Предыдущая   На главную   Содержание   Следующая   И.Э.Акопов . Все так и было… [III]   Майкоп По поручению Северо-Кавказского крайкома ВКП (б) бюро Кубанского окружкома ВКП (б) (как видно из протокола № 5 заседания бюро от 8 января 1927 года) в составе т.т. Базарника (в то время был ответ. редактором газеты "Красное Знамя"), Барышева (секретарь окружкома партии), Еремина, Иванова, Маслиева (зав. агитпропом окружкома), Хахарева и Касилова постановила: "…рекомендовать П/отделу "Нацмен" СК Крайкома для использования в качестве пред РИК"а т.Мурадьяна и секретарем РК тов. Акопова". П.п. секретарь Кубокружкома ВКП (б) Барышев». В связи с этим постановлением я был отозван с комсомольской работы и направлен в г. Майкоп, где в первые несколько дней, в ожидании решения бюро Окружкома ВКП (б), мы жили с Мурадьяном в гостинице. В то время столица Адыгейской автономной области находилась не в Майкопе, а в Краснодаре. Через несколько дней после нашего прибытия в Майкоп нам сообщили, что вечером на бюро будет рассмотрен вопрос о нашем назначении в Армянский район: Мурадьяна - председателем РИКa (райисполкома), а меня - секретарем райкома партии. В связи с этим меня познакомили с секретарем райкома тов. Юрьевым, у которого я должен был принять дела райкома партии. Я не знал причины оставления им должности секретаря райкома, но чувствовал, что это его желание. Мы с ним беседовали о политическом состоянии в районе, о состоянии партийной работы. Имелось в виду, что на следующий день после решения бюро мы с ним выедем в Армянский район для сдачи и приема дел райкома партии. Однако никого из нас на бюро не пригласили. На следующий день утром я встретился в Окружкоме с Юрьевым, который был не в духе. Он сказал мне, что бюро Окружкома решило пока воздержаться от смены руководства в районе, а нас с Мурадьяном использовать инструкторами - его Окрисполкома, а меня - Окружкома ВКП (б). Тов. Юрьев попрощался со мной и выехал на вокзал, чтобы отправиться к себе в Армянский район. На ст. Гойтх была подана тачанка Армянского райисполкома, на которой он должен был приехать в районный центр. Но на полпути, где-то на повороте горной дороги, со скалы, возвышающейся над дорогой, раздался выстрел, который смертельно ранил Юрьева. Его гибель потрясла всех нас. В первое время райцентр был переименован в «Юрьево», но позднее это переименование не было утверждено по неизвестной причине. В 1974 году в газете «Советская Кубань» была опубликована статья, посвященная Юрьеву, но в ней ничего не было сказано о его трагической гибели. Я неоднократно собирался откликнуться на эту статью, но занятость не позволила это сделать. Итак, по решению бюро Майкопского окружкома партии, я приступил к выполнению обязанностей инструктора Окружкома по агитпропработе (удостоверение за № 593 от 21 марта 1927 года), главным образом, среди национальных меньшинств. Имелось в виду создать подотдел нацменьшинств по примеру Краснодара, Ростова-на-Дону и др. парторганизаций. Однажды в период моей работы в Майкопе ко мне подошел зав. агитпропом тов. Бесфамильный и сказал: «Тов. Акопов, тут Вас спрашивал какой-то Чаренц». - Если это действительно Чаренц, - ответил я взволнованно, - то это не "какой-то", а выдающийся армянский поэт, произведения и стиль которого напоминают Маяковского! Я сожалел, что Чаренц не застал меня в Окружкоме. Но на второй день, когда я вновь отсутствовал в Окружкоме, он приходил еще раз и спрашивал меня. Поэтому я поставил себе задачу - во что бы то ни стало разыскать Чаренца. Уж очень хотел повидать его, поскольку увлекался его стихами (я в то время и сам кое-что пытался писать, возможно, что-нибудь и осталось из моих поэтических "опусов", надо покопаться в моем архиве). Майкоп и теперь город небольшой, а в то время он был еще меньше, но искать человека, не зная его адреса, - дело нелегкое. Тем не менее мне удалось разыскать Чаренца и познакомиться с ним. Мне показалось, что и он был доволен нашей встречей, которая произошла в доме его матери. Не знаю, был ли этот одноэтажный домик коммунальным или частным, может быть, даже принадлежащим Чаренцам, но комнатка, куда привел меня Егише, была совсем небольшой, с маленьким письменным столом, на котором лежали исписанные каллиграфическим почерком листы готовой к сдаче в набор книги под названием "Бантум" (В тюрьме). Это были линованные листы стандартной бумаги высокого качества. Таких листов было около 300-350. Но я был приятно поражен очень красивому, каллиграфическому почерку, без единой помарки! Конечно, это был "беловик", но далеко не каждому удается писать даже несколько страниц без единого исправления. Позже, как известно, эта книга была издана под заглавием "Углич танэ" ("В исправтруддоме"). О содержании этой книги я узнал тогда же от самого автора - Егише Чаренца. По его рассказу он попал в тюрьму в связи с тем, что из револьвера "Браунинг" выстрелил и ранил девушку, за что был арестован, судим и попал в тюрьму. Отмечу, что книги на армянском языке издаются малыми тиражами, и вне Армении их трудно достать. Поэтому я не имел тогда и сейчас не имею этой книги Чаренца, пишу по памяти, которая у человека в 70 лет может и подвести. Не знаю, как поданы в книге "нравы" арестантов, но о них рассказывал мне сам Чаренц. Хотя прошло уже 50 лет, но я отчетливо вспоминаю отдельные эпизоды, рассказываемые автором книги "Углич танэ". Например, он говорил, что в тюрьме того времени существовала "традиция" приобщения новичков к тюремной жизни. Новичку завязывали глаза и предлагали целовать "тюремный хлеб". Новичок не видел в этом подвоха и целовал подставленный кем-то зад... Это вызывало бурные восторги у участников процедуры. Далее, у новичка просили разрешения играть в карты на его коленях, то бишь, на его брюках, а по окончанию "игры", проигравший снимал его брюки и отдавал выигравшему партнеру. Он рассказывал и другие дикие и пошлые нравы арестантов, но я уже позабыл их и не хочу восстанавливать по литературным источникам, в частности, по книге. Чаренц рассказывал мне о причинах его приезда в Майкоп. Насколько помню, он говорил, что его родители и братья жили в Майкопе, когда волна революции докатилась до Майкопа, его брат (или братья?), а также, кажется, и он сам, вступили в Красную Гвардию и принимали самое активное участие по борьбе с контрреволюционными ордами, рыскавшими в то время на Северном Кавказе. Затем он уехал в Армению и вот теперь, через много лет, вернулся в Майкоп повидаться с матерью. Мать Чаренца была невысокого роста среднего возраста женщина с типично армянскими манерами гостеприимства. Не знаю, от кого Чаренц узнал обо мне, но его мать знала, что в Окружкоме партии работает некий армянин. Егише завел меня в свою комнату, которая напоминала мне обычные комнаты в станичных домах казаков. Его знакомство со мной, теплые беседы с первого же дня расположили его ко мне, а позже мы подружили с ним. Ежедневно к концу моего рабочего дня он приходил ко мне на работу и мы шли обедать в одной из столовых, находящихся вблизи от моего места службы (теперь, когда я бываю в Майкопе, обычно с лекциями по линии общества "Знание", проходя мимо этого дома и других мест наших встреч, то вспоминаю Чаренца, с которым, к сожалению, позднее не суждено было продолжить наши отношения). После обеда, который, признаюсь, сопровождался небольшими порциями спиртного (Чаренц пил "белое", а я любил натуральные вина), мы шли в городской парк, который находился в двух кварталах от нашей столовой. Мы там прохаживались, беседовали (Чаренц любил философствовать, рассказывать всякие истории и был очень приятным собеседником). Запомнилось мне одно народное гуляние, за парком, внизу, у реки Белой. Там были всевозможные игры, которые не оставались без его внимания. Однажды мы подошли к лодочным качелям, на которых каталась молодежь, и он заметил девушку, которая уговаривала подругу кататься, а та не хотела. Чаренц полушутя предложил ей покататься с ним и вскоре уже весело раскачивал качели - все сильнее и сильнее! Простота, задушевность и общительность Чаренца произвели на меня большое впечатление, которое не забывается до настоящего времени. Когда я случайно вспомнил эти встречи с Чаренцем, друг моего детства и мой родственник литератор Ашик Казарян обрадовался и предложил мне писать воспоминания о Чаренце. Я же говорил ему, что не придаю значения своим воспоминаниям, с чем он не соглашался: - Знаешь ли ты, говорил он, - что как раз 1927 год в биографии Чаренца плохо освещен! - Но я писать не умею, тем более по-армянски, - оправдывался я, но мой друг не унимался. - Опиши факты, пиши по-русски, я переведу на армянский, подправлю и передам, куда следует, чтобы восполнить биографию Чаренца. Настойчивость Ашика взяла верх, и я пообещал написать свои воспоминания о дорогом для нас человеке и поэте. Прошли годы, я всегда помнил обещание, данное Ашику, но на исполнение его, в силу большой занятости, а, возможно, и недостаточной оценки этих воспоминаний, времени так и не нашлось: с каждым годом моя служебная и общественная деятельность увеличивалась, делалась все напряженней. Прошли годы. Как-то жена Ашика - Шура очень обрадовала нас, высказав в письме желание приехать с семьей к нам, чтобы совместно выехать на лето в Геленджик на отдых. Что может быть лучше, думал я: отдыхая на берегу Геленджикской бухты, я буду рассказывать о встречах с Чаренцем в Майкопе, а Ашик, как опытный писатель, запишет, что надо, оформит, как положено, и передаст кому надлежит. Но, к великому огорчению, этому не было суждено осуществиться: Ашик, которому я был так много обязан в том, что в труднейшие дни Великой Отечественной войны, он разыскал среди эвакуированных семейств работников Кубанского медицинского института мою семью, разместил ее в своем рабочем домашнем кабинете на длительный срок и заботился о ней, - неожиданно заболел и скончался... Теперь, когда нет среди нас Ашика, в своих "домашних" мемуарах я пишу эти строки в память не только Чаренца, но и Ашика, хотя за эти годы (с 1945 года) тоже многое позабылось: новые события в жизни доминируют над старыми, стирают их из нашей памяти. В Майкопе мне было неплохо: работал на ответственной, очень интересной работе, да еще в таком авторитетной учреждении, как Окружком партии; организовывал подотдел национальных меньшинств при Окружкоме, содействовал развертыванию политико-просветительной и культурно-просветительной работы среди нацмен, особенно армян, которые преобладали среди других национальных меньшинств. Некоторое время я даже жил в клубе нацмен, который был центром этой работы, учился играть на пианино, даже брал уроки у девушки моего возраста или несколько старше по имени Анаит. Однако все больше и больше чувствовал, что эти уроки идут в ущерб моей основной работе, а мы в то время работали не по часам, а отдавались работе полностью. Поэтому я не успел овладеть нотной грамотой, как пришлось отказаться от приятного увлечения музыкой. В клубе нацмен меня познакомили с каким-то энергичным молодым, лет 25-30, армянином, который, узнав, что я живу в клубе, предложил перейти жить к ним в дом. Я согласился и перенес свои нехитрые пожитки к ним домой. Мне выделили там отдельную, небольшую, но очень уютно обставленную комнатку с кроватью, покрытой белоснежным бельем и армянским шерстяными «дошак и вермак» (матрацем и одеялом). Питался я также у них, причем питание было таким изысканным и обильным, какого я не знал прежде. Но каждый раз на мой вопрос об условиях жизни хозяин все отшучивался: ладно, потом поговорим, недорого возьмем и т. д. Это меня стало тяготить. К тому же я догадался, что хозяин и его мать имели на меня виды: хотели, чтобы я ближе познакомился с их дочерью, которая была немного моложе меня и довольно красива, однако мне не нравилась, притом оказалось, что эти люди являются персидскими поданными... Я, недолго думая, "смотался" от них, после чего вновь жил в клубе, пока не нашел себе квартиру. Но как бы ни было хорошо в Майкопе, я думал о будущем, мне хотелось продолжать учебу, попасть в вуз, что невозможно было сделать в этом городе. Поэтому я стал добиваться освобождения от работы. В Майкопском окружкоме и слышать не хотели о том, чтобы ушел с работы, поэтому я обратился в крайком партии с просьбой посодействовать освобождению меня от работы в Майокружкоме ВКП(б). На мое письмо пришел ответ, в котором было сказано: «Крайком партии Вас откомандировал на должность секретаря армянского райкома. Если представленная работа сейчас не удовлетворяет Вас, просите Окружном об откомандировании". Письмо было подписано ответственным по работе среди нацмен Заргаряном.» В память о Майкопском окружкоме ВКП (б) удостоверение (№ 593 от 21 марта 1927 года) о том, что я являюсь инструктором Майкопского окружкома партии по агитпропработе. Другой документ свидетельствует о том, что я работал в этой должности (Удостоверение за № 1564 от 27 августа 1927 года) и что "…свои обязанности тов.Акопов выполнял добросовестно и аккуратно. Со службы ушел по своему желанию, что подписью и приложением печати удостоверяется. Заместитель секретаря Майкопского окружкома ВКП (б) - Бесфамильный". Снова в Краснодаре Незадолго до отправки в Майкоп, в Краснодаре меня избрали депутатом Краснодарского городского Совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов VII созыва (Подпись председателя на «членском билете» неразборчива, секретарь – Антонов). На последней страничке этого "членского билета" моей рукой написано: "Последний Пленум был 18 марта 1929 года, пропуски на заседаниях Пленумов были в связи с частыми длительными командировками в станицы Кубани и в Майкоп". Вернувшись в Краснодар, я вновь стал принимать активное участие как в партийной жизни, так и в работе Краснодарского городского Совета депутатов трудящихся. В то время устраиваться на работу в Краснодаре было очень трудно, но на мою долю выпала возможность поучиться на курсах профессии весовщика железной дороги, по окончанию которых были какие-то шансы поступить на работу. Меня прикрепили к опытному весовщику склада, я наравне со служащими систематически и аккуратно посещал этот склад, учился всей "премудрости" маркировать и оформлять грузы на отправку, принимать и выдавать поступившие на склад грузы и т.п. Прошло около месяца, после чего в Управлении железной дороги я успешно выдержал экзамен на весовщика, но, к сожалению, работу так и не получил. Нежданное, негаданное… [исключение и восстановление в рядах членов ВКП (б)] В конце 1927 года (дату точно не помню) в парторганизации железнодорожного узла Краснодара состоялось кустовое партийное собрание, на котором заслушали доклад представителя райкома - докладчика Степанюка. Закончив свой доклад, он стал настойчиво спрашивать желающих задавать вопросы, но их не было. Чтобы прервать это гнетущее молчание, два-три человека стали задавать разные вопросы. В их числе был и я. Меня интересовали темы: о безработице, о зарплате, по всем ли вопросам дискуссии ошибался Зиновьев. Я просил разъяснений по этим вопросам. Однако вместо разъяснений Степанюк грубо набросился на всех, задававших вопросы, в том числе и на меня, а вместо аргументированных ответов сказал, что заданные мною вопросы уже свидетельствуют о том, что я сомневаюсь "в правильности линии партии". Провели голосование: я, как и почти все присутствующие, за исключением двух или трех, голосовали за генеральную линию партии. Мне было очень обидно, что мои вопросы Степанюк так субъективно истолковал, вместо того, чтобы ответить на них. Но делать было нечего, заключительное слово было за ним! После собрания я стал спорить с ним, доказывал, что недобросовестно так поступать и произвольно делать выводы. На этом мы разошлись (и после этого вечера я никогда не встречался с этим человеком, оклеветавшим меня). Прошло два или три месяца после этого неприятного для меня собрания, как вдруг меня вызывают (через городскую газету!) на заседание Кубанской окружной партийно-контрольной комиссии. Как оказалось, по докладу Степанюка на меня завели персональное дело. Чтобы быть объективным, приведу точную копию документа, в котором отражено это дело. Выписка из протокола № 19 заседания партколлегии Куб.окр. КК ВКП (б) от 2 марта 1928 рода, в составе т.т. Агеева, Давдова, Деркача, Игнатович. СЛУШАЛИ: №-А § 4/171. АКОПОВ Иван Эмануилович, 1906 года рождения, образование н/среднее, рабочий, армянин, холост, член ВКП (б) с 1925 рода, п/б за № 0288804. в др.партиях не состоял, партнагрузку не несет. В Красной Армии не служил. В момент возникновения дела и по настоящее время безработный. Партвзысканиям не подвергался. Тов. Акопов обвиняется в принадлежности к троцкистской оппозиции. Присутствуя на заседании партколлегии тов. Акопов говорит, что он выступал на кустовом собрании жел.-дор. узла с целью получить разъяснение по непонятным вопросам внутрипартийной демократии и об отношении к оппозиции исключенных из партии оппозиционеров, а также по вопросу о зарплате. По всем вопросам свои ошибки признает. Нe верил в то, что неужели Зиновьев мог ошибаться по всем вопросам, а сейчас увидел, что он ошибался. Никакой работы фракционной тов. Акопов не вел, литературы не имел и не имеет, постановления ХV съезда считает правильными и будет их безоговорочно проводить в жизнь. Докладывает тов. Деркач. Присутствует тов. Акопов. ПОСТАНОВИЛИ: Установлено колебание по отдельным вопросам, но ввиду категорического отказа от своих взглядов и признающий свои ошибки, сдать материал в архив, предложив ему усилить над собой политвоспитание. Подлинный за надлежащей подписью. С подлинным верно: делопроизводитель КК (А.Таранова). Подпись, печать. Я не мог тогда предполагать, какое может иметь продолжение и во что выльется эта история в будущем… Тем временем я продолжал искать какую-нибудь работу и был рад, когда мне ее предложили на Краснодарской макаронной фабрике № 2 (в том же Краснодубинском районе города, где состоял на партучете) в должности "сушаря". Ни о какой механизации в тo время не могло быть речи. Разложенные на доске размерами 1,5 на 0,5 м сырые макароны сушарь должен был поднимать почти до самого потолка по крутым, расположенным друг против друга на расстоянии около 1 м 30 см лестничкам, для сушки. С этой целью сушарь брался левой рукой за ручку, приделанную снизу этих досок с макаронами, а правой рукой перебирал ступени лестнички, по которым одновременно поднимался ногами. Ах, как это было трудно - одной рукой перебирать ступени лестницы и круто подниматься вверх, в то время как другая рука держала доску, перетягивающуюся под своей тяжестью! Поднимаясь таким неестественным способом вверх, сушарь должен был концы досок с макаронами ставить на ступеньки лестниц сверху вниз. Но трудность этой работы усугублялась тем, что в помещении сушильни всегда была нестерпимая жара, и работающие в сушилке постоянно истекали потом! Вода для питья в баках в подсобных помещениях была всегда теплой, а главное - присоленной! А как хотелось пить чистую, холодную воду! Тогда я не понимал, что такая вода была бы вредной для нас: она способствовала бы вымыванию солей организма и его обезвоживанию. Сушари получали зарплату по 7 разряду - 44 рубля 80 копеек (справка макаронной фабрики и 2 от 9 ноября 1927 года за № 169). Горяче-Ключевской район В начале декабря 1928 года, когда работал в горкомхозе, я был вызван в Кубанскую Окружную избирательную комиссию и направлен в командировку в Горяче-Ключевской район в качестве уполномоченного по избирательной кампании, о чем свидетельствуют сохранившиеся документы: удостоверение, выданное мне Горячо-Ключевским райизбиркомом от 6 декабря 1928 года и циркулярное письмо Кубанского окружного исполкома уполномоченным от округа за 14 декабря 1928 года, № 8/296. Я много раз бывал в различных хозяйственно-политических командировках, проводимых партией в деревне, но эта командировка имела в моей жизни особое значение. Заведующий подотделом нацмен Кубанского окружкома ВКП (б) Ефрем Авдеевич Оганесов - мой хороший товарищ, вызвал меня в окружком и сказал: - Ты, Ваня, едешь в Горяче-Ключевской район, захвати с собой девушку, окончившую Нахичеванский-на-Дону армянский педагогический техникум - Эмму Чолахян. Она едет в Двенадцатое село учительницей армянской школы. Ты знаешь, дороги ненадежные, - добавил он, улыбнувшись, - а девушка хорошая… В те годы в зимнее время ехали в Горячий Ключ с ночевкой в ст. Саратовской, где существовал постоялый двор, где не только люди, но и лошади или быки могли получить приют. Надо ли говорить о том, что сон на том постоялом дворе был чрезвычайно тревожным: с одной стороны, рассказы о "страшных" бандитах, орудовавших на дорогах, а с другой - несметное количество насекомых - блох и клопов, которые не давали уснуть. Мне же надо было бодрствовать, так как со мной был револьвер военного образца «Наган» № 35888, а спал я очень крепко, так крепко, что не составляло большого труда похитить у меня это оружие. Я не хотел опозориться, проспав свое оружие, а вместе с тем надо было быть готовым отразить нападение бандитов, а если это случится, защитить и себя, и доверенную девушку. Особая моя настороженность была вызвана событиями двухлетней давности, когда в наш краснодарский двор (по Карасунскому каналу, ныне Суворова 22) ворвались конокрады, выследившие лошадей хозяйки дома, приехавшей на 2-3 дня из какой-то станицы, где постоянно жила. Конокрады стали выламывать доски в сарае, где находились лошади. В это время я спал на койке, за постоянно закрытой дверью, а моя мать спала по другую сторону этой двери и не могла подойти ко мне, не выйдя во двор. Услышав возню, соседи прошли в коридор, где находилась моя мать, и вместе с ней пытались разбудить меня постукиванием в дверь, за которой я спал. Но я ничего не слышал. Тогда они стали громко стучать топором по двери, пока я проснулся. Мне объяснили, что случилось, я схватил свой наган, выбежал во двор, но конокрады услышали поднятый в доме шум и убежали. Теперь здесь, на постоялом дворе, я боялся повторения этого… Женой хозяина постоялого двора была тетя Ася, ранее жившая в нашем дворе, она на ночь забрала Эмму в свою комнату, и ночь прошла относительно спокойно, без бандитов, но при блохах и клопах! В настоящее время из Краснодара до Горячего Ключа едут в комфортабельных автобусах за какие-нибудь 60-80 минут, независимо от времени года. Тот, кто не знает прошлого, не сможет правильно оценить настоящее. На следующий день мы выехали из постоялого двора и благополучно доехали до Горячего Ключа, бывшего в то время районным центром, побывали в райорганизациях и выехали на Двенадцатое село, откуда я начал свою pa6oтy по избирательной кампании. Мое знакомство с Эммой, начатое на подводах из Краснодара до Горячего Ключа, а затем и до Двенадцатого села, продолжалось в частых встречах на одиннадцати хуторах этого поселка, где двенадцатым было это село, от чего и произошло его название. Уже с первых встреч мы стали понимать друг друга. Но как бы приятно ни было в Двенадцатом селе, я был уполномоченным по району, поэтому вынужден был вскоре покинуть его и отправиться на далекий хутор Хребтово, где проживали армяне, занимающиеся табаководством и другими сельскохозяйственными культурами. Добираться на этот хутор было нелегко, только верхом на лошади, придерживаясь небольшой речушки, довольно круто вверх. Здесь жили в армяне - беженцы прошлых войн (XIX века), разговаривающие на сочинском и армянском диалектах. На этом же хуторе я познакомился с учительницей Сирануш Тоноян, которая впоследствии стала близким другом нашей семьи. Спустя несколько лет после моего пребывания в Хребтово, Тоноян прибыла в Краснодар и много лет работала вместе с Эммой в Армянской полной средней школе, где в настоящее время помещается Краевая библиотека имени Пушкина. В эти же годы они вместе учились и окончили Кубанский педагогический институт. В дни, когда я находился в Хребтово, там выпал такой большой снег (почти метр!), который сильно затруднял передвижение не только людей, но и лошадей. Мы оторвались от мира, но я узнал, что через Хребтово проходит линия Индоевропейского телеграфа, существующая на правах концессии, фактически не подчиняющаяся властям. С трудом пройдя около двух кварталов, я дошел до конторы телеграфа, которая одновременно служила также квартирой телеграфиста. Это был скромный русский человек, который, выслушав меня, охотно взялся помочь, но заявил, что прямой связи с Краснодаром нет, можно поговорить по телефону с Краснодарской конторой Индоевропейского телеграфа, а там имеется телефон, по которому, если захотят, то смогут принять и передать весь разговор. Так и случилось. После Хребтово я был направлен в станицу Суздальскую с казачьим населением, но оттуда меня вызвали в Горячий Ключ, в райизбирком 3 февраля 1929 года и ознакомили с постановлением райизбиркома, в котором было сказано: "О перевыборах с.Шабано-Тхамахитском (Анисимов). Констатируя резкое нарушение ст.45 изб. инструкции и ст.59 Конституции, т.е на 1074 ч. населения избрано членов с/с 15 чел., из этого числа 11 чел. получило менее 50% голосов присутствовавших, признать выборы неправильными, просить Президиум РИК’а об отмене и санкции окрисполкома и окризбиркома о производстве вторичных выборов по с/с Шабано-Тхамахинскому. При получении санкции Окризбиркома и отмены РИК’а, командировать в качестве уполномоченного по перевыборам т. Акопова, отозвав его из ст. Суздальской; обязать т. Акопова оформлением с/избиркома и разъяснением избирателям о причинах отмены выборов, срок новых выборов установить 9-13 февраля" (упомянутая выписка и удостоверение, выданное мне Горяче-Ключевским райисполкомом 3 февраля 1929 года, за № 24). Только я закончил это новое задание, как получил указание Кубанского окружкома ВКП (б) вернуться в Двенадцатое село, пригласить имеющихся там двух членов партии и организовать там ячейку ВКП(б), состоящую из трех членов партии и одного кандидата, стать секретарем этой ячейки. Я выехал в Двенадцатое село для выполнения этого задания. Собрал коммунистов, оба члена партии и кандидат сами назвали меня в качестве секретаря ячейки, райком утвердил нашу ячейку, и мы стали развертывать партийную работу. Поскольку партийная работа в то время не оплачивалась, мне предложили должность заведующего избой-читальней. В этой должности (следовательно, и секретарем ячейки) я проработал с 3 марта по 15 августа 1928 года (Справка Двенадцатого сельсовета от 21 октября и удостоверение Горяче-Ключевского райкома ВКП (б) от 2 июля 1928 г. за №767). За период работы в Двенадцатом селе в памяти сохранилось несколько эпизодов, о которых кратко расскажу. Первый из них относится к начальной стадии коллективизации. Страна была охвачена энтузиазмом механизации сельского хозяйства, но, к сожалению, в плановом порядке мы не могли получить никаких машин. Но вот нам "повезло": какая-то организация продавала трактор "фордзон", мы "загорелись" желанием приобрести его: собрали 5000 рублей и купили этот трактор. Праздничный митинг 1-го Мая я открыл, стоя на этом "фордзоне". В то время я любил ходить по мягкому чернозему наших хуторов босиком, без пояса, мне казалось, что так дышится лучше (как мне хотелось бы это сделать теперь, но, если увидят в городе в таком виде, то можно догадаться, за кого меня примут, кроме того, и почва в городе не та, что в деревне). Но во время моей речи, когда я, воодушевленный торжеством праздника и прекрасной весенней погодой, с подъемом говорил, что этот трактор - наш первенец - начало осуществления мечты Владимира Ильича Ленина о 100000 тракторах для страны, вдруг услышал взрыв хохота! Я смутился: что же я мог сказать такого, что вызвало смех? Но затем митинг проходил нормально, за мной выступили другие – крестьяне, табаководы, отметили праздник должным образом, и закрыли митинг. Когда уже стали расходиться, меня окружили наши активисты, которые представили мне только что прибывшего из района нового секретаря комсомольской организации. Это был худощавый парень высокого роста, в черном пальто, с чемоданом. Оказалось, его слова и вызвали взрыв хохота во время моей речи. Он только что приехал из района и сразу попал на наш митинг, где, слушая мою речь, вдруг спросил: «А кто этот босяк? Так хорошо говорит!» К сожалению, "Фордзон" не оправдал наших надежд: он часто портился, останавливался на ремонт, на что уходило много денег, а кулаки ликовали и злорадствовали. В период моей работы секретарем партячейки Двенадцатого села к нам на практику прислали курсанта совпартшколы - бывшего рабочего–литейщика завода Кубаноль (ныне завод имени Седина) Бориса Григорьевича Потыкяна, который был тремя годами старше меня, и с которым мы скоро подружились. Я учил его, как мог, ведению партийных дел, рассказывал о политической обстановке в деревне, о трудностях, с которыми приходится встречаться в работе и т. д. В Двенадцатом селе жили русские, а на окружающих хуторах Луспари, Сергеево и др. по преимуществу армяне-табаководы, бывшие большими знатоками своего дела. Все они (или почти все) были очень лояльны к советской власти. Еще бы: это ведь были беженцы армяно-турецкой резни, и только советская власть прочно и навсегда избавила их от гонений и уничтожения! Но в нашей работе была большая трудность. Она заключалась в том, что вышестоящие партийные и советские организации предлагали нам проводить контрактацию табаков, то есть заключать с крестьянами договоры на посадку табака и, возможно, на большие площади, а крестьяне отказывались проводить посадки на больших площадях, так как это требовало найма рабочей силы, что приводило к лишению их гражданских прав, как кулаков. Табак - культура очень трудоемкая: никакая семья не могла обойтись без найма рабочей силы, если она бралась сажать табак на площади пол-гектара и больше. Поэтому многие отказывались увеличивать площади засева. В то время колхозов еще не было, мы вели лишь подготовительную агитационную работу. Вся партийная работа проводилась с единоличниками - батраками, бедняками и середняками. Таким образом, активная агитация за контрактацию в то же время приводила к увеличению кулацких хозяйств, и нам приходилось "лавировать" в этом противоречии. Посадить табак крестьянин - единоличник мог легко и один, даже на площади полтора гектара, но вот проводить прополку и ломку он не мог, как бы много ни было трудоспособных членов в его семье, - надо было нанимать батраков, притом в большом количестве! Поэтому в табаковедческих районах существовали "Батрачкомы", которые защищали интересы батраков. Не только у кулаков, но и у середняков в период прополки и ломки табака в амбарах жили батраки по 20-30 и больше человек, пришедшие из соседних станиц, где не занимались такой трудоемкой культурой. Мы, конечно, старались по возможности обеспечить успешное проведение указаний партийных организаций по проведению контрактации, нередко подписывая с крестьянскими хозяйствами контракт на один, а то и больше гектара табака. По этой причине, когда закончилась избирательная кампания по перевыборам в сельские и станичные советы, многие из крестьян-табаководов оказались лишенцами гражданских прав… По завершению избирательной кампании и укреплению парторганизации, я попрощался с Двенадцатым и вернулся в Краснодар. На мое место секретарем партячейки был прислан уже окончивший к тому времени совпартшколу Б.Г.Потыкян. Расскажу еще пару эпизодов, связанных с моей жизнью и работой на селе Двенадцатом. На хуторе Луспари, что в 4-5-ти км от села, находился табаковедческий кооператив, руководителем которого был кандидат в члены партии тов. Ерецян, человек небольшого роста, всегда улыбающийся. Как-то мы с ним были в городе Краснодаре, где он получил большую несгораемую кассу, которую погрузили на нашу подводу (в те времена мы не были избалованы машинами) и выехали из города. Проехав около 20-30 км, Ерецян стал возиться с кассой, как вдруг она захлопнулась, а ключи остались внутри нее! Что делать? Вернуться обратно в Краснодар? Но дорога была трудная (собственно, не было дорог вовсе, ехали по проселочным, грунтовым, которые после дождя, особенно осенью, развозились, грязь прилипала к колесам и сильно затрудняла движение), к тому же время было уже позднее, пока вернулись бы, мастерские, где могли бы открыть кассу, были бы закрыты. - Давайте поедем, - сказал я, на месте я попытаюсь открыть кассу. Ерецян посмотрел на меня с сомнением, но я успокоил его: «В крайнем случае, пригласите мастера из города». Мы поехали. Пообещать-то я пообещал, но в том, что сумею открыть кассу, не был уверен, и стал всю дорогу беспокоиться: вдруг это мне не удастся, а вызвать мастера из города также было проблематичным, к тому же опять без гарантии, что приезжий сумеет открыть несгораемую кассу. Прибыли в Луспари поздно, я остался ночевать, чтобы на второй день провести "операцию" по вскрытию кассы, которая оставалась «на всякий случай» на подводе. Но я заявил, что мне неудобно будет работать на подводе, попросил спустить ее на землю. К этому времени стал собираться народ, который уже узнал, что "наш секретарь будет открывать закрытый несгораемый сейф!". Слух этот быстро распространился, и над моей головой собрался весь хутор! Я чувствовал себя неудобно, все время не покидала мысль: а вдруг не открою! И от этой мысли временами меня бросало то в жар, то в холод. Под рукой у меня были отвертки, зубило и молоток. Внимательно изучив конструкцию, я увидел, что листы были привинчены по углам шурупами. Счистив от краски углы переднего листа дверцы, я обнажил шурупы и стал их отвинчивать: один, другой, третий, наконец, и четвертый, оттянул на себя стальной лист толщиной немногим тоньше пальца и убедился, что за этим листом плотно утрамбован асбестовый песок. Я стал отковыривать его, пока дошел до щеколды, затем, просунув руку, оттянул ее и... дверца кассы открылась! Кажется, все вокруг меня облегченно вздохнули, засмеялись, начали шутить: «Наш секретарь и закрытые сейфы может открыть!». Старики шутили: "А раньше не приходилось вскрывать какие-нибудь кассы?» Но больше всех был рад Ерецян, с маленького лица которого не сходила улыбка. Позвали к нему на завтрак, он поднял бокал: "За мастера!". Кажется, никто не понял, что я открыл кассу, которая только захлопнулась, но если бы она была закрыта на ключ, мне бы это не удалось, во всякой случае, было бы намного трудней! Мне вспоминается еще один эпизод, связанный на этот раз с семьей Ерецяна. Как-то я ехал в Краснодар на 2-3 дня. Ерецян, узнав об этом, попросил меня: «Захвати, пожалуйста, мою семью из города». Его семья состояла из жены, такой же маленькой, как и он сам, и детей, из которых один был грудной, второму было около двух, а третьему около пяти лет. Я ехал на подводе маломощного середняка (такой социальный термин был в то время) Минасяна - худощавого человека высокого роста; он приехал на большой двуконной подводе, места было достаточно для всех, и я охотно согласился взять семью Ерецяна. На обратном пути жена Ерецяна на руках держала грудного ребенка, а рядом с ней сидели другие двое детей. На пол-пути начался дождь, который все больше и больше усиливался. Что делать? Вернуться было уже поздно, а впереди еще немалое расстояние до первого адыгейского аула. Решили гнать лошадей и, насколько возможно, ехать вперед. Мать накрыла детей шерстяным армянским одеялом, которое давало много тепла, но задержать струйки воды не могло. Намокли очень сильно, насквозь, даже грудной ребенок не остался сухим! Что делать дальше? Укрыться совершенно негде. Гнали лошадей во всю мощь, чтобы скорее добраться до какого-нибудь населенного пункта. Наконец, стал виднеться аул. Мы приблизились к нему, но никаких признаков жизни не было. Въехали в этот неизвестный нам аул, но ни души, чтобы просить помощи. Наконец, я увидел большой двор, широкие решетчатые ворота, которые прикрывает какой-то старик-адыгеец. Я кричу, показываю, чтобы он пустил нас во двор, под навес, он отмахивается, выражая свое несогласие. Я сильно возбужден, достаю из кармана наган и готов стрелять, если не пустит во двор. Он заметил револьвер, замолчал, тем временем возчик Миносян въехал во двор, поставил арбу под навес. Хоть сверху уже не текла вода! Стали выжимать воду с нашей одежды, набухшей от воды. Старик-хозяин наблюдал за нами. Наконец, он сжалился: подходит и говорит (вернее показывает, так как по-русски не знал, что он впустит в дом женщину с детьми). Мы не знаем, как благодарить его. Дети в комнате, у натопленной жестяной печи, сушатся. Мы пока под навесом, но уже спокойны. Подходит к нам старик-адыгеец и дает понять, что и мы можем войти обсушиться, покушать и вернуться. Но это уже полное спасение, мы показываем старику нашу благодарность, входим в комнату где одна треть площади приподнята, а там восседает старая-старая женщина, высохшая как мумия, непрерывно щебечет, видно молится, и время от времени, символически из кувшина "наливает" воду и делает вид, что моет руки, a в кувшине ни капельки воды! Мы садимся прямо на земляной пол. В комнате натоплено жарко, быстро сохнем. Начинаем доставать свои дорожные припасы и приступаем к обеду. Моя мама положила мне в дорогу большой кусок мяса, которого хватит на всю нашу компанию, но достают провизию и Ерецян, и Миносян, накрываем обильный стол. Вокруг нас собрались дети, по-видимому, внуки старика. Вдруг что-то они шепчутся между собой, один из них выходит и возвращается с двумя взрослыми молодыми мужчинам. Поведение их подозрительное к нам. Я понял: они заподозрили, что мы едим свинину. Тогда я стал незаметно демонстрировать косточки баранины и приговаривать: «Хорошая барашка», адыгейцы стали ближе присматриваться к алъчику, характерным для барашки косточкам, и постепенно обстановка разрядилась, они стали улыбаться и весело говорить между собой на своем языке. Когда закончили нашу трапезу, у одного из мальчиков я увидел книжку, видно школьный учебник, в котором были рисунки домашних животных, подписанные по-латыни. Я стал читать подпись под коровой, это очень забавило всех, кроме старухи-мумии, которая совершенно не обращала внимание на наше присутствие, продолжала молиться и "умываться". Адыгейцы стали смеяться на мое произношение животных. Старик тоже смеялся и проявил ко мне какую-то симпатию. Он дал мне понять, что я тоже могу заночевать в комнате мальчиков. Остался неустроенным, во дворе под навесом, лишь возчик - Миносян. Он подошел ко мне и тихо говорит: «Ваня, когда все заснут, я постучу в окошко, ты открой дверь, а то я замерзну.» Я согласился, но затем не выдержал и уснул. Проснулся лишь от стука Миносяна, который закричал: «Давайте ехать, уже солнце поднялось!» Бедный Миносян чуть не замерз на дворе, но, как он объяснил, спасся только тем, что у него была водка. Работая по совместительству зав. избой-читальней, которая находилась в помещении сельсовета, я должен был реализовывать государственные займы, на что мы имели контрольные цифры, предварительно планируя распределение облигаций между жителями по принципу материального достатка. И вот как-то заходит в избу-читальню наш самый "большой кулак" - Джидярян. Это был старик, имевший большой дом со множеством пристроек, сажал около 5 гектаров табака, нанимая большое количество батраков, и т. д. Я сообщаю ему его контрольную цифру на облигации госзайма (теперь не помню, в какой сумме она была выражена), он хмурится и громко заявляет: «а разве мы можем выиграть? Вот, сколько подписываемся, и все бестолку! На нас не выпадут выигрыши - мы кулаки!» Я спросил его: «А вы когда-нибудь проверяли по таблицам выигрышей свои облигации?» - Что проверять, и так ясно, что выигрыши не для нас, вот хочешь, проверь, - заявил он, протягивая пачку облигаций (кажется Третьего займа индустриализации). Я стал проверять по таблицам и вдруг, надо же: облигация Джидара выиграла тысячу рублей! Признаться, мне было жалко, что такой выигрыш достался кулаку, но ничего не поделаешь. Зато я стал его изобличать в попытке сеять недоверие к Советской власти. Он притих, ему стало неудобно, поскольку в избе-читальне (это было на людях) было полно людей, и он как бы был пойман «с поличным»! У Джидара был взрослый сын 20-25 лет. Как-то он приехал в сельсовет на своем красавце-жеребце, и, увидев меня, спросил: «Не хочешь прокатиться на нем?» В молодости я был неравнодушен к верховой езде, даже в райцентр, который был в Горячем Ключе, не раз ездил верхом, а однажды, возвращаясь оттуда поздно, заблудился в лесу и долго искал правильную дорогу. Между тем в этом районе было большое количество волков, и в случае их нападения, я мог и не отбиться своим наганом. Поэтому предложение сына Джидара мне было по душе, к тому же нужно было заехать домой, чтобы взять портфель. Я сел на коня и проскакал два квартала, отделявшие дом от сельсовета. Когда вернулся, снял правую ногу со стремени, но не успел поставить ее на землю, как мой жеребец чего-то испугался, рванулся с места. Я не успел еще вытащить левую ногу из стремени, но крепко держал в руках уздечку, хотя висел головой вниз. Конь закружился с невероятной быстротой, я не выпускал уздечку и левой рукой, с такой же быстротой, с какой вращался жеребец, отталкивался от земли между ногами коня. Так длилось, наверное, с минуту. Из сельсовета выбежали крестьяне, в том числе хозяин коня Джидарян, и укротили коня. Выпусти я уздечку, жеребец понес бы меня по многочисленным пням лесной дороги до своей конюшни на хуторе Джидарянов. Но такую дорогу на тот свет мне суждено было избежать. Можно было привести много других эпизодов из моей жизни в Двенадцатом селе, но они вряд ли представляют интерес в наше время. Краснодарский городской коммунхоз Прибыв в Краснодар, я явился в райком ВКП(б), который направил меня на работу в Красгоркомхоз. Здесь я начал работать с июля 1928 года, в первые 2-3 месяца в качестве агента жилищно-эксплуатационного отдела. В мою обязанность входила проверка документов на право занятия муниципализированных домовладений как под жилье, так и под торгово-промышленные заведения; проверка выполнения обязанностей арендаторами, на что я имел особое удостоверение (№ 3-0), от 23 августа 1928 года. В начале сентября я был назначен зав. столом муниципализированных домовладений, а в сентябре 1929 года - зав. арендно-торговой частью горкомхоза: я заключал договоры на сдачу торговых, промышленных и складских помещений в аренду (удостоверение от 10 сентября 1929 года за № 31/Л-9). Моя работа находилась на острие классовых противоречий. Моя роль была соответственно "оценена" частными домовладельцами и торговцами, арендующими торговые помещения, поскольку столкновение их интересов с государственными происходило через мою должность. Новая экономическая политика постепенно сменялась наступлением социализма на всех фронтах. Поэтому частники пытались "уломать" нас, работников этого фронта. Когда это им не удавалось, они пытались оклеветать нас, чтобы убрать со своего пути преданных делу партии людей. Но руководство горкомхоза, как и парторганизация, несмотря на попытки частного капитала оклеветать нас, оказывали нам доверие и следили за нашей деятельностью и помогали нам. Так, по клеветническим материалам, провертройка как-то мне объявила выговор за неправильное проведение муниципализации и демуниципализации. Мне пришлось апеллировать на это решение. В протоколе заседания Президиума городской КК-РКИ от 16 сентября 1930 года за № 253330 записано: СЛУШАЛИ: § 7. Апелляция Акопова И.Э., члена партии с 1925 года, служащий, образование низшее. Апеллирует на решение Провертройки от 27/II 1930 г., прот, № 13, где ему объявлен строгий выговор за искривление классовой линии на работе ОКХ (муниципализация, демуниципализация). Это дело разбиралось в суде 29/VII-30 г. и по суду оправдан. На заседании присутствует. Докладывает т. Шолом. ПОСТАНОВИЛИ: Объявленный строгий выговор снять. П.за надл. подп. верно: Управделами КК-РКИ Ананьев. Печать. У меня сохранилась выписка из приговора суда, в нем сказано дословно: «Кyбaнcкий Окружной суд по уголовно-судебному отделу, в составе председательствующего Разума, народных заседателей Мирошниченко и Наврко, в г.Краснодаре 27-29 июня 1930 года, рассмотрев в открытом судебном заседаний дело по обвинению… 10. Акопова Ивана Эмануиловича, 24 лет, член ВКП (б) с 1925 года , ранее не судимого, Приговорил: Акопова Ивана Эмануиловича по ст.III УК, за отсутствием состава преступления и отчасти за не доказанностью по делу ОПРАВДАТЬ. Находясь на службе в коммунхозе, я был мобилизован на военную службу в Территориальную армию переменного состава, назначен в Штаб 74-й Стрелковой Таманской дивизии фельдегером Особой роты связи. Мне доверялось получение от всех частей 74-й дивизии секретной и сосекретной корреспонденции из Фельдсвязи ст. Славянской, что удостоверялось подписью начальника Штаба 74 Таманской дивизии Мыздрикова и печатью Штаба-74 (удостоверение от 31 мая 1929 г., и 1987). Одновременно мне было доверено Особым отделением ООГПУ Славянского Лагсборо получать из райфельдсвязи литерную корреспонденцию, а равно отправлять ее через фельдсвязь при райаппарате ООГПУ (Доверенность от 30 мая 1929 г.№ 5, за подписью Нач.ОО ОГПУ Славянского Лагсбора Емельянова, уполномоченного ОО Петерсом и печатью ОО). Во время исполнения служебных обязанностей мне предоставлялись особые права, например, ездить верхом по аллеям лагеря, хотя всем это было категорически запрещено, что иногда выводило из себя дежурных, не знавших о моих особых правах. Некоторые из них требовали, чтобы я остановился, что мне не разрешалось, как и не разрешалось ходить пешком с фельдегерской почтой, допускать приближение к себе или самому приближаться к посторонним лицам, если я был с сумкой фельдсвязи. Конечно, мы понимали хорошо, что вокруг нашего лагеря могут вертеться всякие подозрительные лица, кому было интересно узнать данные, составляющие военную тайну. Для этого им нужно было как-то приблизиться, наладить с нами связь, а если удастся, то и овладеть содержанием сумки фельдсвязи. Поэтому я берег ее пуще собственного глаза. Но однажды чуть не случилась беда: получив совсекретную корреспонденцию из Славянского отделения фельдсвязи, я разместил ее в своей сумке, сел на своего коня и пустился в путь - в наш лагерь, который находился в нескольких километрах от райпочты фельдсвязи. Как только выехал за пределы станицы, заметил группу всадников, следующих за мной. Я пустился рысью: от группы оторвался один молодой парень моего возраста, стал следовать за мной. Я пришпорил коня, но он не отставал от меня, смотрел на меня и улыбался. Запретить ехать по этой дороге я был не вправе, но оторваться от него был обязан, хотя и не исключалось, что этот парень хочет показать преимущество своей лошади, своей езды. Пока я думал об этом, моя лошадь неожиданно споткнулась. Я был в таком сильном нервно-мышечном напряжении, что помимо моей воли, через голову лошади, выскочил из седла, но устоял на ногах, продолжая крепко держать в левой руке фельдъегерскую сумку. При этом я строго следил за движением моего преследователя, готовый с оружием в руках защитить сумку. Скорость движения наших лошадей была такой большой, что пока падала моя лошадь и я спешился, мой партнер проехал и оказался далеко впереди меня. Он не сделал попытки остановиться, а я тем временем сел на свою лошадь и продолжал ехать, наблюдая и за оторвавшимся от меня парнем и за группой всадников, которые отстали от меня. К счастью, все обошлось благополучно: я прибыл на место и вручил мою корреспонденцию по назначению. Как красноармеец и коммунист я принимал активное участие в политическо-просветительной работе своей части, участвовал в выпуске стенгазеты. В июне 1929 года я был избран делегатом Красноармейской конференции 74-й Стрелковой Таманской дивизии (мандат № 244). В начале июня Эмма оставила работу в Луспари, а в конце июня 1929 г. приехала в Славянский лагерь повидаться со мной. Через несколько дней наша служба в Славянском Лагсборе закончилась, и наши части вернулись в Краснодар. Но в Краснодаре я Эмму не застал: она выехала к родным в Ростов-на-Дону, где находилась и жила у них моя мать, которая проходила курс лечения в радио-рентгеновском кабинете, только что организованном там. Я также выехал в Ростов-на-Дону, где 10 августа 1929 года был зарегистрирован наш брак с Эмой Чолахян. Была скромная, настоящая "пролетарская" свадьба в доме ее родителей. Гостей было не более 20-25 чел., в том числе моя мама, двоюродная сестра - Ада Артемовна Меликова, жена моего друга Ефрема Авдеевича и мой друг - Елена Григорьевна Гаспарова и др. В такой теплой товарищеской обстановке было отмечено наше бракосочетание, даже не "упустили" случая поиграть в шахматы! Почему-то не было мужа Елены Григорьевны - Ефрема Авдеевича Оганесова, он был где-то в командировке. (Фото №8). В Ростове я долго не мог оставаться и вернулся в Краснодар, где Кубокружком ВКП (б) командировал меня в Горяче-Ключевской район по проведению Опытной мобилизации среди населения нацмен, (удостоверение за подписью секретаря ОК ВКП(б) Д.Булатова и зав. подотделом нацмен Оганесова. Вернувшись из командировки, я продолжал свою работу в горкомхозе. Но ГК партии привлек меня к организации и преподавательской работе в Кубанском рабоче-крестьянском университете, что продолжалось в течение 1930/31 и 1931/32 уч. гг., то есть и после моего поступления в Кубанский мединститут (Справка Рабоче-крестьянского университета от 5 ноября 1929 г. № 577 за подписью Венценосцева). Более подробно это видно из справки, выданной Краснодарским ГК ВКП (б) от 31 июня 1932 г. "Выдана члену ВКП (б) тов. Акопову И.Э. в том, что он в 1930-31 году организовал и заведовал ВСПШ - Нацмен II ст., где работал в качестве преподавателя политической экономии, ту же дисциплину преподавал в 1929 году в Рабоче-крестьянском университете, на армянском отделении в 1931 году работал на курсах по подготовке нацработников г. Краснодара в качестве преподавателя по ленинизму. Что подписью и приложением печати удостоверяется. Справка выдана для представления в аспирантуру института марксизма-ленинизма. Зав.культпропом ГК ВКП (б) (Желваков). Зав.ВСПШ (Парикян). Сплошная коллективизация Существование многомиллионных единоличных крестьянских хозяйств приходило в противоречие с социалистической промышленностью. Путь коллективизации - это путь от низших форм к высшим, он был предсказан В.И. Лениным. Его преимущества в настоящее время не вызывает сомнений, но тогда, в то далекое время, надо было вести большую работу среди крестьян чтобы убедить их в преимуществах коллективных хозяйств перед единоличными. Ноябрьский Пленум (1929 года) ЦК ВКП (б) отметил большие трудности в развитии колхозного движения. Для преодоления трудностей и оказания помощи местным партийным организациям партия посылала из города как на постоянную ("двадцатипятитысячники"), так и на временную работу свои кадры. В числе последней группы был мобилизован и я. Сохранившая справка, выданная Отделом коммунального хозяйства Краснодарского горсовета рабочих, крестьянских, красноармейских и казачьих депутатов, от 28 мая 1930 г. за № 146/4-17, свидетельствует об этом и уточняет даты, которые так часто забываются. Привожу копию указанного документа. Справка Дана т. Акопову И.Э. в том, что он действительно мобилизован в числе второй сотни и командирован в Приморско-Ахтарский район по проведению хоз.-политических кампаний, где он пробыл с 5 января по 17 мая 1930 г. Основание: Путевка ОК № 90 от 5 янв.1930 г. Справка дана для представления в войсковую часть - отдельную роту связи 74, что подписью и приложением печати удостоверяется. Секретарь ОКХ Таранова. По прибытию в Приморско-Ахтарский район, РК ВКП(б) направил меня на хут. Свободный. Моя задача заключалась в организации и проведении разъяснительной работы среди населения о преимуществах колхозной системы земледелия и проведения агитации по вступлению единоличников в колхоз. На хуторе Свободном намечалось организовать один колхоз. Почти каждый вечер мы проводили собрания крестьян, читали им лекции и доклады о колхозах, их преимуществе, выгоде и т. д. Параллельно с нашей работой шла невидимая, но ощутимая работа кулачества против коллективизации. Бывало, наши лекции и доклады проходили хорошо, собрание склонялось к одобрению организации колхоза, как вдруг подминалась рука: - Вопрос можно? - Можно, пожалуйста, - отвечали мы, радуясь активизации собрания: - Где вы чеботы (сапоги) купили? Спросив, как бы наивно, спрашивающий, вызывал взрыв хохота в зале, уничтожая весь положительный настрой за колхоз. Начинаем все с начала, стараемся не сорваться, спокойно отвечаем на неуместный вопрос, вновь пытаемся повернуть на признание необходимости организации колхоза, как вновь откуда-то поднимается рука, также наивно, а в действительно лукаво, спрашивает: - А правду говорят, что будут общие одеяла, все будут спать под общими одеялами? - А дети будут общими или каждый своего будет знать? И так далее, и тому подобное до бесконечности, порою тупые, глупые вопросы, рассчитанные лишь на отвлечение внимания от главного. Ведь после каждого собрания ставили на голосование: кто за колхоз, если наберем большинство голосов, то будем считать дело выигранным, начнем непосредственную организацию. После каждого собрания мы собирали меньше половины голосов и лишь изредка доходили лишь до половины! Но собрания мы проводили каждый день, я насчитал 70 собраний, когда получил особую повестку на заселение актива хутора Свободного. На типографски отпечатанном извещении, чернилами были проставлены имя, фамилия, название местности, где будет происходить актив, время и место сбора. Вот текст этого извещения. «Извещение № 33 гр-ну Акопову, уполномоченный по хут. Свободный. Объявляется сбор по проверке общественно-политической готовности местного актива в связи с текущими хозяйственно-политическими кампаниями. Вы обязуетесь явкою на этот сбор сегодня в 4 часа вечера, в помещении школы хут. Свободный, имея при себе запас продуктов питания на одни сутки. Документом для прохода в помещение сбора служит настоящее извещение и удостоверение личности. Явка обязательна. Председатель стансовета Подпись. Печать». После того, как входили в помещение, предъявляя данное извещение, никто уже не мог выйти, а после окончания сбора все двери были закрыты. На собрании с докладом о ликвидации кулачества как класса выступил представитель Кубокружкома ВКП (б), в конце зачитали списки кулаков, хозяйство которых подлежало экспроприации, а сами они были арестованы и высланы с конвоем в отдаленные районы страны. Вся операция должна была быть закончена к утру. Так это и произошло. Примерно к полуночи зачитали фамилии членов бригад, которые должны были проводить эту операцию. Я был назван руководителем бригады, в состав которой входило 3 или 4 человека. Они представляли членов ВКП(б) или бывших красных партизан. Наша бригада должна была проводить вышеописанную операцию у помещика Садило: обыскать его дом, сад и всю территорию, занятую под его имуществом, арестовать его и доставить оперативной группе, прибывшей для этой цели из райцентра. Когда мы явились в поместье Садило, но его дома не оказалось. Провели обыск всех помещений и сада и были крайне удивлены тем, что ни в одном помещении мы не нашли ни одного кусочка хлеба, ни грамма муки или зерна. Между тем изъятие мы могли проводить, если количество муки или зерна превышало два пуда (32 кг) на едока. Поэтому было смешно, когда в сарае, под кучкой птичьего пуха мы обнаружили в ведре не более 5 кг муки. Жена Садило не ответила нам, где же их хлеб, картошка и другие продукты питания, чем питались они вчера, сегодня и что будут есть завтра. На другом конце сада находился дом, принадлежащий матери Садило. Но и там не было ни кусочка съедобного! Члены бригады, посланные в ближайшие соседние дома, обнаружили там группу кулаков, подлежащих экспроприации, в том числе Садило, которого привели в свой дом. Это был худой, бледный, убогий, не похожий на образ помещика, каким мы себе представляли. Но он и его семья до Советской власти имели 400 десятин земли. Мы предъявили ему ордер на арест, при этом разъяснили, что он будет сослан в Сибирь, где должен готовить условия к приему семьи на новом местожительстве. Объяснили, что там будет ему отведена земля, инвентарь для сельхозработ. Когда стали уводить Садило, его жена впала в обморочное состояние. Мы задержались, оказали ей помощь, успокоили, объяснили, что семья соберется на новом местожительстве в Сибири. Садило конвоировали в Народный дом, но когда мы выходили, его жена не дала мужу в дорогу ни одного кусочка хлеба или другие продуктов! Это было более, чем странно: нельзя было представить, что у них ничего нет съестного, но вскоре эта тайна прояснилась. Один из конвоиров Садило, какой-то его родственник, слишком рьяно стал демонстрировать свою «гуманность», обратившись ко мне: «Разрешите мне вынести ему на дорогу покушать?» Я дал свое согласие, самому было жалко, что человек, которого ссылают в Сибирь, с собой не имеет ни куска хлеба. Но затем был удивлен, когда увидел, что этот "бедняк"-конвоир вынес две большие буханки хлеба, два куска сала по 1,5-2 кг каждый, две жареные курицы, лук, чеснок, вареные яйца. Удивила не "щедрость" этого "бедняка" и не его гуманные чувства, а то, что все это было заранее организовано. Это нужно было связать и с тем, что Садило не оказалось дома, что кулаки на этом хуторе собрались перед тем, как к ним зайдут бригады по экспроприации, что попрятали в домах кулаков все съестное до последнего куска хлеба и т.д. Как они могли узнать день и час экспроприации, когда это было великой тайной даже для меня, уполномоченного Кубокружкома ВКП(б), как и для всего актива, который был созван так конфиденциально?! Все это показывает, что кулаки и помещики имели свои источники информации, которые работали более оперативно и смело, чем мы, люди, проводившие политику партии по ликвидации кулачества как класса. Ведь не только в нашей бригаде, но и в других бригадах были такие же неожиданности, как в нашей. Когда мы подъехали к Народному дому, уже наступал рассвет. Когда собрали всех кулаков и помещиков, намеченных к ссылке в Сибирь, вокруг Народного дома собралось такое множество народа, какое мы никогда не видели на наших собраниях. Как только отправили арестованных кулаков и помещиков, решили открыть очередное, 71-е, собрание с повесткой дня об организации колхоза на хуторе Свободном. На многочисленных прошлых собраниях всегда был шум, нелепые вопросы, рассчитанные вызвать смех, отвлечь внимание, когда голосовали за организацию колхоза, то руку поднимали перед своей грудью, чтобы сзади не видели за что голосует и т.д. На этом собрании все было иначе: спокойствие, деловитость, смелое обсуждение, даже споры, как лучше организовать колхоз. Было ясно, что крестьяне - бедняки и середняки, освобожденные от влияния кулаков, смелее стали подходить к коллективизации, чем прежде. Однако одним из больных вопросов уполномоченных Окружкома и райкома, как и местных коммунистов, был вопрос: что обобщать? Одни были за то, что надо обобщать не только тяговую силу, но и коров, свиней, птиц. Причем сторонники такого подхода мотивировали свои предложения тем, что мы должны создать "удобства" для колхозников, а противники такого «архилевого» взгляда возражали, считали, что крестьянин не может сразу отказаться от частной собственности, тем более, когда речь шла о корове, птице которые ежедневно кормят семью, детей. Мы стояли на последней точки зрения, не провели обобщения ни одной коровы, ни одной свиньи, тем более птицы (не считая случаев, когда в хозяйстве имелось две и больше коров, много голов свиньей и т.п.). После отправки "своих" кулаков в дальний путь, мы заручились согласием подавляющего большинства крестьян на организацию колхоза на хуторе Свободном. Встал вопрос, как назвать колхоз? Предлагались различные названия, но, мне казались они неподходящими, и я внес предложение назвать колхоз "Заря Кубани". Против моего предложения очень горячо выступил один дед 80-85 лет, бывший красный партизан, живущий неподалеку от центрального хутора Свободного, на небольшом хуторке. Он возмущался: - Шо це такэ? "Зирька", "Зирька"?! Цэ ж жиньска имя! Когда все начали спрашивать у него, как же назвать колхоз, он поднял правую руку вверх и торжественно произнес: - Свободянец! Большинство не согласились с его мнением, и было принято мое предложение: колхоз хутора Свободного со всеми окружающими хуторами создать под названием "Заря Кубани". Прошли годы, когда шла Великая Отечественная война и я проходил спецгоспроверку в Половинке Молотовской области, как вдруг в газете промелькнуло несколько слов о колхозе «Заря Кубани» Приморско-Ахтарского района! Как было мне приятно прочитать об этом! Затем вновь прошли годы, стали разукрупнять колхозы, затем вновь укрупнять, и колхоз уже так не назывался… Станица Степная (Приморско-Ахтарского района) После организации колхоза на хуторе Свободном Приморско-Ахтарский райком ВКП(б) не отпустил меня домой, в Краснодар, а перебросил в станицу Степную. Здесь были гораздо большие трудности в работе. В степной находился центр Тихоновской религиозной секты в России, который занимался не только религиозными делами, а "координировал" политические вопросы, проводимые значительным количеством кулачества, скрывавшихся в ст. Степной или в ближайших населенных пунктах бывших белых офицеров и других контрреволюционных - антисоветских элементов. Сюда приезжали "представители" Тихоновской секты из других районов России, тем более, из соседних станиц Прибыв в станицу Степную, я полностью переключил себя на помощь станичной партийной организации в преодолении многочисленных трудностей в руководстве населенным пунктом по всем линиям. Главную трудность представляли вопросы коллективизации, обобщение тягловой силы, животных, птицы. Нам казалось, что главные трудности уже пройдены, как вдруг неожиданно появилась статья Сталина "Головокружение от успехов", в которой он указывал, что колхозы - это дело добровольное, обобщение лошадей должно быть только с согласия крестьян и т. д. (Теперь той статьи не найти!). Эта статья обвиняла местные организации в том, что якобы по их вине допускалось искривление линии партии в этом вопросе. Между тем, все руководствовались точными и недвусмысленными указаниями сверху! "Эффект" этой статьи был так велик, что в одну ночь крестьяне самовольно разобрали лощадей из конюшен - всех до единой - по своим домам! Колхоз лишился главного - тягловой силы (ведь в то время о тракторах не было и речи!). В первые 2-3 дня мы растерялись, не могли противопоставить что-либо против логики крестьян, ссылавшихся на статью Генерального секретаря, который был в то время непререкаемым авторитетом в партии и в стране. Однако "виновников искривления" линии партии вышестоящие партийные организации не стали искать, а вновь начали терпеливую разъяснительную работу о преимуществах колхозов, против единоличного хозяйства и необходимости обобщения тягловой силы - лошадей, без чего колхоз не может существовать. Политическая обстановка в районе, особенно в нашей станице Степной, была очень напряженной: кулаки убили уполномоченного Кубокружкома ВКП(б) - собственного корреспондента окружной газеты «Красное Знамя» (впоследствии эта газета была переименована в "Большевик", затем в "Советскую Кубань" и под этим названием выпускается до настоящего времени). Кулаки повесили уполномоченного Кубанского окружкома ВКП(б) – директора кооперативного банка, но чистая случайность спасла его от смерти: недалеко от моста, где его повесили, стоял комсомольский посевной конный отряд, который, видимо, следил за злодеяниями кулаков. Конники отряда внезапным броском сорвали его с петли. В эти дни в станице Степной я стоял на квартире у какого-то середняка в центре города (рядом с церковной площадью). Квартира была очень удобная, просторная, светлая, со стеклянной верандой, питание прекрасное, так что лучшего и желать нельзя. Но однажды, когда я вышел из квартиры и направился в сторону сельсовета, меня нагнала какая-то женщина средних лет, как потом выяснил, беднячка, и говорит мне: «Сынок, уходи с этой квартиры, а то пропадешь!» Я удивился и спросил: «А что может со мной случиться?» Она долго молчала, но затем, взяв с меня слово, что никому об этом не сообщу, рассказала, что в доме, в котором я жил, собиралась группа казаков, которые договорились «убрать с дороги этого армигона». На мой вопрос, можно ли сегодня остаться здесь, она, вытирая слезы, настаивала: «Сынок! Сегодня же сойди с квартиры!» Я поверил ей, тут же вернулся домой, взял чемодан и направился в партячейку, где при помощи местных коммунистов мне удалось в этот же день подыскать новую квартиру, хозяйка которой не вызывала сомнений в смысле преданности Советской власти. В этой же квартире жил другой коммунист, также присланный в Степную на время коллективизации. Когда я заходил за чемоданом в старую квартиру, хозяина не было дома, хозяйка сделала вид, что очень удивлена моему уходу с квартиры: «Что, не нравится Вам квартира? Или плохо кормили Вас? Почему уходите?» На эти вопросы я ответил, что всем доволен, не ушел бы, если бы не встретил друга, буду жить с ним, но что буду приходить к ним и т. д. Однако, конечно, я больше не ходил к ним, так и не узнав точно, чем угрожали мне ее муж и его друзья. На следующий день я на байдарке выехал на хутора станицы Степной, встречался и беседовал с колхозниками и единоличниками, в частности, говорили по вопросу обобщения лошадей, но крестьяне признали, что им трудно мириться с тем, что нет у них больше лошадей в личном хозяйстве. Беседа была очень лояльная, не было раздражения и «подковырок», к которым мы уже привыкли. К вечеру я вернулся в станицу и увидел свет в окне партячейки. Зашел. Оказывается, собрали бюро партячейки, но не могли найти меня. На мой вопрос - зачем собрано внеочередное бюро ячейки, мне ответили, что имеются сведения, что ночью будет восстание женщин. Я был поражен, но признаться, не был уверен в правдивости этих сведений. На бюро стали распределять роли каждого коммуниста, на случай если действительно начнется это восстание. Было, например, решено не отпускать по домам "конный полк" (так назывался отряд верховых активистов колхоза), ответственность за который взял на себя член бюро партячейки, председатель колхоза местный казак Лушпай. Председатель станичного кооператива казак Подопригора предложил выставить посты на колокольню, предполагая, что в случае восстания они будут бить в набат, что казалось мне преувеличением, перестраховкой. Было решено прервать заседание, чтобы разойтись по домам поужинать и сейчас же вернуться в партячейку и дежурить всю ночь. Одновременно разослали по квартирам станичных коммунистов, вызвав их на дежурство на всю ночь. Но, видно, за нами хорошо следили организаторы женского восстания: только мы разошлись, я со своим товарищем, например, находился на квартире почти рядом с ячейкой, мы собирались ужинать, как вдруг услышали громкий колокольный набат. Бросив все, побежали на церковную площадь и увидели толпы женщин, бегущих со всех сторон к церкви! Было странным, что набат был прерывистым: колокола то звонили, то переставали. Как обычно, церковь стояла посредине площади; когда мы подошли, вокруг уже были тысячи (!) женщин, но площадь продолжала пополняться. Мы кинулись разгонять женщин, а мой товарищ достал даже револьвер, чтобы стрелять вверх, попугать, но я вовремя остановил его, предложил спрятать револьвер. Мы продолжали уговаривать женщин разойтись, но только что освобожденное место заполнялось другими, и не было никаких надежд, что нам удастся освободить площадь от плотно наседавших женщин. Вдруг, совершенно неожиданно, толпа заколебалась, на противоположной от нас стороне площади она шарахнулась, пытаясь вновь заполнить освобожденные участки площади, затем отступила, и эта брешь все больше и больше расширяясь, дошла до нас. Но прежде чем мы заметили отлив толпы, увидели верховых, которые въезжали на площадь. Тем временем отступившие женщины разбегались, не возвращаясь больше на площадь, которая постепенно очистилась. Мы, коммунисты, уже никем не руководимые, действующие разрозненно, пытаясь разогнать толпы женщин - каждый на своем участке, только теперь поняли, что самым действенным оказался колхозный конный полк, который разогнал женщин с такой же быстротой, с какой они заполнили площадь. Восстание женщин закончилось в течение 6-8 минут после его начала, без произнесения каких-либо речей. Выяснилось, что причина прерывистости колокольного набата заключалась в том, что наш кооператор Подопригора, как только услышал колокольный звон, кинулся на колокольню и оттаскивал женщин, которые били в набат, но так как другие женщины хватались за него и оттаскивали, набег прерывался, пока вновь ему удавалось оттащить "звонарьщиц" от колоколов. Так продолжалось, пока на площади не появился конный полк Лушпая. После получения сведений от беднячек о готовящемся восстании женщин была проведена подготовка по изъятию контрреволюционных элементов, прибывших из других районов кулаков. Многие из намеченных к аресту мужчин оказались прямо на колокольне, что облегчило задачу. В некоторых случаях на квартирах намеченных к аресту лиц были обнаружены "гости" - белые офицеры и делегаты Тихоновской секты, командированных в ст. Степную из различных районов страны. В общем, к утру, было собрано 34 чел. - организаторов женского восстания (все мужчины!), их повели под конвоем в райотделение КОО ОГПУ Приморско-Ахтарского района. Точно не помню, какого числа было женское восстание в станице Степной, но такие "Бабьи бунты" прошли и в других станицах как Приморско-Ахтарского, так и других районов Кубани 15 марта. В частности, такое восстание было в ст. Ольгинской Приморско-Ахтарского района, где не обошлось без применения оружия - выстрелов вверх; то же самое рассказывали о станице Пашковской (ныне поселок Пашковский, в зоне г. Краснодара). Эти «Бабьи бунты» были организованы контрреволюцией, центр которой вовремя было изъят, что привело к разрозненным выступлениям в разные числа марта 1930 года. Я спешил завершить работы в ст. Степной и вернуться в Краснодар, но Приморско-Ахтарский райком партии предложил мне немедленно выехать в ст. Брыньковскую на помощь местным партийным организациям. Однако 28 марта 1930 года на бюро Приморско-Ахтарского райкома ВКП (б) с докладом выступил секретарь райкома тов. Гостев, который отметил, что в ст. Степной "бюро ячейки с работой проводимых кампаний не справилось, в результате чего имеются перегибы, голое администрирование, политическая вспышка - восстание женщин... Бюро райкома постановляет: 1.Бюро ячейки ст.Степной распустить и создать оргбюро. Секретарем оргбюро командировать тов. Акопова, отозвав его из ст.Брыньковской. 2.Секретаря ячейки Соболя и председателя с/совета Целинского за допущение указанных перегибов, искривление линии партии ...допущение восстания женщин - из рядов партии исключить и отдать под суд. 3.Члену бюро ячейки ст. Степной Мацакину, за не сигнализацию данного вопроса райкому... объявить выговор" (выписка из протокола и 48 от 28/III-1930 Р.). На следующий день после этого заседания бюро райкома, отв. секретарь РК ВКП(б) Приморско-Ахтарского района тов. Гостев 29 марта 1930 г. написал мне: "Уполномоченному РК по ст.Брынковской т. Акопову. Согласно решения Бюро РК от 28-III-I930 г. Вам предлагается немедленно выехать в ст-цу Степную и принять дела ячейки и обязанности секретаря ячейки ВКП (б). 30 марта прибыть к 7 часам утра в ст-цу Ольгинскую совместно с тов. Гоноз, где встретитесь с уполномоченным ОK т.Струцким и вместе выедите в ст.Степную. Секретарь РК Гостев". Я встретился с тов. Струцким, вместе выехали в ст. Степную, где было собрано внеплановое партийное собрание, на котором он рассказал о решении Бюро РК, я принял дела и в меру сил своих старался выправить положение. Однако политическое состояние ст. Степной по-прежнему оставалось тревожным. 15 апреля 1930 г. я в письме райуполномоченному КОО ОГПУ и секретарю райкома ВКП (б) Приморско-Ахтарского района привел факты, говорящие о том, что контрреволюционные силы ст. Степной не успокоились. Вот некоторые выдержки из этого письма. 12-13 апреля 1930 г. на хут. Лымарев появились неизвестные лица, которые разъезжали на хороших конях в поисках самогона. Они обратились к женщине, вышедшей из хаты по их вызову, получив отрицательный ответ относительно самогона, ударили ее по голове цепью, разбили голову. В этот же день на окраине станицы, в районе Карасуна, появились какие-то верховые, которые интересовались, где можно заночевать, расспрашивали, все ли вступили в колхоз, где проживают единоличники. Один из верховых был в маске. В результаты создалось тревожное паническое настроение среди некоторых граждан. Вечером 15 апреля лично мною был замечен подозрительный человек, идущий в сторону кирпичного завода. На мое требование остановиться он трижды свистнул и бросился бежать. Я выстрелил вверх, чтобы он остановился, но он перепрыгнул через забор и скрылся. На выстрел прибежали несколько членов партии, которые вместе со мной кинулись на поиски скрывшегося, но наши поиски оказались безуспешными. 16 и 17 апреля кандидат в члены партии тов. Баев, проживающий на территории кирпичного завода, был обстрелян неизвестными лицами. В это время участились заявления о выходе из колхоза, 16 апреля стали подавать такие заявления группами. Целая группа колхозников явилась на квартиру председателю колхоза тов. Лушпаю и потребовала немедленно принять их заявление о выходе из колхоза, при этом они угрожали, что в противном случае примут другие меры. В станице распространяются слухи, что якобы вся станица подала заявление о выходе из колхоза, 16 апреля до 13 часов таких заявлений было подано 23, за несколько минут подало заявления о выходе из колхоза 13 чел. Выпущенные на свободу арестованные участники женского восстания в ст. Степной ведут разлагающую работу среди станчан. Так, например, М. Махно старается срывать собрания своими выступлениями и выкриками с места; гр. Фабрак при разговоре с председателем колхоза требовал у него возвращения лошадей, при этом надсмехаясь над ним. 7 куреня гр.Щербина Е. несколько человек неизвестных, под видом рыбной ловли в водоеме, где рыбы почти нет, ведут подпольную работу. Гражданин Титаевский Е.Н. сидел под забором, собрав вокруг себя группу дезертиров от работы в колхозе. Нам стало известно от женщин-беднячек, что антиколхозные элементы принуждают колхозников к выходу из колхоза. Это заявление расследуется милицией. Таким образом, в политическом состоянии станицы Степной имеются два противоположных явления: с одной стороны, перелом у большинства колхозников в сторону активного участия в колхозной жизни и с другой, - нелегальная антиколхозная пропаганда кулачества и подкулачников, а также белобандитов и Тихоновской секты, которые оказывают разлагающее действие на колхозников. Красный партизан тов. Дереза сообщил, что его посетили два неизвестных лица и, имея ввиду партийно-колхозный актив, спрашивали у него: - Нy, скоро мы им устроим ночку? Информируя обо всем этом, я прошу выделить нам в помощь 3-4 агитаторов, несколько винтовок на случай контрреволюционного выступления. Так мы боролись и строили колхозы, не имея никакого опыта, боролись за будущее коммунистическое общество. Наступала очередная отчетно-выборная кампания партийных организации района. 5 мая 1930 года состоялось отчетно-выборное собрание партийной ячейки ст. Степной. На этом собрании присутствовали 21 член и кандидат партии. С отчетом о работе бюро, по его поручению, выступил я, с содокладом выступил председатель самопроверочной комиссии тов. Подопригора. Было отмечено, что работа бюро шла в направлении быстрого окончания посевной кампании, укреплении рядов колхоза и проведении мероприятий, связанных с выполнением этих задач. За 27 дней работы проведено 6 заседаний бюро ячейки, 2 партсобрания, 75 собраний колхозников с участием в них 8000 чел. Велась работа по очистке колхоза от чуждых и нестойких элементов. Борьба шла за каждого колхозника, за каждого бывшего партизана, подавшего заявление о выходе из колхоза. План весенней посевкампании на 4 мая выполнен на 94,5%. Парторганизация добилась 100% выхода на работу и улучшения качества работы. Самопроверочная комиссия подтвердила данные, приведенные в отчетном докладе. Партсобрание постановило: "Работу бюро ячейки признать удовлетворительной и руководство хозяйственно-политическими кампаниями - правильным". Будущему составу бюро партсобрание высказало ряд пожеланий. Партсобрание избрало бюро в составе т.т. Акопова, Дувшая, Гоноза и кандидатами в члены бюро - т.т Чернова и Радченко. В этом протоколе имеется запись: «Секретарем избран т. Акопов по рекомендации РК ВКП (б), т. Акопов заявил особое мнение - не вводить его в состав бюро, т.к. он прислан на временную работу OK BKП (б) в качестве уполномоченного по коллективизации и был переключен в работу по другим хозяйственно-политическим кампаниям и не может оставаться на постоянной работе по причинам состояния здоровья, по семейным причинам и по причине нахождения его более чем в месячной командировке. Тов. Акопов рекомендовал провести в члены бюро и секретарем ячейки т. Чернова Андрея, присланного на постоянную работу из ст.Ольгинской РК ВКП (б)». Однако собрание не приняло мое особое мнение и я еще некоторое время оставался в ст.Степной. (Выписка из протокола № 10 от 5 мая 1930 г.). 11 мая 1930 года родился наш первенец - сын. Я, кажется, приезжал из района на несколько дней. Мы с женой были всерьез озадачены тем, как наречь нашего сына. Наконец, по предложению младшей сестры жены Тамары Аркадьевны Чолахян, сын получил новое, никакой Библии неизвестное имя, составленное из инициалов Великого Ленина – ВИЛ. (Фото №9). Судя по справке Краснодарского горкомхоза, я там проработал с 16 августа 1928 года по 17 августа 1930 года. Справка выдана 18 августа, следовательно, я уже был в это время в Краснодаре. Задержаться в районе больше я никак не мог, так как собирался поступать в Кубанский медицинский институт. Кубанский медицинский институт имени Красной Армии (довоенные годы) Как много связано у меня с этим институтом! Больше половины моей жизни прошла в его стенах. Я был связан с ним учебой и педагогической работой, общественной и научной деятельностью. Годы молодости, энергии, творческого накала, идеологического роста - все связано с этим институтом! В стенах этого института я видел много светлого, морально высокого, воспитывающего меня и удовлетворяющего мои духовные запросы, но, к сожалению, там было также много огорчений, разочарований и даже потрясений. Как мне охватить и сколько-нибудь коротко передать пережитое в этом институте? Как охватить хотя бы самые выдающиеся события в этом институте, имевшие какое-то отношение ко мне? Трудно, но попытаюсь. Не знаю только, что из этого выйдет. Начну с того, что отмечу, что в июле или августе Кубанский окружной комитет ВКП(б) направил меня в этот институт в качестве представителя в приемную комиссию. Тогда я считал институт каким-то недосягаемым для меня храмом науки, и я с завистью смотрел на юношей и девушек, осмеливающихся переступать порог этого храма. Однако более близкое ознакомление с абитуриентами, а также с правилами поступления в институт, показали, что, хотя он и является храмом науки, но переступить его порог вполне возможно. Правда, время для подготовки к экзаменам было уже пропущено, и я не мог готовиться к приемным испытаниям, но узнал, что абитуриентам-иностранцам, например иранцам, разрешается отсрочить два экзамена на 1-е января. Это окрылило меня и я обратился к временно исполняющему обязанности ректора института тов. Липорскому, жена которого была секретарем первого райкома ВКП(б) г. Краснодара. В этот же район входил и мединститут. Я просил его и мне предоставить льготу для отсрочки двух экзаменов до 1-го января. - А вы что, иностранец? - спросил Липорский удивленно. - Нет, конечно, - ответил я, - но если иностранцам даются льготы, то советским подданным тем более могут они быть предоставлены, - ответил я. Конечно, моя логика была наивной и необоснованной. Липорский не мог сделать такое исключение для меня. Но я предусмотрительно захватил ходатайство Кубокружкома ВКП (б) с просьбой сделать мне такое исключение. Липорский сказал, что не может нарушить положение об иностранцах, поступающих в советские вузы, но и не хотел в то же время отказать в просьбе Окружкома. Поэтому он порекомендовал мне: - Идите, сдавайте все экзамены, если даже не сдадите, мы примем Вас. Я категорически отказался от такой уступки, которая компрометировала не только меня и даже институт, но и парторганизацию, сделавшую такое ходатайство, и решил сейчас же поступить на курсы по подготовке в институт, чтобы на будущий год подать заявление и выдержать экзамены, как это положено. На курсы я ходил вместе с Еленой Григорьевной Гаспаровой - женой моего друга Ефрема. Мы посещали занятия и выполняли все обязанности учащихся, но, к сожалению, мне не удалось нормально довести свою учебу до конца: многочисленные, друг за другом сменяющиеся хозполиткампании мешали учебе и, наконец, вовсе ее сорвали. Более того, я не смог поступить в мединститут и в 1929 году, и только в 1930-м сумел осуществить свою мечту. Кубанский медицинский институт возник на базе медфака Кубанского университета, созданного во время гражданской войны на Кубани. С самого начала он был укомплектован высококвалифицированными специалистами, многие из которых случайно оказались в Краснодаре. В период гражданской войны некоторая часть старой интеллигенции, опасаясь гонений со стороны Советской власти, пыталась выехать за границу, но... не успела. Однако для многих из них этот шаг был явно ошибочным, необоснованным: Советская власть не только не преследовала, но и привлекала к работе старую интеллигенцию, если она была лойяльна к Октябрьской революции, в чем старые кадры вскоре убедились сами. Я не берусь, даже в кратком изложении, дать историю организации нашего института, но отмечу, что в его стенах работали такие выдающиеся ученые, как профессора Н.Ф.Мельников-Разведенков, И.Г.Савченко, В.Я.Анфимов, С.В.Очаповский, П.П.Авроров и многие другие. С самого начала в организации медфака и мединститута принимали участие как парторганизации города, так и Санитарный отдел 9-й Армии, освободившей Кубано-Черноморскую область от Белой Армии и ее остатков - белых банд. Среди врачей-санотделовцев особую роль в организации медицинского института на Кубани сыграли И.Л.Шагинов, А.А.Фролов и А.А.Герке. Когда я поступил в институт (1930 год), первого из них yжe не было в Краснодаре, он уехал в Москву, но двух других я знал лично. Фролов Андрей Андреевич много лет был начальником военной кафедры, затем, после оставления педагогической работы секретарем института А.А.Павловым, А.А.Фролов стал преподавать латинский язык. Он был исключительно инициативным и энергичным деятелем института и хранителем материалов по его истории. А.А.Фролов наряду с профессором B.C. Поповым был одним из больших специалистов по составлению учебного расписания, чему они научились у П.П.Авророва. К великому сожалению, А.А.Фролов умер в 60-х годах после операции на кишечнике. Профессор Александр Альфонсович Герке. С ним я впервые встретился и познакомился в Москве, когда он работал зав. кафедрой терапии на базе института Склифосовского. Наряду с целым рядом кафедр, препараты мною открытого кровоостанавливающего средства -лагохилуса испытывались также на кафедре А.А.Герке. Затем мы встретились и познакомились ближе в Краснодаре, в дни 50-летия Кубанского медицинского института. И, наконец, он приехал к нам в Краснодар, когда отмечали 100-летие со дня рождения академика Н.Ф.Мельникова-Разведенкова - первого ректора и одного из организаторов института. А.А.Герке рассказывал, как в первые годы создания института он ездил в Москву по делам вновь организованного института и был принят М.И.Калининым, который отпустил медфаку Кубанского университета два миллиона рублей. Эта сумма, по его рассказам, была размещена в двух мешках, но деньги нужно было быстро израсходовать, так как в то время они обесценивались с каждым днем. Охрану не дали, что задерживало отправку денег в Краснодар, поэтому пришлось ему разыскать в Москве кубанских студентов и под их охраной доставить деньги в институт. А.А.Герке также рассказывал, что, будучи в Москве, он был принят также наркомом просвещения А.В. Луначарским, который передал Кубанскому медфаку очень богатую, конфискованную у какого-то князя, библиотеку. Коснувшись библиотеки, отмечу, что, по свидетельству С.Г. Тер-Оганян, библиотека Кубанского мединститута создавалась всей медицинской общественностью Краснодара. Так, например, в ответ на призыв ректора института Н.Ф. Мельникова-Разведенкова на заседании Физико-медицинского общества библиотеке было передано 1200 томов книг и журналов медицинского отдела. Первым заведующим фундаментальной библиотекой института был врач Н.И.Фирсов. Его помощником была Софья Георгиевна Тер-Оганян, которая с 1950 года, в связи с переездом Фирсова в Харьков, стала заведовать этой библиотекой, одновременно работая библиографом - до 1948 года, а позже оставалась на должности библиографа до 1969 года. Благодаря замечательному коллективу библиотеки за этот период книжный фонд ее вырос с 3308 в 1923 году до 309661 единиц, а выдача книг, соответственно, с 2280 до 156128. В 1941 году, когда фашистские полчища стояли у ворот Кавказа, заняли Ростов-на-Дону и Керчь, Кубмединститут и его фундаментальная библиотека спешно готовились к эвакуации. Профессорско-преподавательский состав и студенты эвакуировались в г. Ереван 26 ноября 1941 года эшелоном в составе 22 вагонов. Библиотеке было предложено вывезти книги на Черноморский вокзал и готовить их к эвакуации, но они не были упакованы, их не могли свалить под открытым небом, в снег, к тому же, при непрекращающихся налетах вражеской авиации. Это указание не успели выполнить, как Красная Армия освободила Ростов-на-Дону и Керчь и отпала острая необходимость в эвакуации библиотеки. Однако в июле 1942 года враг вновь усилил свою активность на Северном Кавказе, возникла непосредственная угроза и Краснодару. Директор института Антон Наумович Мотненко приказом по институту обязал С.Г.Тер-Оганян не эвакуироваться, остаться в Краснодаре и на случай оккупации города сохранить библиотеку института. Благодаря самоотверженной работе С.Г.Тер-Оганян и других сотрудников, библиотека института была спасена. Хотя некоторая часть книг сгорела при отступлении немцев, книжный фонд был настолько значителен, что библиотека Кубанского мединститута, в порядке помощи, передала огромное количество учебной и научной литературы пострадавшим библиотекам Курского, Ростовского, Крымского, Сталинградского, Ижевского и Северо-Осетинского медицинских институтов. За сохранение фундаментальной библиотеки Кубанского медицинского института в период оккупации города заведующая библиотекой Софья Георгиевна Тер-Оганян и другие сотрудники (Р.В.Седина, Н.В.Таранова Т.Я.Кистестурова, А.И.Румянцева) были награждены медалями "За доблестный труд во время Великой Отечественной войны I94I-I945 гг", почетными знаками "Отличник здравоохранения", отмечены благодарностями Минздрава СССР. Поступив в Кубанский медицинский институт, я поставил перед собой задачу всю свою энергию и усидчивость посвятить только учебе, учитывая, что мое среднее образование было «лоскутным», в силу особых условий того времени и моей исключительно активной деятельности в рядах комсомола и партии. При этом я полагал, что в институте никто меня не знает, и я смогу временно уйти от большой общественной работы. Но не тут-то было, на первом жe отчетно-выборном собрании неожиданно выступил второй секретарь Краснодарского горкома партии тов. Гостев и порекомендовал ввести мою кандидатуру в состав бюро, а также избрать секретарем партколлектива вместо тов. Никулина, при котором бюро было распущено решением ГК ВКП (б). Мой самоотвод не был принят, и с сентября того жe 1930 года я стал секретарем партколлектива института. Но этим не кончилось доверие, оказываемое мне, а следовательно, и партийные поручения. К обязанностям студента, члена бюро и секретаря партколлектива добавились: 1) 24 июля 1931 года, на 2-й городской партконференции, избрание кандидатом в члены Пленума ГК ВКП(б); 2) 10 февраля 1932 года, на 3-й горпартконференции, избрание в члены Пленума ГК ВКП(б); 3) избрание 11 марта 1934 г. депутатом Краснодарского городского Совета Рабочих, Крестьянских, Казачьих и Красноармейских Совета IX созыва; 4) избирание делегатом ряда партийных конференций с правом решающего голоса: на 17-ю Дербентскую районную конференцию (в порядке шефства), на 2-ю, 3-ю и 4-ю городские партконференции г. Краснодара; 5) членство в армянской комсекции подотдела нацмен Кубано-Черноморского, а затем и Кубанского окружного комитета ВКП(б); 6) 15 ноября 1931 года был командирован Краснодарским ГК ВКП(б) в Темрюкский район для организации возвращения студентов вузов и техникумов Краснодара, проработавших на полях хлопкового совхоза в Тамани (удост. № 2308 от 15/XI-1931 г.), на чем я еще остановлюсь; 7) 5 октября 1932 г. по указанию Краснодарского ПС ВКП(б), как имеющий политическое образование, был зачислен ассистентом на кафедре диамата (Приказ № 74, § 6); 8) с 3 декабря 1932 по 15 февраля 1933 года был командирован Сев.-Кав. крайкомом ВКП(б) (удост. № К/2220) в Северную Осетию в качестве бригадира крайкома ВКП(б) по организации и проведению курсов партийного и колхозного актива; 9) 28 февраля 1935 года, после возвращения из Сев.Осетии, Сев.-Кав. крайком ВКП(б) командирован (удост. №-а/2220 от 23-II-I933 г.) в Карачаевскую автономную область для проведения сбора семян к весеннему севу; 10) избрание 23 июня 1933 г. делегатом Краснодарской районной конференции рабселькоров; 11) выдвижение Бюро Кубокружкома ВКП (б) основным докладчиком на 2-ю городскую конференцию национальных меньшинств. Не представляется возможным, спустя 40-45 лет, сколько-нибудь полно выразить ту чрезвычайную напряженность, но также и целеустремленнность, с какой мы трудились в те годы, постоянно сохраняя высокую идейность и партийную принципиальность в решении тех или иных вопросов, не говоря уже о беззаветной преданности делу ленинской партии, что само собой подразумевалось, о чувстве строгой ответственности за порученное дело. Все это, связанное с высоким доверием партии, придавало нам большую энергию и служило залогом успешного выполнения своего долга перед партией. Хочется особо подчеркнуть значение, какое мы придавали личному примеру. Если объявлялся субботник или воскресник на территории института или где-нибудь в другом месте, например, в ближайших станицах, выстраивалась колонна, впереди которой шли с палатками на плечах ректор, секретарь парторганизации и председатель профкома института. Нужно прямо сказать, что мы не знали ни одного случая, чтобы от студента требовали документы о том, почему он не явился на общественное мероприятие: не явился, значит, была уважительная причина. Но таких случаев было очень мало. В те годы почти весь состав бюро партколлектива состоял из студентов. Исключение представляли директор (ректор) или его заместитель (тогда назывался он заведующим учебной частью), который не всегда избирался в состав бюро. Современным студентам то, о чем я пишу, наверное, покажется преувеличением. Ничем помочь не могу, врать не хочу, прошу лишь поверить, что все так и было. Что касается учебы, то мы никогда не отставали от общей массы студентов, больше того, несмотря на колоссальную "нагрузку" или, по теперешнему, «поручениям», коммунисты всегда были впереди, несмотря на то, что очень часто, чуть ли не каждый день, заседали до позднего вечера! Могут подумать, что нам оказывалась какая-то поблажка или "скидка" за большую общественную работу. Но и это не так, никаких поблажек у нас не было, мы отвергали их с презрением! Весь секрет заключался в том, что мы очень хотели учиться, но, попав в такие "стесненные" условия, как чрезвычайные перегрузки общественными работами, мы научились максимально ценить и беречь время, научились учиться в таких "неудобных" условиях! Для представления о жизни тех лет расскажу о работе краснодарских студентов в хлопковом совхозе на Тамани. Это были студенты мединститута, пединститута, сельскохозяйственного, строительного (теперь в Краснодаре нет такого), свиноводческого институтов (такого тоже уже нет), института масло-маргариновой промышленности или ВИМПа, кажется, также института виноградарства и виноделия и других (всего было девять институтов). Общее количество студентов на Тамани доходило до 2500. Прошло более двух с половиной месяцев, как они работали на хлопковых полях: очень утомились, оборвались, пропустили много учебного материала, но утешались тем, что институты не работали во время отсутствия основной массы студентов. Следовательно, отставание студентов было общим для всех, в отличие от тех, которых в одиночку отрывали от учебы и посылали на различные хозяйственно-политические кампании, проводимые в деревне. Меня, как представителя одного из самых крупных в то время вузов, к тому же секретаря парторганизации и кандидата в члены Пленума ГК ВКП(б), вызвали в горком, вручили телеграмму секретаря Северо-Кавказского крайкома ВКП(б), который находился в Ростове-на-Дону, и отправили в г. Темрюк (райцентр), откуда я должен был отправиться в Тамань (около 60 км от Темрюка), организовать расчет с совхозом за работу студентов, организовать транспорт и перебросить студентов в Краснодар.