Предыдущая   На главную   Содержание   Следующая   И.Э.Акопов . Все так и было… [IV]   Прибыв в Темрюк, я зашел к секретарю райкома партии, предъявил свои документы, телеграмму секретаря крайкома о возвращении студентов в Краснодар, но вдруг, совершенно неожиданно, встретил недружелюбный прием: секретарь райкома в повышенном тоне "разъяснял" мне, какой я нанесу экономический ущерб, если сниму две с половиною тысячи студентов с работы. Он предлагал мне в Тамань не ехать, студентов не тревожить, а с крайкомом он договорится сам. На мою просьбу выделить мне транспорт он заявил, что транспорта нет и не будет. Ничего не оставалось, как откланяться и уйти. Я решил просить транспорт у председателя райисполкома, но стоило мне зайти к последнему, как стало мне ясно, что он уже имеет "установку" секретаря райкома. Поэтому и здесь мне отказали в транспорте. Что оставалось сделать? Я зашел в переговорный пункт, вызвал Тамань, уполномоченного кубмединститута, секретаря комсомольского комитета Жору Алавердова. Признаться, не ожидал, что смогут его разыскать; рассказал о моей миссии, поручил ему подготовиться к вывозу студентов в Краснодар. Я сказал Алавердову, что как только достану транспорт, сейчас же выеду на Тамань. Только закончил разговор по телефону и прохаживался около речной пристани, как заметил меня один товарищ, который оказался из медтехникума Краснодара. Он сказал, что он привез студентов медтехникума, которые сидят уже на машине и скоро выедут в Тамань на работу в хлопковом совхозе. Как видно, медтехникум не знал, что имеется телеграмма из крайкома, разрешающая прекращение работы студентов. Я рассказал ему об этом и попросил, чтобы он и меня со студентами увез в Тамань, откуда все вместе вернемся домой. Он так и поступил. Мы отправились в Тамань, где меня ждали студенты не только мединститута, но других учебных заведений. Оказалось, что мой разговор по телефону стал достоянием всех студентов, и они еще до моего прибытия бросили работу на поле и ждали меня. Но в хлопковом совхозе квалифицировали это как нарушение дисциплины, об этом мне сказал директор совхоза. «Но ведь студенты измотаны, у некоторых девушек рваные платья, - возражал я, какое жe это нарушение?» Он был сильно растерян. Шутка ли: свыше двух тысяч студентов прекратили свою работу, а на полях еще столько дел! Он также пытался уговорить меня предложить студентам вернуться на поля, пока будет транспорт. Но я был уверен, что теперь, когда все студенты стояли на дороге и ждали от нас транспорт для отправки домой, это невозможно сделать. Я заявил ему, что не вижу другой альтернативы, как отправить студентов. Тогда директор совхоза стал уговаривать меня согласиться на "поэтапную" отправку студентов: он объяснил, что у него три грузовые машины, вмещавшие по 18 чел. «Их загрузим студентами, - предложил он, - а пока они вернутся из Темрюка, остальные будут работать». Я рассчитал, что в самом лучшем случае, если машины безостановочно будут перебрасывать студентов из Тамани в Темрюк, откуда их надо будет еще отправлять на пароходе в Краснодар, это займет две-три недели! Это нас никак не устраивало. Пока я вел не совсем "дипломатические" переговоры с директором совхоза, ко мне подошли секретари парторганизаций вузов, находящихся в Тамани, и сказали, что меня задержат в "интересах дела", а затем отпустят, может быть, извинятся, а студентов заставят работать еще несколько дней. Для того чтобы предотвратить такую возможность, они будут ходить со мной всюду... Я им ответил, что это невозможно, хотя из первой же беседы с директором совхоза, понял, что ему звонили из райкома и, возможно, дали какие-то установки оттянуть вывоз студентов и прекращение полевых работ. Обсуждая положение в "Штабе", мы решили попытаться вывезти студентов кружным путем - через Керчь на Темрюк. Для выяснения этой возможности трое из Тамани рейсовым пароходом выехали в Керчь. Наши "разведчики" вернулись в хорошем настроении: первый секретарь Керченского ГК ВКП(б) тут же, при них, договорился с директорами предприятий устроить ночлег студентов в кинотеатрах, школах и др. помещениях, пока их погрузят на пароход. Директор совхоза не смог уже возражать нам, выделил кассира, который должен был все время находиться со студентами и расплачиваться за транспорт и питание. Что касается расчета за работу, то это решили сделать позже. Отправка студентов в Темрюк на машинах была осуществлена только одним рейсом. К вечеру выстроили всех студентов, чтобы по очереди отправлять на Керчь, так как пароход мог взять лишь 600-800 чел. Каждый хотел попасть на первый рейс, хотя после доставки в Керчь первого рейса, пароход сейчас же должен был вернуться за остальными. Дело не обошлось без шума и гвалта: «Он сам из пединститута, хочет в первую очередь отправить своих, - кричал какой-то голос. Но когда я подключил студентов другого института, то вновь послышались такие же возгласы. Я объяснил, что сам из мединститута, который будет погружен во вторую очередь. Это подтвердили руководители из других институтов, и они успокоились. Винить их я не мог: слишком они переутомились, слишком много ждали своего возвращения в Краснодар. Наконец, студенты, погруженные на первый рейс, были отправлены. Эта была одна половина всей массы. Спустя около трех часов пароход вернулся за остальными. На второй день наши "коммерческие" представители из штаба договорились о пароходе, который доставит всех студентов в Темрюк и о продаже всем нашим студентам по одному или по два килограмма керченской сельди... (в этот год были продовольственные затруднения, ограничивающие отпуск продовольственных товаров). Переговоры наши с Пароходством завершились успешно: нам выделили лесовоз под названием "Червоный Казак" - огромный пароход, на котором разместились все студенты (свыше 2000!). Они были размещены в трюмах и на палубе очень тесно, не оставалось даже прохода. Уже темнело, когда наш пароход отчалил из Керчи в направлении Темрюкского залива. В пути поднялся шторм, наш пароход-гигант бросало из стороны в сторону как щепу. Студентов стало тошнить. Я не был исключением. На ногах устоять было невозможно, люди блевали друг на друга. «Но сумеем ли мы отделаться только этими муками?» - думал я. Ведь на пароходе не было радио, и вызвать на помощь мы не могли. А тут еще капитан остановил пароход, после чего его бросало из стороны в сторону еще больше. Преодолевая невыносимые муки, что привело к резкому общему ослаблению, я с большой осторожностью, опасаясь наступить на распластанных на палубе студентов, пробрался к капитану, чтобы попросить ускорить доставку студентов в Темрюк. Он, выслушав меня, сказал: «Пока не наступит рассвет или не уймется стихия, мы не можем сняться с якоря, иначе мы можем сесть на мель!» Ничего но оставалось делать, как ждать наступления утра. Как только рассвело, "Червоный Казак" снялся с якоря и спустя каких-нибудь 30-40 минут мы были в Темрюке. Все были очень утомлены, ослаблены, бледны, но всех согревала мысль о возвращении домой. Осталось лишь сесть на пароход. Стали договариваться о билетах на всю нашу компанию, но когда все студенты сели на колесный пароход "Карл Маркс", выяснилось, что сразу всем ехать нельзя, так как от тяжести пароход опустился ниже «ватер-линии». Капитан отказывался брать такое число людей на борт, но кого из них можно было оставить до следующего рейса, который должен быть через сутки или двое? Мои помощники каким-то образом уговорили капитана, и мы тронулись в путь, погруженными ниже «ватер-линии». Мы дважды в пути садились на мель, но все же благополучно прибыли в Краснодар, где все было под снегом. К счастью, нас доставили в раннее время дня, так что мало кто видел нашу "армию" оборванцев, прибывших домой и получивших возможность продолжать учебу. С тех пор прошло уже 46 лет, наши колхозы стали богатыми и многолюдными, но и теперь студенты прерывают свою учебу, чтобы помочь им. Работая секретарем партколлектива в исключительно трудных условиях, я столкнулся с неожиданной неприятностью. Студент 1 курса института В.Рыжов, на 5-м месяце учебы, 12 февраля 1931 года, у себя в общежитии повесился, оставив записку: «Дорогие товарищи, ухожу добровольно. Никого не виню в своей смерти, только такая подготовка кадров не будет иметь плодотворных результатов. Я же ухожу потому, что зажали в тисках медицины, к которой у меня не было никакого призвания. Со стороны Житлова ничего плохого не слыхал, все относились ко мне хорошо, за исключением того, что не пустили в пединститут». Рыжова я видел всего два раза. За несколько дней до несчастья он сказал, что хочет оставить мединститут и перейти в педагогическиий. Я сам был студентом 1 курса, директор института И.С.Жоров был в Москве, поэтому я посоветовал Рыжову подождать директора или зайти к и.о. директора Р.С. Житлову. Второй раз я увидел Рыжова мельком, когда во время заседания бюро партколлектива он открыл дверь и спросил: «Ну что, решили насчет моего перевода в пединститут?» Я ему ответил, что сейчас идет заседание партбюро, а его вопрос будет решаться в дирекции. Он ничего не ответил и ушел, а спустя два или три часа наложил на себя руки. 12 апреля 1931 г. меня и Житлова вызвали на заседание Президиума ГКК РКИ и рассмотрели (протокол № 33): "СЛУШАЛИ: резолюцию по докладу тов. Дядловского по делу о самоубийстве члена ВЛКСМ студента Кубмединститута Рыжова. "ПОСТАНОВИЛИ: Замдиректора института тов. Житлову и секретарю партколлектива тов. Акопову за нечуткое отношение к заявлению тов. Рыжова с просьбой о переводе его из мединститута в другой вуз, вследствие того, что он стал тяготиться работой над трупами, объявить выговор. Подлинный за надлежащими подписями. Верно: секретарь-инспектор /Ананьев/». Стоит отметить, что я не вправе был решать вопрос переводить Рыжова в другой вуз или не переводить, поэтому считал партвзыскание незаслуженным. Я апеллировал перед партколлегией КК ВКП(б) по этому вопросу, но лишь 18 декабря (протокол № 62) было вынесено решение: партвзыскание снять! Я уже говорил, что Сев.-Кав. крайкомом ВКП(б) я был командирован в Северную Осетию для проведения мероприятий по подготовке колхозных кадров. Там пробыл больше 50 дней. За это время было пропущено много лекций и практических занятий, и чтобы догнать товарищей по курсу потребовалось большое напряжение. Мы готовили первые колхозные кадры различных профессий, не имея никакого опыта, но придавали большое значение этой работе. Членов бригады крайкома я, совместно с агитпропом СО области, распределил по районам, а сам, как бригадир, ежедневно ездил по Северной Осетии в качестве зав. учебной части курсов колхозных кадров на колесах. По окончанию нашей работы бюро Сeв.-Осетинского Обкома ВКП(б) высоко оценило работу бригады крайкома ВКП(б) по подготовке колхозных кадров. Мне, в частности, была выдана следующая характеристика: «Характеристика на руководителя Бригады С.-К. крайкома ВКП(б) по курсовым мероприятиям т. Акопова И.Э. Тов. Акопов, уяснив полностью политическую установку курсовых мероприятий, быстро и точно ориентировавшись в конкретной обстановке и сугубо оперативной постановке работы и руководства, оказал серьезную и реальную помощь Сев.-Осетинским организациям в деле успешного проведения курсовых мероприятий. За время своей работы, т.е. с 1/1 по 23/2 1933 года тов. Акопов показал себя энергичным и инициативным партийцем, по-болъшевистски проводящим в жизнь генеральную линию партии. Решением Обкома т. Акопов за свою работу премирован литературой и деньгами в сумме 100 рублей. Зав.Кульпропа Особкома ВКП (б) подпись. Печать Особкома ВКП (б)». Наконец, работа в Северной Осетии была завершена, и я поспешил на учебу, но, увы... недолго мне дали заниматься и догонять своих товарищей-студентов: Сев.-Кав. крайком ВКП(б) вновь мобилизовал меня с 8 марта по 10 апреля 1933 г. в распоряжение Карачаевского обкома ВКП (б) в качестве уполномоченного по проведению весенней посевной кампании. По окончанию работы Обком партии записал в характеристике: "За время своей работы тов. Акопов показал себя как активный, энергичный, инициативный и устойчивый большевик. Как в деле посевкампании, так и в партийной работе вообще тов. Акопов оказал нам огромную помощь, в результате чего подготовительная кампания к севу прошла успешно. Тов. Акопов был чутким и отзывчивым товарищем, быстро ориентировавшись в условиях нацобласти, имел хороший подход к массе и пользовался большим авторитетом среди партийцев и беспартийных, как колхозников, так и трудящихся единоличников. Утверждено бюро парткома ВКП (б) 10/IV-I933 г. П.п.секретарь обкома ВКП (б) Темирджанов. Печать. Аул Карл-Джюрт, 10 апреля 1933 года". Но на этом не закончилась моя работа в Карачаевской автономной области. Обком получил указание крайкома задержать уполномоченных до окончания всех весенних работ. На этот раз я был направлен в станицу Кардоникскую, где работал в колхозе "Путь животновода" в качестве партприкрепленного к МТФ с 14 апреля по 22 мая. О моей работе на этом участке отозвались так: "За время своей работы тов. Акопов проявил большую инициативу в развертывании партийно-массовой работы среди колхозников, работающих на МТФ и в полевой бригаде при МТФ. Наряду с этим, тов. Акопов оказал большую помощь в укреплении организационного и хозяйственного состояния МТФ. Благодаря инициативе тов. Акопова на МТФ проведена большая работа по оздоровлению стада, давшая значительные положительные результаты. Одновременно тов. Акопов проводил работу по оказанию медпомощи колхозникам. Ответ. секретарь партячейки - подпись. Нач. политотдела Карачаевской МТС - подпись. Предправления колхоза - подпись. Печать". То, что в настоящее время в институтах, в том числе в Кубмединституте, имеют освобожденных секретарей парторганизаций, указывает на то, какая большая ответственность лежит на них. Правда, теперь иногда думают, что раньше меньше было студентов и меньше работы, но в действительности это не так. Напротив, партработа в то время была куда сложней и трудней, причем ее студенты совмещали с учебой. Что касается зарплаты за партийную работу, то о ней не могло быть и речи! Мне было не по себе, когда впервые, кажется в 50-х гг., стали платить зарплату секретарям парторганизаций вузов. Мне казалось, что работа на свою партию, там, где это можно совмещать, во всяком случае, в первичных парторганизациях, не должна быть связана с материальной выгодой. Как было отмечено выше, работая секретарем парторганизации Кубмединститута с 1930 по 1933 гг., я одновременно был ассистентом кафедры диалектического материализма, участвуя также в работе ГК ВКП(б) и Краснодарского горсовета, да плюс (и еще какой плюс!) - всевозможные хозяйственно-политические кампании, проводимые партией в деревне. Конечно, все это было нелегко. Теперь, когда прошло так много лет, судить о том, как справлялся я со своей работой и учебой, можно только по сохранившимся документам. Вот, например, отзыв о работе, который был дан мне бюро партколлектива. «Тов. Акопов И.Э., член партии с 1925 года, рабочий, в течение двух лет работает секретарем партийного коллектива и два созыва состоял членом горкома ВКП (б). В своей практической работе твердо стоял на позиции генеральной линии партии, проводил решительную борьбу со всякого рода отклонениями от генеральной линии партии. Тов. Акопов дисциплинирован, идеологически выдержан, политически развит вполне удовлетворительно. Находясь на руководящей работе, вместе с тем являлся академически хорошо успевающим. За ответ.секретаря бюро партколлектива Кубмединститута Шулятев». Отзыв утвержден на заседании бюро п/коллектива 15 июня 1932 г. Подпись зам. секретаря бюро партколлектива тов.Шулятева удостоверяю: Управделами горкома ВКП (б)" подпись, печать. Спустя еще несколько месяцев после начала работы на кафедре философии, по указанию крайкома я был направлен в г. Геленджик, в Ленинский партийно-учебный городок им. А.И.Микояна. Это нашло отражение в приказе по Кубмединституту от 23 июня 1933 г. за № 42, §10. Согласно этому приказу, с 1 июля направлялись на курсы по повышению квалификации тов. Баскина Ф.Я. по политэкономии и я - по философии, сроком на 2,5 месяца с 1 июля по 15 сентября. В связи с тем, что я работал на кафедре философии, нужно было мне вступить в секцию научных работников – «СНР». Для чего нужно было иметь двух рекомендующих членов СНР. Одним из них был К.К. Розеншильд – зав. кафедрой философии. Он писал обо мне: "Тов. Акопов Иван Эмануилович, работая с 1 октября 1932 года на кафедре философии Кубмединститута, проявил себя исключительно способным молодым научным работником. В особенности считаю необходимым отметить: 1) уменье ставить проблемы в свете задач практики пролетарской классовой борьбы и соц.строительства; 2) прекрасные педагогические качества; 3) упорную работу над собой по дальнейшему Марксистско-Ленинскому философскому образованию. Летом 1933 года тов. Акопов успешно окончил курсы для преподавателей диалектич. материализма при культпропе С.К.крайкома ВКП (б). Работа, проведенная тов. Акоповым на кафедре, огромна и плодотворна. Тов. Акопов имеет все данные быть членом СHP. Зав.кафедрой философии Кубмединститута Розеншильд. 14 марта 1934 г.» Вторая рекомендация для поступления в члены СНР была дана зав. кафедрой нервных болезней нашего института проф. В.Я.Анфимовым. Эта рекомендация также сохранилась, и я имею возможность воспроизвести ее. Он писал: "Знаю тов. Акопова И.Э. по его участию в коллективной работе по обследованию психофизиологической характеристики работников книгоцентра. Он является эрудированным и добросовестным работником в области советской медицины. 2 июля 1934 г. В.Анфимов". 1-го марта 1935 года произошел "качественный скачок" - я окончил Кубанский медицинский институт имени Красной Армии, получил свидетельство № 46/2I4 и задумался: куда идти? Я всегда любил клиническую медицину, особенно невропатологию, психиатрию терапию, но никак не мог решить, куда идти. Подумав, решил идти, выбирая не специальность, а ученого, учеником которого я хотел стать. Мой выбор пал на профессора Павла Петровича Авророва - заведующего кафедрой фармакологии. Хотя он был представителем старой школы, но, наряду с большой эрудицией и организаторскими способностями, я бы сказал, талантом, он был обаятельным человеком, ровно относящимся как к крупным ученым, так и к уборщицам. Я полюбил его за это и был рад, когда он дал свое согласие зачислить меня аспирантом руководимой им кафедры. Я надеялся, что, поступив в аспирантуру по фармакологии, смогу освободиться от работы на кафедре философии. Но этого не случилось. Наоборот, согласно указанию Аз.-Чер. крайкома ВКП(б), с 1-го июня я был откомандирован на преподавательскую работу в упомянутый выше ЛПУГ, где работал до 21 декабря 1935 года. После окончания работы о ней отозвались так: "С работой преподавателя справлялся вполне, политических ошибок не допускал. За ударную работу был премирован дирекцией Городка. Директор Ленпартучгородка Аз.Чер.Крайкома ВКП (б) Леошкин. Секретарь. Печать". Вместе со мной в ЛПУГ работал по политэкономии Степан Шевченко, с которым у нас были дружеские отношения. Позднее мы встретились с ним в штабе 19-й Армии, где он работал шифровальщиком, а после войны - в Краснодаре, где встречаюсь и в настоящее время. Нужно сказать, что в этом ЛПУГ я работал еще будучи студентом, в каникулярное время, в качестве врача, и вел научно-исследовательскую работу которую выдумывал сам. Ленинский Партийно-Учебный городок (ЛПУГ) Условия жизни в Ленпартучгородке были очень близки к санаторно-курортным: и климат, и питание, и морские купания, режим дня - всё, за исключением того, что люди, жившие в этом "санатории", имели ежедневную рабочую нагрузку - учебные занятия в течение 6-8 часов, то есть нагрузку, равную нагрузке студента вуза. Другими словами, в Ленпартучгородке удивительно сочетались повседневный умственный труд с таким же полноценным отдыхом в санаторно-курортных условиях. Еще в студенческие годы такое сочетание вызвало у меня интерес изучить физиологическими методами влияние такого режима на организм человека. Почти не имея никакого опыта в научной работе, но обладая неуемной фантазией, я взялся объять необъятное - изучить влияние на организм каждого (!) отдельно взятого фактора (морского окунания, купания и плавания в море, заплыва через Геленджикскую бухту, утренней гимнастики, выполнения элементов нормы ГТО, рациона питания, ночного сна, учебных занятий и т.д., и т. п.). Мало того, эти исследования проводились динамически: до начала занятий, после занятий, перед началом курсов (от одного до трех месяцев) и по их окончанию. Для выполнения поставленной перед собой программы, я избрал следующие тесты: антропометрию, исследования пульса, кровяного давления, различных вегетативных рефлексов в условиях покоя и после выполнения заданной загрузки. Изучалась калорийность питания. Прослеживался климат курорта Геленджик за последние 15 лет по данным метеорологической станции. Поступив в аспирантуру по фармакологии, я попросил профессора П.П. Авророва дать мне соответствующую тему, но он, зная о моих исследованиях, сказал, что ничем новым я не должен заниматься, что надо доводить работу, начатую в Геленджике. П.П.Авроров всячески содействовал выполнению работы, начатой мною в студенческие годы и проводимой более трех лет. Это нашло отражение в приказе по институту, в котором было сказано следующее: «Аспирант кафедры фармакологии Акопов И.Э. командируется в г. Ростов-на-Дону для переговоров в Кулътпропе крайкома по вопросу своей научной работы и для связи с научными учреждениями г. Ростова-на-Дону по вопросу о созываемой в г. Краснодаре конференции физиологов. За директора Разумов. (Приказ по мединституту от 5/IV 35 г. № 49,§ 4).» В связи с необходимостью ознакомиться с литературой, а также для консультаций у специалистов, я попросил дирекцию института разрешить мне также научную командировку в г. Москву. Это также было разрешено мне приказом от 25 мая 1936 года № 66, § 2: "Аспиранту кафедры фармакологии Акопову И.Э. разрешается научная командировка в г. Москву с 26/V по 26/VI с. г, для консультаций по вопросу его научной работы. Бухгалтерии выдать ему аванс на командировку в размере 400 руб. За директора П.Авроров". Профессор П.П.Авроров принадлежит к тем ученым, которые дают полную свободу действия своим ученикам, не ломают их инициативу и планы. Но эта установка вряд ли может быть бесспорной. В наше время все делается по плану: придет срок (каждый квартал!), спросят, что сделал аспирант? Попробуйте в таких условиях позволить ученику "развернуть" свою инициативу, потратить время на выявление и преодоление неизбежных у каждого начинающего ошибок! Плановые сроки пройдут, и вы вместе со своим аспирантом будете в ответе за срыв плана. Мимоходом хочется отметить и современный негодный метод подбора в аспирантуру. В медицинских вузах кафедры при небольшом штате научных работников, к тому же очень перегруженных работой, не могут серьезно заняться научными исследованиями: для этого не хватает также рабочих рук. Поэтому, когда неожиданно, "сверху" открывается вакансия на аспиранта, кафедра заинтересована заполнить эту вакансию, иначе она лишится лишних рабочих рук и предоставленного места в аспирантуру не только в текущем году, но и в будущем! Но самое главное, эта система подбора аспирантуры лишает кафедры настоящего качественного подбора кандидатов. Когда среди выпускников имеется подходящий кандидат, вакансии нет, а когда есть вакансия - нет подходящего кандидата, в связи с чем берут любого, чтобы не лишиться рабочих рук… Я уже не говорю, что аспирантские места нередко заполняются не по деловым, а по приятельским соображениям, по "звонкам". От таких кандидатов наука мало что получит! Впрочем, я немного отвлекся. Итак, П.П.Авроров дал мне полную свободу работать над избранной мною темой. Один раз он сам лично, в другой - на заседании кафедры, прослушавшей отчет о моей работе, он познакомился близко с моей работой в Геленджике и дал некоторые советы. Я должен отметить, что и партийные организации всегда благожелательно относились к моей научной работе в Геленджике. Так, например, директор Ленпартучгородка Аз.-Чер. крайкома ВКП(б) тов. 3аярный, 28/VIII-1935 года в письме за № 9, официально обратился к директорам санаториев и Домов отдыха в Геленджике, в котором просил: "дать нужные справки аспиранту д-ру Акопову, ведущему в Ленгородке научно-исследовательскую работу на тему: "О влиянии режима и естественных факторов на организм курсантов ЛПУГ в г. Геленджике". Еще о Кубмединституте и его кадрах Я уже говорил, что, поступив в мединститут, не смог избежать «кипучей жизни», что сильно затрудняло учебу на первом курсе, где самой трудной дисциплиной является нормальная анатомия. Эту кафедру в начале 30-х годов возглавлял профессор Василий Павлович Ашкадеров, выше среднего роста, широкоплечий, постоянно веселый человек. Метод преподавания на этой и некоторых других кафедрах был прерывисто-цикловой. Ежедневно первые два часа мы слушали лекцию профессора, сопровождаемую большим количеством цветных таблиц, рисунков и демонстрацией трупного материала. По окончанию лекции мы переходили в комнаты для практических занятий, где в течение второй пары часов слушали объяснения ассистента и под его руководством проводили препаровку трупа. Наконец, третья пара часов занятий отводилась приему зачетов по теме, прослушанной на лекции и практических занятий. Вне учебных занятий кафедру анатомии посещали для работы над трупным материалом. Не будет преувеличением сказать, что эта кафедра отнимала в два-три раза больше времени, чем ей "полагалось". Но, если бы даже запретили студентам ходить на кафедру в вечернее время, то они искали бы любые пути попасть туда. Некоторые студенты целыми днями не выходили из помещения анатомички и так привыкли к работе с трупами, что прямо у трупа могли кушать свои бутерброды. Другие же, в числе их и я, занимаясь анатомией, не могли кушать мясо, один вид которого напоминал трупный материал, какой-то анатомический орган или ткань. В.П.Ашкадеров был очень энергичным и инициативным, но лишь в области нормальной анатомии, что касается остальных наук, особенно теории и практики марксизма-ленинизма и партийного строительства он имел большие "изъяны". Он подал заявление и был принят в кандидаты в члены ВКП(б). Спустя некоторое время в его присутствии шел разговор об одном кандидате в члены окружкома ВКП (б), он вмешался в разговор и стал говорить: «Я caм кандидат в члены партии…» Нам, студентам, было неловко за своего профессора. Позже мы узнали, что он поклонник Бахуса, да еще «воинствующий». Но об этом я узнал, как говорят, "на горьком опыте" общения с ним. Как-то он устроил званый ужин, пригласил более 20 чел., в том числе и меня. Мне, студенту, было неудобно отказать профессору, но, конечно, я не представлял, во что это выльется. Василий Иванович развернул богато сервированные столы, на которых немалое место занимали бутылки с алкогольными напитками - водкой, вином, пивом. Он был очень внимателен к гостям, особенно ко мне, к студенту, лично заполнял мои бокалы и настаивал, чтобы я их опорожнял. Но, к сожалению, в бокалы наливал то водку, то вино для "разнообразия". Я не мог отвертеться от его угощений и по-настоящему, в первый раз в жизни, опьянел. Лишь к ночи я смог вырваться из его объятий (мне казалось, они были искренни) и добраться домой к полуночи. Жена, открывая дверь, не без ехидства сказала: «Опять скажешь, был на заседании…» А ведь в самом деле, очень часто я поздно приходил домой, потому что участвовал в различных заседаниях, которым не было конца! Спустя время мне пришлось еще раз быть с В.И.Ашкадеровым за общей трапезой. Это было в начале 1932 года. В это время директором нашего института был профессор - хирург Исаак Соломонович Жоров, ставший впоследствии одним из основоположников анестезиологии в нашей стране. Два года он работал директором нашего института, а семья его находилась в Москве и, вот, наконец, он сумел получить разрешение оставить работу в Краснодаре и вернуться в Москву. В годы его руководства институтом я избирался секретарем партколлектива института, с ним работали дружно, не одно мероприятие проводили совместно, например, вместе участвовали на первом Всесоюзном совещании директоров медицинских и фармацевтических институтов и секретарей парторганизаций, которое возглавлял народный комиссар здравоохранения, старейший большевик, председатель ревизионной комиссии ЦК ВКП(б) Владимирский Михаил Федорович и др. Ввиду отъезда И.С.Жорова в Москву на постоянную работу, были организованы проводы где-то в лесу, на островке р. Кубани. Туда мы ехали на линейках. Нас было не то 6, не то 8 чел. Был субботний день. Доставив нас, линейка вернулась. Было время половодья, Кубань сильно разлилась. На берегу стояла лодка, на которой мы переправились на островок. Не заметили, как прошло время. Солнце уже садилось, как мы сели ужинать. Стол, если так можно назвать небольшой участок земли, покрытый зеленой растительностью, был богатым различными мясными и рыбными блюдами - отваренными раками, колбасами, сырами, различными сладостями. Из напитков была водка, вина, пива, лимонад, минеральные воды и т.п. Было очень приятно, дышалось легко, мы не спешили домой, ведь завтра выходной! Уже стало темно, вода в реке все прибывала и прибывала, все больше и больше уменьшая участок земли, на которой мы проводили свой пикник. Около нас за деревом была привязана лодка, на которой мы должны переправиться на берег. Вечером к 9-10 часам вода настолько прибавилась, что мы уже подумывали, как спасаться на лодке. К этому времени наш поклонник Бахуса В.И.Ашкадеров, так энергично употреблявший алкоголь, видимо опьянел, хотя это внешне было не видно. Но он потряс всех нас, когда вдруг он так быстро разделся, что мы не успехи даже заметить, кинулся в пучину и поплыл в беспросветную ночную тень, откуда доносились его возгласы восторга, да всплеск воды, когда он забрасывал руки: «Родная стихия!» Мы были ошеломлены этой неожиданной выходкой Василия Ивановича, который совершенно не реагировал на наши просьбы вернуться, наоборот, судя по все большему ослаблению голоса, он отплывал от нас все дальше и дальше. Между тем река бурлила, с грозным шумом несла валежник, пенилась, кружилась вокруг пней, и быстро неслась в стремнину. Что делать? Мы не знали, где он и не имели никакой возможности спасти его, даже при помощи лодки, так как было совершенно темно, ничего не было видно, и вода неслась между деревьями и кустарниками - в лесy! До нас уже глухо доносился всплеск воды от мощных рук Василия Ивановича и его возгласы: «Родная стихия!» Всех нас объял ужас, нам казалось, что дело кончится тем, что вешние воды унесут богатырское тело Василия Ивановича…. Что касается меня, то я имел основание думать, что теперь я "влип" в "историю" во второй раз, тоже на проводах товарища! А было это так. Провожали Аду Артемовну Меликову, которая уезжала в Москву на постоянную работу. За долгие годы работы на Кубани, в частности, в должности зав. подотделом национальных меньшинств Кубано-Черноморского обкома РКП (б), она обрела здесь много друзей, которые собрались проводить ее. Проводы были организованы в квартире ее (и моих) друзей - Ефрема Авдеевича Оганесова и его жены Елены Григорьевны Гаспаровой. Эта квартира находилась на углу Пролетарской (теперь Мира) и Коммунаров, то есть на пути к вокзалу, а до отправки поезда еще было много времени. Вечер проходил очень весело, всем было приятно. Кроме различных домашних закусок и горячих блюд, как обычно у армян, было много всяких кондитерских изделий. Произносили тосты, воспоминания, были шутки, смех и т.д. И вдруг, когда никто не ожидал, в открытые двери (а это было летом) вошел первый секретарь Краснодубинского райкома ВКП(б) тов. Исакин, бывший рабочий-литейщик, небольшого роста, худощавый. Он был известен нам как простой, доступный, в высшей степени скромный товарищ. Он пришел на вечер несколько выпившим, его встретили, конечно, приветливо, он добавил, опьянел и явно стал портить вечер тем, что приставал то к одному, то к другому. Хозяева квартиры были встревожены тем, что присутствие Исакина вносит диссонанс в коллектив, обратились ко мне, как к самому молодому и холостому, не связанному присутствием жены, как другие, и не пьющего, с просьбой: «Ваня, проводите Исакина домой, он же портит всю нашу компанию!» Мое предложение пойти домой Исакин принял неохотно, но я уговорил его, и мы пошли. Проходя мимо пожарной команды, он вдруг оживился, достал из кармана свой револьвер "Браунинг" и выстрелил вверх. Я не успел ему помещать. Дойдя от Пролетарской улицы до Орджоникидзе, мы свернули в переулок и шли в направлении к Насыпному переулку, как вдруг подлетели к нам на тачанке и выскочили из нее двое, направив на нас револьверы, закричали: «Стой, уголовный розыск!» На это пьяный Исакин отреагировал мгновенно, попытавшись выстрелить. Я успел схватить его руки, поднять их над его головой и крикнуть: «Не стреляйте, это тов. Исакин!» Но было поздно: агенты угрозыска выстрелили без предупреждения и без особой необходимости, ранив Исакина в шею. Я потребовал немедленно доставить его в больницу. В 1-й городской больнице установили, что пуля прошла толщу шейных мышц, едва не задев сонную артерию и позвоночный столб. Агенты УГРО растерялись, но ничего теперь не поделаешь! Я позвонил секретарю ГК ВКП(б), проинформировал о случившемся. Исакин вначале хотел поднять вопрос о превышении власти и применении оружия без особой необходимости, но затем не стал это делать. Однако агенты УГРО осмелели, и спустя месяц или больше, в "Правде" появилась статья под заголовком: "Тишь, да гладь, да божья благодать". Из этой статьи многие участники проводов Ады Артемовны узнали, что все это было 13 января, на Новый год по старому стилю! Это совершенно не соответствовало действительности, никто из участников проводов и не вспоминал о Новом годе. Но самое главное заключалось в том, что в этом фельетоне "скомпоновали" самые различные дела, совершенные в различное время и различными людьми. После этой статьи Исакина и меня вызвали на Партколлегию, где его исключили из партии, а мне объявили выговор... за пьянство, хотя я еще не знал вкуса водки, не употреблял спиртных напитков и в этот вечер вообще не пил! Было очень обидно, что без вины стал виноватым… И вот теперь, на проводах И.С.Жорова, я вспомнил всю эту историю и думал, что попади теперь в Партколлегию, я уже не смог бы убедить, что не пил, больше того, меня, наверное, признали бы каким-то "рецидивистом"! Но дело даже не в том, что нам попало бы по партийной линии, а в том, что в случае гибели В.И.Ашкадерова всю жизнь помнили бы, что мы были соучастниками этой выпивки, то бишь проводов, из-за чего он погиб! Но, к счастью, мы вновь услышали голос Василия Ивановича, а вскоре из темноты явилась на свет нашего костра его огромная фигура. Мы были рады таким благополучным окончанием этих проводов. На второй день, когда я рассказал Василию Ивановичу о случившемся вчера, он уверял, что ничего не помнит что с ним было, как он поплыл в темноте, как кричал "родная стихия!" и как вновь вернулся к нашему костру. Так «тепло» и по-дружески мы проводили нашего И.С.Жорова в Москву! Позже я встречался с ним в Москве несколько раз. Он стал крупным ученым, возглавлял кафедру и был ответственным редактором журнала «Хирургия». Директором Кубмединститута стал бывший директор медтехникума, член ВКП(б) с 1917 года, Николай Корнилович Асташев. (Скажем в скобках, его портрета почему-то нет в галерее директоров Кубмединститута). Он имел в свое время ранение, после которого остался большой дефект в мягких тканях, в верхней трети правого плеча, с утратой костной и мягких тканей, за исключением сосудов и нервов, которые были сохранены после хирургической операции раненой саблей руки. Дефект костной ткани плеча не превышал трех сантиметров, но для того, чтобы пользоваться этой рукой, Николай Корнилович должен был ее класть на стол, только тогда он мог свободно писать. Он был очень общительным человеком, но по эрудиции и культуре, конечно, уступал предыдущим директорам института. Однако партийное чутье старого большевика помогало ему правильно ориентироваться и использовать нужных специалистов для принятия правильного решения по тому или иному вопросу. Что касается замены В.И.Ашкадерова, который выехал в Ленинград для постоянного местожительства и работы в одном из медвузов, то она прошла безболезненно: из Ростова-на-Дону приехал опытный анатом Владимир Сергеевич Попов. Он имел ученое звание профессора, но не был доктором наук, звание было присвоено (вполне заслуженно) ГУС"ом. Он проработал в Кубмединституте свыше 30 лет, продолжительное время совмещая должность зав. кафедрой анатомии с заведованием учебной частью института. В течение трех лет (1958-1962) я работал с ним, совмещая должность зав. кафедрой фармакологии с работой декана, близко узнал Владимира Сергеевича. Он был энциклопедистом по всем вопросам вузовского законодательства, обладал феноменальной памятью: помнил давно работавших сотрудников и бывших студентов, знал и во всей подробности вспоминал данные о них - кто как учился, на ком был женат, когда окончил, куда был направлен на работу и т.д., и т.п. Он унаследовал от П.П.Авророва искусство составления долговременного расписания учебных занятий (на целый год вперед!). Как кафедру, так и проректорство, а затем и самую жизнь Владимир Сергеевич утратил вследствие особых обстоятельств, возникших в средине 60-х годов и продолжавшихся многие годы. Но об этом - отдельный рассказ. В 20-х и в первой половине 30-х годов в Кубмединституте работал такой выдающийся ученый-патолог и иммунолог - заслуженный деятель науки РСФСР Иван Григорьевич Савченко. В конце прошлого века он работал в Париже, у Пастера. С 1920 г. по день своей смерти (1932) он работал в Кубмединституте и был директором созданного им Краснодарского бактериологического института. Совместно с Д. К. Заболотным, в опытах на себе И. Г. Савченко показал, что пероральное введение холерной вакцины предохраняет человека от заболевания холерой; им был открыт соксин скарлатина, ряд работ им был посвящен учению о фагоцитозе и еще сто других оригинальных исследований. Когда летом 1931 года в институте проходила чистка среди академически неуспевающих студентов, а также по социальным мотивам, стал вопрос об исключении из института одной из лаборанток Ивана Григорьевича, которая принадлежала к категории «нетрудового элемента». Нам стало известно, что И. В. Савченко очень беспокоит этот вопрос. Наконец, он зашел в бюро партколлектива и стал ходатайствовать, чтобы ее оставили в рядах студентов института. Мы удовлетворили его просьбу, и он был очень доволен таким решением. В то время много рассказывали эпизодов из жизни И. В. Савченко. Он был "грозою" студентов, был очень требовательный на экзаменах. Эту строгость он распространил на своего родного сына, который трижды сдавал патофизиологию, но тщетно. Тогда рассердившись, он поехал в Харьков, успешно сдал эту дисциплину коллеге отца и вернулся. За такое отношение к себе, он долгое время не разговаривал с отцом, но тот, смеясь, сказал: «Вот теперь я уверен, что мой сын знает мой предмет!» В 30-х годах И. Г. Савченко стал очень "добрым", мало требовательным, и ему было легче сдавать, чем его ассистентам. Кроме того, у него появились какие-то странности. Например, на лекцию, которая читалась в тот год каждой группе в отдельности, он выходил из своего кабинета со своим старомодным будильником. Но студенты-озорники существовали во все времена, в том числе и в то время. Они вдруг выкрикивали входившему в аудиторию профессору: «Иван Григорьевич, ваши часы спешат!» - Как спешат, насколько? - спрашивал Иван Григорьевич и переводил стрелки, возвращался к себе и появлялся вновь, уже в соответствии с "исправленным" на своих часах временем. Когда же приходило время заканчивать лекцию, другие студенты, уже справедливо, говорили, что его часы отстают, они опаздывают на следующую лекцию, и Иван Григорьевич вновь исправлял время на своем будильнике…Читая нам лекции, иногда он обнаруживал неполное освобождение от своих старых привычек обращения, путая слова «господа» и «товарищи». Так, иногда начинал "Господа!", сейчас же поправляя себя словами: «то есть, товарищи!». И вот, однажды Иван Григорьевич сделал такое "вступление" к лекции: «Господа, то есть товарищи! Вчера я стоял в очереди за картошкой, но пока очередь дошла, картошки не стало... я задержался и т.п. Следует сказать, что в этот год (1932) у нас были продовольственные затруднения, но мириться с тем, что И.Г. Савченко становился в очередь за картошкой было нельзя, и я, как секретарь парторганизации института, принял решение. После окончания лекции я отправился в ГК ВКП(б), вошел к первому секретарю Дволайцкому и доложил о вышеизложенном. Секретарь ГК, в повышенном тоне, обратился ко мне: «А где Вы были до сих пор? Почему допустили, чтобы профессор Савченко стоял в очереди за картошкой?!» Я пытался оправдываться, но секретарь уже звонил в пищевые предприятия, вменив им в обязанность доставить продукты на дом ученому Савченко. Я был вполне удовлетворен. Следующую лекцию Иван Григорьевич начал с рассказа о том, как ему на дом доставили и сливочное масло, и картошку, и капусту, и другие овощи! «Я, конечно, догадываюсь, чья эта "работа", - это сделал наш секретарь!» Расскажу еще один эпизод из жизни И.Г. Савченко. В последние годы своей жизни он курил очень часто и всегда контрабандный кубанский, кустарный, мелко нарезанный табак, который в расфасованном по одному фунту (400 г) продавали на базарах Краснодара. Он выкуривал самодельные сигареты, которые тут же скручивал и курил через стеклянные мундштуки, приспособленные из лабораторного стекла. От них у него были окрашены усы, губы, пальцы в желто-оранжевый цвет. Нельзя умолчать, что в 30-е годы, в прошлом очень строгий к себе, он уже мало уделял внимание своему внешнему виду: одевался просто, в поношенный костюм, не всегда опрятно, подолгу не брился и не стригся. В таком заросшем виде как-то он побывал на Новом базаре (ныне - Кооперативный рынок), купил два фунта табака и выходил уже из базара, как к нему подошел милиционер. «Вы что, контрабандой занимаетесь? - вскричал он, обращаясь к Савченко. «Нет, я профессор Савченко», - стал объяснять Иван Григорьевич, но милиционер не слушал: «Я тебе дам, профессор Савченко!» И повел в отделение милиции, где Савченко вновь пытался объясниться, но документов при себе не имел никаких. Тогда из милиции позвонили в НКВД, где работал некто тов. Бобырев, хорошо знавший ученых города. Тот сразу понял, о ком идет речь, и порекомендовал немедленно его освободить и извиниться перед ним. Хотя Иван Григорьевич был крупным ученым, читал нам глубоко содержательные лекции, но я не могу сказать, что по форме изложения эти лекции зажигали и увлекали студентов, что мы отмечали у других наших ученых, например, у А.И. Смирнова, В.М. Анфимова, С.В. Очаповского и др. Александр Иванович Смирнов еще в 1914 году окончил физико-математический факультет. Со дня организации Кубмединститута он возглавил кафедру нормальной физиологии, а в 1925 году окончил также Кубмединститут, в котором преподавал. Следовательно, в первые годы своей деятельности в институте он был и профессором, и студентом. Лекции Александра Ивановича студенты посещали охотно. Он читал с большим задором, увлекательно, за кафедрой преображался в актера. Его лекции всегда сопровождались демонстрацией хорошо продуманных и отлично выполненных опытов на животных. Ближайшими помощниками в учебной и научной работе были ассистенты П.Д. Олефиренко, В.Ф. Широкий и Г.Я. Макевнин. Александр Иванович отличался не только определенным даром красноречия и страстностью изложения в лекциях, но и большой плодовитостью в разработке актуальных научных проблем, умением привлекать к этому делу молодежь. Нельзя не отметить, что в те годы педагогическому составу не планировались научные работы, а выполнялись они по собственному усмотрению и инициативе самих ученых. В этот период существовал так называемый "институт выдвиженцев", куда привлекались способные студенты к научной работе по кафедрам. Я должен сказать, что к научной работе я приобщился именно на этой кафедре, где был "выдвиженцем", приходил на кафедру вечерами и ставил свои опыты. Все свое свободное время я отдавал постановке опытов на животных, но, к сожалению, этого "свободного" времени у меня было немного. В опытах на лягушках и, в меньшей степени, на белых крысах и мышах, я искал «нейтрализующие», возбуждающие и угнетающие дозы ядов, но результатов не достиг. Я был соавтором (автором физиологических исследований) книги "Опыт психофизиологической характеристики продавца-книжника", изданной в Краснодаре в 1935 г. Мне было лестно слышать, когда профессор А.И.Смирнов, приезжая в Краснодар в 60-х и 70-х гг., (в 1962 г. на ХIV конференцию физиологов Юга России, в 1970 году - к 50-летию Кубанского медицинского института, а также к 100-летию со дня рождения первого ректора института Н.Ф. Мельникова-Разведенкова в числе своих учеников назвал и меня. Однако, хотя я действительно начал свою научную деятельность у А.И.Смирнова, под непосредственным руководством Василия Федоровича Широкого, но себя считаю учеником профессора П.П. Авророва. Несмотря на многие положительные черты в характере Александра Ивановича, к сожалению, у него был один недостаток, который всегда мешал работе его и окружающих, особенно учеников, - это "крутой" характер и вспыльчивость. Он неоднократно заходил в бюро партколлектива с требованием удалить то одного, то другого сотрудника, причем каждый раз угрожал, что "в противном случае" он уйдет с работы сам. Самым интересным было то, что при втором посещении он хвалил того, которого ругал и, наоборот, ругал того, которого раньше хвалил. Это его непостоянство мы хорошо изучили и не давали ходу его жалобам на учеников, чаще всего необоснованным. Несмотря на вспыльчивость и «крутой» характер, Александр Иванович был всеми уважаемый человек. Очень было жаль, когда в 1932 году он оставил наш институт и переехал в Москву. Конечно, он там получил лучшие условия, каких не мог иметь в Краснодаре. Он был избран членом-корреспондентом АМН СССР. В первые десять лет А.И. Смирнов работал в должности зав. кафедрой нормальной физиологии 4-го Московского медицинского института, а во время Отечественной войны возглавлял военно-физиологическую лабораторию, став полковником медицинской службы. Еще несколько слов о П.П.Авророве Я yжe сказал, что моим учителем считаю Павла Петровича Авророва, но не потому, что я был его аспирантом, а прежде всего потому, что он был человеком с большой буквы. В своей статье "П.П.Авроров - выдающийся ученый и педагог" (см. тематический сборник "Проблемы свертывания крови и гемостаза", изданный под моей редакцией в Краснодаре, в 1971 г.), а также на страницах журнала «Фармакология и токсикология», в Краснодарской краевой газете "Советская Кубань" и др., я охарактеризовал моего учителя, каким я знал его. Несмотря на то, что П.П.Авроров был избран на должность зав. кафедрой фармакологии и фактически переехал в г. Краснодар в 1922 г., Кубанский мединститут немало обязан ему своим существованием. Павел Петрович принадлежал к той плеяде старой интеллигенции, которая приветствовала Великую Октябрьскую революцию, отдав ей все свои силы и знания. Он неоднократно выступал против аполитичности врача, подчеркивал, что каждый советский врач должен быть не только лечебником, но и профилактиком, и общественником. Профессор П.П.Авроров был демократичным ученым, широко открывал дорогу молодежи в науку. Он писал: "Каждому в научной работе найдется место, соответствующее его способностям и дарованиям, лишь бы было желание и склонность к ней, лишь бы имелась в нем искра научной пытливости и научного мышления". С 1922 по 1925 гг. П.П. Авроров совмещал работу зав. кафедрой с работой проректора, с 1925 по 1929 гг. был ректором, а с 1929 года до конца своих дней (19 июня 1940 года) - заведующим учебной частью института. Он был для всех доступным, добрым, отзывчивым, но вместе с тем строго принципиальным. Именно эти черты характера привели меня к нему. Когда умер П.П.Авроров, его «правой руки», талантливого исследователя доцента Георгия Михайловича Шпуги, в Краснодаре уже не было. Он был приглашен на заведование кафедрой в Иваново. Поэтому руководство кафедрой перешло к доценту Якову Лукьяновичу Левину. Однако этот добрейший человек, тонкий мастер в изобретении различных экспериментальных установок и приборов, мастер по дереву, металлу, строительному делу, человек, способный построить дом, выложить печь, сделать шифоньер или письменный стол, человек, рожденный быть строителем, изобретателем, в должности зав. кафедрой не смог не только воспитать учеников, но и написать за 18 лет докторскую диссертацию, опубликовать хотя бы одну серьезную нучную работу. В 1957 г. должность зав. кафедрой, которую занимал Я.Л.Левин, была объявлена вакантной. Я.Л.Левин предложил мне подать на конкурс и вернуться из Самарканда в свой родной Краснодар. Убедившись, что это желание Якова Лукьяновича искренне, больше того, что он заинтересован в этом, учитывая, что меня приглашали на эту должность ректор и многие старые работники института, я подал на конкурс, был избран, и с 1958 по 1974 гг. проработал в Кубмединституте в качестве зав. кафедрой фармакологии. Что касается Я.Л.Левина, то он проработал со мной восемь лет, затем перешел на пенсию и стал жить у себя на даче, на реке Афипсе, где он отстроил великолепный кирпичный двухэтажный дом с прекрасным подвалом; на даче имел прекрасный сад, огород. К сожалению, Я.Л.Левин почти внезапно, в течение двух дней, заболел и скончался в конце 1976 года. О кафедре философии Кубмединститута Заведующим кафедрой философии был Константин Константинович Розеншильд. Внешне он немного походил на Дон-Кихота: худощав, высокий, с большим длинным крючкообразным носом, с выпуклыми глазницами и светло-карими глазами. Он обладал изысканными манерами интеллигента, был исключительно эрудированным в различных областях общественных наук и биологии. Его "секрет" заключался в способности быстро и добросовестно осваивать прочитанное, в подготовке тех или иных вопросов, с которыми выступал. А выступал он не только с политическими и философскими докладами, сообщениями по физиологии человека, клиническим вопросам, но и с собственными поэтическими и музыкальными произведениями. В этом никто с ним не мог сравниться. Поэтому некоторые профессора относились к нему сдержанно, другие - ревностно, а третьи - неприязненно. По своей партийной принципиальности Константин Константинович не мог пройти мимо идеологических ошибок и недостатков, допускаемых в педагогической работе коллектива. Он, в высшей степени тактично, показывал их тем, кто их допускал, при несогласии выступал с критикой, чаще всего не называя носителей этих ошибочных взглядов. Он обладал энциклопедическими природным даром, развитым с раннего детства в богатой еврейской аристократической семье. Владел свободно немецким, английским и, несколько хуже, французским языками. Между тем он имел всего лишь незаконченное высшее образование (ушел со второго курса философского факультета). При этих данных, приобретенных, главным образом, в семье, он вступает в социальный конфликт с родителями, оставляет их и добровольно вступает в ряды Красной Армии, участвует в освобождении Закавказья, позже вступает в ряды ВКП(б). Несмотря на все сказанное, время от времени возбуждался вопрос о его происхождении, и сам он болезненно переживал свое прошлое. О нем ходили всевозможные слухи, но не всегда он знал о них, следовательно, не имел возможности во-время их опровергнуть. Например, широко было распространено мнение, что он родом из баронов – «Барон Розеншильд!» Дело дошло до того, что на чистке партии, в 1935 году, происходившей в институте, ему задали вопрос: «А правда ли, что Вы являетесь бароном?» Он быстро-быстро заморгал глазами, как это обычно было, когда нервничал, и ответил, что это неправда. Тогда снова кто-то спросил: «Но Вы ведь дворянин?» Вновь последовал отрицательный ответ. Затем его спросили: «Какую связь поддерживаете с родителями?» «Мои родители являются классово-чуждыми элементами, я никакой связи с ними не поддерживаю», - ответил он четко. Розеншильд не ожидал, что такой ответ принесет ему много неприятностей. Выступая по вопросу его чистки, говорили, что его мать живет в какой-то станице Кубани, влачит жалкое, полуголодное существование и т. п. На что комиссия по чистке сделала ему серьезное замечание, что он обязан оказать матери материальную помощь (отца к этому времени уже не было в живых). Сидя в зале (в Актовом зале института) я был в недоумении; почему К.К. Розеншильд отрицает, что он барон... И вот, когда он закончил ответы и сел на свое место возле меня, я обратился к нему: «Ты почему сказал, что ты не барон? И даже не дворянин?» Как же скажу я неправду? Как я мог быть бароном или дворянином, когда я еврей, - ответил он, удивленный моему вопросу. Но я был уверен, что эти сведения занесены в партийную карточку, о чем сказал ему. Мы решили после заседания зайти в бюро партколлектива и проверить. Так мы и сделали, но оказалось, что он прав: ничего этого в партийной карточке не было указано. Нужно отдать ему справедливость, что благодаря его широкой эрудиции, энергии и культуре, возглавляемая им кафедра философии всегда была на высоком партийном, академическом и научном уровне. С ней не только считались, но и любили. Работа на кафедре была поставлена так, что преподавание столь абстрактной дисциплины, какой является философия, связывалось с конкретной жизнью социалистического строительства; студенту всячески старались преподнести философию наглядно. Так, например, бог весть, каким образом, К.К. Розеншильд достал (вернее, купил за свой счет) совершенно уникальные альбомы и папку с фотографиями Древней Греции, ее архитектуры, скульптуры, храмов, театров, картин, древнегреческих философских школ, портретов философов и т.д. К.К.Розеншильд старался комплектовать педагогический состав кафедры из числа врачей. Здесь работали: физиолог Геннадий Яковлевич Макевнин, невропатолог Георгий Сергеевич Житлов, а затем был зачислен я (студент-медик). Связь философии с медициной на этой кафедре при руководстве ею К.К. Розеншильдом, осуществлялась не только через сотрудников кафедры, а в большей степени с помощью широкого привлечения профессорско-преподавательского состава к философским выступлениям. Партийность в философии проводилась путем борьбы с идеологически чуждыми марксизму-ленинизму направлений в медицине и в тематике научных исследований в института. После того, как германский фашизм пришел к власти, стал пропагандировать свое тлетворное "учение" о "высшей расе", Константин Константинович предложил ассистентам темы научного исследования, раскрывающие реакционный характер учения гитлеровских мракобесов. Например, мне он дал тему: "Ницше и современный национал-социализм". Я очень сожалею, что дальнейшие события не позволили углубиться в нее. В 1936 году К.К.Розеншильд как-то исчез. Но мы даже не заметили этого, как вдруг меня вызывают в горком ВКП (б), прямо в кабинет секретаря горкома. Я пришел и был принят человеком в парадной форме морского офицера. Фамилию его теперь не помню, но он был командирован в Краснодар Центральной партийно-контрольной комиссией. Когда я вошел, он спросил меня, насколько я знаю Розеншильда и добавил: «Считаете ли Вы его правоуклонистом?» Это меня удивило: «Если говорить в какой-то степени "об уклоне", то скорее он склонен к "левацким" выходкам, чем к правому уклону». - Но Вы должны учесть, что он пришел в нашу партию из другого класса! - Да, но я вообще не обвиняю тов. Розеншильда в каком-то "уклоне" или иных поступках, - ответил я партследователю из Москвы. Беседа продолжалась, как постучали в дверь. Вошел К.К.Розеншильд. Похудевший, он стал выше, лицо было красным. Ему разрешили войти, но он входил как-то с "опаской", не сразу. Поздоровался с партследователем и слегка кивнул мне. Лицо его было грустным. С его приходом моя беседа с была исчерпана, и я вышел, но дождался Розеншильда, и мы пошли с ним вместе. Он был как-то замкнут, но я его "расшевелил", мы ведь дружили друг с другом, хотя в то время люди с опаской говорили с теми, кого давно не видели. Из рассказа К.К.Розеншилъда я узнал, что он был арестован и сидел (кажется около двух месяцев), но теперь его освободили, и он собирается покинуть Краснодар и ехать в Москву. Я отговаривал его, убеждал, что лучше после реабилитации остаться на старом месте, но он со мной не согласился и уехал в Москву. Там в первое время он работал зав. кафедрой философии какого-то вуза, но затем занялся музыкальной деятельностью, в частности, в курортный сезон его видели в Кисловодске в роли конферансье, что вызывало злорадство со стороны его оппонентов. На этом прервались мои сведения о К.К.Розеншильде как до, так и после Отечественной войны. 10 ноября 1962 года мы организовали встречу врачей, окончивших наш институт с 1931 по 1936 гг. Я был избран председателем комиссии по встрече (в это время я был деканом института). Собрав комиссию из врачей этих выпусков, работающих в Краснодаре, я случайно узнал, что К.К. Розеншильд жив, работает в Москве. Я написал ему письмо, на которое он немедленно откликнулся. В очередную поездку в г. Москву, я зашел к К.К.Розеншильду, он жил на ул. Огарева, рядом с Центральный телеграфом. Он очень обрадовался встрече со мной, рассказал, что работает теперь по заданию ЦК КПСС в редакции комплекса книг на тему: "История музыки Запада в средние века" (кажется, так). В составе Редколлегии он участвовал в выпуске пяти томов, из которых два дома (2-й и, кажется 5-й) были написаны лично им; второй том он преподнес мне с трогательным автографом. Но наша беседа была сравнительно краткой, он представил мне свою дочь. Мы решили встретиться вновь, но в ту поездку это не удалось. Я вернулся домой, мы систематически переписывались, поздравляя друг друга с праздниками и ожидая следующей встречи. Но однажды в ответ на мое поздравление дочь Константина Константиновича с горечью написала о том, что ее отец умер... На этом кончилась история моего знакомства с К.К.Розеншильдом. Станислав Владимирович Очаповский Большой поэт, любитель природы, большой знаток Пушкина и Лермонтова и их пребывания на Кавказе, зав. кафедрой глазных болезней Станислав Владимирович Очаповский был любимцем студентов, да и всего коллектива института. Он был активным общественником, врачом-народником, он, как, впрочем, и А.И.Смирнов, часто организовывал экспедиции врачей-глазников в горные районы Северного Кавказа, в частности, Дагестана, где выявлял слепых от катаракты и делал их зрячими путем ее удаления. Поэтому горцы чтили его как святого человека, кому дано слепых сделать зрячими. Как говорили, он был первым врачом в России, который был награжден орденом Трудового Красного Знамени за врачебную деятельность. Он владел даром ораторского искусства, охотно выступал перед студентами, постоянно прививал у них любовь к книгам. Однажды он так рассказывал о значении книги для культурного человека: «Любите книгу, берегите книгу, придет время, когда на Ваших этажерках появятся книги, авторами которых будете Вы сами!» В зале раздался громкий смех. Прошло с тех пор много лет, и каждый раз, когда я ставлю новую книгу на этажерку, вспоминаю слова нашего учителя. Теперь я уже точно не помню даты, но было это в 1932 году. С.В.Очаповский подал в бюро партколлектива заявление о принятии его в кандидаты в члены ВКП(б). Он был принят, но на ближайшем партсобрании выяснилось, что его "регламент" заседаний ограничивается 8 часами вечера, так как он рано ложился спать. От более продолжительных заседаний пришлось его отпускать. За большие заслуги перед здравоохранением имя С.В.Очаповского присвоено Краснодарской краевой клинической больнице. Другие виднейшие деятели Кубмединститута С первых дней организации Кубанского медицинского института и до начала Великой Отечественной войны в нем работали такие выдающиеся ученые, как первый ректор института академик Н.Ф.Мелъников-Разведенков, который был избран на должность председателя АН УССР и уехал в Киев, М.М.Дитрихс, Н.Н.Петров, В.А.Поспелов, К.С.Керопиан, А.А.Назаров, А.В.Смирнов, которые позднее были избраны на кафедры медицинских институтов Москвы, Ленинграда и других городов. П.П.Авроров, С.В.Очаповский, А.А.Мелких, Г.Н.Лукьянов, Руткевич и др. безвыездно весь остаток своей жизни проработали в Кубанском медицинском институте. Из питомцев этого института или начавших работать в его стенах после окончания института до 1960 года защитили докторские диссертации и возглавили кафедры в своем или в других институтах большая группа работников (А.В.Абрамов, И.А.Агеенко, П.И.Бударин, А.Н.Гордиенко, Г.С.Демъянов, Н.П.Павлов, К.А.Пацевич, Н.П.Лятницкий, В.М.Святухин, В.К.Супрунов, А.В.Россов, И.А.Шарковский, В,Ф.Широкий, автор этих строк и многие другие). С первых дней возникновения института его профессорско-преподавательский состав успешно разрабатывал такие актуальные медицинские проблемы для Северного Кавказа, как зоб, трахома, проказа, венерические заболевания, малярия и другие. Большое внимание было уделено курортно-климатическим богатствам края; что привело даже к организации кафедры курортоведения и физиотерапии. На базе кафедры общей патологии, возглавляемой И.Г.Савченко, в Краснодаре был организован Химико-бактериологический институт, которому позже было присвоено его имя. Институт издавал журнал под названием «Научно-медицинский вестник», который прекратил выпуск перед Отечественной войной. В 50-х годах Кубанский медицинский институт по показателям учебной и научно-исследовательской работы занял первое место среди девяти вузов города и получил Переходящее Красное Знамя, которое оставалось в стенах института еще два или три года. Конфликт с секретарем горкома партии Само собой разумеется, что не все давалось институту легко. В первые годы его организации он даже был как-то снят с государственного бюджета, были трудности с финансированием института, с помещениями для занятий и пр. В 30-е годы мы столкнулись также с особыми трудностями, которые нужно было преодолеть, и мы преодолевали их, как могли. В связи с генеральной линией нашей партии на индустриализацию, в начале 30-х годов медицинский и педагогический институты, в отличие от т.н. «индустриальных», находились в сравнительно худших условиях. Даже среди неиндустриальных вузов снабжающие организации как-то выделили наш институт, поставив его в сравнительно худшие условия. Так, например, независимо от социального состава (а хлебные карточки в то время распределялись по социальному составу: 800, 600 и 400 г), нашему институту выделили в основном только 400-граммовые хлебные пайки, в пединституте по 600, а в «индустриальных» вузах, например, в свиноводческом (тогда был и такой институт) почти всем студентам выдавали 800-граммовые хлебные пайки. В то время в Кубанском мединституте учились великовозрастные студенты: более 300 членов партии, двое даже с дооктябрьским стажем, немало красных партизан, рабочих, которые имели право на 800 и 600 граммовые пайки. Поэтому мы были в большом затруднении в распределении этих хлебных карточек. В связи с этим я поставил этот вопрос на бюро партколлектива, где решили обратиться к секретарю ГК ВКП(б) Дволайцкому с просьбой о помощи в решении этой проблемы. В составе бюро у нас был Котт с дооктябрьским партийным стажем и его друг, член ВКП(б) с 1920 г., бывший кадровый работник ЧК и НКВД Мысягин. Котт был довольно высокого роста, с сильно выраженными морщинами на лице, вечно угрюмый, с небольшим черепом и мелкими глазами. Мысягин же был малого роста, всегда носил черные очки, всегда он был в хорошем настроении, всегда «под мухой», то есть выпившим. Любил говорить мне: "Ты, Ванюша, смотри, если я умру, то можешь сразу поставить тело в анатомический музей, спиртовать меня не надо, я наспиртован предостаточно!". Эти два противоположные во всем человека дружили друг с другом и, во всяком случае, всегда были вместе. Почему часто их называли «Пат и Паташон». Начало 30-х годов было трудным, но "друзья" не тужили: им было что выпить и закусить! По словам Котта, у него в Польше был брат-слесарь, который систематически присылал ему "боны", которые друзья реализовывали в магазине "Торгсин", находившемся на углу Пролетарской и Красной улиц. Оба друга учились плохо, их "потолок" доходил лишь до "тройки", однако они этим не огорчались: все равно диплом выпишут! Вот эти два друга - Котт и Мысягин - вместе с отдельными отсталыми студентами поставили себя в позу «оппозиции» к бюро партколлектива. И вот теперь, узнав о решении бюро поставить вопрос о хлебных карточках, в ГК ВКП(б) стали обвинять бюро в "потребительских настроениях" и пошли сами к секретарю ГК ВКП(б) Дволайцкому с жалобой на бюро и руководство института. К нашему удивлению, они были приняты и "обласканы" Дволайцким, который стал поощрять котто-мысягинскую группировку, единодушно осужденную всей партийной организацией. Позже, во время чистки партии в 1935 г., Котт был разоблачен как польский шпион, присвоивший себе фамилию повешенного (кажется, в Пятигорске или в Ставрополе) революционера - старого коммуниста Котта, из кармана которого им был извлечен партбилет. Он был исключен из партии по чистке и исчез. В связи с тем, что на месте мы не смогли добиться справедливого отношения к медицинскому институту, я, как коммунист и секретарь парторганизации, обратился в ЦК ВКП(б) с жалобой (теперь бы, наверное, я этого бы не сделал). На мое письмо там обратили серьезное внимание. Будучи в командировке в Москве, я заходил в ЦК ВКП(б). Там мне сказали, что, возможно, придется зайти к Генеральному секретарю тов. Сталину. Дважды я намеревался зайти к нему, но он был занят, а на третий раз мне сказали, что тов. Сталин уехал отдыхать в Сочи и что мне нужно обратиться к зав. орготделом, которому передано это дело. Со мной беседовали подробно и назвали фамилию ответственного инструктора, который должен на месте, в Краснодаре обследовать, выяснить и решить вопрос по моему заявлению. Однако на следующий же день задача инструктора орготдела была изменена: он выезжал на Северный Кавказ по вопросам слома кулацкого саботажа. Наш же вопрос было поручено рассмотреть бюро Азово-Черноморского крайкома ВКП(б). Я, признаться, был несколько разочарован и огорчен. Дело в том, что Дволайцкий находился в хороших личных отношениях с Первым секретарем крайкома Борисом Шеболдаевым. Я сам слышал, когда он, Дволайцкий, приглашал его: «Ну, Боря, пойдем обедать!» Поэтому опасался, что крайком станет на сторону Дволайцкого, что отчасти в действительности и случилось, хотя самого Шеболдаева на заседании не было. Прежде, чем ставить вопрос на бюро Крайкома, его готовили в орготделе. Его заведующий, бывший работник Кубокружкома (фамилию забыл), имел уже беседу с Дволайцким, а затем пригласил меня и ректора Кубмединститута Н.К.Асташева и секретаря Краснодарского ГК BKП(б) Дволайцкого. Вo время разбора я как-то сказал в своих объяснениях, что мы это сделали в соответствии с Уставом нашей партии. Тут Дволайцкий вспыхнул, вскочил с места и, прихрамывая, (он вообще был хромым) забегал взад-вперед. «Вы слышали, - обратился он к зав. орготделом крайкома, - это характерно для краснодарских студентов, они все требуют в соответствии с Уставом!» Заседание продолжалось, зазвонил телефон. Зав. орготделом поднял трубку, затем отвел ее в сторону и говорит: «Тише, товарищи, это из ЦК ВКП(б), говорят, что секретари ЦК интересуются этим вопросом!» Дволайцкий еще больше заволновался, но зав. орготделом подытожил наши выступления и закрыл заседание. Вечером мы были приглашены на заседание бюро Азово-Черноморского крайкома ВКП(б), где было 12-15 чел. Первого секретаря Шеболдаева не было. После нашего сообщения (теперь уже не только о хлебных пайках, но и о работе вообще), нам было задано много вопросов. Члены бюро, особенно Калмыков, в своих выступлениях явно поддерживали Дволайцкого и, по возможности, нападали на нас. Прения еще не закончились, как был объявлен перерыв. Мы вышли в коридор, за нами вышел и Дволайцкий. Он уже чувствовал себя победителем, подошел ко мне и "утешал": «Ну, ничего, за одного битого семь небитых дают, да еще не берут!» Хотя по ходу заседания еще нельзя было определить, кто же будет битый. В заключение рассмотрения нашего дела сформулировали решение, которое сводилось к тому, что для улучшения работу парторганизации следует переизбрать бюро партколлектива, хотя и без того в это время проходила отчетно-выборная кампания, которая даже задержалась на пару дней ввиду нашего выезда в Ростов, на заседание бюро Крайкома. Поэтому этот пункт ничего по существу не означал. Вторым пунктом было записано указание секретарю Краснодарского ГК ВКП(б) Дволайцкому за недостаточное руководство вузами. Вернувшись в Краснодар, мы собрали отчетно-выборное собрание в мединституте для избрания бюро партколлектива. На собрание пришел Дволайцкий и начал с того, что прочитал первый пункт из постановления крайкома о том, что необходимо проводить перевыборы бюро партколлектива. В это время с мест стали кричать: «Но у нас ведь и так проходит плановое отчетно-выборное собрание!» При этом Дволайцкий пропустил второй пункт постановления крайкома, в котором ему, Дволайцкому, делается указание. Об этом пришлось напомнить мне. Присутствующие стали требовать с мест: «Зачитайте все постановление бюро крайкома!» Следует сказать, что Дволайцкого я считал умным и дельным человеком и, кажется, он таким и был, но по делу Кубанского мединститута, под влиянием рассказов Котта и Мысягина, стал мельчить, утратил свою солидность. Еще больше это выявилось, когда он пытался отвести мою кандидатуру в состав президиума собрания. Но коммунисты настояли и, несмотря на авторитет первого секретаря горкома, подавляющим большинством избрало меня в состав президиума. При выдвижении кандидатур в состав бюро, я отвел свою кандидатуру, мотивируя тем, что более двух лет учусь в напряженной обстановке, просил дать мне возможность заняться вплотную учебой. Значительно позже, в день моего выезда на фронт из Ростова, я случайно оказался в купе мягкого вагона с работниками особого отдела, которые, как и я, ехали на фронт. В дороге мы познакомились, и, узнав, что я из Краснодара, они рассказали, что первый секретарь Краснодарского ГК ВКП(б) Дволайцкий оказался английским шпионом... Ранее ходили слухи о том, что родной брат Дволайцкого работает экономистом в Англии (кажется, в самом Лондоне). Намного позже, в 50-х годах, когда я уже работал зав. кафедрой Самаркандского мединститута, как-то был в Москве, поднимался по лестницам Министерства здравоохранения СССР, как вдруг лицом к лицу я столкнулся со спускающимся вниз полковником Красной Армии, бывшим директором Краснодарского пединститута Козыревым. Он тотчас узнал меня, подошел и охотно вступил в долгий разговор. Я тоже обрадовался встрече со старым знакомым, но боялся, что он расспросит и о моих делах, а я не смогу скрыть, что был в плену, механически выбыл из партии, а теперь пытаюсь восстановиться. Ведь рассказ об этом должен был продолжаться не менее часа... Козырев сообщил, что он работает в военной прокуратуре СССР в должности Главного военного прокурора по особо важным делам. Затем он перешел на воспоминания предвоенных лет о наших совместных работах в Краснодарской городской парторганизации. В частности, он начал о Дволайцком: «А помнишь ли ты, Акопов, Дволайцкого, как он ущемлял наши права, когда был секретарем Краснодарского горкома?» Да, я помнил то, на что намекал Козырев. В 1932 г. мы с ним были избраны на Краснодарскую городскую партконференцию, где Совет старейшин выдвинул наши кандидатуры на партконференцию Азово-Черноморского края. Но вдруг Дволайцкий вторично созвал Совет старейшин и начал просить, чтобы двое отказались от избрания на краевую конференцию, так как в гарнизон прибыли новые работники, имярек (с немецкими или еврейскими фамилиями, которые, конечно, теперь я уже не помню). Так как никто не снял свою кандидатуру, Дволайцкий предложил не рекомендовать к избранию кандидатуры Козырева и Акопова, что он и сумел провести при общем молчании. Теперь Козырев вспоминал этот инцидент с Дволайцким и продолжал: «А знаешь, что он оказался настоящим врагом народа, (подчеркивая слово "настоящим", Козырев намекал на то, что нередко под этим ярлыком оказывались ни в чем не повинные люди!). Его мы судили и расстреляли! Я заходил к нему и спрашивал, как его кормят.» - «Зачем же спрашивали, как кормят, когда Вы приговорили его к расстрелу?» - спросил я. «Как зачем, пусть покушает перед смертью!» Таким образом, я соединил сведения ехавших на фронт со мной в одном вагоне в первые дни войны, с тем, о чем говорил Козырев. Эти сведения совпали, а потому в тот момент я поверил, что английский шпион был первый секретарем Краснодарского ГК ВКП(б). Возвращаясь к моему рассказу об отчетно-выборном собрании, в которой участвовал Дволайцкий, отмечу, что секретарем парторганизация, сменившим меня, была избрана Раиса Васильевна Сыроватская, которая была на один курс старше меня. Я ее знал еще до нашей учебы в мединституте, когда она была еще секретарем райкома ВЛКСМ Краснодубинского района. Она была вполне подходящей кандидатурой. Но не успела она войти в роль секретаря, как ее мобилизовали и откомандировали на какую-то хозяйственно-политическую кампанию в деревне. В то время это было обычным делом. Но она имела в деревне такой большой "успех", что студентку мединститута избрали… председателем колхоза! Долго пришлось ей доказывать, что она, как студентка, должна учиться, и только через 6 месяцев ее отпустили Краснодар для продолжения учебы. Время было трудное, нас, молодых коммунистов, часто привлекали к выполнения важнейших заданий партии и правительства, и скажу прямо: это было доверие партии, которым мы гордились, выполняли о честью. В 30-х годах Раиса Сыроватская вышла замуж за уполномоченного Совета Народных комиссаров СССР по Краснодарскому краю. Но в 1937 году ее мужа арестовали, а вслед за ним арестовали и ее. Она просидела в тюрьме около двух лет, затем была освобождена. В это время как раз я вернулся из Дагестана и в ожидании положительного решения моего партийного дела в ЦК КПК работал зав. лечебным подотделом Краснодарского горздравотдела. И вот однажды ко мне на прием пришли две женщины - Сыроватская и Марченко, но они были очень угнетены и подавлены. Обе отказались от работы в должностях, связанных с работой с людьми. «Вы назначьте нас на такую работу, чтобы, нас никто не видел», - говорили они. Им, женам "врагов народа", было стыдно смотреть людям в глаза. В это время в горздраве была вакансия на должность инструктора, которую с успехом смогла бы занять Сыроватская, но она наотрез отказалась от нее. Пришлось обеих назначить на должность лаборанток клинических лабораторий: Сыроватскую в краевую, а Марченко - в городскую больницу, где они так и проработали более трех десятков лет! Марченко (имя и отчество ее я не помню) была дочерью старейшего трамвайщика-вагоновожатого и женой Михаила Марченко - председателя (или заместителя?) Краснодарского городского Совета депутатов трудящихся, арестованного по общей «формуле» - враг народа! Позже, насколько помнится, он при жизни был реабилитирован и освобожден из заключения, но заболел туберкулезом легких, что стало одной из причин его преждевременной кончины. Когда я вернулся из Самарканда в Краснодар, в 1958 г., то познакомился с сыном Марченко - Владимиром Михайловичем, ставшим неплохим хирургом, ассистентом кафедры госпитальной хирургии. В конце 50-х годов Раиса Васильевна Сыроватская познакомила меня со своим мужем, который спустя 15-17 лет после ареста был полностью реабилитирован, восстановлен в рядах партии, и ему была назначена пенсия. Р.В.Сыроватская до ареста мужа проживала в доме по ул. Пушкина, в котором жил Герой гражданской войны, член ВКП(б) с 1917 года Дмитрий Петрович Жлоба. В прошлом он был батраком на Украине, участником революции 1905-1907 гг., командовал Стальной дивизией, участвовал в боях против белогвардейцев. С Д.П. Жлобой я лично познакомился, когда после его работы руководителем Помгола , а затем и Последгола , детскими домами на Кубани, был поставлен во главе нового учреждения - "Плавстроя", находящегося на углу Красной и Пролетарской улиц. Задача этого учреждения состояла в проведении мелиоративных работ по осушению плавней на Кубани. Я был направлен секретарем ячейки ВКП(б) Плавстроя. Д.П. Жлоба принял меня очень тепло, по-отечески побеседовал и, как показалось мне, остался доволен. Но сдача дел уходящим секретарем почему-то затянулась, а позже я предпочел поступать в Краснодарский городской коммунальный отдел. Жлоба имел большой авторитет на Кубани. В Краснодаре была табачная фабрика его имени. Она выпускала отличные папиросы, на каждой из которых был золотом изображен его портрет. Он прославился не только ратными подвигами, но и гуманнейшей заботой о голодающих, детях, потерявших родителей, и, наконец, организацией рисосеяния на Кубани и многими другими делами. 1936-й и, особенно, 1937-й годы были очень тяжелыми и непонятными как современникам, так и ученым-историкам наших дней. Страшным, можно сказать, всенародным бедствием были массовые репрессии: аресты, ссылки, исключения из партии и даже из членов профсоюзов, снятие с работ ни в чем не повинных людей, нередко самых заслуженных. В их числе оказался и Дмитрий Степанович Жлоба. И вот Р.Сыроватская рассказывала как-то мне о том, как ее вызвали в качестве понятой при обыске квартиры Д.С.Жлобы, который находился в Москве в командировке и там был арестован. Сын Жлобы, возмущенный таким отношением к своему отцу, бросился к оружию, но его быстро успокоили, и обыск продолжался. Конечно, Раиса Васильевна не могла и представить, что пройдет немного времени, как арестуют ее мужа, а затем и ее саму…. Все это и многое другое, которому мы не всегда были прямыми свидетелями, доходило до нас, и стояло перед глазами потрясающим контрастом широко распространенное среди детей того времени: «Спасибо родному Сталину за наше счастливое детство!» Не менее странным звучали приторные восхваления, которые принимались как должное: «Великий, мудрый вождь, отец всех народов и всех времен - родной товарищ Сталин!» А ведь в Великую Отечественную войну шли в атаку и дети репрессированных, которые не дожили до этих событий, или тех, которые еще находились в тюрьмах и лагерях, с возгласами: «За Родину, за Сталина!» Конечно, Отечественная война была священной, она обязывала каждого честного патриота объединиться вокруг партии, вокруг ее Центрального комитета и его Генерального секретаря И.В.Сталина. Чтобы победить сильнейшего, коварного и вероломного врага - немецкий фашизм и его полчища, терзавшие нашу любимую Родину, отстоять нашу свободу и независимость, - иного пути не было! Ради этой священной цели люди были готовы забыть страдания и переживания прежних лет. Однако никто не ожидал, что после славной Победы над германским фашизмом вновь начнутся преследования и массовые ссылки, притом целых народов: крымских татар, чеченцев, ингушей, греков - без доказательства их вины. А разве весь народ может быть в чем-то виноватым?! Говорили тогда, что якобы крымчане преподнесли Гитлеру особо ценного племенного коня с золотой сбруей. Вряд ли можно этому верить, но, если даже это правда, то это сделала кучка изменников, которых надо было выявить и повесить! А причем здесь старики, дети, женщины, причем народ, среди которого были и настоящие Герои, не щадящие своей жизни во имя нашей Родины. Как можно было без разбору таких людей ссылать в отдаленные края в качестве наказания?! Как можно было целые семьи людей, выросших и живущих в условиях юга, ссылать в суровые климатические зоны? Это я не понимал тогда, увы, не понимаю и теперь. Такое наказание ни в чем не повинного, к тому же представителя своего народа, оправдано быть не может! Тот, кто это делал, не только был жестоким, но и не думал, чем это обернется для морального воспитания подрастаюшего поколения. Чтобы закончить эту тему, отмечу, что в Самарканде я встречался с некоторыми крымскими татарами. В частности, мы с трудом нашли уборщицу для кафедры фармакологии, но когда отдел кадров узнал, что скромная малограмотная женщина, поступающая уборщицей, является татаркой, предложил немедленно отстранить ее от работы... В октябре 1955 года я приехал в Алма-Aтy для защиты докторской диссертации. Там мне рассказывали, что вечером опасно ходить, так как грабят, раздевают чеченцы. Я спросил: «А где они работают?» «Как, где работают, - отвечали мне, - кто же им даст работу?» - А разве не это причина, что люди, сосланные в отдаленные края, не имея средства к существованию, грабят, чтобы спасти своих детей от голодной смерти?!