Предыдущая   На главную   Содержание   Следующая     Е. П. Блаватская ТРИ ЖЕЛАНИЯ Извлечение из "Света на Пути". Правила эти начертаны для всех учеников: внимай им. Прежде чем очи увидят, они должны быть недоступны слезам. Прежде чем ухо услышит, оно должно утратить свою чувствительность. Прежде чем голос может заговорить в присутствии Учителей, он должен утратить наносить боль. Прежде чем душа может предстать перед Учителем, стопы ее должны быть омыты кровью сердца. 1. Убей в себе честолюбие. 2. Убей желание жить. 3. Убей желание утех. 4. И трудись, как трудятся честолюбцы. Чти жизнь, как чтут и те, которые желают жить. Будь счастлив, как те, которые живут для счастья. На первый взгляд три первые правила Света на Пути должны показаться несколько различного характера, что трудно уловить их связь. Связь между ними чисто духовная. Честолюбие есть высшая ступень личной деятельности, достигаемой разумом, и в нем есть нечто благородное даже для оккультиста. Покорив в себе желание стать выше своих товарищей и разбирая свои личные желания, страстный искатель духовного пути находит прежде всего в себе жажду жизни. Ибо все то, что обыкновенно называется желанием, уже давно было покорено, пережито или забыто, прежде чем началась эта неустанная духовная брань. Желание жизни есть всецело духовное желание, а не ментальное; и встречаясь с ним, человек встречается со своей собственной душой. Немногие пытались посмотреть ему в лицо; еще меньше число тех, которые могут угадать его значение. Такова связь между честолюбием и желанием жизни. Редко бывают честолюбивы те люди, в которых сильны животные страсти. То, что обыкновенно принимается за честолюбие в людях с сильным физическим организмом, есть чаще всего проявление большой энергии для того, чтобы добиться полного удовлетворения физических желаний. Чистое, простое честолюбие есть стремление мысли вверх, проявление врожденной интеллектуальной силы, которая возвышает человека над равными ему. Подниматься, превосходить других в чем бы то ни было, в каком-нибудь отделе искусства, науки или мысли, есть самое сильное стремление тонко и высоко настроенных душ. Это нечто совсем иное, чем жажда познания, которая всегда делает человека учеником вечно учащимся, какого бы величия он ни достиг. Честолюбие возникает не из любви к чему-либо, но из чистого себялюбия. Я хочу знать, я хочу подняться, и моей собственной силой. Кромвель, заклинаю тебя, беги честолюбия; Через этот грех и ангелы падали. Завоевание положения, в смысле которого слово честолюбие первоначально употреблялось, отличается по степени, а не по существу от того более отвлеченного значения, которое теперь обыкновенно приписывается ему. Поэта считают честолюбивым, когда он пишет для славы. Это правда; так оно и есть. Он быть может не ищет места при дворе, но он конечно добивается самого высокого положения, которое ему только известно. Мыслимо ли, чтобы какой-нибудь великий писатель был бы действительно анонимным и остался таковым? Человеческий разум возмущается теорией Бэконовского авторства Шекспировских произведений не только потому, что это делает из Бэкона чудовище, непохожее на другие человеческие существа. Для обыкновенного ума непостижимо, чтобы человек мог так бесцельно скрывать свой свет. Но для оккультиста понятно, что великий поэт может быть вдохновляем другим еще более великим, чем он сам, стоящим вдали от мира и от всякого соприкосновения с ним. Такой вдохновитель должен был бы победить не только честолюбие, но и отвлеченное желание жизни, прежде чем он стал бы способным исполнить такую великую незримую работу. Потому что ему пришлось бы расстаться навеки со своим произведением, как только оно появилось бы в мире; оно никогда не принадлежало бы ему. Человек, который может представить себе, что он перестал предъявлять какие бы то ни было требования миру и не желает ни брать от него, ни доставлять ему наслаждений, может иметь слабое представление о душевном состоянии, которого достиг оккультист, расставшись с желанием жизни. Не думайте, что это значит, чтобы он никогда не давал и не брал наслаждений; он делает то и другое, поскольку он живет. Великий человек, полный деятельности и мысли, ест с удовольствием свою пищу; он не вкушает ее мысленно и не думает о ней, вкусив ее, подобно жадному ребенку или просто обыкновенному гастроному. Это очень грубый пример, но иногда эти простые иллюстрации помогают уму лучше каких-либо других. По этой аналогии легко видеть, что опытный оккультист, который работает в мире может оставаться совершенно свободным от желаний, и тем не менее принимать и с интересом отдавать его успехи. Он достиг возможности давать более, чем принимать, потому что он не способен ни на страх, ни на разочарование. Он не боится ни смерти, ни того, что называют уничтожением. Он не может чувствовать разочарования, так как, хотя он и испытывает удовольствие необыкновенно сильно и остро, но для него безразлично, наслаждается ли он им сам или кто-либо другой. Это чистое простое наслаждение, не омраченное личным стремлением или желанием. То же самое относится и к тому, что оккультисты называют прогрессом т.е. восхождение со ступени на ступень познания. Во всякой школе внешнего мира соревнование есть главное поощрение к успеху. Оккультист, напротив, не способен сделать ни малейшего шага, пока не приобретет способность относиться к прогрессу, как к отвлеченному действию. В каждую данную минуту кто-нибудь должен стать ближе к Божеству; прогресс должен быть непрерывен. Но ученик, который желает быть именно этим прогрессирующим впереди всех человеком, может отложить всякую надежду на прогресс. Никогда не должен он также предпочитать прогресс другого своему и оставить всякую мысль о какой-то заместительной жертве. Такие мысли в некотором смысле бескорыстны, но они существенно характеризуют тот мир, в котором существует разделение, и где на форму смотрят как на нечто, имеющее свою собственную цену. Форму человека можно рассматривать так, как будто ни одна искра Божества не обретала в ней: ибо в любой момент искра эта может покинуть определенную форму и перед нами останется один вещественный признак того человека, которого мы знали. Напрасно душа после первого шага в оккультизме цепляется за старые мысли и верования. Время и пространство не существуют, они существуют только в практической жизни для удобства. То же самое можно сказать и о дифференциации единого божественно-человеческого духа во множестве людей на земле. Розы имеют свой собственный цвет, а лилии - свой; никто не может объяснить, почему это так, когда то же солнце, тот же свет дает краску каждому. Природа неразделима. Она облачает землю, и когда это покрывало сдернуто, она выдерживает свое время и вновь одевает ее. Окружая землю, подобно атмосфере, она сохраняет ее вечно горячей и молодой, влажной и светлой. Подобно огненному духу, человеческий дух окружает землю, живет над Природой, поглощает ее, иногда бывает поглощен ею, но в общем всегда остается более эфирным и возвышенным, чем она. Как индивидуум, человек сознает огромное превосходство Природы; но когда он доходит до сознания, что он часть неразделимого и неразрушимого Целого, тогда он познает также и то, что это Целое стоит выше природы. Вид звездного неба повергает в ужас человека, достигшего ровно настолько сверхличности, чтобы сознавать свою собственную ничтожность, как индивидуума; оно почти то, что подавляет его. Но дайте ему испытать ту мощь, которая исходит от сознания себя частью богочеловеческого духа, и ничто не будет более способно подавлять его своим величием. Если бы даже колеса неприятельской колесницы прошли по его телу, то он забыл бы, что это его тело,и вновь встал бы на борьбу вместе со своей собственной армией. Но этого состояния нельзя достигнуть, к нему нельзя даже приблизиться, пока последнее из трех желаний не покорено, также, как и первое. Все три должны быть вместе постигнуты и преодолены. Удобство на языке оккультистов вполне понятное слово. Для неофита нет никакой надобности искать неудобств или отдаваться аскетизму, подобно религиозным фанатикам. Он может дойти до того, что будет отдавать предпочтение лишениям и тогда они сделаются его комфортом. есприютность есть то условие, которому посвящает себя религиозный брамин; и по внешней религии считается, что такой брамин исполняет свой обет, если он покидает жену и ребенка, и делается бесприютным нищим странником. Но все внешние формы религии те же формы комфорта, и люди, дающие обет воздержания, действуют в том же духе, в каком они вступают в какой-нибудь товарищеский союз. Разница между этими двумя сторонами жизни только внешняя. Та бесприютность, которая требуется от неофита, вещь гораздо более жизненная. От него требуется уступка его права выбора или желания. Обитая с женой и ребенком под семейною кровлею и исполняя обязанности гражданина, неофит, в эзотерическом смысле, может быть более бесприютным, чем будучи странником или изгнанником. Первый урок практического оккультизма, который дается посвященному ученику, состоит в выполнении всех непосредственных ближайших обязанностей с той же утонченной смесью энтузиазма и бесстрастия, с какою ученик чувствовал бы, вообразив себя властелином миров и правителем судеб. Это правило встречается в Евангелии и в Бхагавад-Гите. Непосредственная работа, какова бы она ни была, содержит в себе отвлеченное требование долга и относительная важность или маловажность ее не имеют никакого значения. Но закона этого нельзя исполнить, пока не будет разрушено навеки всякое стремление к утехам жизни. Беспрестанные самоутверждения личного я должны быть отброшены навеки. Они столько же обладают данными свойствами, как и желание иметь известный баланс в банке или удержать расположение любимого лица. Они одинаково подвержены земным изменениям; даже более того, потому что неофит, делаясь неофитом, просто входит в теплицу. Перемена, разочарование, отчаяние, безнадежность окружают его по первому зову, потому что он желает быстро выучить свои уроки. И по мере того, как он будет изгонять из себя все это зло, оно будет замещаться другим еще худшим: страстное стремление к обособленной жизни, к ощущениям, к сознанию своего собственного роста налетят на него и опрокинут ту слабую преграду, которую он воздвиг себе. И никакая преграда, будь то аскетизм или отречение, ничто отрицательное не устоит ни на одну минуту против этого могущественного наплыва чувств. Единственная преграда может быть построена из новых желаний. Напрасно стал бы думать неофит, что может уйти за пределы сферы желаний. Это невозможно, пока он еще человек. Природа должна приносить цветы, пока она Природа; человеческий дух сразу утратил бы свое равновесие в этой форме существования, если бы не продолжал желать. Индивидуальный человек, как существенная часть этой жизни, не может мгновенно выбросить себя из нее. Он может только изменить в ней свое положение. Человек, в котором интеллектуальная жизнь преобладает над животной жизнью, поднялся над обыденностью, но он все же пока останется еще во власти желания. Если ученик рассчитывает одним только усилием сделаться безразличным, то результатом будет его падение в бездонную пропасть. Овладевайте новой цепью желаний, более чистых, широких, благородных, и тогда твердою стопою ступите на лестницу. Только на последней и высочайшей ступени лестницы, у самого входа в Божественную жизнь, возможно удержать то, что не имеет ни материи, ни существования. Первая часть "Света на Пути" подобна музыкальной струне; ноты должны звучать все вместе, хотя каждая из них должна быть тронута отдельно. Изучайте и приобретайте новые желания, прежде чем выбросите старые, иначе вы погибнете в буре. Человек, пока он человек, имеет в себе материю и нуждается в опоре, в какой-нибудь мысли, которой он мог бы держаться. Но пусть это будет возможно меньшая опора. Учитесь, подобно акробату, медленно и осторожно, чтобы сделаться более независимым. Прежде чем расстаться с демоном честолюбия, с желанием чего-нибудь, хотя и утонченного и возвышенного вне вашего я, овладейте желанием найти свет мира внутри себя самих. Прежде чем отбросить желание сознательной жизни, научитесь желать недостижимого или, говоря иначе, того, что можете достигнуть лишь теряя личное сознание. Зная, что цель ваша такого высокого характера, что она не даст вам ни сознательного успеха, ни утех, что никогда не достигнете вы через нее в вашем временном личном Я какого-либо места отдохновения или приятной деятельности, вы урезаете всю силу и могущество желаний низшей астральной природы. Ибо, поняв эти факты, какое может быть еще желание обособленных ощущений или роста? Оружие воина, который встает сражаться за вас в битве, описанное во второй части "Света на Пути", подобно рубашке счастливого человека в старинном рассказе. Король мог быть вылечен от всех своих недугов, проспав в такой рубашке; но, когда нашли счастливого человека в его королевстве, то он оказался нищим, беззаботным, бесстрашным и без рубашки. Таков и божественный воин. Никто не может пользоваться его оружием, потому что его у него нет. Король не мог найти счастья, подобного счастью безработного нищего. Мирянин, как бы утонченно ни было его воспитание, скован тысячей мыслей и чувств, которые должны быть отброшены прежде, чем он может стать на пороге оккультизма. И заметьте это, он скован, главным образом, тем оружием, которое он носит и которое обособило его. Он обладает еще личной гордостью, самопочитанием. Все это должно умереть вместе со смертью личности. Процесс, описанный в первой части "Света на Пути", состоит в сбрасывании навеки этой скорлупы или вооружения. Тогда восстает воин безоружный, беззащитный, безобидный, отождествляющий себя с обидчиками и обиженными, гневающимися и прогневляющими, сражающийся не за одну из враждующих сторон, но за Божественное, которое стоит выше всего. Перевод с английского М. Жук ЗОЛОТЫЕ СТУПЕНИ Праведная жизнь, Открытое сознание, Чистое сердце, Пытливый ум, Незамутнённое духовное восприятие, Братское чувство ко всем, Готовность дать и принять совет и наставление, Верность долгу перед Учителем, Добровольное следование заветам Истины, Если мы вверились ей и считаем, что Учитель ею обладает; Мужественная выдержка при встрече с личной несправедливостью, Смелое провозглашение принципов, Доблестная защита ближнего от несправедливых нападок, Взор, постоянно устремлённый на идеал человеческого прогресса и совершенствования, который даёт тайная наука — Таковы золотые ступени лестницы, по которой ученик сможет подняться в Храм Божественной Мудрости. Е.П. Блаватская ЯВЛЯЕТСЯ ЛИ АБОРТ ПРЕСТУПЛЕНИЕМ? [письмо в редакцию] "Статьи в вашем журнале, озаглавленные "Является ли самоубийство преступлением?", побудили меня задать другой вопрос: "Является ли преступлением аборт?" Дело не в том, что я лично имею какие-либо серьезные сомнения в незаконности такого поступка; но такой обычая до такой степени преобладает в Соединенных Штатах, что лишь сравнительно немногие видят в нем что-то неправильное. Лекарства для этой цели открыто рекламируются и продаются; в "респектабельных семьях" эта церемония регулярно повторяется каждый год, и семейный доктор, который предложил бы отказаться от этого, был бы безапелляционно устранен и заменен более сговорчивым. Я говорила с докторами, которые при совершении аборта имеют не больше колебаний, чем при введении лекарств; с другой стороны, существуют определенные брошюры, исходящие из ортодоксальных источников и направленные против этой практики; но они обычно столь перегружены описанием "опасных последствий", что утрачивают свою действенность для обычного читателя вследствии своей абсурдности. Следует признать существование определенных обстоятельств, при которых может случиться так, что самое лучшее как для ребенка, который должен родиться, так и для общества в целом, чтобы его появление было предотвращено. Например в том случае, если сама мать искренне желает уничтожения ребенка, то ее желание вероятно повлияет на формирование его характера и сделает из него, когда он вырастет, убийцу, закоренелого преступника или человека, для которого было бы лучше, "если бы он никогда не родился". Но если убиение плода оправдано, не лучше ли было бы убивать ребенка после того, как он родится, поскольку тогда не было бы опасности для матери; а если оправдано убивание детей до или после их рождения, то возникает следующий вопрос: "В каком возрасте и при каких обстоятельствах убийство позволительно?" Поскольку это вопрос огромного значения для многих тысяч людей, я была бы признательна, если бы он был рассмотрен с теософской точки зрения. "М. Д.", Член Т. О., Джорджтаун, Колорадо, США ————————— Замечания Редактора. — Теософия в целом отвечает: "Ни в каком возрасте и ни при каких обстоятельствах убийство не может быть оправдано!", а Оккультная теософия добавляет: "Предостережения против аморальной и опасной практики исходит не от закона, и не из аргументов, взятых из того или другого ортодоксального "изма", но скорее оттого, что в оккультной философии и физиология, и психология обнаруживают бедственные последствия этого поступка". В данном случае аргументация основана не на причинах, но на производимых ими следствиях. Наша философия заходит так далеко, чтобы считать, что если уголовный кодекс большинства стран наказывает за попытки самоубийства, то он должен (если он намерен быть последовательным) вдвойне наказывать за убийство плода как за попытку к двойному самоубийству. Ибо действительно, если даже оно происходит успешно и мать не погибает, все же это укорачивает ее жизнь на земле и надолго продлевает ее тоскливое пребывание в кама локе, которая является промежуточной сферой между землей и областью покоя, — и это не "чистилище Святого Патрика", но факт и место необходимой остановки в эволюции жизненных стадий. Совершенное преступление точно приводит к греховному разрушению жизни и вмешательству в деятельность природы, то есть карму, — карму матери и вероятного будущего человеческого существа. Этот грех не рассматривается оккультистами как грех религиозного характера, — ибо на самом деле в плоде или даже в ребенке до того, как он достиг самосознания, содержится не больше духа и души, чем в каком-нибудь другом маленьком животном, — поскольку мы отрицаем отсутствие души у минералов, растений или животных и верим лишь в то, что она выражена у них в разной степени. Однако убиение плода — это преступление против природы. Без сомнения разного рода скептики будут смеяться над нашими замечаниями и называть их абсурдными предрассудками "ненаучной болтовней". Но мы пишем не для скептика. Нас попросили изложить взгляды теософии (или скорее оккультной философии) по этому вопросу, и мы отвечаем на этот вопрос настолько, насколько мы это знаем. "Теософист", август 1883 г. Е. П. Блаватская ПРОИСХОЖДЕНИЕ ЗЛА Проблема происхождения зла может быть философски рассмотрена только в том случае, если за основу своих рассуждений мы возьмем архаические доктрины Индии. Лишь древняя мудрость способна дать удовлетворительное объяснение существованию вселенского зла. Согласно её учениям, рождение Космоса и эволюция жизни происходят вследствие раскола первоначального проявленного единства и превращения его во множественность или великую иллюзию формы. Гомогенность трансформируется в гетерогенность, что не может не создавать контрасты, отсюда возникает и то, что мы называем злом, господствующим ныне в нашей юдоли слез. Материалистическая западная философия (как её неверно называют) не преминула воспользоваться этим великим метафизическим догматом. Даже материалистическая наука, с химией во главе, в последнее время со всей серьезностью обратилась к первой его части и сейчас пытается доказать на основе неопровержимой информации гомогенность первоначальной материи. Но теперь к этому процессу примешивается ещё и материалистический пессимизм — учение, которое не является в полном смысле слова ни философией, ни наукой, но скорее просто набором ничего не значащих слов. Пессимизм в его современной стадии перестал быть пантеистическим, но примкнул к материализму и теперь стремится извлечь для себя капитал из древнего индийского учения. Однако атеистический пессимизм — птица не очень высокого полета, ибо не поднимается выше физической гомогенной протоплазмы дарвинистов. Для него земля и материя — ultima thule, prima materia, за которой он видит лишь ужасающую пустоту, непроглядное ничто. Правда, некоторые пессимисты пытаются поэтизировать свои идеи на манер раскрашенных гробов или мексиканских покойников, чьи отвратительные губы и щеки покрывают толстым слоем румян. Но разложение проступает сквозь маску фальшивой жизни, несмотря на все усилия скрыть его от глаз живых людей. Материализм теперь покровительствует индийским метафорам и образам. Так, из новой работы д-ра Мейнлендера на данную тему («Pessimism and Progress») мы узнаём, что индийский пантеизм и немецкий пессимизм суть одно и то же и что именно вследствие распада гомогенной материи на гетерогенную произошел переход от единообразия к полиформизму, приведший в итоге к образованию нашей несчастной Вселенной. Вот слова истинного пессимиста: «Это (превращение) как раз и было той первоначальной ошибкой, тем первородным грехом, который весь мир искупает теперь своими тяжкими страданиями; этот грех, породивший всё живое, одновременно вверг свои творения в бездонную пропасть зла и страданий, выбраться из которой можно только одним способом — прекратив существование.» Подобная интерпретация восточной формулировки, называющая единственным средством освобождения от страданий «прекращение существования» (идет ли речь о существовании целого Космоса или же отдельного индивида), в корне неверна. Восточный пантеист, чья философия указывает на необходимость различать истинное Бытие, или Esse, и обусловленное существование, вряд ли уверует в столь абсурдную идею и согласится с подобной безысходной альтернативой. Он понимает, что, выдавливая из себя по капле танха (неудовлетворенное стремление к существованию, или «желание жизни»), он постепенно избавляется от проклятия перерождений и обусловленного существования. Но он понимает также, что не может уничтожить или «прекратить» собственную жизнь, исключая разве что внешнюю, поверхностную личность, что равносильно простой смене платьев. Веря в Единую Реальность, которая есть вечное Бытие, «беспричинная причина», из которой человек сам изгнал себя в мир формы, восточный пантеист считает своё временное прогрессирующее продвижение в состояние майи (изменчивости, или иллюзии) поистине величайшим злом; но в то же время осознаёт, что это естественный процесс, столь же неотвратимый, как муки рождения. Это единственный путь, следуя которым он может перейти от ограниченных и обусловленных жизней к жизни вечной, к абсолютному Бытию, столь ёмко передаваемому санскритским словом «Сат». «Пессимизм» индусского или буддийского пантеиста носит метафизический, глубокомысленный и философский характер. Мысль о том, что материя и её изменчивые проявления являются источником и причиной вселенского зла, стара как мир, хотя впервые её конкретно сформулировал только Гаутама Будда. Но великий индийский реформатор наверняка не планировал превращать своё учение в спасательный круг, за который смог бы ухватиться впоследствии современный пессимист, или делать из него вешалку, на которую материалист навешивал бы свои извращенные и опасные догматы! Мудрец и философ, принесший себя в жертву человечеству тем, что жил ради его спасения, учил людей видеть в чувственном существовании материи одни лишь страдания, но в его проницательный философичный ум никогда не приходила мысль о назначении премии за самоубийство; его усилия были направлены на то, чтобы освободить человечество от чрезмерной привязанности к жизни, ибо эта привязанность и есть главная причина себялюбия, а последнее в свою очередь — причина боли и страданий. Сам Будда являет для каждого из нас пример исключительной силы воли, но это была воля к жизни, а не к отказу от нее. Согласно его учению, зло будет существовать всегда, но оно существует не в самой материи, которая вечна, а только в создаваемых ею иллюзиях: в изменчивости и превращениях материи рождается жизнь, но эти изменения условны, и эта жизнь эфемерна. В то же самое время зло не только неотвратимо, но и необходимо. Ибо если мы можем отличать добро от зла и свет от тьмы и ценить первое, избегая второго, то только благодаря существованию контрастов между ними. Мертвая буква философии Будды показывает нам только темную сторону вещей иллюзорного уровня жизни; но её эзотерическое прочтение, её скрытая душа отодвигают завесу, открывая архату всю славу вечной жизни в полной гомогенности Сознания и Бытия. Сие утверждение, несомненно, покажется представителям материалистической науки и даже современного идеализма очередной нелепостью, но для мудреца и эзотерического пантеиста это очевидный факт. Краеугольная идея о происхождении и распространении зла вследствие прогрессирующего дробления некогда гомогенной материи, приобретающей вследствие этого форму и — по мере физического совершенствования этой формы — все более дифференцированную структуру, имеет эзотерическую сторону, о которой наверняка даже не подозревают современные пессимисты. Однако именно внешний её аспект издревле служил предметом теоретизирования для каждого думающего народа. Даже в Индии изначально заложенная в основу рассматриваемого учения мысль была перевернута с ног на голову благодаря стараниям сектантов, что привело к появлению ритуалистических, чисто догматических доктрин хатха-йоги (в противоположность философизму ведантистской раджа-йоги). Языческие и христианские экзотерические спекуляции и даже средневековый монашеский аскетизм выбросили из некогда благородной идеи всё, что могли, чтобы привести её в соответствие со своими узколобыми сектантскими воззрениями. Их ложные представления о материи побудили христианство с самых первых лет своего существования отождествить женщину со злом и материей, невзирая на то почтение, которое римско-католическая церковь испытывает к Святой Деве. Но последнее неожиданное применение превратно понятого индийского учения, предложенное немецкими пессимистами, поистине, оригинальнее всего. В самом деле, всякие попытки провести аналогию между этим в высшей степени метафизическим учением и теорией Дарвина о физической эволюции на первый взгляд кажутся затеей абсолютно безнадёжной; тем более что теория естественного отбора не предусматривает никакого прекращения существования, но, напротив, наводит на мысль о бесконечном поступательном движении жизни ко всё более сложным своим формам. И всё-таки германская изобретательность исхитрилась при помощи научных парадоксов и изрядного количества софистики придать этой теории сходство с философской истиной. И древняя индийская доктрина при этом в очередной раз угодила в лапы современного пессимизма. Счастливый автор гипотезы о том, что зло появилось на свет вместе с протоплазматической амёбой, разделившейся ради продолжения рода и нарушившей тем самым свою целомудренную гомогенность, ссылается в своей новой книге — не больше и не меньше — на авторитет древних арийских мудрецов. Восхваляя древнюю философию и глубину её концепций, он в то же время заявляет, что её следует рассматривать «как наиболее значительную и важную истину, предвосхищенную и украденную древними мудрецами у современного мышления»!! Выходит так, что «современное мышление» ставит на одну доску глубочайший религиозный пантеизм индусских и буддийских философов и мимолетные капризы пессимистических материалистов, полностью их отождествляя. И того, что их разделяет непроходимая пропасть, похоже, никто не замечает. Никто не желает видеть, что пантеист не признаёт реальностью проявленный Космос, считая его всего лишь иллюзией собственных чувств, и потому необходимо рассматривает свое собственное существование тоже как скопление иллюзий. То есть, когда он говорит о способе избавления от страданий вещественной жизни, его мнение о природе этих страданий и мотивация его призывов к окончательному уходу из этой юдоли слёз полностью отличны от тех, которые пропагандирует пессимистический материалист. Для него (пантеиста) боль и страдания иллюзорны и происходят вследствие его собственной привязанности к этой жизни, продиктованной исключительно невежеством. Поэтому он стремится к вечной и неизменной жизни, к достижению абсолютного сознания в состоянии нирваны; в то время как европейский пессимист, принимая жизненное «зло» за реальность, мечтает (когда у него появляется время мечтать о чем-либо ином, кроме этих самых земных реальностей), по его собственным словам, о полном «прекращении существования». Для философа существует только одна реальная жизнь — блаженство нирваны, качественно отличающееся от всех имеющихся в проявленной Вселенной уровней сознания; пессимист же называет «нирвану» суеверием и отождествляет с «прекращением жизни», ибо жизнь для него начинается и заканчивается на земле; тогда как первый пренебрегает в своих духовных устремлениях даже первоначальным гомогенным единством, которым спекулируют теперь немецкие пессимисты. Философ знает и верит, что и у этого единства есть своя причина — вечная и бессмертная, ибо она никем и ничем не сотворена (иными словами, она не является результатом предыдущей эволюции). Следовательно, его усилия направлены на скорейшее воссоединение с этой первопричиной, возвращение в до-первоначальное состояние, возможное лишь после прохождения по иллюзорной дороге призрачных жизней с их нереальной фантасмагорией чувственных восприятий. Подобный пантеизм может считать «пессимистическим» только тот, кто верит в персональное провидение; тот, кто готов противопоставить отрицанию реальности всего «сотворенного», т.е. обусловленного и ограниченного, свою собственную слепую и нефилософичную веру. Восточный ум не пытается выискивать зло в каждом фундаментальном законе и проявлении жизни, он не рассматривает каждый феномен как неизбежное умножение зла (зачастую мнимого); восточный пантеист просто подчиняется неизбежному, но старается сбросить со своего жизненного пути как можно больше будущих «нисхождений в перевоплощение», избегая, по мере сил, создания новых кармических причин. Буддийскому философу известно, что продолжительность чередования жизней каждого человека (если только он не достигнет нирваны «намеренно» или, как говорят каббалисты, если он не «возьмет царство Божие силой») аллегорически представлена в виде истории о сорока девяти днях, проведенных Гаутамой Буддой под деревом Бо. А индусский мудрец знает, в свою очередь, что ему надлежит зажечь первый и погасить сорок девятый огонь*, прежде чем он достигнет окончательного освобождения. Зная все это, мудрец и философ терпеливо ждут естественного часа своего освобождения; в то время как их злосчастный подражатель — европейский пессимист — всегда готов совершить самоубийство, которое с такой уверенностью пропагандирует. Не зная о том, что гидра существования имеет бесчисленное множество голов, он не может относиться к жизни с таким же философским презрением, с каким относится к смерти, и потому неспособен следовать мудрому примеру своих восточных братьев. __________ * Это эзотерическое положение, и потому неподготовленный читатель обнаружит в нем не очень много смысла. Но теософ, читавший «Эзотерический буддизм», без труда догадается, что сорок девять «дней» и сорок девять «огней» это 7, умноженное на 7, и поймет, что эта аллегория эзотерически указывает на семь последовательных человеческих коренных рас и семеричное деление каждой из них. Все монады рождаются в первой и освобождаются в последней, седьмой расе. Только Будда, как говорят, смог достичь освобождения в течение одной жизни. Таким образом, философский пантеизм совершенно непохож на современный пессимизм. Если первый базируется на ясном понимании тайн бытия, то второй является по сути дела ещё одной толикой зла, добавленной нездоровой фантазией к уже существующему немалому запасу социальных зол. Строго говоря, это даже не философия, но просто систематизированная клевета на жизнь и бытие в целом, желчные излияния диспептика или неизлечимого ипохондрика. Так что никаких параллелей между этими двумя системами мышления нет и быть не может. Побеги зла и страдания были несомненно первыми результатами и следствиями гетерогенности проявленной Вселенной. И всё же это только иллюзия, порождённая законом контрастов, являющимся, как уже было сказано, одним из фундаментальных законов природы. Ни добро, ни зло не могли бы существовать, если бы взаимно не освещали друг друга своим светом. Рассматривая Бытие во всех его формах как источник контрастов с самого Сотворения Мира и учитывая тот факт, что зло преобладает во Вселенной благодаря эго-изму или себялюбию, можно прийти к буквальному восприятию образной восточной метафоры, согласно которой существование есть акт искупления ошибки природы; и вследствие этого человеческая душа (psyche) начинает рассматриваться как козел отпущения или жертва бессознательной сверх-души. Но этот вывод должен подталкивать человека не к пессимизму, а к мудрости. В жертву должно быть принесено только невежество, тогда как знание должно подчинить естественный пессимизм своей абсолютной власти. Однако постепенно, в процессе накопления наследственности или атавизмов, последний входит в плоть и кровь человека. Пессимизм всегда присутствует в нас, каким бы тихим и незаметным он ни был поначалу. Даже среди первых радостей существования, когда нас переполняют жизненные энергии юности, мы склонны при первых же признаках страдания, перед лицом мелких неудач или при появлении чёрной тучи на нашем горизонте обвинять жизнь во всех своих бедах, называть её обузой и даже проклинать наше бытие. Всё это свидетельства присутствия пессимизма у нас в крови, и в то же время — присутствия плодов невежества. По мере умножения человечества умножаются и страдания, в мире становится всё больше боли и скорби, что является закономерным результатом численного роста вырабатывающих их индивидов. Мы живем в атмосфере мрака и отчаяния, но только потому, что наши глаза опущены вниз и взоры прикованы к земле со всеми её физическими и чисто материальными проявлениями. Но если вместо этого человек на своём жизненном пути будет глядеть не в небо, поскольку это всего лишь красивая метафора, но в себя самого, сосредоточившись на своем внутреннем мире, то сможет вскоре освободиться от удушающей хватки огромной змеи, имя которой — иллюзия. И тогда его жизнь — с колыбели и до могилы — не будет казаться невыносимой и бессмысленной даже в самые чёрные минуты. Пессимизм — хроническая подозрительность, побуждающая человека повсюду предчувствовать затаившееся зло, имеет двойственную природу и потому приносит плоды двух сортов. Являясь естественным свойством каждого физического человека, он становится проклятием только для невежд. Но для человека одухотворённого он становится благом, так как побуждает его искать истинный путь, открывая ему с течением времени одну фундаментальную истину: всё в этом мире носит подготовительный характер, ибо всё в нем — бренно. Пессимизм подобен отдушине в стене мрачной темницы земной жизни, сквозь которую внутрь пробивается лучик света из дома вечности, лучик, который, озаряя наши внутренние чувства, шепчет несчастному узнику о тайне происхождения и двойственности его бытия. В то же время это — невысказанный намек на присутствие в человеке того, кто всегда знал и знает о существовании иной, лучшей жизни, ожидающей нас после того, как проклятие земных жизней будет исчерпано до конца. Данное объяснение проблемы и происхождения зла носит, как уже было сказано, чисто метафизический характер и потому не имеет ничего общего с физическими законами. Оно связано исключительно с духовной составляющей человека, и потому необдуманное его восприятие может оказаться опаснее, чем даже полное его незнание. Лежащее в самом основании этики Гаутамы Будды, но попавшее ныне в руки современных филистеров от материализма, оно может стать жертвой смешения двух систем пессимистического мышления, что в свою очередь может привести к ментальному самоубийству, если не хуже. Восточная мудрость учит, что дух должен пройти через испытание воплощением и жизнью и принять крещение материей, чтобы обрести опыт и знание. Только после этого он сможет приобщиться к духовному крещению или самоосознанию, возвращающему его в исходное состояние божественности, на сей раз дополняемое накопленным опытом, благодаря которому дух получает новое качество — всеведение. Иными словами, дух может вернуться в состояние изначальной гомогенности первоисходного вещества не иначе как обогащённый плодами кармы, ибо это единственный способ создать абсолютно сознательное божество, лишь на одну ступень отстоящее от абсолютного всего. Библия содержит недвусмысленные указания на то, что зло существовало задолго до Адама и Евы, и, следовательно, на них никак не может лежать проклятие первородного греха. Ибо если бы до их появления в мире не было ни зла, ни греха, то откуда бы тогда взялся змий-искуситель или же Древо Познания добра и зла в саду эдемском. Свойства этой яблони наглядно описаны в том стихе, где говорится о грехопадении Адама и Евы, вкусивших ее запретного плода: «И открылись глаза у них обоих, и узнали они» многое, помимо того, что наги. Таким образом, слишком большое знание о материальных вещах вполне справедливо названо злом. Но как бы то ни было, наш долг — всесторонне изучить новоявленную опасную теорию и разоблачить её. До сих пор пессимизм пребывал в сфере философии и метафизики, даже не пытаясь вторгаться во владения чисто физических наук, к числу которых, безусловно, принадлежит дарвинизм. Теория эволюции приобрела ныне практически всеобщее распространение, и нет теперь такой школы (за исключением воскресных и миссионерских), где она не преподавалась бы с теми или иными модифицирующими отступлениями от первоначальной программы. Но с другой стороны, ни одно учение не подвергается таким злоупотреблениям и не притягивается за уши ко всевозможным околонаучным рассуждениям с большим проворством, нежели теория эволюции; данное утверждение особенно справедливо для тех случаев, когда фундаментальные законы эволюции привлекаются для решения сложнейшей и в высшей степени абстрактной проблемы многогранного человеческого существования. Там, куда «боятся ступать» психология и даже философия, материалистическая биология орудует кувалдою поверхностных аналогий и предвзятых умозаключений. И хуже всего то, что, считая человека всего лишь высшим животным, она утверждает его неоспоримую и полную принадлежность к сфере эволюционистской науки. Но теперь парадоксы в этой сфере уже не накрапывают мелким дождичком, но льются на головы учёных, как из опрокинутого ведра. «Человек — мерило всех вещей», но в то же время измеряется и анализируется по той же самой схеме, что и животное. Один немецкий материалист называет духовную и психическую эволюцию законной собственностью физиологии и биологии, полагая, что только через разгадку тайн эмбриологии и зоологии можно решить проблему человеческого сознания и происхождения его души*. Другой находит оправдание самоубийцам в том, что они якобы следуют примеру животных, которые, устав от жизни, до смерти морят себя голодом**. __________ * Геккель. ** Лео Бах. До сих пор у пессимизма, невзирая на изобилие и великолепие его парадоксов, была одна явно слабая сторона, а именно: отсутствие сколь бы то ни было реального и очевидного базиса, на который он мог бы опереться. У его последователей не было никакой достаточно жизнеспособной направляющей мысли, которая служила бы им маяком, помогающим счастливо избежать всех — реальных и воображаемых — подводных мелей и рифов человеческой жизни, столь щедро рассеянных повсюду ими самими в виде обвинений, каковые они выдвигают в адрес жизни и бытия. Всё, что они могли до сих пор, — это полагаться на авторитет своих ведущих представителей, нашедших для себя весьма оригинальное (хотя и бесполезное) занятие — увязывать всё существующее в жизни многообразное зло с метафизическими концепциями великих немецких мыслителей, таких, как Шопенгауэр и Гартманн (они делали это с самозабвением маленьких мальчиков, которые подвязывают разноцветные хвостики к воздушным змеям своих старших товарищей, чтобы потом порадоваться, гдядя на них в воздухе). Но теперь их программа существенным образом меняется. Пессимисты нашли себе поддержку гораздо более солидную и авторитетную (хотя и не столь философичную), нежели привязывание своих жалоб и стенаний к метафизическим воздушным змеям Шопенгауэра. Те дни, когда они соглашались со взглядами этого философа, называвшего вселенскую волю главным виновником всего мирового зла, ушли безвозвратно. Не устраивает их более и туманная концепция «бессознательного» фон Гартманна. Пессимисты настойчиво искали более благоприятную и менее метафизическую почву для возведения здания своей пессимистической философии, и старания их увенчались успехом — теперь причину вселенского страдания они видят в фундаментальных законах физического развития. Зло уже не связывается с непонятным и сомнительным фантомом, именуемым «волей», но удостоверяется очевидными и неоспоримыми научными фактами: отныне пессимистов будут тащить за собою на буксире эволюционисты. Их основной аргумент мы уже привели в самом начале статьи. Вселенная и всё, что в ней есть, возникло вследствие «раскола первоначального единства и превращения его во множественность». И, как я уже говорила, это не совсем точное изложение индийского учения отнюдь не вызывает в мозгах у пессимиста ассоциации с Единым, с ведантистской абстракцией — Парабрахмом; в противном случае я ни за что не применила бы здесь термин «раскол». Не думает пессимист в этот момент и о Мулапракрити, или «завесе» Парабрахма; более того, он не помышляет даже о первоначальной проявленной материи (в лучшем случае — он может лишь логически вывести её существование), что следует из толкования д-ра Мейнлендера, но связывает сие Единое главным образом с земной протоплазмой. Дух божества в данном случае полностью игнорируется; и очевидно, что происходит это вследствие необходимости представить весь мир «законной собственностью физической науки». Одним словом, мы имеем дело с утверждением, что освещенное веками учение, оказывается, проистекает из теории, согласно которой «все ныне существующие животные и растения и все организмы, когда-либо жившие на земле», развились с течением времени из «нескольких, а возможно, даже одной-единственной простейшей формы» (Дарвин). Индусский философский догмат, — говорят нам, — подтверждается и объясняется вполне научной аксиомой. Что же это за аксиома? А вот послушайте: наука утверждает, что цепь превращений, через которые проходит каждый зародыш — семя, из которого произрастает дерево, или яйцеклетка, развивающаяся в живое существо, представляет собою ни что иное, как постепенный переход от первоначальной, гомогенной материи этого зародыша к более сложной, гетерогенной форме. Таким образом, индийское учение подтверждается научной теорией эволюционизма и отождествляется с этой теорией, что, разумеется, очень почетно для древней мудрости, оказавшейся достойной современного материалистического мышления. Философская доктрина, поясняет наш пессимист, не просто подтверждается процессом индивидуального роста и развития различных организмов, но и наглядно иллюстрируется им как в общем и целом, так и во всех своих деталях. Её истинность доказывается как эволюцией и ростом нашей собственной планеты, так и аналогичными процессами в масштабах всей Вселенной. Словом, рождение и развитие органического мира в его всеобъемлющей полноте свидетельствуют в пользу древней мудрости. Наукой установлено, что органический мир — от универсалий до частностей — подчинен одному и тому же закону прогрессирующего усложнения, закону перехода от единства к множественности как «фундаментальной схеме эволюции жизни». Даже эволюция народов, социальных отношений и общественных институтов, развитие языков, наук и искусств суть неизбежные и фатальные следствия вездесущего закона «раскола единства и превращения его во множественность, перехода от гомогенности к полиформизму». Но, соглашаясь на словах с индийской мудростью, наш автор интерпретирует фундаментальный закон природы на свой собственный лад, при этом немилосердно искажая его. Для него этот закон одинаково применим также и к историческим судьбам человечества. По его мнению, эти судьбы тоже подчинены и служат подтверждением истинности индийской концепции. Он полагает, что человечество во всей своей совокупности всё больше и больше отдаляется (по мере своего развития и эволюционного продвижения, сопряженного с дроблением на части, каждая из которых становится особой и независимой составляющей некогда единого целого) от своего изначального — здорового и гармоничного — состояния. Каждый новый виток усложнения социальной структуры и общественных отношений, равно как и индивидуального бытия, ведет к уменьшению жизненной силы, угасанию энергии чувств и разрушению первичного единства, без которого невозможна внутренняя гармония. А отсутствие этой гармонии порождает в свою очередь внутренний дисбаланс, который становится причиной величайшего умственного убожества. Таким образом, зло коренится в самой природе жизненной эволюции, предусматривающей усложнение. И каждый шаг вперед вызывает в виде побочного эффекта дополнительное рассеивание энергии, что неизбежно ведет к пассивной апатии. Таков, по его словам, неотвратимый результат каждого прогрессирующего усложнения жизни, ибо эволюция, или развитие, есть ни что иное, как переход от гомогенного к гетерогенному, распыление целого во множестве и т. д., и т. п. И этот ужасный закон универсален, т.е. распространяется на всех созданий — от бесконечно малых до человека включительно, поскольку закон этот, как признает сам автор, является одним из фундаментальных законов природы. Но именно этот односторонний взгляд на физическую природу, предлагаемый нам германским автором, ни словом не обмолвившимся о её духовном и психическом аспекте, заключает в себе смертный приговор для всей созданной им школы. Ибо важно не то, применим ли вышеупомянутый закон дифференциации и его фатальных последствий к тем или иным примерам роста и развития различных видов животных и даже самого человека, но то, является ли этот закон, положенный в основу и служащий главным аргументом в пользу новой теории пессимистической школы, в действительности фундаментальным и универсальным? Мы желаем доподлинно знать: охватывает ли данная схема эволюции весь процесс развития и роста, на всех его этапах и во всей его совокупности, и правомерно ли признание этого процесса единоличной собственностью физической науки? И если вся его суть действительно заключается «единственно лишь в переходе от гомогенного состояния к гетерогенному», как это утверждает Мейнлендер, то остается ещё доказать, что именно этот процесс является подлинным творцом «тех сложных комбинаций тканей и органов, которые создают совершенную форму животного или растения». Но, как уже отмечали некоторые критики «Пессимизма и прогресса», наш немецкий пессимист ни на йоту не сомневается в том, что исследует эволюцию во всей её полноте. Его открытие и всё учение «основывается на уверенности в том, что развитие и фундаментальный закон прогрессирующего усложнения структуры заключаются только в одном: в трансформации единства во множественность». А отсюда и отождествление эволюции с ослаблением и упадком, с постепенным угасанием всех сил и энергий. Мейнлендер был бы абсолютно прав в своих аналогиях, если бы этот закон дифференциации гомогенного в гетерогенное действительно был фундаментальным законом жизненной эволюции. Но подобное предположение выглядит ошибочным как с метафизической, так и с физической точки зрения. Эволюция никогда не протекает по прямой линии, как, впрочем, и любой другой природный процесс, но продвигается циклически — так же как и всё остальное. Циклические змеи кусают свои собственные хвосты, подражая Змею Вечности. И в этом индийское учение (относящееся к Тайной Доктрине) действительно подтверждается естественными науками, и в особенности — биологией. Вот что сообщает нам в своих «Научных Письмах» анонимный русский критик. «В эволюции отдельных индивидов, в эволюции органического мира и всей Вселенной, равно как и в процессе роста и развития нашей планеты — словом, повсюду, где имеет место прогрессирующее усложнение структуры в той или иной форме, мы наблюдаем, помимо перехода от единства к множественности и от гомогенности к гетерогенности, также и обратный переход — от множественности к единству и от гетерогенного к гомогенному... Скрупулезные ислледования упомянутого процесса прогрессирующего усложнения показали, что, наряду с дроблением на части, в природе наблюдается также и процесс взаимного поглощения последних... В то время как одна часть клеток, сливаясь друг с другом и превращаясь в единое целое, образует мускульные волокна и мускульную ткань, другие клетки поглощаются костной и нервной тканью и т.д., и т.п. То же самое можно сказать и о формировании структуры растений...» И если это так, то мы можем утверждать, что материальная природа подчиняется тому же самому закону, который управляет эволюцией психического и духовного, нисходящих в материальный мир лишь затем, чтобы снова вознестись и слиться воедино в исходной точке. Гомогенная созидательная масса, или стихия, дифференцируется и постепенно преобразуется в гетерогенную, но затем, приведя свои составные части в единое гармоничное целое, начинает обратный процесс — реинволюцию, так же постепенно возвращаясь в свое исходное, первоначальное состояние. Вряд ли пессимизм может рассчитывать на сколь-нибудь серьезную поддержку со стороны чистого материализма, поскольку последний до сих пор отличался явно оптимистической направленностью. Разумеется, его ведущие представители никогда не скупились на насмешки в адрес теологических восторгов по поводу «славы Божьей и всех трудов его». Бюхнер язвительно отзывается о пантеисте, который видит в этом «безумном» мире проявление Абсолюта. Но в целом материалисты признают равновесие между добром и злом, возможно, потому, что этот тезис служит им защитой от «суеверной» привычки искать и надеяться на какую-то лучшую жизнь. Каким бы узким ни был их кругозор и ограниченным их духовный горизонт, все же естественный ход вещей не приводит их в отчаяние; тогда как пантеистический пессимист неизменно настаивает на том, что отчаяние является единственной закономерной реакцией мыслящего существа на атеистическое отрицание. Разумеется, этот вывод является для него аксиомой или, по крайней мере, должен быть таковой. Если «надежда не распространяется за пределы этой жизни», то трагедия бытия сводит на нет всякую мыслимую raison d"etre и дальнейшее продолжение жизненной драмы становится столь же глупым, сколь и бесполезным. Тот факт, что пессимистические выводы проникли наконец в сочинения некоторых материалистических авторов, есть закономерное следствие распространившегося ныне образа мышления, еще одно знамение времени. Он служит наглядной иллюстрацией трюизма о том, что созданную современным научным нигилизмом пустоту не в силах заполнить ни один холодный прогноз, предлагаемый ныне оптимистам в качестве компенсации. Контеанский* «энтузиазм человечества» поистине является довольно слабым утешением, коль скоро ему суждено исчезнуть вместе с расой, что неизбежно произойдет, когда «солнечные огни постепенно погаснут», если, конечно, это вообще может произойти в обозримом будущем (к радости физической науки, чьи прогнозы в этом случае блестяще подтвердятся). Если все существующие несчастья и страдания и вся жесточайшая борьба за существование с сопутствующими ей ужасами в конечном счете ни к чему не ведут, если человек — только эфемер, игра слепых сил, то для чего тогда продолжать весь этот фарс? «Беспрестанное вращенье жерновов материи, силы и закона», оказывается, всего лишь приближает бесчисленные человеческие толпы к вечному забвению, где от них не останется ни памяти, ни следа, ибо весь мир обречен на возвращение в состояние огненного тумана, из которого он когда-то вышел. Земная жизнь не есть вещь в себе. Она окутана болью и мраком. Так стоит ли удивляться тому, что слепая душа нигилиста тяготеет к пессимизму Шопенгауэра, отворачиваясь от беспочвенного оптимизма Штраусса и его последователей, напоминающего ему животный восторг молодого осла, только что основательно закусившего чертополохом?! __________ * Огюст Конт (1798-1857) — французский философ, один из о снователей позитивизма и социологии. Позитивизм рассматривал как среднюю линию между эмпиризмом и мистицизмом. — Прим. ред. Как бы то ни было, ясно одно: необходимо найти некое объяснение, которое охватывало бы все факты существования, оправдывая их оптимистическое восприятие. Современное Общество проникнуто всё возрастающим цинизмом и отравлено отвращением к жизни. Таков результат абсолютного незнания закономерностей действия кармы и природы эволюции души. Лишь благодаря неразумной приверженности догмам механистической и в значительной мере ложной теории эволюции пессимизм смог подняться на незаслуженно большую высоту. Но тот, кто хорошо усвоил основы Великого Закона (а философия вряд ли может предложить для такого усвоения и поиска всеобъемлющего объяснения нечто лучшее, нежели эзотерическая доктрина великих индийских мудрецов), не видит никакого locus standi недавних исправлений, внесенных в систему мышления Шопенгауэра или в метафизические хитросплетения этого «философа бессознательного». Разумность осознанного существования может быть доказана только на основе изначальной — ныне эзотерической — философии. А согласно последней, «нет ни смерти, ни жизни, ибо и то, и другое — иллюзия; единственная реальность — это бытие (или существование)». Этот парадокс повторил тысячелетия спустя один из величайших из всех когда-либо живших физиологов. «Жизнь — это смерть», — сказал Клод Бернар. Организм живет благодаря тому, что отдельные его части постоянно отмирают. И в основе учения о выживании наиболее приспособленного, безусловно, лежит именно этот трюизм. Жизнь вышестоящего целого требует смерти нижестоящего, зависит от смерти составляющих его и подчиненных ему частей. И коль скоро жизнь — это смерть, то смерть — это жизнь, ибо весь великий цикл жизней составляет единое существование, наихудшим из этапов которого является наша планета. Тот, кто знает, поймет, о чем идет речь. Ибо рано или поздно для каждого существа наступает заря, когда Знание освобождает его из плена иллюзии и невежества; и тогда прозревший с полным пониманием и предельной убежденностью сможет заявить в лицо Махамайе: Разрушен дом твой и расколота опора его! Создала его иллюзия. Невредимым выхожу оттуда, чтобы обрести освобождение* ____________ * Э. Арнольд, «Свет Азии», окончание книги VI — Прим. ред. Перевод Ю. Хатунцева Е.П. Блаватская НАУКА ЖИЗНИ Что такое жизнь? Сотни наиболее глубоких философов, множество ученых и опытных врачей задавало себе этот вопрос, но практически безрезультатно. Покрывало, которым окутан предвечный космос и таинственное зарождение жизни, никогда не было приподнято так, чтобы это удовлетворило серьезную и искреннюю науку. Чем больше люди официального знания пытались проникнуть сквозь его темные складки, тем сильнее сгущалась эта тьма, и тем меньше они видели, ибо они подобны искателю сокровищ, который странствовал по всем морям в поисках того, что было зарыто в его собственном саду. Но что же такое тогда эта наука? Не биология ли это, или, быть может, это изучение жизни в более широком смысле? Нет. Может это физиология или наука об органических функциях? Тоже нет; ибо первая из них оставляет эту проблему, как трудную загадку Сфинкса; а последняя — это скорее наука о смерти, чем о жизни. Физиология основывается на изучении функций различных органов, и эти органы необходимы для проявления жизни, но то, что эта наука называет живой материей, является, на самом деле, материей мертвой. Каждая молекула живых органов содержит в себе зачаток смерти, и начинает умирать, как только рождается, чтобы та молекула, которая будет ее преемником, смогла жить лишь для того, чтобы в свою очередь умереть. Орган, естественная часть любого живого существа, является лишь средой для некой особой функции в течение жизни и комбинацией из таких молекул. Жизненный орган (как и весь организм) надевает на себя маску жизни и таким образом скрывает постоянное разложение и смерть своих частей. Поэтому ни биология, ни физиология не являются наукой и даже отраслями науки жизни, но суть лишь науки о видимости жизни. В то время как истинная философия стоит подобно Эдипу перед Сфинксом жизни, едва осмеливаясь произнести тот парадокс, который содержится в ответе на предложенную загадку, материалистическая наука, самонадеянная, как и всегда, никогда ни на одно мгновение не сомневаясь в своей собственной мудрости, гипнотизирует саму себя и многих других, заставляя поверить в то, что она разрешила величественную тайну бытия. Однако, в действительности, приблизилась ли она хотя бы к ее порогу? Конечно, она никогда не сможет содействовать распространению истины, пытаясь ввести себя и других неосторожных людей в заблуждение и утверждая, что жизнь — это всего лишь результат сложного сочетания молекул. Разве витальная сила и на самом деле является "фантомом", как ее называет Дюбуа Реймон? Ибо его язвительное замечание, что "жизнь", как нечто независимое, это лишь asylum ignorantiae [убежище невежд] для тех, кто хочет найти себе приют в абстракциях, когда прямое объяснение невозможно, с много большим основанием подходит к тем материалистам, которые мешают людям видеть реальные факты, помещая в этом месте напыщенные и труднопроизносимые слова. Разве какое-нибудь из пяти подразделений жизни, столь претенциозно названных — архебиозис, биокрозис, биодиэрезис, биокенозис и биопародозис,1 помогли когда-либо Гексли или Геккелю полнее изучить тайну зарождения хотя бы простейшего муравья, — не говоря уж о человеке? Совершенно несомненно — нет. Ибо жизнь и все, что к ней относится, принадлежит к законному владению метафизика и психолога, а физическая наука не может иметь никаких претензий на все это. "То, что было, это то, что будет; и то, что было, уже названо — и известно, что это ЧЕЛОВЕК", — таков ответ на загадку Сфинкса. Но "человек" в данном случае не имеет отношения к физическому человеку, — во всяком случае, не в его эзотерическом значении. Скальпели и микроскопы могут раскрыть тайну материальных частей оболочки человека: они никогда не смогут прорезать окно в его душу, чтобы открыть хотя бы малейшее пространство на любом из более обширных горизонтов бытия. И только те мыслители, которые, следуя дельфийским предписаниям, познавали жизнь в своих внутренних личностях, те, кто тщательным образом изучил ее в самих себе, прежде чем попытаться проследить ее и проанализировать ее отражения в своих более внешних оболочках, были вознаграждены некоторым успехом. Подобно огненным философам средневековья, они перепрыгивали через видимости света и огня в мире следствий и сконцентрировали все свое внимание на обретении тайных сил. Затем, прослеживая их до единственной абстрактной причины, они попытались постигнуть ТАЙНУ, каждый из них настолько, насколько это позволяли сделать его интеллектуальные способности. Таким образом, они установили, что 1) кажущийся живым механизм, называемый физическим человеком, это лишь топливо, материал, которым питается жизнь, чтобы проявить себя; и 2) что благодаря ему внутренний человек получает в качестве платы и вознаграждения возможность накапливать добавочные переживания земных иллюзий, называемых жизнями. Одним из таких философов сегодня безусловно является великий русский романист и реформатор, граф Лев Николаевич Толстой. Сколь близки его взгляды к эзотерическим и философским учениям высшей теософии мы увидим, внимательно ознакомившись с некоторыми фрагментами из лекции, почитанной им в Москве перед местным Психологическим обществом. Обсуждая проблему жизни, граф просит свою аудиторию признать в качестве аргумента нечто невозможное. Он говорит: "Допустим на одно мгновение, что все то, что стремится узнать о жизни современная наука, она уже узнала и знает это сегодня, что эта проблема стала столь же ясна, как день; теперь вполне очевидно, как органическая материя при помощи простой адаптации смогла произойти из неорганической материи; так же ясно, как природные силы могут быть преобразованы в чувства, волю, мысль, и что в конце концов все это известно не только городскому студенту, но также и каждому сельскому школяру. Далее, мне известно, что такие-то и такие-то мысли и чувства происходят из таких-то и таких-то движений. Хорошо, но что же дальше? Могу ли я, или же нет, произвести такие движения и управлять ими ради того, чтобы вызвать в моем мозгу соответствующие мысли? Этот вопрос — чем являются те мысли и чувства, которые я создаю в самом себе и других людях, все еще остается не только нерешенным, но даже незатронутым. И все же это именно тот самый вопрос, который является единственным фундаментальным вопросом главной идеи жизни. Наука выбрала своим объектом некоторые проявления, сопровождающие жизнь, и, принимая2 часть за целое, назвала эти проявления интегральным целым всей жизни... Этот вопрос, неотделимый от идеи жизни, состоит не в том, откуда жизнь, но почему человек должен жить именно этой жизнью: и лишь начиная с этого вопроса, можно надеяться на приближение к решению проблемы бытия. Ответ на вопрос, "почему мы должны жить?", выглядит для человека столь простым, что он едва ли посчитает его заслуживающим внимания, если коснется его. ...Следует жить наилучшим образом, насколько это возможно, — вот и все. Это кажется на первый взгляд очень простым и всем известным, но это совсем не столь просто и известно, как можно себе вообразить... Идея жизни вначале предстает перед человеком как наиболее простое и самоочевидное дело. Однако как только человек начинает поиски этой жизни в любом месте так называемого тела, он сразу же встречается с непреодолимыми трудностями. Жизнь находится не в волосах и не в ногтях; не в ногах и не в руках, которые могут быть ампутированы; она не в крови, не в сердце и не в мозге. Она повсюду и она нигде. Дело обстоит так: жизнь не может быть найдена ни в одном из мест своего пребывания. Затем человек начинает искать жизнь во времени; и опять-таки, это выглядит сперва очень простым делом... И все же опять, он начнет свою погоню не раньше, чем поймет, что дело здесь снова обстоит намного сложнее, чем он полагал. Я прожил уже пятьдесят восемь лет, так утверждает церковная запись о моем крещении. Но я знаю, что из этих пятидесяти восьми лет я проспал свыше двадцати. Как же тогда? прожил ли я эти годы, или же нет? Отнимите те месяцы, когда моя мать была беременна мною, а также те, которые я провел на руках моей няньки, — не назовете ли вы и это время также жизнью? Опять-таки, об оставшихся тридцати восьми годах я знаю, что добрую их половину я проспал, переезжая с место на место; таким образом, я не могу больше сказать в этом случае, жил ли я в течение этого времени, или нет. Я мог жить немного, и расти немного. И снова человек обнаруживает, что во времени, как и в теле, жизнь есть повсюду, и все же нигде. И теперь естественно возникает вопрос: откуда же тогда эта жизнь, которую я не могу нигде обнаружить? Теперь — хочу я узнать... Но так уж случается, что и в этом направлении то, что казалось мне сперва столь легким, кажется сегодня невозможным. Несомненно, я занимался поисками чего-то другого, а не моей жизни. Таким образом, раз мы должны были искать, где находится жизнь, — если вообще должны были это делать, — тогда нам следовало вести эти поиски не в пространстве и не во времени, не как поиски некой причины или следствия; нам следовало искать нечто распознаваемое внутри себя, совершенно отличное от пространства, времени и причинности. Все, что остается нам в таком случае — это самопознание. Но как я распознаю жизнь в себе самом? Вот как я познаю ее. Для начала я знаю о том, что живу; и что я живу, желая для себя всего, что хорошо, и хочу этого с тех пор, как я себя помню, и по сей день, и с утра до вечера. Все то, что живет вне меня самого, важно в моих глазах, но лишь в той степени, насколько оно способствует созданию того, что создает мое благосостояние. Вселенная важна на мой взгляд только потому, что она может принести мне удовлетворение. Между тем, с этим моим знанием о моем существовании связано и кое-что еще. Я чувствую, что неотделимо от жизни и другое знание, тесно связанное с ней; а именно, что помимо меня самого, я окружен целым миром живых созданий, обладающих, как и я сам, тем же самым инстинктивным пониманием своих особенных жизней, и что все эти создания живут ради своих собственных целей, которые чужды мне; что эти создания не знают и не стремятся узнать ничего о моих претензиях на некую исключительную, особенную жизнь, и что все эти создания, чтобы достигнуть успеха в своих целях, готовы в любой момент уничтожить меня. Но это еще не все. Наблюдая умирание созданий, во всем похожих на меня, я также знаю, что и меня в том числе — это прекрасное МЕНЯ, единственное, в котором представлена жизнь — также ожидает скорое и неизбежное разрушение. Все это выглядит так, как если бы в человеке было два "Я"; и они никогда не могли жить вместе в мире; как если бы они находились в вечной борьбе, и всегда пытались изгнать одно другое. Одно "Я" говорит: — Я одно живу, так как должно жить, все же остальное лишь кажется, что живет. Поэтому весь raison d"etre [смысл] вселенной состоит в том, чтобы было удобнее жить этому Я. Другое "Я" отвечает: — Вселенная существует вовсе не ради тебя, но для своих собственных задач и целей, и она мало озабочена тем, чтобы знать, счастливо ли ты или нет. Жизнь после этого омрачается! Одно "Я" говорит: — Я хочу лишь удовлетворения всех моих желаний и потребностей, и именно для этого мне нужна вселенная. Другое "Я" отвечает: — Все животные живут лишь ради удовлетворения своих желаний и потребностей. Эти желания и потребности животных удовлетворяются за счет других животных и с ущербом для них; отсюда и бесконечная борьба между животными видами. Ты — животное, и потому ты должно бороться. И все же, сколь бы ни преуспело ты в своей борьбе, остальные борющиеся создания рано или поздно одержат над тобой верх. Становится хуже! жизнь наполняется кошмаром... Но самое ужасное то, что одно "Я" говорит: — Я хочу жить, жить всегда. А другое "Я" на это отвечает: — Вне всякого сомнения, ты можешь умереть через несколько минут, как умрут также и все те, кого ты любишь, ибо и ты, и они — все вы претерпеваете разрушение с каждым движением ваших жизней, приближая таким образом все ближе страдания, смерть, все то, что ты так ненавидишь и чего боишься больше, чем чего бы то ни было. Хуже уже некуда... Изменить такое состояние невозможно... Можно не двигаться, не спать, не есть, даже не дышать, но никто не может не думать. Я думаю, и эта мысль, моя мысль, отравляет жизнь мне, как некой личности, на каждом шагу. Человек может начать сознательную жизнь не раньше, чем это сознание станет повторять ему непрестанно, без передышки, снова и снова, одну и ту же вещь. — Жить той жизнью, которую я вижу и чувствую в своем прошлом, жизнью, которую ведут животные и многие люди, жить таким образом, благодаря которому ты стал тем, кто ты есть сейчас, — дальше невозможно. Если бы ты попытался сделать это, ты никогда бы не смог избежать борьбы со всем миром созданий, которые живут также, как и ты — ради своих личных целей; и в дальнейшем эти создания неизбежно убьют тебя... И с этим ничего не поделаешь. Остается лишь одно, и это всегда приходится делать тому, кто, начиная жить, переносит свои цели вовне самого себя и стремится достигнуть их... Но сколь бы далеко не поместил он их от своей личности, как только его ум проясняется, никакая из этих целей не сможет его удовлетворить. Бисмарк, объединивший Германию и ныне правящий в Европе (если в его уме есть хоть какое-то понимание последствий его деятельности), должен понимать — как понимает его личный повар, приготавливающий обед, который будет с аппетитом съеден в урочный час — то же самое неразрешенное противоречие между суетностью, тщеславием и глупостью всего того, что он сделал, и вечностью и разумностью того, что существует всегда. Если они лишь взглянут на это, оба они увидят это с одинаковой ясностью; во-первых, что сохранение в неприкосновенности обеда князя Бисмарка, так же как и могущественной Германии, происходит единственно по следующим причинам: первого — благодаря полиции, а второго — благодаря армии; и лишь до тех пор, пока над ними обоими сохраняется тщательный надзор. Потому что есть голодные люди, которые охотно съели бы этот обед, и народы, которые с радостью стали бы столь же могущественны, как Германия. Во-вторых, что ни обед князя Бисмарка, ни мощь Германской империи, не только не соответствуют целям и назначению универсальной жизни, но что они находятся в вопиющем противоречии с ними. И в-третьих, что как тот, кто варит обед, так и мощь Германии, очень скоро умрут, и что так же скоро исчезнут и обед, и Германия. И сохранится одна лишь вселенная, которая никогда не уделяла ни одной мысли ни обеду, ни Германии, и в наименьшей степени думала о тех, кто "сварил" их. Как только интеллектуальное состояние человека возрастает, он приходит к идее о том, что никакое счастье, связанное с его индивидуальностью, не является достижением, но есть лишь необходимость. Индивидуальность — это лишь то начальное состояние, с которого начинается жизнь, и конечный предел жизни... Меня могут спросить: где же тогда начинается жизнь, и где ее конец? Где кончается ночь, и где начинается день? Где на морском берегу кончаются владения моря, и где начинаются владения суши? Есть день, и есть ночь; есть суша, и есть море; есть жизнь, и есть отсутствие жизни. Наша жизнь, как только мы начинаем осознавать ее, — это подобное маятнику движение между двумя крайностями. Одна крайность — это некое абсолютное безразличие к жизни бесконечной вселенной, энергия, направленная только на удовлетворение потребностей своей собственной индивидуальности. Другая крайность — это полный отказ от этой индивидуальности, величайшая забота о жизни бесконечной вселенной, в полном согласии с ней, перенос всех наших желаний и доброй воли с себя самого на эту бесконечную вселенную и все создания, которые находятся вокруг нас.3 Чем ближе к первой крайности, тем меньше жизни и счастья, чем ближе ко второй — тем больше жизни и счастья. Поэтому человек все время движется от одной цели к другой, то есть, он живет. ЭТО ДВИЖЕНИЕ И ЕСТЬ САМА ЖИЗНЬ. И когда я говорю о жизни, знайте, что представление о ней неразрывно связано в моей концепции с идеей сознательной жизни. Мне, как и любому другому человеку, неизвестна никакая иная жизнь, кроме сознательной. Мы называем жизнью — жизнь животных, органическую жизнь. Но это вовсе не жизнь, а лишь определенное состояние или условие жизни, проявляющейся для нас. Но что же такое это сознание или разум, необходимость которого исключает индивидуальность и переносит энергию человека вовне и в то состояние, которое считается нами блаженным состоянием любви? Что такое сознательный разум? Чему бы не могли мы дать определение, мы должны определить это нашим сознательным разумом. Следовательно, чем же мы будем определять разум?.. Если мы должны давать определение всему нашим разумом, из этого следует, что сознательный разум не может быть определен. И все же все мы не только знаем его, но это единственное, что дано нам знать несомненно... Это тот же самый закон, как закон жизни всего органического, животного и растительного мира, с той лишь разницей, что мы видим осуществление разумного закона в жизни растения. Но закона сознательного разума, которому мы подчиняемся, как и дерево подчинено своему закону, мы не видим, но исполняем его... Мы определили, что жизнь — это то, чем наша собственная жизнь не является. Именно здесь глубоко зарыт корень ошибки. Вместо изучения той жизни, которую мы осознаем внутри себя, безусловно и несомненно, — поскольку мы не можем знать ни о чем больше, — чтобы обдумать ее, мы наблюдаем то, что лишено наиболее важного фактора и способности нашей жизни, а именно, разумного сознания. Поступая таким образом, мы ведем себя как человек, который пытается изучить предмет по той тени или отражению, которое он отбрасывает. Если нам известно, что частицы вещества подчиняются во время своего преобразования деятельности организма, мы знаем об этом не потому, что мы наблюдали или изучали это, но просто потому, что мы обладаем неким сходным организмом, объединенным с нами, а именно, нашим животным организмом, который столь хорошо нам известен как материя нашей жизни; то есть, тот, именем которого мы называемся, чтобы работать и управлять, подчиняя его закону разума... Человек утрачивает веру в жизнь и переходит от этой жизни к другой, которая жизнью не является, не раньше, чем он станет несчастным и увидит смерть... Человек, который воспринимает жизнь такой, какой он находит ее в своем сознании, не знает ни страдания, ни смерти: ибо вся радость в жизни для него состоит в подчинении его животного начала закону разума, и сделать это не только в его власти, но это неизбежно происходит в нем. Мы знаем о смерти частиц в животном существе. Мы знаем о смерти животных и человека, как некоего животного; но нам неизвестно о смерти сознающего разума, и мы не можем ничего об этом знать именно потому, что сознательный разум — это сама жизнь. А Жизнь никогда не будет Смертью... Животные ведут счастливую жизнь, не видя смерти и не зная о ней, и умирают, не осознавая этого. Почему же тогда человек получил дар видеть и знать ее, и почему смерть столь ужасна для него, что поистине мучает его душу, часто заставляя его покончить с собой из-за ужасного страха смерти? Почему так происходит? Потому что человек, который видит смерть, это больной человек, тот, кто нарушил закон своей жизни и более не ведет сознательного существования. Он сам стал животным, животным, которое к тому же нарушило закон жизни. Жизнь человека — это стремление к счастью, и то, к чему он стремится, дается ему. Свет, возникший в душе человека, — это счастье и жизнь, и этот свет никогда не сможет стать тьмой, так как существует — истинно, для человека существует — лишь этот единственный свет, который горит в его душе." Мы перевели [с русского на английский] этот достаточно обширный фрагмент из конспекта превосходной лекции графа Толстого, потому что его слова звучат как некое эхо самых тонких учений универсальной этики истинной теософии. Его определение жизни, — которой в абстрактном и конкретном смысле должен следовать каждый искренний теософ, в соответствии и в меру своих естественных способностей, — это краткое обобщение и альфа и омега практической психической, если не духовной, жизни. В лекции есть такие фразы, которые покажутся среднему теософу чересчур туманными и, быть может, несовершенными. Однако он не найдет в ней ни одного предложения, на которое мог бы возразить даже самый требовательный практический оккультист. Ее можно назвать трактатом по алхимии души. Ибо этот "единственный" свет в человеке, который горит вечно и никогда не сможет стать тьмой по своей внутренней, присущей ему природе, хотя "животная природа" вовне нас может оставаться слепой по отношению к нему, — это тот "свет", о котором были написаны обширные тома неоплатониками Александрийской школы, а после них, розенкрейцерами и, в особенности, алхимиками, хотя и по сей день подлинный смысл их писаний является глубокой тайной для большинства людей. Это правда, граф Толстой — не александрийский, и не современный теософ; еще в меньшей степени он розенкрейцер или алхимик. Но то, что последние сокрыли под специфической фразеологией огненных философов, намеренно смешивая космические превращения с духовной алхимией, все это было перенесено великим русским мыслителем из царства метафизической жизни в область жизни практической. То, что Шеллинг определил бы как осознание тождественности субъекта и объекта во внутреннем эго человека, то, что соединяет и связывает последнее с универсальной душой, — то, что является лишь тождеством субъекта и объекта на высшем плане, или неведомым Божеством, — все это граф Толстой соединяет вместе, не покидая земного, материального плана. Он является одним из тех немногих избранных, которые начинают с интуиции и заканчивают почти всеведением. Развитие и проявление высшей САМОСТИ человека, которого достиг граф, — это трансмутация неблагородных металлов (животного вещества) в золото и серебро, или философский камень. Алкахест рядового алхимика — это All-geist [Дух всего], всепроникающий божественный дух высшего посвященного; ибо алхимия была и является, что известно сегодня лишь немногим, в такой же степени духовной философией, как и физической наукой. Тот, кто ничего не знает об одной из них, никогда не узнает многого о другой. Аристотель, поучая своего ученика, Александра, говорил о философском камне: "Это не камень. Он был и есть везде, и в каждом человеке, его называют целью всех философов", — как "Веданта" является вершиной всех философий. Заканчивая данное эссе о науке жизни, можно сказать несколько слов о вечной загадке, которую предложила смертным Сфинкс. Потерпеть неудачу в разрешении проблемы, содержащейся в ней, это значит обречь себя на несомненную смерть, поскольку Сфинкс жизни пожирает недогадливого, который жил лишь в своем "животном теле". Тот, кто живет ради себя, и только ради себя, несомненно умрет, как об этом сообщает высшее "я" низшему "животному я" в данной лекции. Есть семь ключей к этой загадке, и граф открывает эту тайну одним из самых высоких. Ибо, как это прекрасно выразил сам автор, говоря о "герметической философии": Подлинная тайна, наиболее близкая и в то же время крайне отдаленная от любого человека, в которую он должен быть посвящен, или же исчезнуть как атеист, — это он сам. Для него существует эликсир жизни, выпить который, перед открытием философского камня, значит испить напитка смерти, в то время как адепту и эпопту он дарует истинное бессмертие. Он может познать истину, какова она есть в действительности — Алетейю, дыхание Бога, или Жизни, сознательный разум в человеке. Это и есть "всерастворяющий алкахест", и граф Толстой прекрасно справился с этой загадкой. "Люцифер", ноябрь 1887 г. ____________ 1. Или жизнепорождение, жизнеслияние, жизнеразделение, жизнеобновление и жизнеперенесение. 2. Ошибочно употреблять здесь слово "принимая". Люди науки слишком хорошо знают, что то, чему они учат в отношении жизни, является материалистической выдумкой, опровергаемой на каждом шагу логикой и фактами. В этом специфическом вопросе наукой злоупотребляют и заставляют ее служить личным пристрастиям и жесткой политике уничтожения любого духовного устремления и мысли в человечестве. Было бы более правильно сказать — "притворяясь, что принимая". 3. Короче говоря, это как раз то, что для теософов означает "прожить данную жизнь".