Предыдущая   На главную   Содержание   Следующая     Содержание • Проект "Военная литература" • Дневники и письма -------------------------------------------------------------------------------- 2 апреля. В море (записано позже, днем). Всю ночь у меня была одна забота: как бы не налететь на корму «Либкнехта» или не оторваться от него. Ведь это был наш первый выход. Так называемое «совместное плавание» дивизиона [64] эсминцев является искусством, которое вырабатывается главным образом на практике. Не теория или инструкции, положенные в основу, имеют решающее значение, а опыт. Практика усложняется, когда соединение состоит из разнотипных кораблей (неодинаковые циркуляции, число оборотов, характер дрейфа и т.д.). А у нас не было и «инструкции совместного плавания». Выручал, очевидно, некоторый опыт, накопленный еще на Балтике. Пол-луны, временами закрываемой облаками, помогала нашей учебе. До рассвета все обошлось благополучно, хотя по некоторым маневрам флагмана было ясно, что сам комфлот никогда не командовал кораблем и не представляет себе, как трудно выполнять некоторые эволюции по его сигналам. «Расторопный» держится за кормой как привязанный. Молодцы. По траверзу одно время стучали своими глушителями почти невидимые истребители, но потом куда-то исчезли. Очевидно, посланы в разведку. На рассвете определились по маяку на острове Чечень, который был на пределе видимости. Не то его огонь горит (сомнительная любезность белых), не то отсвечивают стекла фонаря от показавшегося на противоположной стороне горизонта восходящего солнца. Прибавили ход до пятнадцати узлов (корму трясет сильнее) и изменили курс ближе к берегу, — по-видимому, на Петровок. Планов командующего не знаю. * * * На мостике появился озабоченный Лузгин. Утомленный, потный, но спокойный, хотя новости принес беспокойные. — Нам еще долго идти? — спросил он. — Чудак человек! Это не только у нашего комфлота — еще у белых надо спрашивать!.. А в чем дело? — Из Астрахани вышли почти без угля. На двенадцатифутовом нам дали только ползапаса. Но главное в том, что уголь оказался не флотский, мусорный, мелкий, почти штыб. Ребята в кочегарках очень мучаются, чтобы стрелку манометра на черте держать. Но [65] половина угля, не спекаясь, проваливается под колосники. Расход — вдвое обычного. Хватит еще на полдня, если идти не больше двенадцати узлов. А потом — «стоп машинам»! — Вот спасибо! Что ж вы раньше не доложили?.. Сигнальщики! Давайте «ратьером» на флагмана: «Расход угля оказался!..» * * * А в голове мысль: значит, до своей плавбазы под Астраханью вернуться не сможем! Что же будет, если не захватим до полудня Петровск? Хотел было поделиться опасениями с Калачевым и узнать, как у него, но потом вспомнил, что переговоры станут известны обоим командам, и воздержался. Флагман ничего не ответил. Из чего понимаю, что он сам не в особенно лучшем положении. * * * Справа, на фоне освещенных солнцем склонов гор, которые все ближе теснятся к морю, в бинокль можно наблюдать, как «пылит пехота». На железнодорожных путях от Грозного составов почему-то не видно. Отдельными колоннами с небольшими разрывами идет артиллерия, затем какие-то фуры, тачанки... Вот она, знаменитая XI армия, форсировавшая плавни и камыши Терека, а сейчас — Сулака. Но, очевидно, голова ее — далеко впереди, а это главные силы и за ними — тылы. Еще через час с «Деятельного» видны пригороды и белые кубики домов самого Петровска с маячной башней на выступе горного контрфорса. Теперь ясно, что пылящая змея наступающей армии уже в городе, а так как отсюда не видно кавалерии и бронепоездов, надо думать, что передовые отряды прошли Петровск насквозь и, наверное, уже находятся на пути к Дербенту. Показался мол. Над районом порта держалась шапка разноцветного дыма, и с той же стороны все явственнее доносились не то орудийные выстрелы, не то взрывы (позже, по мере приближения, ухо могло различать трескотню пулеметных и винтовочных выстрелов). Однако видя, что армейские части продолжают входить в город походным [66] порядком и не стреляя, — наконец догадались, что бой уже закончился, а в порту горят боеприпасы. Флагман уменьшил ход, показав это шаром. Затем последовал очень лестный семафор, от которого воротничок старого кителя стал немного тесным: «Деятельному» выйти вперед и нащупать вход в гавань. Следую за вами. Комфлот». Только заняв место в голове колонны, мы увидели то, что заслоняло корпус флагманского корабля: на подходах к гавани из воды в разных местах торчали стеньги, мачты или рубки нескольких затопленных судов. В стороне, на камнях, ближе к берегу, стоял двухтрубный миноносец, удивляя яркостью красной окраски, освещенной утренним солнцем. «Нащупать фарватер»! Сказано лаконично, но совершенно ясно. Однако чем можно «нащупать» неприятельские мины, если окажется, что бело-английская сволочь успела набросать их во время затопления брандеров, — с военной точки зрения это было бы вполне логично. Но раз с нами тральщиков нет, то ясно, что тралить придется собственным брюхом. Как назло, море абсолютно пустынное. Не могли же убежать, бросив свои дома, все рыбаки, лоцманы, моряки с мелких портовых средств и т.д. Очевидно, притаились от страха перед «зверствами большевиков» и из-за мола и портовых строений тайком наблюдают за нами. Уменьшаю ход до малого. По совету Снежинского поднимаем международный сигнал «ожидаю лоцмана». Опрашиваю всех на мостике: кто здесь бывал и знает хотя бы обычный, мирный фарватер? Оказывается, никто. — Тогда давайте карту и план Петровск-порта, будем думать хором! Первое логическое допущение: там, где затоплены корабли, и должен находиться фарватер! Ведь цель затопления заключалась именно в том, чтобы запереть вход! Второе: так как сыны Альбиона и просто сукины сыны удирали поспешно, то надо все время сверяться [67] с картой и с глубинами (последовала команда: «Лотовые — на лот!») — удирающий всегда волнуется и мог потопить брандер не там, где запланировали операторы из штаба{47}. В момент, когда Снежинский доложил (взяв предварительно два-три пеленга на маяк и на «огонь» на оконечности северного мола), что первый из затопленных кораблей лежит точно на фарватере, — сигнальный старшина указал на одну, а затем на вторую веху. Вехи были «штатные», добротные и стояли там, где были показаны на карте. Как «в доброе старое время»! Вот в чем сказался «дрожемент» прославленных мореплавателей: один брандер затопили точно (потом оказалось, что и два остальных из четырех покойников лежали близко к фарватеру), но, закупоривая вход, забыли срезать штатную обстановку. Таким образом, к обычным вехам прибавились дополнительные, по которым отчасти можно было контролировать «нащупывание» фарватера. Не прерывая работу, мы изощрялись в иронии и издевательствах над представителями «владычицы морей» и их коллегами из белогвардейского штаба. Спустили сиротливый сигнал с просьбой лоцмана и, чувствуя себя более уверенными, подняли довольно нахальный: «Следовать за мной!» Пикантность сигнала заключалась не только в том, что сзади шло начальство, а главным образом в том, что с ним вместе оказались у нас на шкентеле флагманский штурман с помощником и еще корабельный, которые, не видя, что делается впереди нас, не рисковали командовать и давать указания. С двумя лотовыми на банкете носовой пушки, ко-торые были буквально рядом с мостиком, с двумя штурманами и двумя видами обстановки мы без Особо-го труда двигались ко входу в гавань-малым ходом. Погода была идеальной. При полной видимости и слабом бризе нельзя опасаться потери места или сноса. Оставался неясным вопрос о минах. [68] К сожалению, не очень прозрачная вода{48} и еще низкое солнце не давали возможности просматривать глубину, хотя расчет первой пушки с Гридиным во главе, стоявший здесь по боевому расписанию, пытался решить эту задачу, тем более что пока стрелять было не по кому. Из общего впечатления об обстановке у меня создалось убеждение, что бывшие хозяева так торопились, что не успели набросать мин. Однако подобное убеждение нельзя считать достаточным в таком ответственном деле. Зная, как трудно ставить мины вплотную к затонувшему судну (из-за трудности маневрирования), приказал рулевому старшине обходить покойников почти впритирку, лишь бы не побить и без того зазубренные наши винты. Когда до входа оставалось не больше полкабельтова и последний «крест» (из стеньги и рея затопленного буксира), мимо нас с треском промчался истребитель с главштуром и еще другими командирами на рубке. Напряженно разглядывая свой путь и проверяя его засечками и пеленгами по карте, мы не заметили, что флагман отстал, подозвал к борту истребитель, который ходил в разведку к острову Чечень (почему мы о нем забыли), и теперь послал его в порт. Сперва мы по-мальчишески чуть не обиделись, но затем, когда катер, взяв со стенки двух мужчин с чиновничьими фуражками на головах, опять вышел к «Карлу Либкнехту», нас утешило то, что из миноносцев все же мы вошли первыми в Петровск. Между последним брандером и углом мола оставалась только чистая вода. Я оглянулся на остов миноносца, стоящего на камнях. — «Москвитянин»! Я его еще со времен Рижского залива знаю. — Он самый! — отозвался с печальным вздохом старший рулевой. — А я его по прошлому году знаю... по форту Александровскому!.. Но, кажется, мы за него расквитались... [69] — И еще заставим расплатиться с лихвой! Трескотня от рвущихся патронов и редкие, но сильные взрывы раскаленных снарядов теперь были слышны почти рядом. Сильный запах гари. Дым относит в сторону; видны догорающие составы вагонов почти у воды, но никто не тушит. Главная стенка, за молом, абсолютно чиста. Можно подходить свободно. Народ — за шлагбаумом и путями на мол. На призыв рукой Гридина выбегают и охотно помогают заводить швартовы. Видно, что рабочие и рыбаки. Вид смущенный, но радостный. Итак, лозунг: «Даешь Петровск!» — уже устарел. * * * Разве знал кто-нибудь из нас, рядовых командиров миноносцев, что еще 17 марта В.И. Ленин послал Реввоенсовету Кавказского фронта, на имя И.Т. Смилги и Г.К. Орджоникидзе, шифрованную телеграмму, которая начиналась словами: «Взять Баку нам крайне, крайне необходимо...» Нет, никто не знал. Однако мы еще с Астрахани понимали, что освобождение Азербайджана, а следовательно, и Баку, и ликвидация бело-английского флота является главной стратегической целью для войск фронта и нашей флотилии. Несмотря на огромное значение относительно внезапного занятия Петровска раньше, чем это предполагалось по оперативным планам, нас здесь ждали крупные разочарования: ни одной тонны угля для миноносцев, а следовательно, и невозможность немедленной организации операции в направлении на Баку; ни одного танкера для начала доставки нефти (из Грозного) «в Россию» ввиду того, что враги увели или затопили весь тоннаж, пригодный для этой цели. 5 апреля. Петровск-порт. Теперь стало известно, что накануне подхода головных частей XI армии в город ворвались с гор те самые отряды революционных сил, организации которых мы обязаны Орджоникидзе и Кирову. [70] Вот почему город относительно мало пострадал, а враги не успели вывезти все свои запасы. Интендантские трофеи немалые и весьма кстати. По той же причине не все, кто хотел, успели удрать. Скрываются по квартирам. * * * По приглашению Лузгина спускался в первую кочегарку. Впервые в жизни увидел и понял в буквальном смысле старое выражение «подмести уголь под метелку». Кочегары, выбрав лопатами по углам и пазам все, что можно, сметали голиками в небольшие кучки угольный мусор и пыль. Совещание на«Либкнехте» У всех без исключения, даже у озабоченных штабников, новое выражение лиц и глаз. Победа и уверенность в дальнейших успехах меняют настроение, хотя трудностей впереди хоть отбавляй. Комфлот только что появился, бодрый и возбужденный после переговоров с командованием фронта и ревкомом. Видимо, «моряки не подкачали», и с армией полная договоренность. В момент, когда комфлот сел на председательское место (в кают-компании флагманского эсминца), к нему подошел наопер Лепетенко и молча протянул бланк депеши, демонстративно заслоняя телеграмму папкой так, чтобы никто не мог заглянуть. Все навострили уши. Комфлот потер от явного удовольствия ладони рук и спросил: — Когда можем сняться? — Сейчас на «Либкнехте» обмеряют ямы. Возможно, придется ограбить другие миноносцы... (Ехидный смешок командира «Деятельного» и смущенная улыбка командира «Расторопного».) Одновременно ищем в порту и на железной дороге. Если «Дельный» придет с полным запасом, то лучше взять у него, но его места пока не знаем. — А как истребители? — Сольем бензин со всех на одного. В лучшем состоянии [71] «Зоркий». К утру армейцы обещают дать одну цистерну грозненского бензина. Поэтому, очевидно, раньше утра выйти не удастся. Обстановка (доклад начштаба): — Отряд Арского, по расчетам, начал операцию в Кизлярском заливе, но связи с ним пока нет. Александровск-форт по-прежнему занят казачьими частями генерала Толстова. Там же часть вражеских кораблей. Состав их неизвестен. Таким образом, мы преодолели условную линию Чечень — Александровский, южнее которой безраздельно господствовал англо-белогвардейский флот, если не считать прорыва блокады отдельными рыбницами (из которых часть погибла). Решение: — Комфлот с начштабом и начдивом на «Либкнехте» совместно с истребителями срочно (очевидно, утром) уходит к форту Александровский. Туда же вызываются «необходимые» корабли и десант с 12-футового рейда{49}. — Астраханский штаб по старому плану проводит операцию под командованием Арского (флаг — на крейсере «Каспий»), с десантом моряков — с целью захвата базы противника на острове Чечень и в Аграханском заливе. Однако теперь для Арского прикрытие с моря осуществляется само собой, нашим набегом на форт и занятием Петровска. — В Петровске за старшего остается Славянский. — Главная задача — добыть уголь для всего дивизиона (включая «Дельного») и оказать огневую поддержку передовым частям XI армии. Приготовиться к высадкам тактических десантов в тылу фланга белогвардейских войск. — Организовать по требованию Военсовета XI армии [72] переброску морем наших частей, наступающих на Баку (и их грузов), в связи с малой пропускной способностью однопутной железной дороги и плохим состоянием шоссе. — Командир «Деятельного» (по совместительству) назначается начальником охраны водного района Петровской базы. Учитывая наличие у противника торпедных катеров, установить боны и режим плавания в пределах водного района, считаясь с интересами рыбаков. — Кому-то (пропустил) поручены тыловые вопросы и перебазирование флотилии на захваченный порт, минуя ранее намеченную базу на острове Чечень. Последнюю использовать для размещения авиагидродивизиона. Все пригодное для флота перебросить в Петровск-порт. * * * Когда расходились с совещания, на горизонте показался «Дельный». При швартовке, отрабатывая не той машиной, он бушпритом снес ящики, тумбы и нескольких зевак. В тот же вечер «Дельным» командовал т. Битковский. * * * На «Деятельном» собрал портовых чиновников. Вид испуганный. Когда потребовал представителей от рабочих и матросов, произошла заминка. Еще не сорганизовались. Вернее, живут врозь. Администрация отдельно, рабочие отдельно. И своих и нас называют «господами» (через два-три дня все утряслось). Один инженер из портовых мастерских начал энергично помогать, опираясь на двух старых мастеровых и такелажмейстера. Администрация постарше, не успевшая удрать, отсиживается по домам. Самые главные удрали, прихватив кассу. * * * Запасов леса — никаких. Здесь это вечно дефицитная статья, а нам нужны срочно бревна для бонов. Усилиями рабочих где-то нашли старые телеграфные столбы и разобрали какие-то сараи. В кузнечном [73] цехе отковывают бугеля и скобы для крепления секций бона и большие шипы, чтобы английские катера с ходу не могли перескакивать через боновое ограждение. Только сейчас, сидя с инженером над чертежами (его проект), понял, почему комфлот посадил меня на это дело. Очевидно, он вспомнил о моем участии в отражении налета британских катеров на Кронштадт 18 августа прошлого года, и, следовательно, я должен знать больше других, как с ними надо обращаться. Как ни гонят все, кто участвует в постройке заграждения (включая и боцманскую команду «Деятельного»), раньше как через сутки готово не будет. С 3 на 4 апреля (ночью, Петровск-порт). Еще один урок политграмоты За углом от ворот старой городской тюрьмы прямо на земле, вернее на камнях, — большое число трупов. Сколько же их было, если с дальнего конца санитары давно уже носят на носилках? Тошнотворно-сладковатый теплый весенний воздух кажется отравленным. Это ощущение настолько сильно, что преследует и чудится даже тогда, когда спустишься с горы и тебя давно обдувает чистейшим морским бризом. И потому, что нет никакого боя, стрельбы, а фронт где-то за сотню километров, потому, что ярко светит солнце, что небо голубое, а между камнями пробивается молодая зеленая травка, — эти груды трупов представляются настолько нелепыми, невероятными, что смотришь и не веришь. А смотреть надо. И запомнить надо. И при чем здесь фронт, если ближе всех к моим ногам лежит беломраморная женщина с грудным ребенком, прижатым к груди? И ребенок, и рука, и плечо рассечены одним ударом клинка. Сознание подсказывает технику: сделано с коня, наотмашь. Но сознание не вмещает цель, смысл. Зачем? [74] Какой-то чернец из церкви (или монастыря), что примыкает к тюрьме, размеренным, тихим голосом в сотый раз рассказывает, что «при отступлении торопились... вагонов не хватало... можно сказать, уже часть города отрядом с гор уже занята была... да вот опоздали...». Мимо него, прислушиваясь, но смотря на убитых, проходят медленным шагом, сняв фуражки или буденовки, железнодорожники, красноармейцы, бабы, подростки, моряки... Проходят, не проронив ни слова. Плачут украдкой, скрывая. Накануне, говорят, были душераздирающие сцены опознания родных и близких, а сейчас уже только «посторонние». Но нет здесь посторонних! Достаточно взглянуть на эти лица. Когда спускался, с досадой подумал, что неплохо бы начальству взгреть коменданта города. Разве можно более двух суток оставлять трупы, да еще на пригревающем солнце? Но потом осенило. Можно! И даже нужно! Не знаю, санитарных команд не хватило или сознательно, но то, что не меньше тысячи людей видели своими глазами зарубленных женщин и детей, — надо было видеть! И мне надо было. В порту встретил комиссара. Хотел избежать встречи, так как у меня была какая-то мелкая (нервная?) дрожь. Он сказал, что наши участвуют в наряде по подготовке братской могилы на площади и что от нас несколько человек пойдет в траурный караул, для салюта. Командовать будет Снежинский. Кивнул головой: говорить не мог. Какая гримаса судьбы. На стенке в порту — не до конца сорванная прокламация ОСВАГа в рамке из национальных и георгиевских лент. Чей-то портрет с эполетами вырван, но осталось сообщение о победах на фронте и под ним... сообщение о «зверствах большевиков». * * * Комфлот ушел с опозданием — днем. [75] 4 апреля. Итак, мы остались одни, без начальства, ни получив твердое по цели и неопределенное по методу выполнения указание: «Добыть уголь во что бы то ни стало и к моему возвращению быть с полными ямами!» После многих прикидок организовали три экспедиции. Первая — с задачей тщательно обшарить торговый порт, железнодорожную станцию, все склады и пакгаузы, ведомства и частных хозяев и электростанцию. Для того чтобы не возвращаться к печальным итогам этой экспедиции, можно сразу сказать, что, кроме нескольких мешков угля для портовой бани и кокса для кузнечных горнов, ничего найдено не было. Конечно, если не считать находкой несколько оплетенных бутылей со спиртом, зарытых в куче угольного мусора. Вторая экспедиция имела маневренный характер. Облепив вооруженными матросами слабый паровоз порта, чудом сохранившийся после всеобщего разрушения драпающими белыми, эта партия двинулась по пути на Грозный на том основании, что кто-то где-то, пробираясь в Петровск, видел на одной из малых промежуточных станций штабель паровозного угля. Возглавляли экспедицию Снежинский и один из инженер-механиков дивизиона миноносцев, и им было наказано: без угля не возвращаться. Не знаю подробностей этой экспедиции. Помню только, что после многочисленных приключений и трудностей она возвратилась в Петровск с двумя платформами плохого угля, когда мы уже обшарили «Москвитянина». Вслед за тем пришла одна баржа с топливом для миноносцев. Острая проблема была решена. Более подробно хотелось бы остановиться на третьей экспедиции, организованной для разгрузки «Москвитянина». * * * «Москвитянин» сидел на камнях, погруженный почти по верхнюю палубу, но так, что кормовая надстройка и весь полубак были над водой, а через шкафут даже маленькие волны свободно перекатывались с одного борта на другой. [76] После зимних штормов его посадило всерьез и надолго, тем более что из-за пробоин в корпусе все внутренние помещения были затоплены. Когда подходили к миноносцу на шестерке{50}, то поразило такое противоречие. Обычно выброшенный на камни корабль представляет из себя полуразвалину из ржавого и искореженного металла. А тут перед нами стоял — с небольшим креном и дифферентом на нос — эсминец, вокруг дымовых труб и надстроек которого играли пенистые буруны, но сам корпус корабля (в надводной части) был в полной исправности и аккуратно выкрашен прекрасным суриком. Только не было пушек, торпедных аппаратов и всего рангоута с такелажем. Спустя некоторое время мы узнали у портовиков, что на миноносце велись ремонтные работы и корпус почти полностью был приведен в порядок. Предполагалась буксировка в один из бакинских доков, но... «война помешала», как говорят штатские люди. В данном случае война ни при чем, так как шторм выбросил его на камни, что говорит о плохом наблюдении или излишней экономии на содержании боцманской команды. Не помню, кому принадлежала идея сгрузить с «Москвитянина» уголь, тем более что в двух бортовых ямах, горловины которых были на верхней палубе (по бокам котельного кожуха), оказалось много хорошо перемытого, блестящего угля в мелких кусках, которые кочегары и шахтеры называют «орешком». Одна беда — почти весь уголь находился под водой, все ямы были затоплены. * * * Закипела работа. Набросились, как голодные. Работали с прибаутками. [77] Лопатами — в мешки, мешки — на шестерки, шестерки, обходя мол, — в гавань и далее перегрузка на корабль. Но постепенно «бодрёж» стал угасать, лица стали серьезными, вместо прибауток — проклятия и мат, потому что в начале апреля вода в Каспии даже на солнце далеко не теплая, особенно если надо сидеть в ней часами. Когда сгребли верхний слой, дальше пришлось добывать уголь из-под воды. В каждой яме по два матроса — сперва по колено, а потом по пояс — работали в студеной воде. А из-за бурунчиков, перебегавших с одного борта на другой, приходилось мокнуть с головы до ног. Вылезешь — ветерком пронизывает. С каждым часом «добыча» угля становилась медленнее и менее продуктивной. Не хватало мешков. Рейсы шлюпок в гавань и обратно не поспевали за работающими в ямах. Последних сперва сменяли через час, потом через полчаса, а под вечер — через десять минут. Уже многие сипели. У всех были синие руки и лица... Невольно вспомнил, как в прошлом году «Кобчик» был послан по Неве в Ладожское озеро и, когда в Шлиссельбурге угля не оказалось, нам предложили топить угольные котлы — дровами. Переложить колосниковые решетки было делом не очень сложным, но порт дал не «швырок», а здоровые поленницы, которые приходилось самим грузить с баржи и не только распиливать, но и раскалывать при помощи клиньев и кувалд. Не рассчитанные на дрова котлы «Бабкок и Вилькокс» жрали их так, что авральным порядком команда круглые сутки занималась разделкой дров, а на порывистой ладожской качке это было исключительно трудным делом. В довершение всего от сырости дров (которыми была завалена вся верхняя палуба) и от недостаточности опыта полного давления пара добиться не могли даже самые старые кочегары, и корабль «тилипал» не больше восьми узлов, а через сутки, израсходовав весь запас, приходилось возвращаться в базу. [78] Хорошо, что у противника не было на Валааме сильных кораблей. Вот тогда можно было задуматься. Что наши моряки отчаянные и смелые, знал и раньше. Но такого упорства, выносливости, стоицизма — не видел никогда, и хотя они называли разделку поленниц «каторжной работой», все же выполняли ее сами, не только без особых приказаний, но даже без уговоров. Юденич последний раз рвался к Питеру, а белофинны ждали выгодного момента, чтобы ударить в спину. И вот в таких условиях именно эта разделка дров, требовавшая нечеловеческих усилий в течение длительного времени, показала еще раз на конкретном и наглядном примере, что значила для русского человека из народа — Октябрьская революция. Ледовый поход был героичен, но он прошел на массовом подъеме, на общем энтузиазме, на глазах у всех. Пробивался сквозь лед флот в полном составе. А «Кобчик» выходил один. Это были будни. Команда только знала, что его сменяют сторожевики, которые работают в тех же условиях. Сейчас в Петровске можно было наблюдать своеобразное повторение «каторжной работы» в виде добычи угля из ледяной воды, тоже без особых команд и уговоров, то есть демонстрировался не боевой, а будничный, повседневный героизм красных моряков. Общий порыв сорвал флагмех, который, стоя над одной из ям, неосторожно изрек вслух: — Работали-работали, а хватит всего на один котел — часа на два или на три... Никто не рискнул одернуть или что-либо скомандовать, когда безмолвно, все как один, побросали лопаты и мешки в последние шестерки и двинулись домой. Кроме того, все равно надо было кончать не только из-за холода и воды, но и из-за наступавшей темноты. Кто-то, желая смягчить мрачную напряженность, сострил, что «все одно дальше работать можно было только в водолазных скафандрах», но никто не отозвался. А между тем остряк был прав. Но работали не зря. [79] Честно поделив уголь (кроме «Дельного», у которого был свой), на двух миноносцах подняли пары в дежурном котле так, что действовали динамо, санитарные и пожарные помпы и т.д. Ну, заодно и обогрелись. А наутро при всеобщем ликовании на портовой стенке появился знакомый паровоз с двумя платформами железнодорожного угля. Наши настолько вошли в раж, что сгрузили заодно и половину запаса топлива с тендера паровоза, несмотря на вопли машиниста и начальства. * * * Выставил пост на конце мола, нечто вроде береговой брандвахты. Обслуживают сигнальщики и рулевые «Деятельного». Пытался привлечь с других миноносцев — отказ. У каждого своих дел хватает. Вернее, не только своих, но и чужих. Пока, кроме трех миноносцев и двух истребителей, здесь больше никого нет. Так и получилось, что всю охрану водного района обслуживает команда «Деятельного». Пока все идет нормально только потому, что никакие суда или корабли не приходят и не уходят (иначе мы не успевали бы заводить и разводить бон на шлюпках; буксира не имеем); помогает хорошая погода, а главное, то, что не беспокоит противник. Даже самолеты не появляются. Между тем убежден, что враги знают, что мы одни и без угля, то есть беспомощны. Ведь помимо того, что не все подлецы успели удрать, бесспорно, что некоторые остались нарочно. Конечно, в замаскированном виде. Ведь на их стороне вековая школа британской «Интеллидженс сервис». * * * Рыбаков пропускаем вплотную к молу, стравливая на грунт стальной трос, крепящий боны. Самое несолидное — пропуска, выдаваемые атаманам баркасов. Это бумажки без штампа, скрепленные корабельной печатью. [80] 5 апреля. Днем состоялось не очень приятное, но очень нужное знакомство. Не желая входить на корабль, некий товарищ в кожаной куртке и с маузером настоял, чтобы командир вышел наверх. — Вы командир? — Я командир! — Пошли! («Волевым» тоном.) — Это смотря куда!.. Товарищ в кожаном заметил, что этой сценой очень заинтересовались матросы и начали как бы невзначай тесниться к сходне. Кто-то, дав подзатыльник салаге, громко сказал: — А ну, давай за комиссаром... Живо! Пауза затягивалась. Товарищ изменил тактику, бросил свой специфический тон и, дружески улыбаясь, сказал: — Да тут совсем рядом. Товарищ Панкратов до вас какое-то дело имеет. — Ну что ж, тогда пошли... Мне он сам нужен... Отставить комиссара! Визитер остановился перед особняком, расположенным за каменной стеной, недалеко от главной магистрали, и сдал меня такому же кожаному человеку. Где-то в глубине двора-сада мелькнул морской бушлат и исчез, а все остальные, кроме комендантской команды из красноармейцев, были в кожаных тужурках и таких же фуражках. Традиционный костюм или почти форма, родившаяся не более двух лет назад и которая безошибочно подсказывала, что здесь помещается ВЧК или один из ее филиалов. * * * Панкратова я не знал. Слыхал, что матрос-балтиец, сменивший Атарбекова{51}. [81] С первого же момента встреча мне не доставила удовольствия. За большим столом «буржуйского» кабинета сидел моряк в хорошо отглаженной форме первого срока и в фуражке. Несмотря на полуприкрытые ставни, ясно вырисовывалась на ленточке золотая надпись «Полтава». — А! Старые знакомые! Помню, помню... лейтенант с «Петропавловска»? (Конец фразы звучал полувопросом.) Развязность и дешевый прием для воздействия на психику{52} настроили меня на контратаку, поэтому я сел в кресло, хотя хозяин не предлагал, и в том же тоне сказал: — Память-то у вас неважная, да и наблюдательности не много. Во-первых, мичман. Точнее, бывший мичман и теперь до гроба им останусь. А во-вторых, на «Петропавловске» отродясь не был... Не люблю линкоров... Я — с минной дивизии. На Балтике плавал и воевал на «Изяславе». А здесь — на «Деятельном». Шеф особого отдела с некоторым любопытством посмотрел на меня и все еще суровым, но более деловым тоном постарался не выпустить инициативу: — Какого черта ты здесь какие-то порядки заводишь? Пропуска в море выдаешь? Это чтоб к белякам удирали или к нам шпионов завозили? — Обращайтесь к начальству. Не я себя назначал... Буду очень рад, если вы всю эту службу себе заберете. У меня своих забот достаточно. Такой оборот был для него неожиданным и, судя по выражению лица, не устраивал. Слово за слово — выяснилось, что он хочет (вернее, требует), чтобы охрана водного района отчитывалась перед ним. — Я военный. У меня свое начальство есть. Так мы запутаем все дело. Берите себе рыбаков, но тогда отвечайте за корабли в случае налета английских торпедных [82] катеров. А я на них насмотрелся восемнадцатого августа прошлого года. — Почему так уверен, что рыбаки не сбегут? — Пропуска даем только матросам или атаманам — рыбакам, раньше служившим по найму, а теперь организующим артели. Ни одному «хозяину» не даем. Кроме того, внутри артели установили круговую поруку. — Муть все это! Ну смотри, мичман!.. Если хоть один сбежит, ты вмиг у меня в подвале очутишься! — Там видно будет! На этом мы расстались не в особом восторге друг от друга. 5 апреля. Вечер. Знаем уже радиодонесение комфлота об удачном бое «Карла Либкнехта» с «Милютиным» и «Опытом»{53}, бывшем накануне, и о капитуляции форта после высадки десанта моряков — сегодня утром. Итак, еще одна победа. Остатки так называемой Отдельной Уральской армии генерала Толстова взяты в плен (2 генерала, 77 офицеров и около 1100 казаков). Фантастически звучат цифры трофеев, которые начинаются с «90 пудов серебра». Но думаю, что упоминаемые медикаменты для нашей армии и флотилии дороже серебра. * * * Заметно улучшился приварок. Частично помогли интенданты фронта, а частично — из артельных сумм — прямо с базара. Кончились «карие глазки». И это тоже победа, резко улучшившая настроение, а главное, и работоспособность всех нас от салаги до командира. * * * Тут же надо не забыть записать факт, называемый «сужением желудка». Выйдя в первый раз в город, многие из наших морячков [83] устремлялись в кафе, рестораны и духаны (хозяева которых не успели удрать и торговали по инерции), чтобы наброситься кто на пирожные, кто на пирожки или шашлыки и прочие яства, о которых только помнили и мечтали в голодные годы. В большинстве случаев кончалось конфузом. Одни, насытившись первым пирожным, с грустью отворачивались и старались не смотреть на остальные, лежащие перед ними (и оплаченные). А кое-кто выбегал в гальюн... чтобы «съездить в Ригу». Позже дивизионный врач научно объяснил, что это не патологическое, а временное уменьшение объема желудка, который протестовал после длительной диеты против непривычной перегрузки. При этом флагманский эскулап утешал, что скоро втянемся. Он оказался прав. Испытал на себе. Не мог допить первого стакана какао. Отяжелел, испарина, ощущение свинцовой тяжести в желудке и дурноты. От следующих витрин отворачивался{54}. Невольно вспомнил, как три приятеля-гардемарина в 1915 году, сойдя на берег в Петропавловске-на-Камчатке, зашли в единственную в городе кондитерскую и для разнообразия попробовали местное пирожное. И хотя эти пирожные были не первой свежести, мы съели все, что было на прилавке, а затем потребовали все, что было на витрине. Сначала хозяйка умилялась, потом ахала, а под конец расплакалась: «Да... боже ж мой!.. Ежли б я знала, что такие гости будут, я б их... сотню напекла!» А мы гоготали, когда вошедшие дружки из другой смены узнали, что все пирожные уничтожены. Это было чистейшее хулиганство. Но технически (вернее, физиологически) оно стало возможным только [84] потому, что мы были сыты вчера, позавчера и все предшествующее время ели вдоволь. Голодавший остро один-два дня может съесть горы пищи. Голодавший год или два не может проглотить фунта. Наши моряки не голодали в буквальном смысле, особенно если сличать с гражданской нормой, но мы систематически недоедали начиная с зимы 1918/19 года и до Петровска включительно. * * * Утром сквозь «хмару» (полупрозрачная дымка, рассеянная до горизонта), которая, несмотря на яркое солнце, очень скрадывала видимость, с восточной части картушки показался приближающийся корабль. Решили — комфлот. Но через две-три минуты — боевая тревога! Озабоченный Славянский и командиры убедились, что это белогвардейский крейсер. Трудно представить более идиотское и мучительное положение. Даже не можем отойти от стенки! Стрелять могла бы только кормовая пушка, но она не видит противника, который закрыт молом. Курсовой угол на противника 180 градусов. Комендоры носовой видят, но стрелять не могут — мешает мостик. Кроме того, дистанция, пока не досягаемая для наших 75-мм. Ослабляем швартовы и отталкиваемся футштоками, чтобы развернуть корабль лагом. Но в тот момент, когда мы ожидали первый залп противника, он положил на борт и на крутой циркуляции начал удаляться полным ходом, что видно по клубам дыма и белой полоске за кормой. Очевидно, рассмотрел в бинокль миноносцы. Сперва ощущение облегчения: «пронесло»! Потом ощущение неловкости или даже позора! Ушел безнаказанно! Но он дурак. Знай наше положение, мог бы расстрелять нас в гавани, а он удрал. Значит, миноносцы отогнали врага только своим «авторитетом», вернее — угрозой возможной атаки. Дежурная рация на «Расторопном» ищет в эфире [85] «Либкнехта», чтобы предупредить комфлота и направить его на пересечку. Но из этого ничего не вышло{55}. 5 апреля (Петровск). Сегодня утром интересный случай. Когда-нибудь напишу рассказ, на старости лет, и назову его «Гофман выходит из подполья». * * * С палубы, в раструб переговорной трубы доносится: — Тут до вас один гражданин в кепке... Говорит, с Балтики знает... Пустить? — Пустить! Медленно, грузно, солидно входит, вернее, втискивается в каюту атлет. Рабочий не рабочий, матрос не матрос. Не поймешь. Лапа — как тиски. — Гофман. — Голос нарочито приглушен. — Садитесь, Гофман. В чем дело? — А у вас стамеска или отвертка есть? Ничего не понимаю, но когда протянул руку к звонку на вахту, она вдруг оказалась припечатанной к столу. — Нет, товарищ командир, так у нас не пойдет!.. Ну, может, ножик какой в каюте найдется? Гофман снимает грубый, но добротный ботинок, ножом отслаивает часть каблука и протягивает мне маленький прозрачный конвертик, сделанный из рыбьего пузыря. Внутри — сложенное вчетверо удостоверение, написанное на шелковой материи: «Дано сие... тов. Гофману...» Подпись — Киров. Числа и месяца не разобрал, год 1919. Пока рассматривал, Гофман кулаком, а потом ударами об палубу восстановил каблук. Мелькнула мысль: а может, провокатор? Но уж очень большим спокойствием и какой-то [86] внутренней силой светился его взгляд. Кроме того, ничего не расспрашивает, а о себе сказал только, что «два раза переправлял рыбницы с бензином». — Ну, а от меня что вам надо? — Проводите к Панкратову и сдайте с рук на руки. И все! — Так чего вы сами к нему не пошли? — Чудак человек! (Снисходительный тон.) Так кто же меня без пропуска в Особый отдел армии пустит?.. А я что, в комендатуре ботинки снимать буду?.. Таким манером через десять минут все машинистки раззванивать начнут... А потом ты, — он как-то естественно перешел на это «ты», — Панкратова знаешь? — Немного знаю, — ответил я, не сдержав кислой мины. — Ну вот видишь! Я мог бы другой трюк придумать, да с ним может так получиться: сперва в подвал посадит, а потом разбираться начнет. А я такого задания не получал, чтоб у своих же в подвалах сидеть... Давай пошли! Я и так на тебя много времени потратил. — Ну ладно, пошли. Только сперва — почему вы придумали трюк с «Деятельным» и какое время потратили, если мы всего пятнадцать минут знакомы? — Дорогой! Да я второй день по порту и стенке хожу и приглядываюсь... Пожалуй, и о корабле и о командире больше тебя знаю. — А если бы вахтенный задержал? — Не задержал бы. Я пароль знал. — Какой пароль? — С Балтики! — сказал Гофман, смеясь, и подтолкнул меня к трапу. Дежурному особисту я небрежно бросил через плечо: — Этот товарищ со мной. А для меня лично бескозырка с золотой надписью «Деятельный» служила бессменным пропуском с того дня, как я стал «начальником охраны рейдов». Пока шли в Особый отдел, Гофман как бы невзначай спросил: — На горе у тюрьмы не был? Советую взглянуть. Панкратов выпроводил меня тут же, как только [87] разгладил рукой шелковую тряпицу, не очень деликатно дав понять, что остальное меня не касается. Крепкое рукопожатие с Гофманом... и мы с ним расстались{56}. 6 апреля. «Либкнехт» под флагом комфлота возвратился. Комфлот буквально бегом отправился на телеграф. Начинаю догадываться, что здесь где-то не только т. Киров и т. Орджоникидзе, но и т. Микоян и т. Нариманов. Но все это где-то далеко от миноносца (в географическом смысле) и от командира миноносца или ОВРа (в иерархическом смысле). * * * Что-то неуловимо странное в поведении местных жителей. Не то боятся, не то рады, не то выжидают чего-то. Конечно, не все так. Рабочие порта, мастерских, грузчики и наемные рыбаки уже начинают к нам привыкать, чего нельзя сказать о других (чиновники, лавочники, ремесленники и т.д.). Как чувствуют себя не успевшие спастись ханы, беки и «сыновья», можно только догадываться: сами они пока еще уклоняются от близкого знакомства. [88] Но вот неожиданно появляется разгадка причин своеобразного настроения местных жителей. Если в первый день на стенке не было никого, то теперь — сотни любопытствующих. Если на второй день поставлена была цепочка дневальных, чтобы не подпускать зрителей вплотную к кораблям (причал чуть выше палубы; ручную гранату можно швырнуть в любой люк или иллюминатор), то скоро наряд сняли, так как не хватало людей, да и других работ и забот было много. Усилили верхнюю вахту (у дежурной пушки, сигнальщик на мостике, вахтенные на шкафуте и на корме). Теперь зрители стоят, отступя два шага от края стенки, следят с нескрываемым интересом за всеми мелочами корабельной жизни и переговариваются со свободными из команды. В числе других — фундаментальная баба. Не баба, а монумент. Степенно, с каменным лицом смотрит и безостановочно лущит семечки. Прислушивается к каждому слову, но сама молчит. Ее «анкетные данные» определяются тем, что, прячась в складках нескольких нянькиных юбок, с еще большим любопытством рассматривает нас пара голубых глазенок кукольно-красивой блондиночки с громадным бантом в волосах. Ребятенок чудесный, и ни один из матросов не может пройти равнодушно. Кто ей «кажет рожки», кто на губной гармонике старается выдувать «детские мотивы», кто зазывает на корабль. Но она, волнуясь и стесняясь, то заливчато и застенчиво смеется, то прячется, перебегая за спиной монумента с ее левого борта на правый, и прячет лицо в складках свисающего сверху громадного шалевого платка. Не знаю, какая из нее вырастет стерва годам к двадцати, но сейчас этот ангелочек совершенно искренне радует суровый взгляд моряков. Одно смущает — девчурка слишком богато одета. Шелк, шерсть, гамашки, туфельки, бантики — демонстративно барские. Ясно, что монумент — няня. Причем няня «богатых господ». В доме — «свой человек», тоже солидно одета. Это подкуп, чтобы от лентяйки и бездельницы добиться [89] благополучия ребенка. Но одновременно это живая реклама при ребенке, назло соседним господам. Вспомнили, что и вчера видели это сочетание монумента с херувимчиком, и поняли, что няньку посылают смотреть, слушать, наблюдать, нюхать... и докладывать обо всем. О чем говорит «красная матросня»? И все для того, чтобы сделать прогноз, надолго ли пришли. Кто-то с борта спросил «в толпу», что за власть была в городе. Величественная фигура, продолжая выстреливать шелуху и обойдя вопрос о наименовании власти (что определяло ее качество), сделав упор на статистику (то есть на количество), неожиданно изрекла: — Девятая! На борту — пауза. На лицах — недоумение и недоверие. Откуда ни возьмись другая нянька, рангом пониже (то есть рангом хозяев) и другого темперамента, вдруг затараторила: — Это ж как вы, милая, считаете?.. Десять было!.. А нынче, значит, одиннадцатая! Недоумение слушателей возросло, и старушка, польщенная вниманием, сделала шаг вперед, стала в позу и, как бы полемизируя с царь-нянькой, начала быстро считать, демонстративно загибая пальцы к ладони: — Комиссары были?.. Были! Это тебе раз! Имам Гацинский был? Был!.. Это тебе два! Бичерахов был? был!.. Это три! Англичане были? Другой Бичерахов? Был!{57} Другой имам... обратно был?.. Генерал Драценко...- И так далее. Сейчас трудно упомнить всех, сама нянька сбилась со счета. Но когда все пальцы обеих рук были использованы, монумент, уклоняясь от необходимости признать себя побежденной, примирительно резюмировала: — Яким рядном прикроют, то и ладно! Такой цинизм мог выработаться только у прислуги в худшем смысле этого слова, причем у прислуги богатых собственников. [90] Конечно, она бессовестно врала, эта лакейская душа. Далеко не безразлично было ее господам, какая в городе власть. Но богатство защищало их от эксцессов и грабежей при смене одной реакционной власти на другую. Такие — откупались или сами принимали участие в «карусели», заменяя одно «правительство» на другое, более выгодное. А вот от большевиков нельзя было откупиться, поэтому временами приходилось удирать или отсиживаться и маскироваться. То, что для одних было «политикой», вернее, политической игрой, для народа было трагедией. Сколько пролито крови? Сколько насилий, арестов и поборов приходилось терпеть при этих сменах? Только теперь стали понятны озабоченность и осторожность встречавших нас, даже бедных, людей. Но на этот раз тетка явно заблуждалась. Притупилось чутье. Не поняла она, что это не очередной переворот, а пришла народная власть — последняя власть. Причем пришла всерьез и надолго! Интересно знать, есть ли еще такой город в нашей Республике, в котором власть сменялась более девяти раз?.. Чтобы не повторился печальный случай вроде вчерашнего, теперь у нас миноносцы дежурят по очереди. Часовая готовность. Без увольнения. С «рцы» на ноке рея (а с темнотой — огонь). В общем, как «в доброе старое время». Конечно, флагманский корабль освобожден. Кое-кто, одобряя дежурство, ворчит на отсутствие демократии, но я считаю, что в данном случае льгота у «К. Либкнехта» законная. Не может же флагман, бросив штабную работу, мчаться в море в случае появления очередного «летучего голландца» под андреевским флагом. Плохо другое. Плохо то, что мы точно не знаем, кто еще бродит в море, а кто забился в Энзели. Наша гидроавиация все еще в Оранжерейной, пока не захватим Чечень. А из дельты Волги «М-9» не могут [91] обследовать весь театр, даже если бы имели настоящее горючее. 7 апреля (Петровск-порт). В какой мере команда эсминцев уставала и устает, это мы, командиры, хорошо знаем. После «нечеловеческой» перегрузки с «Москвитянина» и аврала с железнодорожными платформами сейчас тоже работенка изрядная, даже для сигнальщиков и рулевых, обслуживающих ОВР. Однако нагрузка и напряжение — в пределах наших сил. Тем более что харч улучшился. Но вот сегодня утром пришлось случайно увидеть, как выматываются бойцы пехотных дивизий. Идя по делу, поднялся на одну из продольных улиц, прорезающих полгорода с севера на юг. Улица булыжная, тротуары из каменных плит, рельеф местности крутой, подстил не грунтовый, а скальный, поэтому не видно ни одной лужи или сырого места. Особенно в этот солнечный день. По этой же причине нет и пыли. Приятно глядеть. Впечатление не просто чистоты, а как будто улицу вымыли и высушили. Яркие кроны молодой зелени и первоцветов из-за каменных заборов. Но вдруг — вас приковывает на месте. Вдоль всей улицы (немного извивающейся) лежат бойцы. Голова на мешке, упертом в основание забора или дома, тело на панели, а ноги над канавкой или прямо на проезжей части. Кто на солнечной стороне — на шинели. Кто на теневой — под шинелью. Винтовки прислонены к стене, но не в козлах, а ря-дом с хозяином или даже в обнимку. И так от края и до края, сколько видит глаз, по обеим сторонам дороги, а в середине — узкий проезд только в одну сторону, да и то не везде. Полк спит; вернее, свален сном. Спят глубоко, обстоятельно. Никто не поет, не играет, не говорит громко. Почти никто не курит. Сонное царство. Тишина. В боковых переулочках, стараясь не шуметь, ординарцы с конями, или баталерка, либо дымят кухни. [92] А в одном дворе видно через открытые ворота, как, сидя на ящике, девица в очках, в буденовке и шинели, наброшенной на плечи, выстукивает на древнем «ремингтоне» какой-то полковой документ. И это самый громкий звук над спящими. Привал. Прямо на трассе движения. Нетрудно догадаться, что объявленного времени подъема нет. Когда и куда пойдут дальше — тоже неизвестно. Возможно, через час и, возможно, прямо в бой. Но что абсолютно ясно, так это то, что люди идут уже больше месяца. Шагают по пескам, плавням, бродам, камышам и горам. По дорогам и без дорог. Иногда развертываются для боя, стреляют, идут в атаку и опять спешат, потому что революция не ждет, а здесь революция ещё не завершена. Этим людям, смертельно уставшим, редко приходилось отдыхать и полностью высыпаться, а когда были короткие привалы, то они ложились либо на грязную землю, или на затоптанный и сырой камыш. Вот почему этот необычный бивуак как-то подтянул бойцов. Улицу по-хозяйственному обжили. Кто не спит, — а таких единицы, — пришивает пуговицу, чинится или перематывает обмотки. Нигде никакого мусора, и ясно становится, что когда эта дивизия уйдет вперед, то на камнях не останется ни консервных банок, ни отслуживших срок портянок, с тем чтобы идущие сзади части, могли бы также отдохнуть на чистой улице! * * * Вот она — Красная Армия. Вот ее замечательная XI армия. Вдали от домов и семейств, пройдя походным порядком пол-России, рискуя жизнью, преодолев степи, которые иногда страшнее противника, идет с боями; вперед, чтобы по призыву большевиков и повинуясь интернациональному долгу освобождать народы Закавказья от контрреволюционного гнета и обмана. Причем идет исключительными темпами. Куда уж, если миноносцы не угонятся! [93] 8 апреля (Петровск-порт). Такая дивная погода, что нет охоты сидеть в каюте. Перебрался с бумагами на мостик, где в штурманском столике (непочтительно именуемом «собачьей будкой») организовал канцелярию ОВРа. Солнцем залитые горы (по которым стосковался: ведь я приближаюсь к родным местам); море — голубое и красивое, особенно по сравнению с астраханскими плесами; город — амфитеатром, нарядный и картинный в весеннем уборе зелени. Все это можно рассматривать бесконечно. Вспоминается киплинговское: «Ненасытны — рука обезьяны и глаз человека». Но самое интересное — это жизнь на стенке. Товарищи по дивизиону, почти все занятые делом; городские бездельники и бездельницы, все более смелеющие; и, наконец, контакты той и другой стороны. * * * Особенно туго приходится тем, у кого каюты выходят на правый борт; из-за высоты стенки иллюминаторы упираются прямо в палы. Пропадает не только свет, но и движение прохладного воздуха. Зато — нескончаемое булькание зажатой волнушки и неистребимый запах нефтяных остатков. Кстати, последний многих мучает, а для меня это приятный аромат детства, к которому привык с малых лет, живя с отцом на Апшеронском полуострове (в селении Романы). Ловля наганов С палубы «Деятельного» наблюдаем оригинальную картину. По мере того как на основных портовых путях прекращались взрывы, несмотря на то, что обгоревшие и покореженные остовы вагонов продолжали еще тлеть и дымить, на уцелевших пирсах или прямо на камнях обвалившейся стенки начали размещаться своеобразные рыболовы. Большинство ободранных, но в солдатской форме, причем эта форма имеет покрой и цвета различных наций. Не знаю, из каких армий они дезертировали, но [94] по оборванным пуговицам и хлястику или шикарным желтым крагам на икрах босых ног безошибочно видно, что у нас хромает комендантская служба. В то же время ясно, что в управлениях личного состава генерала Драценко, русского полковника Л. Бичерахова{58} и в азербайджанских и дагестанских «национальных» полках служба кадров хромает на обе ноги. Тут, очевидно, уже никакие коменданты не справляются и даже Коран не помогает. Дезертиры спозаранку, как заправские рыболовы, занимают облюбованные места (хотя из-за районов добычи иногда происходят дипломатические конфликты) и начинают забрасывать в воду свои удочки. Такие «удочки» вижу в первый раз. Это длинный шкерт (попросту обычная бельевая веревка) с большим и тяжелым крюком на конце. Крюки разные. Не уверен, что они запатентованы, но владельцы их форму держат в секрете. Позже выяснилось, что есть крюки «на наган», а есть «на ящик» и др. С завидным упорством владелец такой удочки забрасывает крюк возможно дальше (в день от ста до двухсот раз!) и затем медленно тянет его к берегу. Очистив крюк от типичного хлама, которым усеяны все гавани мира, рыбак, а вернее — «охотник за наганами», начинает все сначала. Зубовный скрежет и убийственные взгляды соседей отмечают успех ловли, который бывает очень разнообразным, но зато и очень редким. Лично наблюдал в бинокль, как появился на свет ручной пулемет Кольта, но тотчас таинственно исчез (очевидно, притоплен у берега), а удачник опять забросил крюк, как будто ничего не случилось. За спиной ловцов горки трофеев. Иногда это «цинк», иногда плоский ящик с патронами; когда ручные гранаты («лимонки»), когда пояса, кобуры или подсумки и многое другое, что котируется [95] на черной бирже двух Местных базаров. Но если один из охотников неожиданно собирает пожитки и спешит исчезнуть, это значит, что ему повезло. Значит, у него под шинелью либо наган, либо кольт. Высшей мечтой является маузер или короткий карабин, не только потому, что «рыболов» готов сам иметь этот предмет первой необходимости в период гражданской войны, но главным образом из-за рекордных цен на рынке. Каким же образом мокрый бог Нептун преподнес дезертирам этот морской клад? От портовиков узнали, что погрузка эвакуируемого военного имущества сперва шла относительно нормально, хотя несколько ящичков грузчики намеренно обронили в воду. Затем, по мере нарастания угрозы попасть в плен, белое начальство не только убыстрило темп, но и сменило казенную номенклатуру, заботясь только о погрузке «личных вещей», а точнее — награбленного. Англичане из «миссии» не отставали. Были случаи, когда для освобождения помещений на судах само начальство приказывало выбрасывать уже погруженные ящики в воду. Оставшееся на стенке имущество было приказано подорвать и сжечь. При разлете ящиков от взрыва соседних вагонов часть уцелевшего оружия и «цинков» тоже летела в воду. Так создавался этот необычный морской клад. Почему же армейская комендатура или моряки дивизиона не реагировали на этот вид своеобразного самоснабжения? Реагировали/ «Извещение» (приказ) коменданта, расклеенное в порту и на базаре, ушло на закрутки. Облавы давали мизерный результат, трофеи таинственно исчезали («концы в воду»), а «бедный-голодный» дезертир сам просился на эвакопункт, откуда сбегал после сытного ужина. Оцепление из-за сложного рельефа местности, заваленной искореженными вагонами и паровозами, потребовало непосильного расхода армейцев. Тем более нельзя было набрать с четырех миноносцев и двух катеров. [96] В конце концов установилось джентльменские соглашение, по которому ловцы сдавали властям патроны, гранаты, пакеты с медикаментами... оставляя себе ботинки, обмотки, кожаное снаряжение и т.д. О револьверах и карабинах договаривающиеся стороны не упоминали вообще... Их никто не видел. Впоследствии работники Панкратова ловили удачливых ловцов не на причале, не на рынке, а на коммуникациях между ними, и были случаи, когда для пойманных это кончалось концом. Прогулки без разрешения на револьвер, да еще иностранной марки, непосредственно в тылу действующей армии не рекомендует ни один закон любой страны мира. Когда через неделю «Деятельный» вторично пришел в Петровск, открытая «охота за наганами» захирела и проводилась только контрабандно, по ночам, очевидно теми одиночками, которым терять было нечего. * * * К мостику (он же канцелярия ОВРа) подходит своеобразная делегация: старший (по возрасту) — комендор Зубков, которого называют «папашей», выдержанный эстонец Гертнер, а за их спинами — заводила. Мрачный, как осенняя туча, подвигаясь боком и отводя глаза в сторону, за всех обращается Владимир Гридин. То, что докладчик забывает назвать мою должность, показывает, что он зол и разговор, очевидно, будет по душам. В официальных случаях или когда он в хорошем настроении, Гридин начинает с бодрого: «Товарищ командир!» Надо отдать ему справедливость: этот жизнерадостный и смелый моряк почти всегда в хорошем настроении и умеет подбодрить, а то и рассмешить людей даже в тяжелые периоды матросской службы, но только — пока ему не наступят на мозоль. — Ну как, командир, долго еще будем воевать, ни разу не стрелявши? Все ясно. Заныла душа старого комендора, некогда обстреливавшего турецкий Зонгулдак, топившего фелюги, немало побившего белых на Волге... а теперь уже второй месяц надраивающего медяшки и откатную часть ствола до сияния. Заныла от профессионального [97] безделья — других-то дел хватало у комендоров, как и у всех. — Значит, «Либкнехту» цель нашлась? А нам нету?.. Что с того, что у него «сотки», а у нас «семьдесят пять». Несмотря что флагман, а упустили... А мы бы — ни за что! Даю ему выложить все, затем начинаю исподволь, переводя глаза с одного лица на другое: — «Либкнехт» в бой попал не потому, что имел «сотки», а потому, что имел уголь. Это понимать надо! Пока что наша берет и без артиллерийских боев! Важно победить, а не пострелять... Или вы в претензии, что пятого числа крейсер упустили? — Да нет!.. Этот случай понимаем. Небось сам шестом нос корабля от стенки отпихивал! Но все же... так у нас в орудийных стволах скоро паутина заведется... как мы над минерами {59} за их торпедные аппараты смеемся!.. — Ну, Гридин, если у какой пушки заведется паутина (чего именно у Гридина не могло быть!), весь расчет отдадим в Ревтрибунал! Но, товарищи, даю слово командира: не закончим войну только на одних армейских пушках или пугая «их» четырьмя дымовыми трубами... Обещаю, что еще стволы разогреваться от стрельбы будут! Только бы пушкари не подвели! — Тоже скажете! — уже совсем другим тоном закончил разговор артиллерийский старшина. — Да мы, товарищ командир, как в очко, куда только прикажете!.. Прав ли был командир, давая такое обещание? Конечно, это было неосторожно. Но некоторое знакомство с историей, некоторое — с жизнью подсказывало, что враг, прижатый к стенке или в угол, обычно или сдается, или отчаянно дерется. Как охотник [98] (в том числе на кабанов в камышовых зарослях в Ленкорани и Мугани), я знал, что зверь, который обычно отходит, уступая дорогу, после ранения становится страшным и бросается на своего врага. Сейчас происходят события иного порядка, и в частности по масштабу. Борьбой поглощена вся огромная Россия и ее соседи. Но много раз читали мы в «Известиях» или в «Правде» или слышали от докладчиков слова Ленина о том, что умирающий или сходящий с исторической арены класс никогда не уходит добровольно, что и приводит к ожесточению так называемой гражданской войны. Сейчас белые загнаны в угол, в последнюю нору. Вряд ли они сдадутся доброхотно, особенно надеясь на помощь «всесильной» Великобритании. Будет еще драка! В Баку? В море? Или под Энзели? Трудно сказать, но будет. Черт с ним, если ошибусь. Конечно, плохо, когда слово командира бросается впустую (не лезь в пророки!); гораздо важнее победить{60}. 8 апреля. «Стоячий клуб» Как известно, во всех клубах мира сидят. Не знаю, возможно, есть такие, в которых лежат, не после возлияния, а, так сказать, по уставу. Нам же, командирам дивизиона, удалось организовать в порядке импровизации нечто вроде «стоячего клуба» на стенке северного мола, прямо против стоянки кораблей, — своего рода «клуб капитанов». Сидеть было не на чем, да и незачем. Собирались в кружок иногда два, иногда три раза в день. Между делом, накоротке, чтобы обменяться новостями, обсудить события, посоветоваться, а то и просто побалагурить или позлословить. Душою клуба был Бетковский. [99] Моряк торгового флота, мобилизованный в военный флот, он был полулюбителем, полупрофессиональным актером. Не знаю, как он играл на сцене, но в жизни роль отставного провинциального трагика Бетковский играл великолепно. Иссиня выбритое нахмуренное лицо всегда с остатками пудры, с горькой миной и драматической полуулыбкой неудачника — таков внешний облик с первого взгляда. Но как только «Беткач» открывал рот, от трагизма ничего не оставалось, на сцене оказывался остряк и балагур, о котором старпом с «Либкнехта» Б. Альбокринов говорил, что Беткач «осужден за выпивки и анекдоты на девяносто девять лет условно». Сегодня затянули в клуб главарта Бориса Петровича Гаврилова и старпома с «Либкнехта». Нас всех интересовал первый в этой кампании артиллерийский бой. Причем не по официальной реляции, а как раз помимо нее. По той же причине организаторы сделали так, что не было А.А. Синицына, это было не трудно — он на правах флаг-капитана и старшинства держался несколько обособленно от остальных капитанов. Вот что рассказал Гаврилов. Почему-то решено было предварительно, «на всякий случай», осмотреть Красноводск, хотя для этого было мало угля и теряли время. В середине перехода налетела «моряна». Начался шторм. Гаврилову приходилось на эсминцах этого типа ходить в дозор в Балтийском море, но таких кренов он никогда не испытывал. Почти пустые угольные ямы и крутая волна приводили к тому, что эсминец ложился на борт и долго не вставал. Вероятно, комфлот из-за недостатка опыта просто недооценивал положения, однако удалось его уговорить отказаться от осмотра Красноводска и идти на норд, к форту... «Милютин» и «Опыт» открылись внезапно в темной части горизонта, уже на дистанции возможной стрельбы. Но на такой стремительной и сильной качке никакой сколько-нибудь приличной стрельбы невозможно было провести. Поэтому-то они и ускользнули!.. [100] Послышались возмущенные голоса клубменов: — Замазываете! — Комкаете! — Договаривайте! В последующем пришлось вытягивать клещами каждое слово. Б.П. Гаврилов{61} был старшим по возрасту и «чину» среди присутствующих и считал неудобным рассказывать молокососам об ошибках начальства. При этом выяснилось, что так как начштаб В.А. Кукель был артиллеристом, командиру «К. Либкнехта» также и, наконец, комфлоту не меньше хотелось блеснуть искусством ведения огня, то на мостике флагмана все оценки падения снарядов (по всплескам) делались хором. К сожалению, не все оценивали знаки падения одинаково, одни кричали «недолет!», в то время как другие — «перелет!». Огонь «Милютина» был тоже беспорядочным, очевидно из-за качки. Громкие команды Гаврилова об изменении прицела и целика не обсуждались, но все же рекомендации (под руку) делались... В довершение всего после одного из удачных залпов сам комфлот громко вскрикнул: «Накрытие!» — а так как через секунду на силуэте «Милютина» обозначился клубок белого дыма, то вслед за комфлотом несколько командиров вскрикнули: «Попадание!» Комфлот, очевидно предполагая взять противника, что называется, живьем, скомандовал: «Дробь!»{62} — хотя даже в этом случае не должен был сам ввязываться в управление огнем. Так и скрылись во мгле два вражеских корабля, причем один окутался белым дымом или паром. Этот своеобразный бой длился более часа (с 17 часов до 18 часов 45 минут), темп стрельбы был очень медленным из-за сильного волнения. О преследовании не могло быть и речи хотя бы только из-за отсутствия угля. [101] Альбокринов, лично наблюдавший весь этот бой, совершенно категорично заверил членов клуба, что никакого попадания в «Милютина» не было, а клубок пара, выпущенный нарочито или случайно, был принят за результат накрытия залпом «К. Либкнехта». Желая скрасить неблагоприятное впечатление, Гаврилов переходит на перечисление трофеев, захваченных на форту. Но это не намного уменьшает критическое настроение капитанов. В заключение старпом «К. Либкнехта» рассказал, что в каюту комфлота было принесено несколько ящиков с трофейными револьверами и он тут же начал награждать (или премировать?) всех, кого считал отличившимся в бою с «Милютиным» или при захвате базы... Все заговорили хором. Шум стал достигать такого высокого градуса, что привлекал внимание как матросов, так и вольной публики. Тогда Беткач, кстати единственный из командиров хорошо знавший Каспий и имевший знакомых везде, включая Петровск-порт, встал в позу леонковалловского Пролога и запел: «Синьоры!.. Пролог пред вами!..» Слушатели полагали, что это очередная забавная шутка бывшего актера, но оказалось иное. «Пролог» сообщил, что в городе застрял цирк-шапито, не успевший эвакуироваться вслед за белыми, которых обслуживал во Владикавказе и Грозном, а в последние дни в Петровск-порте. Директор, он же антрепренер, он же хозяин, успел сбежать, забрав кассу и не заплатив артистам за два последних месяца. Артисты на мели. Бедствуют. Сейчас с помощью политотдела XI армии им предложено сорганизоваться в артель и начать представления для обслуживания частей, проходящих через город. Сегодня — открытие. «Итак!.. Мы начинаем!» — пропел Беткач и пригласил нас на представление. [102] Это было так необычно, что после предложения качать Бетковского (которое реализовано не было) все разошлись по своим каютам менять рубашки и надраивать пуговицы старых кителей и ботинки. Вечером в «губернаторской» ложе (деревянный загон, обитый кумачом) в качестве почетных гостей оказались четыре капитана и флагспецы штаба. Старшим на рейде был Б.П. Гаврилов, каким-то чудом сохранивший до весны 1920 года крахмальный воротничок «старорежимного образца». Беткач сменил роль Пролога на Фигаро и, неоднократно скрываясь за манежем, периодически сообщал о предстоящих номерах, о фамилиях актеров, о биографии канатной танцовщицы и — что последним номером программы, когда разойдется народ, состоится ужин тут же, в ложе, с целью смычки флота с искусством. Программа ужина будет объявлена дополнительно. * * * Под традиционным, довольно бывалым (судя по заплатам) и плохо обтянутым шатром горело несколько керосинокалильных ламп и под колосниками висел полагающийся реквизит (не успел хозяин прихватить). Ни афиш, ни билетов. Вместо контролеров — комендантский взвод. Цирк был полон. 90 процентов армейцев, 10 — моряков и полагающиеся по штату вездесущие мальчишки, пролезавшие через щели. Курили злостно. Публика вела себя не менее возбужденно и экспансивно, чем «гавроши», но исключительно благожелательно к артистам и принимала их восторженно и по-дружески. Чего нельзя было сказать об артистах, скованных нелепым страхом за свое будущее. Если наши бойцы несколько лет не видели настоящего цирка, то эти артисты никогда не видели «красную» публику, зато были слишком наслышаны о ней от белогвардейской пропаганды. Часть актеров, с традиционным «рыжим» у ковра, для храбрости сильно выпила. Остальные хоть не прикладывались, но чувствовали себя очень стесненно. К сожалению, и из-за того, что хотели во что бы то ни [103] cтало показать свою лояльность... и не знали, как это сделать. Когда один из клоунов неуклюже сострил насчет «севших орлом» генералов и настигающих их красных орлов, то было ясно, что эту же остроту он произносил тут же, на этой арене, две недели назад, но только орлом сидел красноармеец, а генерал взвивался ввысь и был белым как снег. Скептически настроенный, я ожидал увидеть провинциальный балаган, особенно пересчитав состав оркестра из четырех медных инструментов и одного барабана. Но, к великому удивлению, труппа оказалась первоклассной. Безупречной и тонкой оказалась работа с дрессированными лошадьми молодого и стройного наездника Алексеева-Жан. (Кстати, Беткач тут же рассказал, как наездник с тоской ожидал реквизиции лошадей или даже съедения их красноармейцами-татарами, а позже томился от горя, что нечем накормить «случайно уцелевших» прекрасных животных, пока один из конников XI армии, похвалив коней, не приказал интендантам снабдить цирк фуражом по высшей полевой норме. Алексеев-Жан теперь скорбел, что не успел даже узнать фамилию своего доброжелателя, который сейчас был уже далеко к югу, в передовых отрядах наступавшей армии.) Запомнился изумительный молодой эквилибрист, который балансировал одной ногой, сидя на шестом или седьмом стуле, под самыми колосниками, причем пирамида стульев строилась на высоком столе, а часть из них стояла на двух ножках. Зрители замирали, боясь помешать труднейшему номеру, который (без лонжи) грозил переломом позвонков под тревожную барабанную дробь. И все как один, вздохнув с облегчением, бурно реагировали на счастливое окончание номера. Старый шапито сотрясался от оваций, гордо раздувая старый брезент. — Тяжелый хлеб! — изрек красноармеец в папахе, который обкуривал с тыла нашу ложу махоркой какой-то смертельной марки. Еще запомнилась молоденькая, изящная и чисто работавшая на проволоке девица почти что в костюме [104] прародительницы Евы. Внизу ее ожидала строгая мамаша с халатом и, бережно закутав, уводила дочку с манежа. Позже один из комиков выдохнул вместе с перегаром: — Верите ли, ни на шаг не отпускает! Что корнеты или ротмистры! Самому превосходительству не разрешила в гостиницу зайти... Слабее всех были клоуны и остряки. Как ни старались заправилы артели растянуть программу, все же ее хватило только на неполный час. Однако зрители расходились очень довольные и полные новых впечатлений. * * * После финального парада началось паломничество актеров в нашу ложу. Мы не скупились на комплименты. В это время, загасив все лампы, кроме одной, и перебрав опилки на арене, конюхи развели в ее центре маленький, почти бездымный костер, после чего выпустили на манеж всех лошадей без всякой сбруи. Оказалось, что это подобие «ночного» — давнишняя цирковая традиция. Одновременно в ложе очутились два составленных буфетных столика и — по волшебству Беткача — бутылки, консервы и буханки хлеба. Этот «ужин с труппой» я не забуду, как не забуду представления. Однако если представление доставило большое удовольствие, то его продолжение смыло все хорошее. Самая низкая и грубая лесть со стороны мелких членов труппы, мало заботившихся о том, чтобы скрывать то, что они несколько дней назад теми же штампованными фразами обхаживали злейших врагов, оставивших у тюрьмы убитых женщин. — Вы защитники нашего отечества! Родины! («Единой и неделимой» опускалось по цензурным условиям.) — Вообще жизнь — игрушка! Все трын-трава! Давайте пить и веселиться! Не прикажете позвать хористок из кордебалета? (Последние выжидали, нетерпеливо выглядывали из прохода.) Якобы оговорки по ошибке «господа офицеры» вначале [105] делались нарочито, для пробы, и только после нескольких замечаний были оставлены. И удивительное дело, что эта мелкота, полунищая и презираемая своими «благодетелями», ненавидела нас, красных, и меньше примирялась с изгнанием белых, чем настоящие артисты и более культурные люди. Очевидно, это своеобразная разновидность артистического люмпена, который уже не мог и не хотел работать, привыкнув к паразитическому существованию. Слава аллаху, наряду с ними есть такие, которые поняли, что происходит, и жадно расспрашивают о цирке Чинизелли в Питере и удивляются, что он существует. Разные они, артисты этой труппы, но единственно в чем единодушны, это в анафеме на голову бросившего их хозяина. Ни свирепый аппетит действительно голодных артистов, ни пьяные слезы «коверного», ни тоска его коллеги по «настоящей публике» (которая сбежала) не произвели такого впечатления, как тот момент, когда я заметил, что один из артистов тайком набивает карманы кусками хлеба. Застигнутый взглядом, он покраснел до слез, а я, покраснев не меньше, проклинал свою наблюдательность. За спинами других он извиняющейся мимикой и красноречивыми жестами показал вдаль, подняв два пальца, из чего ясно было: «Жене, в гостиницу». Стало муторно на душе. Вижу, что и Калачеву не легче. Когда Беткач, сбросив китель, неуклюже взобрался на спину отдыхающего и безразличного ко всему коняги и крикнул: «Не нахожу машинного телеграфа! Не знаю, как дать ход!» — его стянули два конюха явно цыганского вида, а сидевший рядом с Гавриловым пожилой, серьезный и с достоинством артист раздумчиво сказал: — Вот так же, недели две назад, после представления, в этой же ложе ужинали с белыми офицерами... И капитан второго ранга (не помню фамилии) пытался забраться на лошадь... — Помимо философской идеи, что история повторяется, вы хотите сказать, что нет никакой разницы между белогвардейскими офицерами и нами? [106] — О нет! Дай бог, чтобы эта «история» больше не повторилась. А разница значительная! Я бы сказал — разительная! Во-первых, вы и ваши друзья пьете настолько умеренно, что я вижу, до традиционной стрельбы по пустым бутылкам дело не дойдет. Во-вторых, несмотря на прямое предложение, выглядывания и привычную жестикуляцию самих хористок, вы отказались от «облагораживающего» дамского общества. Это настолько необычно, что вздумай наш недоброй памяти директор не приготовить к ужину парное число девочек, то, наверное, был бы оштрафован полицеймейстером («за антисанитарное или пожароопасное состояние заведения»)... Это назавтра, а на сегодня был бы бит по морде. — Скажите, а почему вы не... не эвакуировались? — Намечалось. Даже вагоны были обещаны, а помощник администратора даже успел выехать в Баку для разговоров о месте для шатра и о помещениях. Но потом, когда началась эвакуация, нас заставили давать представления до последнего момента, чтобы создать впечатление, что в городе все идет нормально, никакой эвакуации не предвидится... Затем в течение двух суток была невообразимая паника, и о нас, конечно, забыли. Директор хотел прихватить кое-что из реквизита, но тут уже мы не позволили... А теперь — спасибо вашему политотделу, одного названия которого мы так боялись. Сейчас мы зачислены в их ведение и на паек. Кое-кто из наших не понимает еще новой публики. Но я так скажу: настоящий артист не может выступать сознательно слабее или плохо только потому, что ему зритель не нравится. Это все равно что не уважать свою работу. * * * Возвращались в порт грустные. Кто-то сказал, что не надо было оставаться на «ужин». Мне же казалось, что надо. Надо смотреть и видеть все вокруг в переживаемое нами время, чтобы понимать жизнь и учиться у нее. Судьба цирка не случайна и дополняет картину отступления белых, вернее — картину их конца. [107] 5 апреля (Петровск-порт). Утро. Передо мной сидит симпатичный, бедно, но аккуратно одетый старичок с чиновничьей фуражкой на голове. Когда представлялся тихой скороговоркой, запомнилось только, что он лоцмейстер 2-го не то класса, не то ранга, но главное заключалось в том, что явился «за инструкциями» смотритель здешнего морского маяка. Он уже обошел немало начальства и армейского и флотского, но никто не знал, что с ним делать, и направлял дальше, пока он не уперся в начальника охраны водного района, а поскольку главштура Корсака налицо не оказалось, мне его дальше переправлять было некуда. И вот сидит этот скромный человек долга, годящийся мне в отцы и, очевидно, слишком много повидавший на своем веку, ожидая указаний, когда зажигать и когда тушить огонь большого маяка. Как-то о маяке я забыл. Возможно, потому, что подходили на видимость порта уже засветло, в хорошую видимость и его огонь «Деятельному» был не нужен. Вот и отсюда, с мостика, видна высокая красивая башня, стоящая на выступе холма, с широкой и светлой полосой, которая наносится поперек башни почти всегда, когда она проектируется не на небе, а на фоне вплотную стоящих высоких гор. — А маяк в порядке? — Как же может быть иначе? Извольте лично подняться и убедиться. Мы с женой да старый матрос-служитель вот уже поди который год в полной сохранности содержим... Но раньше из штаба его превосходительства господина контр-адмирала Сергеева всегда указания были, когда зажигать и когда тушить. А после ихней эвакуации так совсем не ясно. Отбывая, господин адмирал никаких инструкций не оставил. — Ладно! О порядке работы маяка договоримся. Но вы сперва расскажите, каким образом уцелел фонарь и вообще все ваше хозяйство, когда здесь много раз сменялась власть и город переходил из рук в руки? — В наружном остеклении и в куполе есть две дырочки, [108] но явно от шальных пуль. Фонарь-френель первого разряда с керосинокалильной горелкой в абсолютной исправности. Извольте взглянуть, когда будете. А что касается до нас, смотрящих за маяком, то я так полагаю, что наши (он так и сказал — наши, без кавычек) и англичане понимали, что к чему, а вот дагестанцы там и прочие мусульмане, очевидно, маяк признавали как вроде святыню. Слишком их минареты напоминает... Это я позволил себе заметить, так как один имам, осмотрев маяк после занятия города, приказал внизу караул из двух, так сказать, башибузуков с саблями наголо поставить и никого к маяку не допускать. Когда смотрел фонарь, бабуши снял и говорил шепотом. Благоговейно. Спросил, что надо. Говорю, горелка керосином чистым питается. Верите ли, через час бочку на арбе привезли, так — прямо скажу — керосин марочный, манташевский! Я пришел в хорошее настроение. Занятно. В других городах колокольни — это или наблюдательный пункт, или пулеметная точка. В результате кругом одни дыры от огня, а то и подорвана в основании. А тут прекрасная платформа для наблюдения в черте города и одна шальная пуля при смене почти десятка властей. Этак и до башни «святого Френеля» можно докатиться! Но шутки в сторону. Светить или не светить? А если светить, то когда? Даже телефона со стенкой нет. Наконец, мы завтра уйдем, кто «инструкции» давать будет? Решение нужно простое и ясное. Приказал: «Зажигать ежедневно, по нормам мирного времени, то есть от захода до восхода. Пока не будет другого указания». Дал записку. Заодно чтобы включили на паек (без адреса, пока не появится первое начальство военного порта, а оно ожидается с часу на час). Почему принял такое решение? Ведь по маяку может определиться какой-нибудь «летучий голландец» из состава белого фронта? Может! Черт с ним! Но дело в том, что из Астрахани мы ждем все флотское [109] хозяйство, Десантные отряды И. Кожанова, мореходные канлодки и т.д. Так нашим маяк нужен каждую ночь, так же как и днем. Пусть и светит. Ежедневно! А если обстановка изменится, можно будет изменить и режим огня. 9 апреля (Петровск — Чечень — Астрахань). Под самый вечер прибежал возбужденный механик, за ним комиссар, потом Снежинский, а дальше — в проходе и на трапе — не менее взволнованные остальные товарищи. — Винты нашли! Сперва я ничего не понял. Затем из рассказов наперебой, а временами хором стало проясняться. Белые, когда драпали, в числе другого награбленного имущества не успели увести баржу с металлом, инструментом... В том числе с несколькими новенькими запасными винтами от миноносцев типа «Деятельного». — Конечно, эти винты им ни к чему, у них миноносцев нет. Но нам пакость сделать хотели и убыток, а себе бронзу на продажу заимели... Только бежали так шибко, что не успели прихватить на бакинский или персидский рынок... Не верилось. Во-первых, потому, что такой счастливый случай был почти невероятным. У врага в виде трофеев захватить свои собственные винты?! Такого не бывало! Во-вторых, как могла баржа с винтами (явно астраханская), как она могла вообще попасть к противнику? Видя мои сомнения и нерешительность, механик и вся его свита поклялась, что обмеряли втулки, что винты наши и обработаны «вчистую» — хоть сейчас ставь. Разбирать, как и когда баржа оказалась у белых, не было времени. Я схватил фуражку и бросился по стенке к «Карлу Либкнехту». * * * Теперь комфлот слушал с явным недоверием, а я горячо и громко убеждал его, чтобы он отпустил «Деятельного» в Астрахань на смену винтов. [110] — Хорошо. Если действительно такое чудо свершилось, разрешаю вам «сбегать» в Астрахань и сменить винты. Но ставлю два условия... Вернее, два задания: во-первых, на смену винтов даю двое, максимум трое суток! И, во-вторых, по пути в главную базу обойти остров Чечень и Кизлярский залив и узнать о судьбе «Каспия», «Кауфмана», «Пролетария» и других кораблей отряда Арского, и если не поздно, то помочь. Они штормуют. — Есть! * * * Очевидно, не сомневаясь в успехе моей миссии, Снежинский и Лузгин начали подготовку к перегрузке винтов на палубу миноносца при свете люстр. Когда я пришел на корабль, баржа уже была у борта. При помощи самодельной стрелы (на манер Темперлея), сооруженной из двух телеграфных столбов, боцман Немм, как истинный художник такелажного дела, погрузил на корму миноносца два винта, подстелив маты и запеленав тяжелый груз, чтобы его не стрясло от вибрации или не смыло штормовой волной. Какой-то бодреж обуял всех. Очевидно, у многих в Астрахани остались незаконченные дела. То же и на других миноносцах — до самого отхода от стенки через нашу палубу проходил поток желающих отправить письмо, пакетик или словесный привет. Наконец швартовы отданы. «Деятельный» уверенно, как будто базировался на эту гавань несколько лет, выходит в море. Надо торопиться. У нас времени в обрез, а может, и того меньше. Есть особенное удовольствие в самостоятельном плавании. Вообще говоря, миноносец — существо общественное, обладающее стадным чувством. Поэтому обычно они ходят и воюют группами или соединениями. В одном официальном руководстве, которое является сборником, сводом правил хорошего тона для миноносцев («как вести себя в компании с систер-шипами»), сказано: «Тактической единицей является группа из двух миноносцев». [111] Значит, единица из двух единиц. И это бесспорный исторический факт, что «Дерзкий» и «Гневный» вдвоем загнали «Бреслау» обратно в Босфор, будучи даже вместе слабее противника; они попеременно атаковали с разных сторон, заставляя крейсер подставлять один из своих бортов, а между направлениями с него на эсминцы было около четверти картушки. А сколько раз при несении дозора, когда скисало радио у головного, донесение в базу давал концевой, приняв его по семафору. И, наконец, сколько раз в случае подрыва на мине одного эсминца («Орфей», «Забияка» и пр.) другой приводил его на буксире или, в худшем случае, подбирал людей. Подобных случаев очень много, так же как случаев расплаты за то, что в море высылался один миноносец. И все же после совместного плавания исключительно приятно иногда побегать одному. Почему? Во-первых, потому, что нет начальства на мостике. Просторнее. Никто не подтягивает по мелочам; можно делать все что угодно. Во-вторых, не надо поддерживать заданное число оборотов (эскадренный ход), не надо следить за строем, чтобы не налететь на корму головного, не надо никого предупреждать о поворотах и т.д. и т.п., то есть не испытывать большого напряжения. И вот «Деятельный» один идет на север. Война не кончена. Чечень еще не взят. Где-то бродят белогвардейские корабли. Поэтому вся служба несется по-боевому: усиленное наблюдение, полное затемнение. Последовательно увеличиваем ход с тем, чтобы выиграть побольше времени на док. Однако старые винты протестуют, а новые (как бы распластанные на корме), несмотря на найтовы и маты, принимают серьезное участие в общем концерте дребезжащих и стучащих от вибрации металлических частей корпуса и вооружения. Больше четырнадцати с половиной узлов не получается. И без того на корме можно объясняться только жестами, а при повышении числа оборотов более ста двадцати, помимо «дрожемента» в ногах, начинают щелкать [112] челюсти и можно прикусить язык{63}. Но страшно не за целость языка, а за целость кронштейнов. Наконец, есть веский довод, чтобы не очень торопиться. Осматривать Кизлярский залив можно только после рассвета, то есть не раньше 5 часов 40 минут (не считая периода сумерек). Поэтому нам нет смысла прийти к району поиска в темноте. * * *