтера Дагкурорта Анны Сергеевны, находилась моя семья. Ее квартира была рядом с вокзалом. Посидев у нее пару часов, я поспешил к дежурному военному коменданту вокзала за обещанным пропуском. Вокзал опять был набит народом и пробираться к коменданту было не просто. Кроме того, и комендант был окружен такими же, как и я. Но я все же подошел к нему и стал просить пропуск: «Вы обещали мне пропуск для жены, - сказал я емy». Он удивленно взглянул на меня и сказал: «Я вас вижу впервые, поэтому ничего обещать не мог, я только сменился». Только теперь я заметил, что действительно это другой человек. Дежурному коменданту, который обещал мне пропуск, видно, я надоел, и он обманул меня, сказав, что в 16-00 он выдаст пропуск, зная, что к этому времени его не будет на дежурстве. Об этом обещании я рассказал новому коменданту. Он выслушал внимательно, посочувствовал и выписал пропуск жене и мне - проездное удостоверение. Мы стали ждать поезда на перроне. Два больших чемодана держал носильщик. Алик был на руках у матери, а Вилик со мной, в руках у меня был еще один чемодан. Мы все время смотрели в южном направлении, откуда должен прибыть поезд, он "ворвался" внезапно и остановился. Все смешалось: тысячи пассажиров кинулись к вагонам, повисли на ступеньках вагонов, как гроздья винограда, так, что трудно было подойти к тамбуру. Жену с ребенком впустили в вагон с противоположного тамбура, и они вошли в вагон. Меня же со старшим не пустили с ними, мы кинулись во второй тамбур, куда казалось, невозможно войти. Я стал просить публику пропустить нас в вагон, куда вошли уже жена с ребенком, но кто слушает! Тогда я, с трудом поднял Вилика на первую ступеньку и поднялся сам, но стоящие на проходе и ступеньках все еще не хотели пропустить нас. Мне пришлось прибегнуть к силе: взялся за поручни и сильно прижал впереди стоящего, он покряхтел, запротестовал, но физически был оттеснен, затем я так поступил и с другими (ведь сила тогда у меня была!), и мы с сыном продвинулись в вагон. Только мы вошли, как с другого конца жена кричит: "Где же носильщик?", но я не знаю, где он: как только поезд остановился, он исчез, и больше я его не видел. Вот-вот поезд тронется, а его все нет. Поезд пошел, стал набирать скорость, вдруг в передние двери, к которым близко сидела жена с Аликом, протиснулся носильщик с криком: «Чьи же вещи, черт возьми?!» Поезд шел с полной скоростью, скоро Махачкала, я продвинулся к носильщику, поблагодарил и заплатил ему трехчервонную бумажку. Поезд замедлил ход, носильщик выпрыгнул на ходу на ст. Махачкала-2. В вагоне было очень тесно, душно, мы с женой находились в разных местах, я с сыном ехал стоя, но все же мы были довольны тем, что едем вместе в Ростов. Чемоданы разместили на полках, недавно грубые и раздраженные люди постепенно стали обращаться друг к другу и даже проявлять заботу, стали разговаривать и делиться друг с другом и, кажется, только на тему войны. Все были в боевом настроении, высказывали уверенность в нашей Победе над немецкими захватчиками. На следующий день, с утра пошли слухи по вагонам о победах Красной Армии на фронте: «Наши войска взяли Варшаву!», «Наши войска вошли в Будапешт!», «Наши войска в Бухаресте!» И даже: «Наши войска взяли Хельсинки!» И верилось и не верилось: если так пойдет, я не успею доехать до фронта, как война закончится нашей победой. Подъезжаем на ст. Кавказская. Я увидел на перроне какого-то полкового командира, подхожу к нему и спрашиваю: «Правда, что наши войска имеют уже такие успехи на фронтах?» Он с грустью покачал головой и сказал: «Не верьте этим слухам, их распространяет вражеская пропаганда!» - Но, ведь они в нашу пользу? - удивился я. - Да, они в нашу пользу, но когда выяснится истинное положение дел, а оно противоположно слухам, наша армия отступает, - тогда такие слухи принесут большое разочарование, что и нужно врагу. Хотя окончательная победа будет за нами! Я вернулся в вагон, хотя и огорченный, но осведомленный о действительном положении дел на фронте. Через несколько часов мы были уже в Ростове. В тот же день, как и полагалось владельцу моблистка, я явился в Штаб СКВО. Там ждали меня, приняли тепло, вручили пакет, скрепленный сургучными печатями, адресованный начальнику санотдела 19-й армии тов. Рофе, который я должен был вручить его по прибытию на место назначения в г. Черкассы. Мне выписали литер для проезда в мягком вагоне скорого поезда. Выписали также обмундирование, которое я получил тут же, во дворе штаба СКВО. Я выходил уже из здания штаба, как встретил моего старого друга по комсомолу и партии, бывшего рабочего завода им. Седина в Краснодаре Бориса Григорьевича Потыкяна. Это встреча была одинаково приятна нам обоим. Он сказал, что работает военным цензором в штабе СКВО, назначен на эту должность как бывший редактор газеты («Серп и молот» на армянском языке). Он также ждал отправки на фронт в ближайшие дни. Мы попрощались, чтобы вновь встретиться много лет спустя после Победы над фашистскими захватчиками. Неуклюже захватив узел с обмундированием, я вышел со двора штаба СКВО и направился домой (к родителям жены, где и находилась в то время моя семья). Когда проходил мимо табачной фабрики имени Р. Люксембург (ныне фабрика им. Асмолова), была уже пересмена, работницы, выходившие со двора фабрики, видя у меня в руках обмундирование, тепло встречали, спрашивали: «На фронт, товарищ? Счастливого пути, чтобы вернулся с победой!» Эти теплые слова работниц воодушевили меня, показали, какими невидимыми нитями связаны мы с нашим народом. Придя домой, я застал Еру (Ерванда), старшего из братьев жены. Он окончил парикмахерский техникум и работал в женском зале. Это был чуткий, отзывчивый, добрый парень. Несколько позже меня он добровольно записался в Красную Армию, отправился на фронт и погиб под Таганрогом. Ера захотел запечатлеть мои проводы на фронт, договорился с фотографом, и мы всей семьей пошли фотографироваться. Я был в военной форме. Спасибо Ере, осталась память, какими мы были в первый день войны. (Фото №14) На следующий день я отправился к военному коменданту вокзала Ростова-на-Дону, чтобы выписать билет по литеру. У комендатуры было много военнослужащих из командного состава, ожидающих отправки на фронт. Но дежурный собрал все командировочные и проштамповал: "Военнослужащий задержался не по своей вине" и раздал их; мне он сказал, что на Черкассы пока нет никакого поезда, придется подождать. Такой же ответ я получал на 2-й, 3-й и 4-й день. На мое возмущение кто-то пошутил: - А что, разве Вам плохо пока побыть с семьей? - Беда в том, что таких как я, собралось слишком много, они сидят без дела, вместо того, чтобы они выехать на фронт! На 5-й день дежурный комендант заявил: - Если хотите, можете брать билет до Днепропетровска, а там с каким-нибудь составом доедете до Черкасс, других возможностей нет. Я согласился, так как мне надоело ежедневно выпрашивать билет и получать отметки, что я задержался не по своей вине. Поезд, с которым я должен был отправляться после комендантского часа, который в Ростове-на-Дону был установлен с первого же дня войны, - с 17 или 18 часов и до утра следующего дня. Жена моя хотела во что бы то ни стало проводить меня. Поэтому ей предстояло провести ночь на вокзале. Я пошел в билетную кассу, предъявил литеры на мягкий вагон и скорый поезд, но кассирша сказала, что мягких мест нет, если я согласен, даст билет в жесткий вагон. Я не успел еще ответить, как она обратилась ко мне: «Ну, как согласны?» Я, конечно, согласился, но не сдал литер на мягкость. Получив билет, я вернулся к жене в зал ожидания. Ростовский вокзал был сильно переполнен и сильно затемнен. Горели редкие лампы синего света под самым потолком так, что в двух-трех шагах трудно было узнать человека. Мы с женой обсуждали бесчисленные вопросы жизни, возникшие в связи с войной, и главный их них - как долго она продлится. Когда позвонили на посадку, мы вышли из зала на перрон. На первом пути стоял наш поезд. У вагонов стояли проводники, но их в темноте трудно было различить: были видны лишь едва светящиеся синие фонари. С трудом разобравшись в номерах, я подхожу к своему вагону, но слышу: «Здесь мягкий, сюда нельзя!» - У меня мягкий, - соображаю я, - предъявив наряду с билетом литер на мягкость. Проводник с трудом разобрал надпись "мягкий" и впустил в вагон. Пройдя по коридору, я с удивлением обнаружил: все купе свободны! Вдруг из одного купе раздался голос: «Вы, что товарищ, на фронт?» Не успел ответить, как тут же попросили: «Заходите к нам, мы тоже на фронт!» В купе сидели трое и собирались yжe «трапезничать». Я оставил свой чемодан у них, а сам вышел на перрон, где стояла моя жена. Я попросил ее передать нашему другу Елене Григорьевне, которая в то время работала помощником областного прокурора, что, как видно, враг уже орудует у нас в глубоком тылу: несколько сот (может быть, тысячи!) ответственных работников командного состава не могут выехать на фронт, в то время как наш поезд, имеющий в составе 16 вагонов, в числе которых 4 мягких, едет до Днепропетровска порожняком! Разговаривая с женой, слышу, говорят о профессоре Георгии Павловиче Рудневе, который также едет в Санотдел 19-й Армии. Он так же вышел из соседнего жесткого вагона (хотя и у него был литер на мягкость). Я подошел, познакомился с ним (еще в Штабе СКВО рекомендовали разыскать его и держаться нам друг с другом, так что до Днепропетровска будем уже вместе), пригласил в свой вагон, но он отказался, мотивируя тем, что он не один, там люди тоже познакомились с головотяпством, выразившемся в том, что огромные составы отправляются порожняком, а комсостав не может попасть на фронт! Дали звонки на отравление поезда, я в последний раз попрощался с женой, а сам думаю: а придется ли вернуться? Наверное, то же самое подумала она. Поезд набирал скорость, силуэт жены слился с темнотой, и мы потеряли друг друга из вида. Я вернулся в вагон, товарищи, с которыми я ехал в одном купе, как рассказал я выше, в связи с другим повествованием, ехали на фронт как работники особого отдела. Вот они впервые рассказали мне о судьбе бывшего секретаря Краснодарского горкома ВКП(б) Дволайцкого. В Днепропетровске мы вышли из наших вагонов и встретились с Г.П. Рудневым. Прежде всего, стали расспрашивать, как ехать дальше, до Черкасс. Оказалось, тут же, недалеко от нас, стоял готовый к отправке санитарный поезд (порожняк для фронта). Мы нашли начальника поезда, и он пригласил нас в свой вагон, сообщив, что поезд будет отправлен лишь через два часа. Мы занесли, а сами решили пройтись по Днепропетровску, в котором раньше не бывали. Выйдя на дорогу, мы встретились с группой работниц и спросили у них, где здесь центр города, встретив настороженность: «А кто Вы такие? Зачем Вам центр города?» Попав в «зону бдительности», мы побоялись, осложнений, но затем все-таки быстро прошлись по Днепропетровску, а через два часа поезд уже мчал нас по степным районам Украины на Черкассы. Колхозники, заметив санитарный поезд, подходили близко, преподносили цветы, выкрикивали добрые пожелания, махали нам издали. Один из букетов, забрасываемых в окна движущегося поезда, попал в глаз врача санитарного поезда, вызвав легкую травму глаза. На одной из станций окружили нас молодые женщины, откуда-то разыскали гармониста, начали плясать и петь. Женщины разливали красноармейцам санитарного поезда молоко и отказывались от денег. Короче говоря, нас провожали на фронт как своих родных, и это наполняло наши души любовью, поднимало настроение и готовность защищать Родину от фашистских захватчиков, не жалея жизни. Наконец, мы подъехали к Черкассам, старейшему украинскому городу, который утопал в зелени. Здесь мы разыскали военную комендатуру города и там узнали адрес санотдела 19-й Армии. Мы с Георгием Павловичем ехали в старомодном фаэтоне по мощеным улицам города довольно долго. Разыскав нужный дом, у дежурного солдата узнали, что санотдел выехал на Киев, но для связи был оставлен инструктор санотдела Завен Делонян из Ростова-на-Дону, который принял нас. Спать мы легли прямо на пол, так как постелей не было. Делонян растянулся во весь свой длинный рост и приятным грудным голосом запел: Ночь светла, над рекой Тихо светит луна И блестит серебром Голубая волна. А ночь действительно была светлая: луна светила над Днепром, протекающим рядом с нашим жильем, как будто и войны не было. На утро мы погрузились в полуторки и выехали в Киев на присоединение к Санотделу 19-й армии, освободив полностью все помещение. На окраине Киева, в Дарнице, в лесу, расположился в походном порядке и ждал нас Санитарный отдел 19-й армии, во главе с Самуилом Рофе (отчество не помню). Мы с Г.П.Рудневым представились ему и вручили запечатанные конверты. Он сообщил нам, что мы назначены консультантами санотдела: Г.П.Руднев - консультантом-эпидемиологом, а я - консультантом терапевтом-токсикологом. Но, откровенно говоря, мы об этом впервые узнали у связного санотдела Завена Делоняна, которого оставили для встречи с нами. Улучив короткую передышку от вражеских бомбежек, санотделовцы были приглашены на "санобработку"... в водолечебницу противотуберкулезного санатория, где кому-то досталась ванна, другому душ Шарко, а кому-то круговой или восходящий душ. Настроение у нас у всех было хорошим, бодрым. Мы плескались и обливались с удовольствием, прекрасно сознавая, что на фронте таких возможностей иметь не будем. Потом мы пошли в столовую, пообедали и выехали на вокзал грузиться в эшелон, отправляемый на фронт, но куда, разумеется, никто из нас не знал. В Киеве мы впервые видели разрушения, нанесенные фашистскими самолетами, а в небе, над собой, увидели зловещих стервятников с черными крестами на крыльях. Это добавляло нам ненависти к фашистским захватчикам. На Киевском вокзале грузился Второй эшелон штаба 19-й армии, в том числе и санотдел, которому были предоставлены два товарных вагона, оборудованные нарами. В эти вагоны вошли представители начсостава из ростовчан: консультант-инфекционист Г.П. Руднев, начальник фармацевтического склада армии Санкин, секретарь парткомиссии санотдела Катюхин, инструкторы Делонян и Лившиц, начальник санотдела 19-й армии Самуил Роффе, заместитель начальника - высокого роста еврей (фамилию не помню), из кадрового состава - комиссар санотдела Краснянский или Сперанский (точно не помню), полковник кадровой службы РККА (с тремя шпалами) эпидемиолог Пегов и др. Из Краснодара в санотделе 19-й армии работали: консультант-хирург Алексей Федорович Орлов, консультант терапевт-токсиколог И.Э. Акопов, в спецчасти санотдела Анатолий Никанорович Герасимов, из г. Шахты инструктор Федоров и др. врачи, в большинстве не кадровики, а мобилизованные в начале войны. Мы расположились на дощатых нарах, но никому из нас такая "постель" не показалась жесткой: мы готовили себя к худшему, но настроение у нас неизменно было боевым, и мы распевали песни нашей Родины, его славного народа, которому бросил вызов вероломный враг. Время от времени над нами появлялись фашистские стервятники, но не бомбили и не обстреливали, не разгадав, что в эшелоне едет штаб целой армии! Так благополучно мы прибыли на ст. Брянск. "Пассажиры" нашего эшелона высыпали со всех вагонов, вокруг нас собрались дети, началась оживленная наивная беседа: - А мы, дядя, шпиона поймали, - поторопились, перебивая друг друга, сообщить новость два мальчика. - Как же Вы узнали, что они шпионы, и как Вы поймали их, - заинтересовались наши врачи, думая, что это детская фантазия. - Мы заметили, как двое вышли из леса, увидели нас, подошли и спрашивают: - «Человеки, где здесь вокзал?». Надо сказать "мальчики", а они сказали "человеки", а потом спрашивают вокзал, а все знают, где вокзал, - пояснили мальчики и добавили: - Мы побежали на вокзал и рассказали начальнику вокзала, он послал людей и поймали шпионов. - Молодцы, ребята всегда так надо поступать - похвалил кто-то из наших врачей. Но беседа на этом не закончилась. Мальчики стали расспрашивать нас: - А Вы на фронт едете? - Да ребята, мы едем на фронт, - ответили мы. - А вы не боитесь, там же все время стреляют? - спросил третий мальчик. - Нет, не боимся, мы сами будем стрелять по фашистским гадам, чтобы они оставили нашу страну в покое и убрались в свою берлогу, - сказал кто-то из нас. - Мы тоже не боимся, - пояснил другой мальчик, - когда в первый раз бомбили фашистские самолеты, мы испугались, а потом привыкли. Паровоз дал сигнал, отовсюду раздалась команда «По вагонам!», и мы поехали. Поезд набирал скорость, следующая наша остановка – Смоленск. Здесь мы сразу обратили внимание на то, что война видна повсюду: здание вокзала разрушено и сожжено до основания, вокруг вокзала всюду глубокие воронки. Местные жители рассказали, как немецкие самолеты налетели на околовокзальную возвышенность 22 июня: все побежали на эту горку, не подозревая, что это вражеский налет, собралась толпа. Самолет спикировал и бросил бомбу большой разрушительной силы. Погибло много людей, особенно детей, которые более любопытны.