|
||||||||||||||||
| Елена Мовчан Жажда возрождения | ||||||||||||||||
| 1700 лет тому назад Армения стала христианской страной. Вера в Спасителя восторжествовала здесь мирно – она не была, как в Риме, навязана государству восставшими рабами; она не насаждалась державно, сверху, как в Киеве. Нет. Сразу, с первых же своих шагов по этой древней земле учение Христа принесло с собой великую гармонию, глубокое единство народа, церкви, власти. Духовный праздник армян отмечают сегодня во всем мире. И не только потому, что армянские общины рассеяны едва ли не по всем странам и континентам. Тут дань уважения к одной из древнейших на свете христианских общин, к религиозному опыту народа, так много внесшего в историю и культуру человечества.
Торжества продлятся весь год. Их кульминацией станет 21 сентября. В этот день, День независимости Армении, в новом ереванском храме Григория Просветителя, который в 301 году крестил армянский народ, пройдет экуменическое (вселенское) богослужение. Единого Бога будут здесь славить все христиане – независимо от их национальной или конфессиональной принадлежности. И вот я снова на армянской земле. Люблю здесь все. Люблю людей, люблю строгие горные храмы, чистые волны Раздана, тепло розового ереванского туфа. Мне всегда казалось, что камни Армении сродни библейским. Тем, по которым ступали Сын Божий и Его апостолы. В Эчмиадзине, духовном центре страны, меня ждала встреча с Католикосом всех армян Гарегином II. Мои ереванские друзья отзываются о пастыре с высоким почтением. Его успели полюбить за те полтора года, что стоит он во главе церкви. В кабинет Католикоса вхожу вместе с ректором Армяно-Российского университета Левоном Мкртчяном и директором музея Параджанова Завеном Саркисяном. В приемной просят отключить мобильные телефоны. Кажется, будто на несколько минут мы покидаем суетный мир. Католикос радушен, приветлив. Говорит по-русски. А когда переходит на армянский, роль переводчика берет на себя Левон. Россия для Гарегина II – страна не чужая. Лет двадцать тому назад он учился в аспирантуре Духовной академии в Сергиевом Посаде. Сейчас младший брат Католикоса отец Езрас – глава Российской епархии, представитель Армянской церкви в России, где армянская община одна из самых древних и многолюдных в мире. Я говорю Католикосу, что наших читателей интересует жизнь его соотечественников в России и по всему миру; что мы собираемся рассказывать о знаменитых армянах, о Лазаревском институте, о культурных связях наших народов – от армянских колоний в древних Киеве и Новгороде до переводов Брюсова из Фрика и Саят-Новы. И дальше – до наших дней. Может быть, если мы обратимся к отцу Езрасу, он нам поможет? Католикос улыбается: конечно, поможет, а как же… Он переходит на родной язык, неторопливо рассуждает о наступившем ХХI веке. Он уверен – это будет век нравственности. Мы подошли к нему через времена технического прогресса, когда позитивистский интеллект трагически опередил духовное развитие человека. Не отсюда ли агрессия в поведении, войны, экологические катастрофы? О, нет – это не значит, что технический прогресс, естественные науки должны быть приостановлены. Просто нужна гармония. Иначе – падение нравов. И тогда все бессмысленно, включая и научные достижения. – Мне кажется, – говорю я, – что армянский народ все-таки сохранил свои традиционные ценности. Ваша вера глубока и естественна. Католикос улыбается, отвечает по-русски: – Как раз здесь, в Эчмиадзине, наш великий поэт Аветик Исаакян сказал однажды: если с армянина соскрести кожу, то и под кожей обнаружишь христианина. Так поэт продолжил историческое слово героя-полководца Вардана Мамиконяна. Когда персы попробовали навязать нам зороастризм, он сказал: "Вера – не одежда, которую можно сбросить". В минувшем веке, как и в древности, на долю нашего народа выпадали тяжелые испытания. Нелегкими были и последние годы – время обретения независимости. Вы говорите, что народу сейчас трудно живется. Да, это так. Но ведь народ одержал моральную победу. Это главное. На прощание Католикос дарит крест из белого оникса. Там же, в Эчмиадзине, я познакомилась с епископом Навасардом Кчояном, наместником Араратской епархии. Друзья называют его Српазан, что значит святейший, святой отец. Его резиденция – в Ереване, возле храма Св. Саркиса. Он производит на меня впечатление совершенно светского человека: даже длинная черная сутана напоминает элегантный темный костюм. Я сказала ему об этом. Он рассмеялся: – Что ж, пусть так. Разговор повернулся в сторону церковных обрядов и обычаев. Вот, говорю, в России в Великий пост не пьют спиртного. А в Армении? Неужели и у вас, где и пьяных-то не увидишь, тоже такой запрет? – Нет, почему же, иногда вино разрешается. Только чистое, не смешанное с водой. Какое пьют во время Причастия. У себя в кабинете епископ спокойно закуривает сигарету. Я не успеваю спросить, можно ли это при его сане. – Да, курю, как видите. И в театрах бываю, и на выставках, и на концертах. Музыку люблю. Классическую особенно. – А это не считается мирскими соблазнами? – При чем тут соблазны? Нормальные культурные интересы. Вот в планы празднования 1700-летия входят не только концерты классической музыки, но и эстрада, и соревнования спортивные. Оказывается, мой собеседник и сам занимался спортом. Сейчас не хватает времени даже на утреннюю зарядку. Любит шахматы. Но это другое – гимнастика для ума. Вот только к рок-музыке отношение сложное. Все-таки она подогревает темные страсти. Но – как знать? – может быть, и рок-музыка когда-нибудь оторвется от земли и обратится к светлым чувствам. Я не удерживаюсь – задаю вопрос, который всегда на языке у моих соотечественников, пришедших в армянский храм: зачем вы совершаете жертвоприношения? Разве это не от язычества? – Матах – не жертвоприношение. Скорее акт благотворительности. Ягненок или овца не приносится в жертву Богу, его режут, чтоб накормить бедных, голодных или пришедших издалека. Поэтому церковь никогда не освящает овцу – только соль. Это освящение трапезы, а не жертвенного животного. Наша беседа вполне естественно приходит к названию газеты, которую я представляю: "Алфавит". Для армян их алфавит – святыня. Создатель букв Месроп Маштоц – один из самых почитаемых святых. Я знаю это давно, но не могу объяснить, почему мои друзья придают такой высокий смысл литерам. Епископу вопрос приятен. – Еще пять лет назад я служил настоятелем церкви Св. Месропа Маштоца в Ошакане. Там основал центр, изучающий армянскую историю, религию, филологию. Были в Ошакане? Поезжайте завтра. Ошакан – небольшое селение, знаменитое своим древним храмом. В нем и похоронен Месроп Маштоц, создатель азбуки. В музее Научного центра висят картины армянских классиков: Овнатаняна, Башинджагяна, Сарьяна, Акопа Акопяна. Настоящий филиал ереванской Национальной галереи. По стенам конференц-зала и комнат развешаны картины современных художников. В епархии нас – меня и редактора Араратской епархиальной газеты Айкануш Месропян – встречает молодая сотрудница. И, не дожидаясь моих вопросов, начинает рассказывать: – Алфавит – это молитва. Начинается со слова "Аствац" – Бог (буква "а"). А заканчивается словом "крест". К – последняя буква алфавита. Из 36 букв составляется треугольник – символ Святой Троицы. И каждая буква в основе своей имеет форму креста. Она рисует буквы, чуть их упрощая или дополняя. И я вижу: действительно, в каждой литере "прочитывается" крест. По возвращении в Ереван спрашиваю епископа, как ему удалось заполучить для Научного центра столь ценные произведения искусства. Он говорит, что они принадлежат Национальной галерее, но находиться будут там, в Научном центре им. Святого Месропа Маштоца. – Вы поняли, в чем смысл создания этого центра? – спрашивает он. – Его цель – возрождение золотого века христианской цивилизации армянского народа в новом веке – тысячелетии. Там, у могилы Святого Месропа, ее корни, ибо в начале христианской цивилизации Армении были создатель армянской письменности Месроп Маштоц, Католикос Святой Саак и царь Врамшапу. Это слово – "возрождение", сказанное епископом, многое мне объяснило. Вовсе не светский он человек, а священник того типа, какими были священники эпохи Возрождения, стремившиеся к объединению религии, культуры и науки. Недаром мне все время хотелось задать ему вопрос: как он относится к тому, что светские художники – Джотто, Рафаэль, Микеланджело – расписывали церкви? И возможно ли такое в Армении? Но в армянских храмах с их суровостью (помните у Мандельштама в армянском цикле: "Плечьми осьмигранными дышишь мужицких бычачьих церквей") трудно представить себе яркие фрески и вообще какие бы то ни было украшения. Поэтому искусство здесь должно жить рядом с храмами. Там же должны возникать центры армянской культуры. Недаром первыми словами, написанными вновь созданными армянскими письменами, были слова из Притч Соломоновых: "Познать мудрость и наставления, понять изречения разума". …Армению – не рассказать. Она – дом, большой и светлый. И хочется пожелать мира этому дому. Очаг У директора геташенской школы Карапета Тиграновича Казаряна и Ольги Даниловны, учительницы младших классов той же школы, было четыре дочки. Меня, приехавшую в Армению по распределению, они взяли к себе в дом пятой. За всю мою жизнь я больше не встречала таких естественных людей. Карапет Тигранович, преподаватель истории, конечно же, член партии, на мои вольные, "оттепельные" высказывания реагировал болезненно. "Вай, Лена-джан, ты есть анархо-синдикалист", – говорил он обычно, и на том диспут кончался. Ольга Даниловна, красивая, строгая, гладко причесанная, в глухом темно-синем платье, навсегда осталась для меня символом армянской женщины, а быть может, и больше – самой Армении. Она учила меня: будь скромнее, не смейся без конца, в школу без чулок идти нельзя (а жара стояла немыслимая). И при этом сама заразительно смеялась. Геташен – в Араратской долине. Виноградники, фруктовые сады, и отовсюду виден двуглавый, с заснеженными вершинами Арарат – Большой Масис и Малый Масис; сюда причалил когда-то Ноев ковчег. Я проработала здесь чуть больше года и уехала в Москву. Но связи мои с Арменией не прервались, более того – укрепились благодаря тому, что следующим местом моей работы стал журнал "Дружба народов". Потом жизнь страны, как известно, коренным образом изменилась, и все связи с бывшими республиками, кроме сердечных, оказались разорванными. Осенью 1988 года Армения бурлила ежедневными митингами. Самое сильное мое впечатление от той поездки – митинг на площади Оперы. Море людей. У всех на устах – Карабах-Арцах. Эти два слова скандируют, встречая и провожая каждого оратора, а иногда и прерывая его речь. Я кое-что понимаю, поскольку за время своего преподавания сумела немного выучить армянский, что-то мне переводит Анаит Баяндур, прекрасная переводчица армянской литературы, ставшая впоследствии общественно-политическим деятелем. Я улавливаю суть высказываний и ощущаю во всем поведении людей, стоящих и внизу, на площади, и наверху, у Оперы, такую степень свободы, что мне становится страшно. Но митинг, несмотря на вольные речи, проходит мирно, никаких столкновений, люди расходятся, чтобы завтра снова прийти сюда. Среди пассажиров огромного лайнера я одно из немногих "лиц некавказской национальности". Самолет взмывает в небо и сразу же каким-то чудом превращается в большой дом, где много детей и пожилых людей, где все разговаривают друг с другом, как давние хорошие знакомые, а может быть, даже родственники. И я понимаю, что помогло этим людям перенести страшные времена, когда годами они жили без электрического света в неотапливаемых помещениях: "чувство семьи единой". Точно так же, как этот самолет зажил на несколько часов одним домом, так и каждый дом в Армении в блокадное время жил одной семьей. Все соседи собирались в одной квартире и согревали ее своим дыханием, своим теплом, своей добротой друг к другу. Гранта Матевосяна называют армянским Фолкнером. Так же, как Йокнапатофа Фолкнера, Цмакут Матевосяна – это образ мира, каким его видит художник. Реальный прототип Цмакута – родное село писателя Ахнидзор. Но мир Цмакута, который выстроил Грант Матевосян, не знает границ. Вскоре после распада СССР Матевосян во всеуслышание заявил, что ему грустно от утраты ощущения себя представителем великой страны. Это было единственное заявление – представители многонациональной советской литературы быстро ушли в свои национальные миры. Я сижу рядом с Грантом в его квартире, как 12, 15, 20 и еще сколько-то лет назад. Напротив – его жена Виржине, директор музея Ованеса Туманяна, и сын Давид – он работает на телевидении. Я спрашиваю Гранта, что значит для него Россия. – Россия для Кавказа, – отвечает он, – и, наверное, для Средней Азии (об остальных не берусь судить) – это миссионер в самом высоком смысле слова. Этим летом мы с семьей Давида отдыхали в Кобулети. Сколько же там и в Батуми сделано русскими! Они посадили дивные рощи, создали новый ландшафт, прекрасный и органичный. Я не знаю имен этих людей, но знаю имя человека, чей труд и любовь преобразили нашу степанаванскую землю, – Эдмон Леопольдович Леонович. Он родился в семье таких вот русских миссионеров в Карсской губернии. После резни 1915 года они вынуждены были уйти из тех мест, но не покинули Армению. В Степанаване Эдмон Леонович создал дендрарий. Лес не только сохраняет влагу, столь необходимую засушливой Армении, но вносит в пейзаж разнообразие и красоту. Свою миссию этот человек нес всю жизнь. Идея миссионерства была одной из важнейших у русской социал-демократии, и наша интеллигенция это высоко ценила. Ованес Туманян в письме Сергею Городецкому в 1918 году, когда произошли известные события, задает горькие вопросы: неужели вы покинете нас? неужели оставите свою миссию? В разговор включается Давид. Этим летом он проехал в литературном поезде от Германии до России: – Мерой российской духовности для иностранцев служит "Андрей Рублев" Тарковского. – Почему? – спрашиваю. – Я больше всего у него люблю "Зеркало". – Для них, – отвечает Давид, – Россия была безбожной, дикой страной, а тут все пронизано духом христианства. – Через два дня после просмотра "Рублева" Андрей пригласил меня на "Сталкера", – вспоминает Грант, – и я не пошел – не мог вырваться из поля "Рублева". Потом, конечно, "Сталкера" посмотрел и тоже был под большим впечатлением. А "Зеркало" – это прекрасно: поэзия, красота. О нем очень забавно сказала моя племянница: "Ничего не поняла и ничего не забыла". На стене передо мной висит картина, которая все время притягивает внимание. Темный фон, нечеткие фигуры. И по композиции, и по настроению она вызывает у меня ассоциацию с Филоновым. Говорю об этом Гранту. – А Андрей Битов увидел в ней что-то от Босха, – отвечает он. – Это очень хороший художник из Кировакана – Карлос Абовян. Грант вспоминает страшную черную ночь – ночь землетрясения. Он был тогда в Кировакане, совсем недалеко от эпицентра. В том жутком мраке, полном тревоги и неизвестности, рассказывает Матевосян, Карлос разжег костер из рамок для картин, и люди собрались у огня... – Очень тяжело сейчас, – говорит Матевосян. – Революция – это ужасно. – А разве здесь была революция? – Конечно, только без меча и без головы. А в этом году – страшная засуха, и непонятно, как мы переживем зиму. Крестьяне уже режут скот, потому что корм для одной коровы на зиму стоит 200 долларов, а сама она – 150. Вот и считай, что выгоднее. А без скота что такое деревня? А без деревни что такое страна? Армения теряет деревню и не может прокормиться – из-за этого так много народа уезжает отсюда. События последнего времени увели Матевосяна от письменного стола, на котором 12 лет назад лежал неоконченный роман, – Грант работал над ним долго и напряженно. Роман так и остался незаконченным, и я не без опаски спрашиваю, пишет ли он сейчас. Грант отвечает, что недавно закончил небольшую повесть. Я говорю: пусть скорее переводят, потому что в России его помнят и любят. Мой визит подходит к концу, и тут Грант произносит имя Льва Толстого, которого боготворит. – Толстой, – говорит он, – не понял слов Иоанна, что царство Божие внутри нас, и писал пейзажи. Чудные пейзажи, – добавляет он. – А ведь ждать его откуда-то извне – это материализм. Оно внутри, – Грант подносит руку к сердцу. – Вера наша здесь. Левона Мкртчяна я знаю почти всю мою жизнь. Когда приехала в Армению работать, он, лаборант кафедры русской литературы Ереванского университета, показывал мне город. Моя любознательность была ему явно не по вкусу, и когда я спрашивала о каждом встававшем на нашем пути памятнике: "Кому?" – он неизменно отвечал: "Одному революционеру". Через много лет, когда Левон стал секретарем Союза писателей, он рассказывал, что, помимо всего прочего, знакомит с Арменией иностранных гостей. Я рассмеялась и припомнила ему "памятник одному революционеру". "Ну, до этого дело не доходит, – сказал он. – Я придумал себе простого человека по имени Сако и рассказываю им разные истории из его жизни, каждый день новую. Они увлеченно слушают, смеются, и больше им ничего не надо". Тогда Левон писал критические статьи и работал над диссертацией о русских переводах армянской литературы, потом он издал изумительно оформленные старинными армянскими миниатюрами сборники Наапета Кучака, Григора Нарекаци, средневековой армянской поэзии. Он писал и издавал свои книги даже во время блокады, когда о книгопечатании не могло быть и речи. В мкртчяновском "самиздате" вышли три книги: "Анна Ахматова. Жизнь и переводы", "М.А. Дудин. Для человека ход времен печален" и "Краски души и памяти". Одной из них предпослана такая справка: "Напечатана книга автором, не за счет автора, а самим автором (оформление, набор на компьютере и размножение на ксероксе) и НЕ рассчитана на широкой круг читателей – тираж 50 экземпляров". Так бывает, когда человек не может не писать, когда ему есть что сказать. Все эти годы он оставался деканом факультета русского языка и литературы Ереванского университета. Как-то в тяжкое блокадное время в университет приехал американский профессор и осведомился между прочим, какова зарплата у декана. "Три доллара", – ответил Мкртчян. "В час? – переспросил американец. – Мало". В последние годы Мкртчян, человек сугубо литературный, не смог остаться в стороне от политики. Еще в 1991 году выпустил книгу под названием "Прежде всего – не надо убивать!" и подарил ее мне с такой надписью: "Никогда не думал, что будут убивать, а я буду писать, что не надо этого делать". На днях вышла его статья о проблемах сегодняшнего Кавказа, где он утверждает: "Дружбу народов, как я теперь понял, надо идеологически, материально поддерживать и, если хотите, даже принуждать людей жить в дружбе, не во вражде. Да, принуждать. Дружба стоит того". – Независимость! – говорит Левон. – Конечно, это прекрасно. Только вот вопрос референдума: хотите ли вы независимости? – это все равно что спросить бездомного, хочет ли он получить квартиру. Американский философ Алфред Норт Уайтхед считал, что ошибочна наша склонность ограничивать свободу свободой мысли, свободой печати, свободой религиозных убеждений. "Прометей, – писал он, – не дал людям свободу печати. Он добыл огонь, который помогал им готовить пищу и согревал". Тепло и пища – вот чего нет в сегодняшней Армении… Свобода – это не для голодных. Стыдно говорить голодному: "Не хлебом единым жив человек". Это можно сказать сытому, потому что человек прежде всего жив хлебом, что следует и из евангельской истины, а когда хлеб у него есть, тогда уже – "не единым". Уже нет в живых ни Карапета Тиграновича, ни Ольги Даниловны, и я еду в Геташен, чтобы положить цветы на их могилы. Я вхожу во двор дома, который до сих пор ощущаю родным. Здесь собралась вся семья: "девочки", их мужья, дети, внуки. Дом все так же красив с его просторной террасой под крышей, с его таинственным полутемным большим чуланом, где в углу встроена каменная давильня для вина, а вдоль стен стоят огромные бочки и старинные глиняные кувшины. Справа во дворе – тондыр, возле которого когда-то священнодействовала Ольга Даниловна, испекая лаваш, – так, словно бы исполняла древний ритуальный танец. В саду еще не окончен сбор винограда и персиков – там орудуют младшие Казаряны. Мне дают ведро, и за три минуты заполняю его персиками. В доме тоже все неизменно, только немного обветшало и словно подернуто патиной времени. Девочки говорят мне, что пытаются продать дом, потому что жить им трудно и с каждым годом все труднее, но никто не покупает – у людей нет денег, или предлагают так мало, что невозможно на это пойти. Я понимаю: заботиться о доме некому – у всех семьи, слава богу, какая-никакая работа, ездить сюда нет ни времени, ни сил. Я все понимаю, но очень больно. Мы идем на кладбище по дороге, ведущей мимо школы. Вот она виднеется вдали – одноэтажная, построенная буквой "Г", такая же беленькая, чистая. Дети шли в нее из всех окрестных сел, и у меня на столе всегда был ворох цветов, собранных ими по дороге. Неожиданно я вспомнила слова Левона Мкртчяна, которые были сказаны как-то вскользь, на бегу: – Народ всегда был независим. Это начальники были зависимы. Они зависели от центра, им давали указания из Москвы, их могли снять с их высоких должностей. Независимость нужна была начальникам, и они ее получили, и как воспользовались ею – это мы видим сегодня. А народ попал в полную зависимость к ним. Утром небо над Ереваном в первый раз затянуло облаками. Самолет прошел через них, набрал высоту, и в иллюминаторе моим глазам предстала совершенно фантастическая, космическая картина. Внизу под нами словно бы бушевало безбрежное море; темно-серые тучи казались вспенившимися волнами, и над этим пространством возвышалась небольшая сопка. Я с трудом догадалась, что это вершина Большого Масиса – Арарата. Все выглядело как в иллюстрации к Библии, когда Ноев ковчег причалил к Арарату. Игрушки царя Последняя книга доктора филологических наук академика Левона Мкртчяна "Слово царя, или Мелочь разных достоинств" оказалась итоговой, и она с какой-то поразительной точностью проявила и характер, и внутренний мир, и масштаб этого удивительно многогранного человека. Книга выпущена издательством Российско-Армянского (Славянского) государственного университета, который Левон Мкртчян создал и ректором которого оставался до последнего дня своей жизни – 22 августа 2001 года. А до того как открыть новый университет, Левон Мкртчян много лет был деканом русского отделения Ереванского государственного университета. В гостеприимный "дом Левона" – на кафедру русской литературы университета – приезжали лучшие писатели из всех республик Советского Союза. Здесь бывали Чингиз Айтматов и Андрей Битов, Кайсын Кулиев и Андрей Вознесенский, Александр Межиров и Иван Драч. Здесь выступали и зарубежные писатели и филологи – среди них Уильям Сароян. Левон был наделён великим даром общения. Его тонкие наблюдения и точные характеристики, искрящийся юмор, наконец, его доброта и естественность привлекали к нему сразу, с первого знакомства. Он встречался и состоял в переписке с Корнеем Чуковским, Арсением Тарковским, Марией Петровых, Михаилом Дудиным, Давидом Самойловым и другими русскими писателями и написал о них интереснейшие воспоминания. "Слово царя" – книга, жанр которой можно обозначить по булгаковскому определению – "записки на манжетах". Тут и впечатления от встреч, и меткие, живые характеристики, и забавные истории, и кратко сформулированные мысли – выводы из долгих раздумий. Впрочем, дадим слово автору. Разве это слово царЯ? Мама, далёкая от политики женщина, как-то сказала, что Хрущёв – мелочный человек. Я ей возразил. – Хрущёв, – ответила мама, – недавно выступал и говорил, что початками кукурузы надо кормить свиней. – Ну и что? – Разве это слово царя? – возмутилась мама. – Когда это было, чтобы цари учили народ свиней кормить? Любовь – Я полюбил её внезапно, – говорил молоденький инженер о своей жене, белолицей, большеглазой красавице. – Целый месяц работали вместе, я на неё – ноль внимания. Вижу однажды, она такая грустная-грустная, а глаза молчаливые, прямо-таки кричат. Спрашиваю, в чём дело, она, значит, мне рассказывает... Оказывается, дрессированные медведи могут работать на арене пять лет, а потом они слепнут от яркого света, от огней рампы. Стоит ли, говорю, из-за этого так переживать? Говорю, а мне самому так стало жалко медведей. После этого случая я её полюбил. Вот уж год как поженились. Более близкий человек Застолье. Я тамада. Время провозгласить тост за незнакомого мужчину лет сорока. Спрашиваю тайком у соседа по столу, как его зовут. – Амаяк. – А молодая женщина рядом – это его жена? – Нет, не жена, более близкий ему человек. И я провозглашаю тост за Амаяка и более близкого ему человека. С того дня я всегда с удовольствием пью за женщин, нам близких, и за женщин, более нам близких. Как спас меня Серо Ханзадян В Ульяновске в 1968 году, за два года до столетия со дня рождения Ленина, состоялись Дни культуры Армении, посвящённые предстоящему юбилею вождя. На встрече армянских писателей с ульяновцами меня попросили прочитать что-нибудь по-армянски. Просила молодая девушка. Я посмотрел на неё и прочёл на среднеармянском языке четверостишие средневекового поэта Наапета Кучака (привожу в подстрочном переводе): Юная красавица, ты пришла к нашему роднику за водой, С твоей груди скатилась луна и упала в воду родника. Я завидую тому, кто ночью был с тобой, Обнимал твой гибкий стан и целовал круг твоих губ. Как только я прочёл первые две строчки, Серо Ханзадян, разглаживая свои пышные усы, сказал мне по-армянски: "Что ты читаешь на родине Ленина?" А когда меня попросила та же красавица перевести стихотворение, Серо Ханзадян встал и сказал: Колхозные поля, пшеница цветёт, Девушка идёт и поёт... T> Затем в тот же день, и во все дни нашего пребывания в Ульяновске, и на протяжении нескольких лет в Ереване Серо Ханзадян говорил, что спас меня от больших политических неприятностей. Болван В армянском МВД шла аттестация. Спросили одного лейтенанта: – Если ты получишь сведения, что твой отец убил человека, что ты станешь делать? – Я сразу же создам оперативную группу, свяжусь с прокурором... – Ты не аттестован, болван. Ты должен был сразу же подумать, а виноват ли отец, он ли убил человека, а если он, то что это за человек и почему он на это пошёл? – рассердился пожилой генерал. Графоман – Хочу, – говорит, – стать писателем. Вот уже десять лет неоднократно пишу. Несправедливо Техническим прогрессом пользуются все. И прежде всего наиболее тупые представители общества. Несправедливо. А вот культура – достояние очень немногих. Ничего себе колыбель! Видел документальный фильм. Хоронили Ленина. За гробом несли плакат: "Могила Ленина – колыбель человечества". Всё никак не пойму, что бы это значило. Самый лучший день нашей жизни Был месяц май, когда я чуть ли не ежедневно встречался с американским писателем Уильямом Сарояном. В хороший, удачный день Сароян счастливо улыбался: – Может оказаться, что сегодняшний день был лучшим днём нашей жизни. ...Сароян – человек и писатель, известный своим неиссякаемым жизнелюбием. Поэтому стоит ему назвать один из дней лучшим, как вдруг ему кажется, что другой, вот этот, сегодняшний день был бесподобным, самым, самым лучшим... Левон Мкртчян тоже был человеком неиссякаемого жизнелюбия. В одной из своих книг он писал: "Говорят, все люди полны света. Наверное, всё-таки не все. Но мне везло на таких людей, и я был счастлив". http://www.alphabet.ru/nomer.shtml?action=select&a=1010 |
