Предыдущая   На главную   Содержание   Следующая     КНИГА XII 1. Итак, я описала события после первой переправы Боэмунда, рассказала о кознях, которые он строил самодержцу, желая добыть себе скипетр Ромейской державы, о том, какой хитрый способ возвращения придумал Боэмунд и как он достиг цели, притворившись мертвым и морем прибыв на Корфу. Пусть же мое повествование обратится к последующим делам Боэмунда. Прибыв, как уже говорилось, на Корфу, этот испускающий зловоние «мертвец» через дуку острова разразился угрозами по адресу самодержца (об этом уже сообщалось в моем повествовании), потом отплыл в Лонгивардию 1205 и там при-{319}нялся за осуществление своего замысла: в намерения Боэмунда входило вновь занять Иллирик, и с этой целью он старался собрать больше союзников, чем раньше. Он завязал переговоры с франкским королем 1206 о браке, и король отдал одну из своих дочерей 1207 в жены самому Боэмунду, а другую отправил морем в Антиохию к племяннику Боэмунда — Танкреду 1208. Затем Боэмунд собрал отовсюду многотысячную армию, вызвал из всех областей и городов графов вместе с их войсками и ускорил переправу в Иллирик. Когда до императора дошло известие, переданное ему Алексеем 1209, он сразу же направил письма во все области: Пизу, Геную и Венецию, заранее прося их жителей не позволить Боэмунду увлечь себя лживыми словами и перетянуть на свою сторону 1210. Ведь Боэмунд, объезжая все области и города, обрушивался с нападками на самодержца и называл его язычником и врагом христиан 1211. Когда кельты, в бесчисленном множестве переправившись с Запада в Азию, как бич, обрушились на Антиохию, Тир и все соседние города и области, Вавилонец 1212 захватил триста графов, заключил их в оковы и бросил в тюрьму; в тюрьме их содержали строго, как в старые времена. Узнав о пленении графов и о всех выпавших на их долю несчастьях, самодержец стал терзаться душой и думать лишь об их освобождении. Призвав к себе Никиту Панукомита и снабдив деньгами, отправил его к Вавилонцу вместе с письмом 1213, в котором просил вернуть ему этих пленных графов и обещал султану всяческие блага, если только тот освободит пленников от оков и вернет им свободу. Вавилонец принял Панукомита, выслушал то, что сообщал ему самодержец, прочел письмо и сразу же освободил графов от оков и вывел их из тюрьмы. Он, однако, не предоставил им полной свободы, а передал их Панукомиту, для того чтобы тот препроводил графов к самодержцу. При этом султан не взял ничего из отправленных ему денег. Один бог знает, почему он так поступил. Может быть, сумма была недостаточной для выкупа стольких графов, может быть, султан хотел избежать подозрения в сребролюбии, чтобы не показалось, будто он отдает пленников за плату, в то время как он от чистого сердца оказывал бескорыстную услугу императору, а может быть, Вавилонец просто рассчитывал на большее 1214. Когда император увидел прибывших графов, он был очень удивлен нравом варвара и усердно расспрашивал бывших пленников обо всем, что с ними случилось. Узнав, что они в течение стольких месяцев находились в тюрьме, ни разу не видели солнца, не снимали оков и долгое время не вкушали иной {320} пищи, кроме хлеба и воды, он, сочувствуя их страданиям, стал проливать горячие слезы. Он сразу же удостоил их многих милостей, пожаловал денег, подарил всевозможные одежды, отправил в баню и всячески старался облегчить им боль от перенесенных мук. Графы радовались благодеяниям самодержца, которые он оказал своим бывшим врагам и неприятелям, нарушившим данные ему клятвы и обещания, и ценили его незлобивость. Через несколько дней император призвал их и сказал: «На будущее я предоставляю вам право находиться в этом городе столько, сколько вы захотите. Если же кто-нибудь, вспомнив о близких, пожелает вернуться, пусть, попрощавшись с нами, беспрепятственно отправится на родину; он будет щедро снабжен деньгами и всем необходимым для дороги. Я хочу, чтобы у вас было право выбора, остаться вам или, уйти, чтобы вы поступали, как и подобает свободным людям, по своей воле». До поры до времени графы оставались с самодержцем, принимая, как было сказано, от него всевозможные знаки внимания, и всем сердцем привязались к нему. Я уже сказала, что Боэмунд прибыл в Лонгивардию. Стремясь собрать войско больше, чем прежде, он стал объезжать все города и области и обрушиваться с нападками на самодержца, которого он во всеуслышанье называл язычником и человеком, всеми силами содействующим язычникам. Зная об этом, самодержец снабдил щедрыми дарами упомянутых графов и отправил их по домам. Сделал он это частично потому, что графы сами уже хотели вернуться в свои земли, частично, чтобы они опровергли наветы Боэмунда. Сам же он спешно отправился в Фессалонику, чтобы обучить военному искусству новобранцев и вместе с тем воспрепятствовать Боэмунду, собравшемуся, судя по слухам, переправиться из Лонгивардии на нашу территорию. И вот, возвратясь на родину, эти графы стали живыми уликами против Боэмунда, они называли его обманщиком, в словах которого нет и грана истины, и нередко в лицо укоряли его за ложь. Они обличали Боэмунда во всех городах и областях и выставляли себя как надежных свидетелей. 2. Повсюду распространялась весть о предстоящей переправе Боэмунда. Самодержец, испытывая большой недостаток в воинах и нуждаясь в войске, не уступающем кельтским полчищам и способном противостоять им, не стал медлить и колебаться, а послал за военачальниками, находившимися в Келесирии, — я имею в виду Кантакузина и Монастру, из которых первый охранял Лаодикию, второй — Тарс 1215. Вызвав их оттуда, он не оставил без защиты охраняемые ими области и {321} города: в Лаодикию он отправил с другим войском Пецея, в Тарс и все подвластные Монастре города и области — Аспиета 1216. Этот муж происходил из знатного армянского рода и, как утверждала тогда молва, был знаменит своим мужеством; правда, события не подтвердили его репутации, по крайней мере как полководца. Дело в том, что властитель Антиохии Танкред, которого мы в своем повествовании оставили в Сирии, усиленно распространял слухи, что вскоре он прибудет в Киликию, дабы осадить ее и освободить из-под власти императора, поскольку эта страна де принадлежит ему и его оружием отвоевана у турок. Танкред не только повсюду распространял подобные слухи, но отправлял письма, содержащие еще более страшные угрозы. Эти письма ежедневно вручались и Аспиету. Танкред не только угрожал, но и осуществлял для острастки некоторые свои угрозы, а другие обещал исполнить в будущем. Он отовсюду набирал воинов — армян и кельтов, ежедневно тренировал их, обучал войско строить ряды и сражаться, а иногда и отправлял его в набеги, — это был дым, предшествующий огню; он также сооружал осадные машины и всяческим образом: готовился к осаде. Это о Танкреде. А в это время армянин Аспиет пребывал в беспечности и устраивал у себя по ночам неумеренные попойки, будто ему некого было бояться, будто ему никто не угрожал и будто над его головой не нависла никакая опасность. И тем не менее это был мужественный человек, храбрый щитоносец Арея. Прибыв, однако, в Киликию, очутившись вдали от руки своего господина и самолично распоряжаясь всеми делами, он предался всякого рода наслаждениям. Таким образом, этот армянин превратился в женоподобного и распущенного человека и, когда настало время осады, проявил свое бессилие перед лицом неутомимого воина Танкреда. Его слух не оглушили громовые угрозы Танкреда, и он даже не взглянул на молнии, которые метал этот громовержец, явившийся, чтобы опустошить Киликию. Танкред неожиданно выступил в поход из Антиохии 1217 вместе с огромным войском; разделив его на две части, он одних своих воинов отправил сушей против городов Мопса, а других посадил на триеры и морем повел к реке Сарос. Эта река течет с севера с Таврских гор, протекает между двумя городами Мопса 1218 — разрушенным и существующим — и впадает в Сирийское море. Отплыв оттуда, корабли Танкреда приблизились к устью этой реки и поднялись к мостам, соединяющим оба города Мопса. Таким образом, город был окружен и {322} подвержен ударам с обеих сторон. Прибывшие с Танкредом легко могли напасть на город с кораблей, а наступающие с материка — вести бой на суше. Аспиет, однако, вел себя так, как будто не случилось ничего необычного и густой рой неприятельских воинов не носился с жужжанием вокруг города; его мало заботили эти вещи, и я не знаю, о чем он только думал и почему поступал столь недостойно своего мужества. Такое поведение сделало его ненавистным всему императорскому войску. Какая судьба грозила бы киликийским городам, если бы их захватил столь грозный муж, как Танкред, который превосходил всех своих современников, был одним из наиболее опытных полководцев и к тому же никогда не знал неудач в осаде городов! Может быть, кто-нибудь удивится, что для самодержца осталась тайной неопытность Аспиета в военном деле. Я могу сказать в защиту своего отца, что он был введен в заблуждение знатностью рода Аспиета: да, знаменитый род и славное имя этого человека сыграли немалую роль в его назначении. Ведь Аспиет был заметным человеком в роде Арсакидов 1219, и в его жилах текла царская кровь. Поэтому император и назначил его стратопедархом всего Востока 1220 и вознес на пьедестал, особенно после того как получил доказательство его мужества. Когда, как я упоминала, мой родитель, самодержец, вступил в бой с Робертом, некий кельт, огромного роста, в пылу битвы пришпорил коня и с занесенным копьем, как вихрь, набросился на Аспиета. Аспиет схватился за меч, но получил от кельта сильный удар и был тяжело ранен копьем, которое задело его легкие и пронзило позвоночник. Тем не менее он не потерял мужества от удара и не вывалился из седла, а усевшись покрепче, ударил варвара по шлему и рассек надвое не только его шлем, но и голову. Тут же оба они падают с коней: кельт замертво, Аспиет — еще с признаками жизни. Слуги подняли истекавшего кровью Аспиета, оказали ему необходимую помощь и отнесли к самодержцу, которому они показали копье, рану и сообщили о смерти кельта. Вспомнив тогда, не знаю каким образом, его исключительное мужество и смелость и приняв во внимание славный род его, самодержец направил Аспиета как способного полководца в Киликию для борьбы с Танкредом и назначил, как я уже писала, стратопедархом. 3. Но достаточно об этом. Военачальникам, находившимся на Западе, император направляет другие письма с приказом немедленно выступить к Сланице. Что же дальше? Может {323} быть, призвав к себе бойцов, Алексей сам оставался бездеятельным, предался легкомысленному досугу и мылся в банях, как обыкновенно поступают императоры, предпочитающие животный образ жизни? Ни в коем случае! Император и часа не мог более оставаться во дворце. Покинув Византий, он, как говорилось выше, направился в западные области и в сентябре месяце четырнадцатого индикта на двадцатом году с того момента, как он взял в свои руки бразды правления 1221, явился в Фессалонику. Вместе с собой он принудил следовать и Августу. Императрица обладала таким характером, что не хотела быть на людях, большей частью оставалась у себя дома и занималась своими делами — я имею в виду чтение книг святых мужей, молчаливые размышления, а также благотворительность и благодеяния людям, особенно тем, которые, как она заключала по их внешности и образу жизни, служили богу и проводили время в молитвах и антифонных песнопениях 1222. Когда какие-либо обязанности императрицы по необходимости заставляли ее показываться на людях, она исполнялась стыда, и румянец сразу же покрывал ее щеки. Ведь и любомудрая Феано 1223, когда кто-то, указывая на ее обнаженную руку, сказал шутливо «Какая красивая рука», ответила: «Но она не предназначена для всеобщего обозрения» 1224. Императрица же, моя мать, воплощение достоинства, сосуд святости, не только не любила выставлять на всеобщее обозрение свою руку и лик, но даже не желала, чтобы звук ее голоса достигал слуха людей, не входивших в ее обычное окружение. Такова была ее необыкновенная стыдливость. Но так как даже боги, как говорят, не могут сопротивляться необходимости, она была вынуждена сопровождать самодержца во время его частых военных походов. Природная стыдливость удерживала ее во дворце, а страсть и пламенная любовь к самодержцу заставляли ее против воли покидать императорские покои. К тому были разные причины. Первая из них — постигшая Алексея болезнь ног, которая требовала большой заботы о нем. Боли в ногах причиняли ему огромные страдания, и Алексей не выносил ничьих прикосновений, кроме моей госпожи и матери. Она заботливо ухаживала за ним, искусно касалась его тела и облегчала боль в его ногах. Пусть никто не обвинит меня в бахвальстве — я восхищаюсь его нравственными качествами, и пусть никто не заподозрит, что я неверно оцениваю самодержца, — я говорю истину. Император считал все, что касалось его и его особы, чем-то второстепенным по сравнению с благополучием городов. {324} Ничто не могло отвратить его от любви к христианам: ни боль, ни наслаждения, ни военные поражения и ничто другое, большое или малое, ни солнечный жар, ни зимняя стужа, ни варварские набеги 1225. Алексей был нечувствителен к подобным вещам, и хотя его тело было ослаблено целым сонмом болезней, он поднимался на защиту отечества. Второй и главной причиной, заставившей императрицу сопровождать самодержца, было следующее: повсюду тогда возникали многочисленные заговоры, и Алексей нуждался в постоянном присмотре и поистине многоглавом страже. Ведь ночь, как и день, была полна опасностями для императора, вечер встречал его новыми бедами, и еще большими несчастиями грозило ему утро, — свидетель тому бог. Разве не нуждался император в тысячеглазом страже, когда столько негодяев злоумышляли против него: одни метали в него стрелы, другие точили мечи, а третьи, не в силах ничего предпринять, пускали в ход болтливые языки и злословие? Какого еще союзника надо было ему иметь при себе, если не ее, самой природой предназначенную быть его советчицей? Кто позаботился бы о самодержце и взял бы под подозрение заговорщиков лучше императрицы, способной найти благо для Алексея и тем более заметить козни его врагов? Моя мать была всем для моего господина и отца: ночью — неусыпным оком, днем — славным стражем, во время еды — хорошим противоядием и спасительным лекарством против зла, которое можно причинить через пищу. Таковы были причины, пересилившие природный стыд этой женщины и давшие ей смелость предстать перед глазами мужчин. Тем не менее она и тогда не отказалась от своего обычного благочиния, но благодаря выражению глаз, молчаливости и всему своему поведению осталась незамеченной большинством людей. О том, что императрица следует за войском, свидетельствовали лишь носилки, установленные на двух мулах и покрытые сверху царским покрывалом; а ее божественное тело было укрыто от взоров. Всем было известно только, что больному императору обеспечен наилучший уход и что у него есть бдительный страж, неусыпное око, не дремлющее ни при каких обстоятельствах. И мы, преданные самодержцу люди, старались оберегать его и, постоянно бодрствуя, всем своим умом и сердцем в меру наших сил помогали госпоже, моей матери. Об этом я написала специально, имея в виду насмешников и клеветников. Ведь они обвиняют даже невинного (об этом свойстве человека знала уже гомеровская муза), презирают благородные дела и упрекают безупречное 1226. {325} В происходившем в это время походе (император предпринял наступление против Боэмунда) она участвовала и добровольно и недобровольно. Ведь не следовало императрице участвовать в нападении на варварское войско. Почему? Да потому что это дело Томириды 1227, массагетки Спарефры 1228, но никак не моей Ирины. Ее мужество заключалось в другом, и она была вооружена не копьем Афины и не шлемом Аида, чтобы искусно отражать несчастия и превратности жизни (а императрица знала, сколь много их обрушивается на императоров), ее щитом, панцирем и мечом были, следуя Соломону, деятельный характер, непримиримость к страстям и искренняя вера 1229. Так была вооружена моя мать для войн подобного рода; в остальном, в полном соответствии со своим именем 1230, она была настроена весьма миролюбиво. Так как императору предстояло сражение с варварами, он решил подготовиться к войне, возымел намерение укрепить одни крепости, усилить оборону других и вообще стремился принять все необходимые меры против Боэмунда. Вместе с собой взял он и императрицу, частично в своих собственных интересах по уже упомянутым причинам, частично потому, что еще не угрожала никакая опасность и время войны не пришло. И вот она, захватив все имеющиеся у нее в золотой и иной монете деньги, а также другие ценности, выступает из города. В продолжение всего пути она щедрой рукой награждала на дорогах всех нищих, одетых в козьи шкуры или голых, и ни один проситель не ушел от нее с пустыми руками. И даже тогда, когда императрица достигала предназначенной для нее палатки, она, войдя в нее, не ложилась сразу отдыхать, а широко открывала двери для просителей. Ведь эти люди имели открытый доступ к Ирине и могли свободно видеть и слышать ее. Она не только снабжала бедняков деньгами, но и давала им благие советы. Если она видела, что какой-нибудь нищий обладает здоровым телом, но ведет праздную жизнь, она побуждала его заняться трудом, чтобы он добывал себе все необходимое, а не предавался лени из-за своей нерадивости и не бродил от двери к двери, выпрашивая подаяние. Ничто не могло отвлечь императрицу от этих дел. Известно, что Давид растворял свое питье слезами 1231, а императрица, казалось, ежедневно смешивала и пищу и питье с состраданием 1232. Многое я могла бы рассказать об императрице, если бы свидетельства дочери не показались неправдоподобными и льстивыми по отношению к матери. А тем, кто питает подобные {326} подозрения, я расскажу о делах, служащих лучшими доказательствами правдивости моих слов. 4. Когда жители западных областей узнали о прибытии самодержца в Фессалонику, они устремились к нему, как тяжелые тела к центру. На этот раз приходу кельтов не предшествовало нашествие саранчи, но в небе появилась большая комета — самая большая из всех когда-либо появлявшихся прежде; одни говорили, что она была «брусом», другие — «дротиком» 1233. По-видимому, свыше был дан знак, возвещающий о каких-то новых необычайных событиях. Ведь сияние этой кометы можно было видеть в течение целых сорока суток. Она появилась на западе и двигалась к востоку. Все были устрашены ее появлением и старались отгадать, что она предвещает. Хотя самодержец мало обращал внимания на подобные явления и полагал, что они бывают вследствие естественных причин, тем не менее он обратился с вопросом к сведущим в этой области людям. Он призвал к себе Василия, назначенного недавно эпархом Византия (сей муж выказывал большое расположение к самодержцу), и спросил его о появившейся звезде. Василий же пообещал дать ответ на следующий день и удалился туда, где он остановился (это был храм, воздвигнутый в давние времена в честь евангелиста Иоанна) 1234, и после захода солнца стал наблюдать за звездой. Утомленный исследованиями и вычислениями, он случайно заснул и во сне увидел святого, одетого в священническую одежду. Василий возликовал и решил, что видит его не во сне, а наяву. Узнав святого, он исполнился страха и робко попросил его сообщить, какие события возвещает эта звезда. На это святой ответил, что звезда предвещает нашествие кельтов. «Ее сгорание свидетельствует, что они найдут здесь погибель», — сказал он. Вот что я хотела рассказать о появившейся звезде. Император же, прибыв, как я уже говорила, в Фессалонику, готовился к переправе Боэмунда, обучал новобранцев натягивать лук, стрелять в цель и прикрываться щитом. Он также отправлял письма, намереваясь обеспечить себе чужеземных союзников, которые смогли бы, когда потребуется, быстро явиться на помощь. Большое внимание уделял он также Иллирику, укрепил город Диррахий и назначил его правителем Алексея 1235 — второго сына севастократора Исаака. Вместе с тем он приказал завершить снаряжение флота на Кикладских островах, в приморских городах Азии и в Европе. Многие тогда отговаривали его сооружать флот на том основании, что Боэмунд не спешит с переправой, Алексей, однако, не обращал на эти советы внимания и говорил, что полководец должен {327} быть неусыпным стражем и не только готовиться к непосредственной опасности, но и смотреть дальше, дабы не оказаться из-за скупости неподготовленным в нужный момент, когда уже придет весть о наступлении врага. Распорядившись самым разумным образом, он выступает из Фессалоники и прибывает в Струмицу, а оттуда к Слопиму 1236. Узнав о поражении сына севастократора, Иоанна, высланного вперед против далматов, Алексей отправляет ему на помощь значительные силы. Однако негодный Вукан немедленно предлагает императору мир и высылает требуемых заложников. Алексей провел там год и два месяца, а затем, узнав, что Боэмунд еще находится в пределах Лонгивардии, уже зимой 1237 распустил воинов по домам, а сам прибыл в Фессалонику. В то время как Алексей совершал свой путь к Фессалонике, у императора порфирородного Иоанна 1238 в Валависте 1239 родился мальчик — первенец; вместе с ним появился на свет и другой ребенок — девочка. В Фессалонике император почтил память великомученика Димитрия 1240 и затем вернулся в столицу. В это время случилось следующее. В центре площади Константина, на видимой отовсюду багряного цвета колонне, стояла бронзовая статуя, обращенная лицом к востоку; в ее правой руке находился скипетр, в левой — сделанный из бронзы шар. Говорят, что это была статуя Аполлона, но жители Константинополя, как я полагаю, назвали ее Анфилием. Великий император Константин, отец и властитель города, дал ей свое имя — имя самодержца Константина. Однако первоначальное название пересилило, и все продолжали именовать статую Анилием или Анфилием. Неожиданно поднявшийся сильный юго-западный ветер сорвал статую с пьедестала и сбросил ее на землю 1241 — солнце в это время находилось в созвездии Тельца. Многие, а особенно те, кто враждебно относился к самодержцу, восприняли это как дурное предзнаменование и принялись распространять слухи, что падение статуи предвещает смерть императора. На это Алексей говорил: «Я знаю только одного господина над жизнью и смертью и не могу поверить, что падение изображений влечет за собой смерть. Если, к примеру, Фидий или какой-либо другой скульптор, обтесывая камень, создавал статуи, то разве он оживлял мертвецов и творил живых людей? Если бы это было так, что оставалось бы на долю творца всех? Ведь „я умерщвляю и я оживляю, — говорит творец 1242, — а не падение или возведение той или иной статуи“». Император возлагал все надежды на великий промысел божий. {328} 5. Новая беда опять грозила самодержцу, на этот раз уже не от простого народа. Некие мужи, чванящиеся доблестью и славой рода, снедаемые жаждой убийства, покушались на жизнь самодержца. Дойдя до этого места своего повествования, я останавливаюсь в удивлении, откуда только свалилось на императора такое множество бед. Ведь не было ничего, поистине ничего, что бы так или иначе не обратилось против него. Непрерывно происходили внутренние волнения и вспыхивали восстания извне. Не успевал самодержец подавить внутренний мятеж, как пожар восстания охватывал все внешние области. Казалось, сама судьба как неких самородных гигантов порождала варваров и внутренних тиранов. И все это, несмотря на милосердное и человеколюбивое управление Алексея, несмотря на то, что он всех и каждого осыпал своими благодеяниями. Своих он постоянно щедро одаривал и жаловал им почетные титулы, а варварам, откуда бы они ни были, не давал никаких поводов и оснований для войн, лишь сдерживал их, когда они приходили в волнение. Только плохие полководцы во время мира умышленно побуждают к войне своих соседей. Ведь мир является целью всякой войны. Постоянно предпочитать войну миру ради...1243, постоянно пренебрегать благой целью — дело безумных полководцев, демагогов, людей, уготовляющих гибель городу 1244. Император Алексей поступал как раз наоборот, он ревностно заботился о мире, имея...1245 старался сохранить, а не имея его, нередко проводил бессонные ночи в думах о том, как его возвратить. По природе своей он был человеком мирным и становился воинственным лишь тогда, когда его принуждали обстоятельства. Что касается Алексея, я могла бы смело сказать, что императорское достоинство на долгое время покинувшее ромейский двор, возвратилось лишь при нем и как бы впервые нашло приют в Ромейской державе. Но, как я сказала в начале этой главы, меня поражает обилие военных забот, обрушившихся на императора. Все — можно было видеть — пришло в волнение как внутри, так и за пределами государства. Император Алексей вовремя разгадывал скрытые и тайные замыслы врагов и при помощи всевозможных ухищрений ликвидировал опасность, он боролся как с внутренними тиранами, так и с внешними врагами-варварами, благодаря своему острому уму всегда предупреждая козни заговорщиков и срывая их планы. Уже по самому положению дел я могу судить о судьбе империи в то время. Все чужеземные племена пылали злобой к Ромейской империи, и {329}отовсюду нахлынули на нее бедствия, потрясшие само тело государства. Если человека постигают бедствия, со всех сторон одолевают враги, а плоть изнуряет внутренний недуг, провидение побуждает его к борьбе с надвигающимися отовсюду бедствиями. То же самое можно было наблюдать и в этом случае. Варвар Боэмунд, о котором я неоднократно упоминала, готовился двинуть сильнейшее войско против ромейского трона и в то же время, как уже говорилось в начале главы, поднимала голову толпа тиранов. Во главе заговора стояли всего четыре человека — братья по прозвищу Анемады, один по имени Михаил, второй — Лев, третий... четвертый...1246. Они были братьями как по рождению, так и по духу. Все они единодушно желали одного: убить самодержца и захватить императорский скипетр. К ним присоединились и другие высокородные мужи: Антиохи, отпрыски знатного рода, Эксазины, Дука и Иалий 1247, превосходившие всех когда-либо живших людей своей любовью к битвам, кроме того, Никита Кастамонит, некий Куртикий и Георгий Василаки 1248. Все это были люди, занимавшие первые места в военном сословии; из числа же членов синклита заодно с заговорщиками был Иоанн Соломон. Михаил — главный из четырех Анемадов — лицемерно объявил, что Соломон будет помазан на императорский трон благодаря его богатству и знатности рода. Соломон занимал видное место в синклите, но был самым низкорослым и самым легкомысленным из всех, кто поддался обману вместе с ним. Он считал, что превзошел учение Аристотеля и Платона, на самом же деле был далек от философской науки, и легкомыслие помрачило его ум. И вот он, как бы подгоняемый Анемадами, на всех парусах пустился к царственному городу 1249. Но Анемады во всем обманывали его. Ведь на самом деле сторонники Михаила не имели в виду возвести его на императорский трон — куда там! — они лишь пользовались в своих целях его легкомыслием и богатством. Они выкачивали из него золото, морочили ему голову обещаниями престола и: совершенно приручили к себе. В истинные их намерения входило, если только все пойдет хорошо и судьба улыбнется им, оттолкнуть его локтем и оставить «трепыхаться на море» 1250, а самим захватить скипетр, уделив Соломону лишь малую толику славы и выгод. В разговорах, которые велись с ним о заговоре, они умалчивали об убийстве самодержца, не упоминали ни об оружии, ни о войне, ни о битвах, дабы не отпугнуть Соломона, который, как им было известно, испытывал страх перед {330} какими бы то ни было войнами. И вот такого мужа они приняли в свои объятия, как самого главного. Кроме того, к их заговору присоединились Склир 1251 и Ксир 1252, исполнявший в то время должность эпарха Константинополя. Соломон, как говорилось выше, человек легкомысленный, вовсе не понимал намерений Эксазина, Иалия и Анемадов и считал, что Ромейская империя уже у него в руках, поэтому он стал посвящать кое-кого в свои планы и обещанием даров и титулов привлекать на свою сторону. Однажды к нему зашел «корифей драмы» Михаил Анемад и, увидев, что Соломон с кем-то беседует, спросил, о чем идет речь. Соломон же со свойственным ему простодушием ответил: «Этот человек попросил у меня титул и, получив обещание, согласился примкнуть к нашему заговору». Михаил осудил его за глупость; увидев, что Соломон совсем не умеет держать язык за зубами, он испугался и перестал посещать его дом. 6. Между тем воины — я говорю об Анемадах, Антиохах и их сообщниках — продолжали готовить покушение на жизнь императора, намереваясь осуществить задуманное убийство самодержца сразу же, как представится благоприятный случай. Так как божественное провидение не оберегало их, а время шло, то они, боясь быть уличенными, решили, что настал долгожданный случай. Проснувшись однажды утром, самодержец почувствовал желание подсластить горечь своих многочисленных забот и стал вместе с некоторыми из родственников играть в затрикий (эта игра изобретена изнеженностью ассирийцев и от них перешла к нам) 1253. Заговорщики же, вынашивая планы убийства, взяли в свои злодейские руки оружие и собрались через императорскую опочивальню проникнуть к императору. Эта императорская опочивальня, где спали императоры, расположена в левой стороне дворцового храма Богоматери (многие называли его именем великомученика Димитрия) 1254; с правой же стороны храма находился атрий с полом, выложенным мрамором. Выходящие туда ворота храма были открыты для всех желающих. Через них-то и решили заговорщики проникнуть внутрь храма, а затем взломать двери императорской опочивальни, войти в нее и мечом заколоть самодержца. Вот что замыслили эти кровавые убийцы против человека, не причинившего им никакого зла. Но бог расстроил их планы. Кто-то сообщил самодержцу о готовящемся, и он сразу же призвал к себе всех заговорщиков. Первыми приказал император доставить во дворец Иоанна Соломона и Георгия Василаки и поместить их вблизи той комнаты, где он сам нахо-{331}дился вместе с родственниками. Он желал кое о чем допросить их, ибо, давно зная их простодушие, надеялся легко выведать у них о заговоре то, что ему было нужно. Однако, несмотря на неоднократные вопросы, они все отрицали. В это время выступает вперед севастократор Исаак и, обращаясь к Соломону, говорит: «Тебе хорошо известна доброта моего брата-императора. Сообщи о заговоре, и ты немедленно получишь прощение, но если ты откажешься это сделать, будешь подвергнут мучительному допросу». Соломон внимательно посмотрел на севастократора и, увидев окружающих его варваров с обоюдоострыми мечами на плечах, задрожал от страха, сразу же сообщил обо всем и назвал имена сообщников, но поклялся, что ничего но знал о замышлявшемся убийстве. Затем их отдали стражникам, которым было поручено охранять дворец, и заключили каждого в отдельном помещении. Остальных заговорщиков император также подверг допросу. Они во всем сознались, не умолчали и о замышлявшемся убийстве. Когда выяснилось, что все это устроено воинами, а особенно главой заговора Михаилом Анемадом, смертельно ненавидевшим самодержца, император приговорил всех их к изгнанию и лишению имущества. Роскошный дом Соломона был отдан Августе. Но она, оставаясь верной себе, исполнилась жалости к супруге Соломона и подарила ей этот дом, не взяв оттуда даже самой малости. Соломон находился в тюрьме в Созополе. Анемада же и его приспешников Алексей приказал, как главных виновников, с обритыми головой и бородой провести через площадь 1255, а затем выколоть им глаза. Актеры 1256 схватили их, набросили на них мешки, украсили их головы «коронами» из бычьих и овечьих кишок, водрузили на быков — не на спины, а на бока — и провезли через дворцовый двор. Впереди них прыгали жезлоносцы 1257, громко распевая насмешливую песенку, подходящую к этой процессии. Она была сложена на народном языке, и ее смысл был таков: песенка эта имела цель побудить весь народ...1258 и посмотреть на этих украшенных рогами тиранов, которые точили мечи на самодержца 1259. Посмотреть на это стеклись люди всех возрастов. И мы, императорские дочери, скрыто вышли, чтобы полюбоваться на это зрелище. Когда собравшиеся увидели Михаила со взором, устремленным ко дворцу, с руками, в мольбе воздетыми к небу, который жестами просил отрубить ему руки и ноги и отсечь голову, ни одно живое существо не могло удержаться от слез и стенаний, а особенно мы — дочери императора. Я, желая избавить Михаила от этих страданий, неоднократно просила {332} свою мать-императрицу взглянуть на процессию. По правде сказать, я заботилась об этих мужах в интересах самодержца, чтобы он не лишился столь славных воинов, а особенно Михаила, которому был вынесен самый суровый приговор. Видя, что несчастие заставило Михаила смириться, я, как уже говорилось, стала понуждать мать выйти в надежде, что этим мужам, находившимся уже на краю гибели, удастся спастись. Ведь актеры стали двигаться медленней, стараясь дать возможность убийцам получить прощение. Но императрица медлила (она сидела с самодержцем, и они вместе пред ликом богоматери молились богу), тогда я спустилась и в страхе остановилась в дверях. Не решаясь войти, я кивком головы вызвала императрицу. Уступив моим настояниям, она поднялась наверх 1260, взглянула на процессию и, увидев Михаила, исполнилась жалости к нему; заливаясь горючими слезами, вернулась она к самодержцу и стала настойчиво просить его сохранить глаза Михаилу. Император сразу же отправляет человека, который должен был остановить палачей. Вестник спешит и застает осужденных еще внутри так называемых «рук» 1261, никто, пройдя дальше них, не может быть избавлен от казни. Императоры, соорудив на хорошо видимом отовсюду месте, на высокой каменной арке эти бронзовые «руки», установили такое правило: если кто-нибудь, осужденный законом на смерть, окажется внутри них и в это время его настигнет весть о милосердии самодержца, то он освобождается от наказания. «Руки» символизировали объятия, в которые император вновь принимает осужденных, протягивая им руку и не выпуская их из рук своего милосердия. Если же осужденные прошли дальше этих «рук», значит, и императорское владычество как бы оттолкнуло их от себя. Таким образом, участь подлежащих наказанию людей зависит от судьбы; и я считаю, что она является божественным приговором и ее следует призывать на помощь. Весть о прощении застает их внутри «рук», и несчастные избавляются от опасности, или же они проходят дальше «рук» и теряют всякую надежду на спасение. Я целиком полагаюсь на божественное провидение, которое и тогда избавило этого мужа от ослепления. Кажется, сам бог внушил тогда нам милосердие к Михаилу. Вестник спасения быстро вошел под арку, где были установлены бронзовые «руки», передал тем, кто вел Михаила, грамоту, дарующую прощение, взял Михаила с собой, повернул назад, подошел к башне, сооруженной рядом с дворцом и запер в ней Михаила. Такой ему был дан приказ 1262. {333} 7. Еще не освободили из тюрьмы Михаила, как в Анемскую тюрьму был доставлен Григорий 1263. Это одна из башен той части городской стены, которая находится вблизи Влахернского дворца 1264. Называлась она Анемской, и это имя она как бы получила от самой судьбы, ибо первым ее узником был Анемад, который провел там много времени. В двенадцатом индикте 1265 уже упомянутый Григорий был назначен дукой Трапезунда. Он давно вынашивал планы восстания и по дороге в Трапезунд осуществил свое тайное намерение. Встретив Даватина, который возвращался в Константинополь, поскольку сан дуки был передан Тарониту, он заключил его в оковы и бросил в тюрьму в Тивенне 1266. Так поступил Григорий не только с Даватином, но и с многими знатными жителями Трапезунда, в том числе с племянником Вакхина. Так как заключенных не освобождали от оков и не выпускали из тюрьмы, они, составив заговор, силой расправились со стражами, поставленными мятежником, вывели их за стены города, прогнали, а сами овладели Тивенной. Самодержец в многочисленных письмах то призывал Григория к себе, то советовал ему 1267, если он хочет заслужить прощение и вернуть расположение императора, бросить свои дурные замыслы, а иногда и грозил наказать его, если он ослушается. Григорий был настолько далек от того, чтобы послушаться добрых советов самодержца, что отправил ему длинное послание, в котором бранил не только лучших членов синклита и воинского сословия, но даже родственников и свойственников самодержца. Из этого письма самодержец понял, что Григорий с каждым днем все дальше ступает по стезе зла и движется к полному безумию. Потеряв всякую надежду на исправление Григория, император в четырнадцатом индикте 1268 отправляет против него племянника — сына своей старшей сестры — Иоанна 1269, который приходился мятежнику двоюродным братом по отцовской линии. Иоанн должен был прежде всего дать Григорию спасительные советы, и император надеялся, что тот послушается Иоанна благодаря их родственной близости и общности крови. Но в том случае, если бы Григорий не захотел слушать советов, Иоанн должен был во главе большого войска вступить с ним в мужественную борьбу на суше и на море. Узнав о предстоящем прибытии Иоанна, Григорий выступил к Колонии (это хорошо укрепленная и неприступная крепость) 1270 с целью призвать себе на помощь Данишменда. Отправляясь из города, Иоанн узнал об этом, выделил из состава своего войска кельтов и отборных ромейских воинов и {334} выслал их против Григория. Воины настигли Григория и завязали с ним упорный бой. Два храбреца, сойдясь с Григорием в бою, копьями сшибли мятежника с коня и взяли его в плен. Захватив таким образом Григория, Иоанн доставляет его самодержцу и клянется, что вообще не виделся во время пути с Григорием и не удостаивал его своей беседы. Тем не менее Иоанн неоднократно ходатайствовал за Григория перед самодержцем, ибо последний делал вид, что собирается выколоть Григорию глаза. Нехотя обнаружил самодержец свое притворство и как бы уступил просьбам Иоанна, потребовав, однако, чтобы тот никому ни о чем не рассказывал. На четвертый день император велел наголо остричь Григория, обрить ему бороду, провести его через площадь и затем заключить в уже упоминавшуюся Анемскую башню. Но и в тюрьме Григорий вел себя неразумно и ежедневно обращался к своим стражам с безумными пророческими речами, хотя император в своей щедрости удостаивал его большой заботы, надеясь, что он изменит свой нрав и раскается. Но Григорий оставался прежним; он постоянно призывал к себе моего кесаря, ибо издавна был дружески к нам расположен. Самодержец не препятствовал Григорию, желая, чтобы кесарь утешил его в его отчаянии и подал ему благие советы. Тем не менее Григорий, казалось, очень медленно изменялся к лучшему. Поэтому время его заключения в тюрьме было продлено; затем он был прощен и получил такое количество милостей, даров и титулов, какого не имел никогда ранее. Таков был император в подобного рода делах 1271. 8. Распорядившись таким образом относительно заговорщиков и мятежника Григория, император вовсе не забыл о Боэмунде. Напротив, он призвал к себе Исаака Контостефана 1272, назначил его великим дукой флота и отправил в Диррахий, пригрозив, что выколет ему глаза, если тот не успеет прибыть в Иллирик до переправы Боэмунда. В то же время он непрерывно направляет письма дуке Диррахия Алексею 1273, своему племяннику, побуждая его постоянно быть начеку и требовать того же от наблюдавших за морем, чтобы Боэмунд не смог переправиться тайно (император хотел, чтобы его немедленно известили письмом о переправе норманна). Так распорядился самодержец. Приказ, полученный Контостефаном, предписывал не что иное, как усердно стеречь пролив между Лонгивардией 1274, не позволять переправляться кораблям Боэмунда, высланным вперед к Диррахию для доставки с одного берега на другой всякого снаряжения, и вообще не давать Боэмунду что-либо пере-{335}возить из Лонгивардии. Однако, выступая из Константинополя, Контостефан даже не знал удобного для переправы в Иллирик места. Мало того, пренебрегая приказом, он переправился в Гидрунт — город, расположенный на побережье Лонгивардии. Этот город охраняла женщина, как говорили, мать Танкреда. Не могу сказать, была ли она сестрой неоднократно упоминаемого мною Боэмунда или нет. Ведь я точно не знаю, по отцовской или по материнской линии приходился Танкред родственником Боэмунду 1275. Явившись туда с флотом и причалив к берегу, Контостефан атаковал стены Бриндизи и уже, можно сказать, держал в своих руках город. Но находившаяся в стенах города женщина — она обладала здравым умом и твердым характером — видела это и, как только корабли Контостефана причалили к берегу, послала гонца за одним из своих сыновей и срочно потребовала его к себе. В это время все матросы пребывали в приподнятом настроении и, полагая, что город находится уже в их руках, славословили императора. Да и она сама, оказавшись в тяжелом положении, приказала горожанам делать то же самое. Вместе с тем она направила послов к Контостефану, согласилась подчиниться самодержцу, обещала заключить с ним мирный договор и выйти для переговоров к Контостефану, чтобы последний смог обо всем сообщить императору. Эта хитрость нужна была ей для того, чтобы ввести в заблуждение Контостефана, и если прибудет ее сын, сбросить, как говорят о трагических актерах, маску и вступить в бой. В то время как крики славящих самодержца внутри и вне стен города, сливаясь в общий гул, наполняли всю округу — как уже говорилось, эта воительница своими лживыми речами и посланиями вводила в заблуждение Контостефана, — прибывает сын, которого она ждала, вместе с сопровождавшими его графами. Он нападает на Контостефана и наголову разбивает его войско. Матросы, неопытные в сухопутных битвах, бросились к морю. Скифы же (а их было немало в ромейском войске) во время боя ринулись, как это принято у варваров, за добычей, и шестеро из них были взяты в плен. Они были отправлены Боэмунду, который, увидев их, сразу же отправился в Рим, взяв с собою скифов как самую ценную добычу. Явившись к апостольскому престолу и беседуя с папой 1276, он возбуждал в нем негодование против ромеев и раздувал старую ненависть этих варваров к нашему народу. Стремясь еще более ожесточить италийцев, входивших в окружение папы, Боэмунд показал им пленных скифов в доказательство того, что самодержец Алексей враждебно относится к христиа-{336}нам, выставляет против них неверных варваров, страшных конников — стрелков, поднимающих оружие на христиан и мечущих в них стрелы. При каждом слове Боэмунд указывал папе на этих скифов, одетых в скифские платья и имевших весьма варварский вид, и при этом то и дело, по обычаю латинян, называл их язычниками, издеваясь над их именем и видом. Как можно убедиться, Боэмунд прибег к мерзким средствам, подстрекая к войне с христианами: он воздействовал на ум первосвященника с целью убедить его в том, что имеет благовидные основания для вражды к ромеям; в то же время Боэмунд старался собрать многочисленное ополчение из числа людей грубых и глупых. Ведь какие варвары из близких или дальних краев добровольно не пошли бы воевать с нами, если бы к тому побудил их сам первосвященник и если бы справедливая, как им казалось, причина вооружила на бой каждого коня, каждого мужа и руку каждого воина? Обманутый словами Боэмунда, папа согласился с ним и одобрил переправу в Иллирик. Вернемся, однако, к нити нашего повествования. Сухопутные воины храбро сражались, но остальных поглотили морские волны, и славная победа, казалось, была уже в руках кельтов. Однако наиболее храбрые наши воины, особенно из знати, и среди них такие доблестные мужи, как Никифор Иалий Эксазин, его двоюродный брат Константин Эксазин, именовавшийся Дукой, мужественный Александр Евфорвин и другие воины такого же сана и положения, «воспомнили бурную силу», повернули назад, обнажили акинаки, напрягая все силы души и тела, вступили в бой, приняли на себя всю тяжесть битвы, разбили кельтов и одержали над ними славную победу. Контостефан, получив благодаря этому передышку от кельтского натиска, отчаливает оттуда и вместе со всем флотом прибывает в Авлон. Когда Контостефан впервые прибыл в Диррахий, он рассеял свои военные корабли на пространстве от Диррахия до Авлона и дальше до места под названием Химара (от Диррахия до Авлона — сто стадий, от Авлона до Химары — шестьдесят). Узнав о том, что Боэмунд уже торопится с переправой, он предположил, что скорее всего следует ожидать прибытия норманна в Авлон, ибо путь до Авлона короче, чем до Диррахия. Поэтому он решил усилить охрану Авлона, выступил из города с остальными дуками 1277 и стал усердно стеречь пролив Авлона. Он также поместил дозорных на гребне так называемого холма Ясона, чтобы они вели наблюдение за морем и подстерегали корабли. Как раз в это время с противополож-{337}ного берега прибыл один кельт, который стал утверждать, что переправу Боэмунда следует ожидать с минуты на минуту. Контостефаны 1278 узнали это и, страшась морского боя с Боэмундом (одна мысль о нем приводила их в ужас), притворились, что больны и поэтому нуждаются в бане 1279. Ландульф, который командовал всем флотом, человек, обладавший большим опытом морских боев и сражений, настойчиво советовал им постоянно быть начеку и ожидать прибытия Боэмунда. Контостефаны же, отправляясь в Химару с намерением вымыться в бане, у Глоссы, расположенной недалеко от Авлона, в качестве наблюдателя оставили так называемого второго друнгария флота 1280 с монерой-экскуссат. Что же касается Ландульфа, то он с некоторым числом кораблей остался у Авлона. 9. Приняв эти меры, Контостефаны отправились в баню (или же под предлогом бани). Боэмунд же окружил себя двенадцатью пиратскими кораблями (это были все диеры с многочисленными гребцами, поднимавшими шум непрерывными ударами весел), выстроил со всех сторон торговые суда и как забором огородил ими военный флот 1281. Глядя издали с какого-нибудь возвышенного места на этот движущийся флот, можно было принять его за плавучий город 1282. Судьба благоприятствовала Боэмунду: море было спокойно, и лишь завывающий ветер слегка щетинил его поверхность 1283 и надувал паруса грузовых судов — это позволяло им плыть по ветру. Гребные суда двигались вровень с парусными, и шум от них с середины Адриатического моря был слышен на обоих берегах. От вида варварского флота Боэмунда можно было прийти в ужас, и если воины Контостефанов испугались, то я не буду их порицать и обвинять в трусости. Ведь Боэмунда, двигающегося с таким флотом, мог бы испугаться и флот аргонавтов, не то, что Контостефаны, Ландульфы и им подобные. Ландульф увидел Боэмунда, переправляющегося в таком устрашающем порядке с грузовыми судами, с тысячами воинов на борту — об этом подробнее говорилось выше — и, будучи не в состоянии сопротивляться такому многочисленному противнику, отошел на небольшое расстояние от Авлона, открыв Боэмунду путь к городу. Боэмунд воспользовался благоприятным случаем, переправился из Бари в Авлон 1284, высадил свое войско на берегу и прежде всего стал грабить побережье. Боэмунд вел с собой огромное франкское и кельтское войско уроженцев острова Фула, которые состояли на военной службе у ромеев, но тогда были вынуждены обстоятельствами перейти к Боэмунду, а также много германцев и кельтибе-{338}ров 1285. Боэмунд разместил всех собравшихся к нему воинов по всему адриатическому побережью, один за другим ограбил все города и напал на Эпидамн, который мы называем Диррахием 1286. В его намерения входило захватить этот город и подвергнуть опустошению всю страну вплоть до Константинополя. Искусный как никто другой в осаде городов, превосходивший в этом отношении самого Димитрия Полиоркета 1287, он думал только об Эпидамне и двинул против этого города все средства осады. Прежде всего он разместил войско кругом и осадил все селения, расположенные у самых стен или вблизи Диррахия. Иногда ромейское войско боролось с ним, иногда Боэмунд не встречал никакого сопротивления. После многочисленных битв, сражений и убийств Боэмунд, как я говорила выше, обратился к осаде города Диррахия. Однако прежде чем перейти к самой битве тирана Боэмунда за Диррахий, следует рассказать о расположении города. Он стоит на самом берегу Адриатического моря. Это большое и глубокое море простирается вширь до берегов Италии, а вдоль, делая изгиб к северо-востоку, доходит до земли, населенной варварами-ветонами 1288, напротив которой расположена страна Апулия. Таковы границы Адриатического моря. Диррахий, или Эпидамн, древний эллинский город, лежит под Элиссом 1289 и слева от него — Элисс расположен выше и правее. Я не знаю точно, назван ли Элисс просто так или по имени какой-нибудь реки Элисс, впадающей в большую реку Дримон. Элисс — это крепость, расположенная на высоком месте и совершенно неприступная, господствующая, как говорят, над равниной Диррахия. Она настолько защищена от опасностей, что может оказаться очень полезной в обороне Диррахия с суши и с моря. Этой крепостью Элиссом и воспользовался самодержец Алексей для поддержки города Эпидамна. Он укрепил город Диррахий как со стороны реки Дримона, которая была судоходна, так и со стороны суши и доставил по морю и по суше все необходимое — провиант для воинов и жителей города, а также оружие и военное снаряжение. Нужно рассказать и о Дримоне. Эта река берет начало в Лихнитском озере, которое на современном испорченном языке называется Охридским 1290 и, спускаясь с Мокра 1291, течет через сто каналов, называемых «стругами» 1292. Эти отдельные реки как бы через различные истоки ста потоками вытекают из озера, в дальнейшем не исчезают, а впадают в реку, протекающую у Девры, откуда и возникло название Дримон 1293. Соединяясь друг с другом, они делают реку широкой и полно-{339}водной. Минуя крайние пределы Далмации, она течет к северу, затем поворачивает к югу и, дойдя до подножия Элисса, впадает в Адриатический залив. Вот что я хотела рассказать о расположении Диррахия и Элисса и о защищенности того и другого. Еще находясь в царственном городе, император узнал из писем дуки Диррахия о переправе Боэмунда и поспешил выступить из столицы. Дука Диррахия, человек неутомимый, не позволявший себе ни на минуту сомкнуть глаз, узнал, что Боэмунд переправился на равнину Иллирика, сошел с корабля и разбил лагерь; он призвал к себе «крылатого», как его называли, скифа 1294 и через него сообщил самодержцу о переправе Боэмунда. Скиф застал самодержца, когда тот возвращался с охоты, подбежал к нему и, склонив голову, громогласно сообщил, что Боэмунд переправился. Все, кто там был, застыли на месте, оцепенев от одного имени Боэмунда. Но самодержец, человек мужественный и рассудительный, сказал, развязывая ремни башмаков: «Сейчас пойдем завтракать, а потом подумаем о Боэмунде». КНИГА XIII 1. Все мы были поражены тогда величием духа самодержца. Он же, хотя перед присутствовавшими и сделал вид, что беззаботно принял это известие, тем не менее в душе был очень взволнован. Он решил вновь выступить из Византия, хотя и знал, что на родине у него отнюдь не все в порядке. Несмотря на это, Алексей, уладив дела во дворце и в царственном городе, поручив охрану того и другого великому друнгарию флота евнуху Евстафию Киминиану и Никифору, сыну Декана, в первый день ноября первого индикта 1295 выступил из Византия в сопровождении немногих спутников — людей, близких ему по крови — и остановился в пурпурной императорской палатке у стен Герания 1296. Император испытывал опасения, что при его выходе богоматерь во Влахернах не явила обычного чуда 1297. Поэтому он задержался на четыре дня, а затем после захода солнца отправился вместе со своей госпожой назад и, скрытно войдя вместе с немногими спутниками в святой храм Богоматери, исполнил там обычные песнопения и усердно сотворил молитву. Затем, после того как свершилось обычное чудо, он с благими надеждами вышел из храма. На следующий день император отправился по направлению к Фессалонике и по прибытии {340} в Хировакхи назначил Иоанна Таронита 1298 эпархом. Этот муж происходил из знатного рода, с детства был взят к императору и в течение долгого времени служил ему секретарем. Это был человек энергичного характера, знаток ромейских законов, хваливший декреты Алексея лишь в том случае, если они были достойны величия ума императора 1299. Речь Иоанна была свободна, но, порицая, он не бранился без всякого стыда, а вел себя согласно тем наставлениям, которые дал диалектику Стагирит 1300. Выступив оттуда, император стал одно за другим отправлять письма 1301 дуке флота Исааку и тем, кто находился вместе с ним, — я имею в виду Эксазина — Дуку и Иалия. В этих письмах он призывал их постоянно быть начеку и отражать попытки переправиться из Лонгивардии к Боэмунду. Достигнув Места, Августа выразила желание вернуться во дворец, но самодержец заставил ее продолжать путь дальше. Они оба переправились через реку под названием Гебр и разбили палатки около Псилла 1302. Император, уже избежавший одного покушения, чуть было не стал жертвой другого, если бы божественная рука не воспрепятствовала убийцам свершить свое дело. Некий муж, который по одной линии вел свой род от знаменитых Аарониев 1303 (хотя он и был незаконнорожденным), стал подстрекать мятежные элементы к убийству самодержца. Своим тайным замыслом он поделился с братом Феодором — я не хочу говорить о том, были ли и другие мятежники посвящены в это дело. Во всяком случае для свершения убийства они наметили одного раба-скифа по имени Димитрий, хозяином которого был сам Аарон. Заговорщики полагали, что отъезд императрицы позволит им осуществить свой план, и скиф, воспользовавшись удобным случаем, вонзит меч в грудь императора, встретившись с ним в каком-нибудь закоулке или тайком подобравшись к спящему. Кровожадный Димитрий точил меч и готовил к убийству свою десницу. Но Справедливость изменила ход действия. Императрица никак не покидала императора и изо дня в день, покоряясь его воле, следовала за самодержцем. Кровавые убийцы, видя, что неусыпный страж — я говорю об императрице — все еще медлит с отъездом, потеряли терпение, написали фамусу и подбросили ее в императорскую палатку. Подбросившие фамусу не были обнаружены (слово «фамуса» 1304 означает записку, содержащую брань). Заговорщики советовали самодержцу продолжать дальше свой путь, а Августе вернуться в Византий. Закон жестоко карает подобные действия: сама фамуса пре-{341}дается огню, а осмелившиеся ее подбросить подвергаются суровым наказаниям. Не добившись цели, заговорщики опустились до клеветнических фамус. После завтрака, когда все, за исключением манихея Романа, евнуха Василия Псилла и Феодора, брата Аарона, покинули самодержца, была найдена новая фамуса, подброшенная на императорское ложе, содержавшая жестокие нападки на императрицу за то, что она следует за императором, а не возвращается немедленно в царственный город. Ведь у заговорщиков была цель получить свободу действий. Но самодержец знал, кто подбросил ее, и сказал, исполненный гнева, обращаясь к императрице: «Фамусу подбросил или я, или ты, или кто-нибудь из присутствующих здесь». В конце фамусы стояли следующие слова: «Это пишу я, монах, которого ты сейчас не знаешь, но увидишь во сне». Некий евнух Константин, бывший еще стольником 1305 отца Алексея, а в то время прислуживавший императрице, в третью стражу ночи, находясь около палатки и творя обычную молитву, услышал чей-то крик: «Не будь я человек, если я не явлюсь к императору, не раскрою ему весь ваш замысел и не расскажу о подброшенных фамусах». Константин немедленно приказал своему слуге разыскать произнесшего эти слова. Слуга пошел, узнал в кричавшем слугу Аарона — Стратигия, взял его с собой и отвел к стольнику. Стратигий, войдя, сообщил все, что ему было известно. Константин же вместе со Стратигием отправился к самодержцу. Императорская чета в то время спала. Тем не менее Константин, встретив евнуха Василия, заставил его пойти и сообщить императору все то, что Константин рассказал ему о человеке Аарона — Сратигии. Василий немедленно вошел в палатку, введя туда и Стратигия. Тот тотчас же был подвергнут допросу, подробно поведал обо всей истории с клеветническими фамусами, рассказал, кому принадлежал план убийства и кто должен был умертвить императора. «Мой господин Аарон, — сказал он, — вместе с другими небезызвестными твоей царственности людьми, о император, готовил на тебя покушение и подослал к тебе убийцу Димитрия, моего товарища по рабству, родом скифа, человека твердого нрава и готового на все, с душой зверской и жестокой. Ему-то и вручили они обоюдоострый меч и отдали бесчеловечный приказ вплотную подойти к тебе и с бесстыдной дерзостью вонзить меч в императорское тело». Однако император (не легко верил он подобным вещам) сказал: «Не плетешь ли ты это обвинение из ненависти к господам и своему товарищу-рабу? Раскрой мне всю правду и все, что тебе известно. Если ты будешь уличен во лжи, то не добром {342} обернутся для тебя твои обвинения». Но тот утверждал, что говорит правду, и император поручил евнуху Василию взять у Стратигия клеветнические письма. Стратигий идет вместе с Василием, вводит его в палатку Аарона, когда там все спали, берет походную сумку, полную подобных писаний, и отдает ее Василию. Уже утром император увидел эти писания, понял, что замышляется убийство, и отдал приказ блюстителям порядка в городе отправить мать Аарона в ссылку в Хировакхи, Аарона...1306, его брата Феодора — в Анхиал. Эти дела задержали императора на пять дней. 2. Император двигался к Фессалонике и, так как отряды собрались отовсюду в одно место, решил построить войско в боевой порядок. Фаланги немедленно выстроились по лохам, впереди которых встали лохаги 1307, арьергард находился позади, масса воинов, сверкая своим оружием, заполняла центр фаланги (они представляли собой страшное зрелище) и, стоя плотно друг к другу, как бы образовывали что-то вроде городской стены. Казалось, будто бронзовые статуи или отлитые из меди воины недвижно стоят на равнине, лишь потрясая своими копьями и горя желанием пронзить ими врагов. Так выстроил император войско, затем привел его в движение и стал показывать воинам, как следует двигаться влево и вправо 1308. Алексей выделил из всего войска новобранцев и назначил командирами тех, кого он сам воспитал и обучил военному искусству. Было их всего триста человек — все молодые и рослые, сильные телом, с первым пухом на щеках, все как один искусные стрелки из лука и непревзойденные метатели копий. Сыновья разных народов, они составляли отборный отряд всего ромейского войска и подчинялись стратигу-императору, ибо он был для них одновременно и императором, и стратигом, и учителем. Отобрав из их числа наиболее искусных воинов, Алексей назначил их начальниками отрядов и отправил в узкие долины, через которые должно было пройти варварское войско. Сам же он зазимовал в Фессалонике. Как я уже говорила, тиран Боэмунд с сильным флотом переправился с одного берега на другой, высадил на наши равнины все франкское войско и в боевом порядке двинулся оттуда к Эпидамну с намерением, если удастся, первым же натиском овладеть городом, а если нет, завоевать город с помощью стенобитных машин и камнеметных орудий. Такова была его цель. Он стал лагерем напротив восточных ворот, на которых установлена бронзовая конная статуя 1309, осмотрел местность и приступил к осаде. В течение целой зимы он строил планы и {343} выискивал уязвимое место в обороне Диррахия, а с первой улыбкой весны всего себя посвятил осаде. После переправы Боэмунд немедленно предал огню свои грузовые суда, корабли для перевозки лошадей и так называемые «стратиотиды» 1310; сделал он это частично из военной хитрости, дабы его войско не возлагало надежд на море, частично — вынуждаемый ромейским флотом. Прежде всего он расположил вокруг города варварское войско и вступил в перестрелку с врагом; со своей стороны ромейские воины обстреливали варваров то с башен Диррахия, то издали. Затем он стал высылать отряды франкского войска, атаковал и отражал атаки противника. Боэмунд захватил Петрулу 1311, крепость Милос за рекой Деволом и присвоил себе по обычаю войны все города в округе Диррахия. Вот что свершил он своей воинственной десницей. В то же время он сооружал военные машины, строил черепахи, снабженные башнями или таранами, щиты и навесы; он трудился в течение всей зимы и лета 1312, своими угрозами и делами устрашая и без того устрашенных людей. Но не смог Боэмунд поколебать мужества ромеев. Кроме того, он встретился с трудностями в снабжении войска провиантом: все, что он захватил в окрестностях Диррахия, было потреблено, а продовольствие, которое по расчетам Боэмунда ему должны были доставить, не давали подвезти отряды ромейского войска, овладевшие долинами, проходами и самим побережьем. Поэтому голод сразу постиг как коней, так и людей, и губил тех и других, ибо у коней не было корма, а у людей — пищи. Кроме того, варварское войско было поражено некоей желудочной болезнью. Казалось, болезнь возникла от вредной пищи (я говорю о просе), но на самом деле послал ее на бесчисленное и неодолимое войско божий гнев, который губил воинов одного за другим. 3. Однако это несчастье казалось пустяком человеку, стремившемуся к тирании и грозившему уничтожить весь мир. Он и в несчастии продолжал строить свои каверзы. Сжавшись в клубок подобно раненому зверю, он, как я говорила, все свое внимание обратил на осаду. Соорудив прежде всего черепаху с тараном 1313 — некое неописуемое чудовище, Боэмунд придвинул ее с востока к городу. Черепаха представляла собой страшное зрелище; она была сооружена следующим образом: построили небольшую черепаху в виде параллелограмма, подвели под нее колеса, со всех сторон — сверху и с боков — покрыли сшитыми бычьими шкурами, соорудив, как говорит Гомер 1314, «семикожную» крышу и стены, а затем внутри укрепили тараны. {344} Когда машина была готова, Боэмунд приблизил ее к стене с помощью множества воинов, которые шестами толкали ее изнутри и двигали к стенам Диррахия. Когда машина приблизилась и оказалась на нужном расстоянии от стен, из-под нее убрали колеса и со всех сторон укрепили кольями, чтобы крыша не сотрясалась от ударов. Затем несколько наиболее могучих воинов, одновременно с обеих сторон толкая таран, стали с силой бить им в стену. Воины разом и с силой толкали таран, тот устремлялся вперед, бил в стену, отражался от нее, возвращался назад и наносил новый удар. Так повторялось несколько раз, таран двигался туда и назад и, не переставая, долбил стену. По-видимому, древние механики, которые изобрели под Гадирой таран, назвали его по аналогии с баранами, во время драки сталкивающимися лбами 1315. Но жители города издевались над варварами с их «козлиным» 1316 штурмом, высмеивали толкателей тарана и безрезультатную осаду. Открыв ворота, они приглашали варваров войти в город и издевались над ударами тарана. От ударов тарана, — говорили они, — не получится пробоины размером с ворота. Благодаря мужеству жителей города и храбрости стратига Алексея, племянника самодержца Алексея, попытки врагов оказались тщетными, они сами вышли из боя и во всяком случае на этот раз прекратили осаду. Мужество жителей города, открывших ворота варварам и бесстрашно встретивших их, повергло в страх неприятеля и заставило его отказаться от применения машины. Таким образом, черепаха с тараном бездействовала. Тем не менее сверху на уже бездействовавшую, неподвижную по приведенным выше причинам машину был сброшен огонь, обративший ее в пепел. Отказавшись от этой затеи, франкское войско прибегло к помощи еще более страшного сооружения; они обратили его против северной стены, находящейся у резиденции дуки, которая называлась преторием. Расположение местности там таково: равнина переходит в холм — не каменистый, а земляной, на котором сооружена городская стена. Напротив этой стены, как я сказала, и начали воины Боэмунда весьма искусно копать ров. Это была некая новая беда, которой грозили городу осаждающие, новое средство осады, хитро придуманное против Диррахия. Копая, они продвигались под землей, как роющие норы кроты. Иногда они защищали головы и плечи от летящих сверху камней и стрел покатыми навесами, иногда подпирали столбами верхний слой земли. Таким образом, копая землю, они продвигались прямо вперед, рыли широкий и глубокий ров, и непрерывно вывозили на повозках выкопанную землю. Когда {345} у варваров получилась длинная траншея, они возликовали, как будто свершили что-то великое. Но не дремали и осажденные: они стали рыть землю на определенном расстоянии. Выкопав большой ров, они расположились вдоль него, наблюдая за тем местом, где осаждающие должны были прокопать отверстие в наш ров. Они сразу же обнаружили в одном месте врагов, стучавших, рывших и подкапывавших основание стены. Услышав их голоса, они прорыли со своей стороны отверстие и, увидев через образовавшуюся дыру толпу врагов, огнем сожгли им лица. Этот огонь получают таким образом: из сосны или других таких же вечнозеленых деревьев добывают хорошо воспламеняющийся сок. Этот сок растирают с серой и закладывают в камышовые трубки; «трубач» сильным и продолжительным выдохом выталкивает эту массу, которая воспламеняется, коснувшись огня у конца трубки, и как молния падает на лица противников. Этим огнем и воспользовались защитники Диррахия. Оказавшись лицом к лицу с противником, они стали жечь врагам бороды и лица. Можно было видеть, как варвары, подобно рою пчел, выкуриваемых дымом, в беспорядке бросились бежать оттуда, куда они вошли в полном порядке. Когда и эти их старания оказались тщетными и из их: замысла не вышло ничего путного, варвары придумали третье сооружение — деревянную башню — осадное орудие, которое, как говорит молва, они начали готовить не после неудачи с прежними орудиями, а за целый год до этого. Вот это орудие было настоящим, а все, о которых говорилось ранее, — пустяки. Однако прежде скажу несколько слов о том, как выглядит город Диррахий. Стена города по высоте несколько уступает башням 1317, которые находятся по всей ее окружности и возвышаются примерно на одиннадцать футов. Башни укреплены зубцами и на них можно подняться по винтовой лестнице. Так выглядит и так укреплен город. Достойна упоминания толщина стены: более четырех всадников плечом к плечу могут безопасно ехать по ней. Я бегло описала городскую стену, чтобы сделать более ясным мой дальнейший рассказ. Что же касается устройства этой машины, которую варвары Боэмунда соорудили в виде башни-черепахи 1318, то его трудно описать; на машину страшно было смотреть, так утверждали видевшие ее, не говоря уже о тех, к кому это ужасное чудовище приближалось. Машина была устроена следующим образом: на четырехугольном основании была построена высокая деревянная башня, на пять-шесть локтей возвышавшаяся над {346} башнями города. С этой деревянной башни можно было опустить висячую лестницу и легко сойти на городскую стену. Варвары полагали, что жители города, постоянно отбрасываемые назад, не вынесут натиска такой силы. Осаждавшие Диррахий, по-видимому, обладали знанием оптики, ибо не без ее помощи измерили они высоту стен. Если они и не знали оптики, то во всяком случае пользовались диоптрами 1319. Страшное зрелище представляла собой эта башня, но еще страшней казалась она во время движения. Многочисленные колеса поднимали над землей ее основание. Когда же находившиеся внутри воины двигали ее с помощью ломов, машина производила ужасающее впечатление, ибо источник движения не был виден и казалось, что какой-то огромный гигант движется сам по себе. Со всех сторон — от основания до крыши — машина была закрыта, она была разделена на много ярусов и по всей ее окружности находились двери, из которых падал дождь стрел. Наверху стояли в полном вооружении храбрые и готовые к защите мужи с мечами в руках. В тот момент, как это страшное чудовище приближалось к стене, воины Алексея — стратига города Диррахия — тоже не теряли времени даром. Пока Боэмунд за стенами города сооружал свою машину — эту не знающую препятствий гелеполу, они в свою очередь в стенах города готовили ей противодействие. Заметив высоту этой самодвижущейся башни и то место, где ее установили после снятия колес, они вбили напротив этого деревянного сооружения четыре огромных бревна, поднимавшихся наподобие подмостков от четырехугольного основания. Затем они соединили настилами стоящие друг против друга бревна и подняли свое сооружение на локоть выше деревянной башни за стеной. Со всех сторон это сооружение осталось открытым (оно не нуждалось в защите) и только сверху было покрыто крышей. Воины Алексея подняли на верхний ярус открытой деревянной башни «жидкий огонь» с намерением метать его в стоявшую напротив них машину. Но ни замысел, ни его исполнение, казалось, не могли привести к полному уничтожению вражеской машины, ведь огонь, сброшенный на нее, лишь коснулся бы поверхности башни. Что же они изобретают? Они наполняют пространство между деревянной и городской башней всевозможным легко воспламеняющимся материалом и обильно поливают его потоками масла. Ко всему этому они поднесли огонь — головни и факелы. Некоторое время огонь лишь теплился, а затем после короткой вспышки разгорелся в большое пламя. Сделали свое дело и брызги «жидкого огня». Огонь охватил это целиком де-{347}ревянное сооружение; раздался треск, и страшно было глядеть на это зрелище. Огромное пламя можно было видеть на тринадцать стадий в окружности. Громкие крики и невероятная сумятица поднялась среди находившихся внутри башни варваров, одни из них, охваченные пламенем, превращались в пепел, другие бросались сверху на землю. Страшный шум и невероятная сумятица начались и среди тех варваров, которые находились вне башни 1320. 4. Это я хотела рассказать о громадной деревянной башне и штурме города варварами. Вернемся вновь к императору. С наступлением весны 1321 Августа из Фессалоники вернулась в царственный город, а самодержец, продолжая путь, прибыл через Пелагонию в Девол, расположенный у подножия тех труднопроходимых горных проходов, о которых я уже говорила. Задумав новый план борьбы с варварами, Алексей решил отказаться от открытого сражения. Поэтому, не желая вступать в рукопашный бой, он оставил неприступные долины и непроходимые дороги в качестве нейтральной зоны между обоими войсками и расположил крупные силы под командой преданных ему людей на гребнях холмов. Он разработал новый план действий, согласно которому его люди не должны были иметь возможности легко добираться до Боэмунда и оттуда к ним не могли доставляться письма и передаваться приветы, ведь благодаря этим последним очень часто завязывается дружба. А отсутствие общения, как говорит Стагирит, разрушило много дружеских союзов 1322. Зная Боэмунда как человека, исполненного коварства и энергии, Алексей, хотя и желал, как говорится, сразиться с ним лицом к лицу, тем не менее не переставая измышлял иные способы и средства борьбы. Мой отец-самодержец не боялся опасностей и много их испытал на своем веку. Однако он во всем руководствовался разумом и, несмотря на свое горячее желание вступить в бой, по названной уже причине стремился одолеть Боэмунда иными средствами. Ведь, как мне кажется, полководец не должен во всех случаях стремиться оружием одержать победу, но иногда, когда время и обстоятельства это позволяют, может для завоевания полной победы прибегнуть к хитрости. Насколько мне известно, полководцы часто обращаются к помощи не только мечей и сражений, но и мирных договоров. Да и вообще бывают случаи, когда врага лучше одолеть коварством. Вот и тогда самодержец, по-видимому, затевал хитрость. Желая вызвать разногласия между графами и Боэмундом, потрясти или же вовсе разорвать их боевой союз, он, как на сцене, разыгрывает следующее. Алексей призывает к себе се-{348}васта Марина из Неаполя (этот Марин происходил из рода Маистромилиев 1323; обманутый лживыми словами и обещаниями, он в то время не слишком твердо придерживался клятвы, которую дал императору, тем не менее самодержец решился открыть ему свой тайный замысел относительно Боэмунда), вместе с ним Рожера (это знатный франк) и Петра Алифу, мужа, знаменитого своим воинским искусством, соблюдавшего непоколебимую верность самодержцу. Призвав их к себе, Алексей попросил у них совета, как лучше всего одолеть Боэмунда, а также спросил их о наиболее преданных Боэмунду людях, которых тот любит и ценит. Узнав о них, Алексей сказал, что нужно всевозможными хитростями привлечь этих людей на свою сторону. «Если нам удастся, мы с их помощью внесем раздор во все кельтское войско», — вот что сообщает император уже упомянутым мужам. У каждого из них он просит по одному человеку из числа наиболее преданных и умеющих держать язык за зубами слуг. Они сказали, что с готовностью отдадут ему своих лучших слуг. После того как люди явились, Алексей, как на сцене, разыгрывает следующее: он составляет как бы ответные письма к некоторым наиболее близким Боэмунду людям, изображая дело так, будто бы те писали Алексею, домогались его дружбы и открывали ему тайные замыслы тирана. Он посылает им эти письма 1324, будто бы выражая свою благодарность и благосклонно принимая их преданность. Этими людьми были: Гвидо — родной брат Боэмунда, некий славный муж по имени Коприсиан 1325, кроме того, Ричард и Принципат 1326, храбрый муж, занимавший высшие должности в войске Боэмунда, и многие другие. Этим людям направил Алексей фальшивые письма. Ни от кого, ни от Ричарда, ни от кого другого не получал император никаких писем с изъявлениями верности и преданности. Он сам по собственному почину сочинил все письма. Эта инсценировка имела следующий смысл: если слух о предательстве столь высокопоставленных мужей, которые будто бы отвернулись от Боэмунда и перешли на сторону императора, дойдет до ушей тирана, тот сразу же придет в неистовство, проявит свою варварскую природу, станет с ними дурно обращаться и вынудит их порвать с ним. Таким образом, благодаря ухищрению Алексея они сделают то, что им самим даже не пришло бы в голову: восстанут против Боэмунда. Как я полагаю, стратиг знал, что вражеское племя сильно тогда, когда оно едино и спаяно, но бунтующее и разделенное на враждующие партии, оно становится слабее и представляет {349} собой легкую добычу для противника. Таков был глубокий замысел самодержца, и в этих письмах содержалось затаенное коварство. Свой замысел Алексей приводит в осуществление следующим образом. Он посылает фальшивые письма, приказав гонцам вручить каждому латинянину предназначенное ему письмо. В этих посланиях он не только выражал благодарность, но и сулил подарки, царские дары и давал многочисленные обещания. Алексей увещевал их и в будущем сохранять и проявлять преданность ему и не иметь от него никаких тайн. Алексей также отправил вслед верного человека с приказом скрытно следовать за гонцами, когда те приблизятся к вражескому лагерю, обогнать их, явиться до них к Боэмунду, выдать себя за перебежчика, сказать, что перешел к Боэмунду, так как ему ненавистна мысль остаться у императора, и постараться снискать дружбу тирана. В знак своей преданности он должен был недвусмысленно уличить тех мужей, которым были направлены письма, и сказать, что де тот-то и тот-то (назвав их по имени) нарушили верность Боэмунду, стали преданными друзьями императора, заботятся о его благе и что следует остерегаться, как бы они внезапно не привели в исполнение злой умысел, который давно питают против Боэмунда. Он должен был также принять меры к тому, чтобы Боэмунд не причинил никакого зла гонцам с письмами. Ведь император заботился, чтобы посланные им люди остались невредимы, а дела Боэмунда пришли в расстройство. Может быть, Алексей только сказал и ничего не сделал? Нет! Упомянутый нами муж является к Боэмунду, берет с него клятвенное ручательство безопасности гонцов с письмами, говорит все, что ему велел самодержец. На вопрос, где, по его мнению, должны находиться гонцы, он ответил, что они проходят через Петрулу. Боэмунд отправил людей перехватить гонцов, распечатал письма и, не усомнившись в их правдивости, почувствовал головокружение и чуть не упал. Он распорядился заключить тех людей под стражу, а сам в течение шести дней, не выходя из палатки, мучительно раздумывал, что ему следует делать. Он мысленно перебирал различные варианты. Вызвать коннетаблей и высказать своему брату Гвидо подозрения, имеющиеся на его счет? Вызвать их после дознания или без дознания? И, наконец, кого назначить вместо них коннетаблями? Все они были людьми знатными, Боэмунд понимал, какой ущерб принесет их опала, и поэтому решил дело соответственно обстоятельствам (я думаю также, что он заподозрил скрытый смысл писем): приветливо обо-{350}шелся с ними и смело позволил им сохранить свое прежнее положение 1327. 5. Самодержец, расположив ранее по всем клисурам крупные военные силы во главе с отборными военачальниками, преградил кельтам все пути так называемыми «завалами» 1328. Михаил Кекавмен стал неусыпно стеречь Авлон, Иерихо и Канину, а Александр Кавасила со смешанным отрядом пехотинцев был послан в Петрулу. Этот последний был человеком необычайной храбрости и немало азиатских турок обратил в бегство. Девру охранял с большим войском Лев Никерит, а Евстафию Камице была поручена защита клисур в окрестностях Арванона. Боэмунд, как говорится, с места в карьер выслал против Кавасилы своего брата Гвидо, некоего графа по имени Сарацин и Контопагана. После того как некоторые пограничные с Арваноном городки перешли на сторону Боэмунда 1329, их жители, прекрасно знавшие дороги вокруг Арванона, явились к нему, сообщили точные сведения о расположении Девра и показали тайные тропы. Тогда Гвидо разделил свое войско на две части, сам завязал сражение с Камицей с фронта, а Контопагану и графу по имени Сарацин приказал следовать за проводниками, жителями Девра, и напасть на Камицу с тыла. Оба они одобрили этот план, и когда Гвидо завязал сражении с фронта, остальные графы напали на лагерь Камицы с тыла и учинили страшную резню. Камица не мог сражаться сразу против всех, и, увидев, что его воины обратились в бегство, сам последовал за ними. В тот день пали многие ромеи, в том числе Кара, с детства приближенный к самодержцу и вошедший в число близких ему людей, и турок Скалиарий — один из наиболее славных восточных правителей, перешедший на сторону императора и принявший святое крещение. Это о Камице. Тем временем Алиат, который вместе с другими военачальниками охранял Главиницу, спустился на равнину; один бог знает, сделал он это для того, чтобы вступить в бой или чтобы осмотреть местность. Случайно ему повстречались кельты-катафракты, доблестные воины числом пятьдесят человек. Они разделились на две части, и одни воины, пустив коней во весь опор, со страшной силой напали на отряд Алиата с фронта, а другие бесшумно зашли с тыла (местность там была болотистой). Но Алиат не заметил зашедших с тыла воинов, все свои мысли и силы обратил на борьбу с находившимся перед ним противником и не видел нависшей угрозы. Зашедшие с тыла напали на него и завязали жестокий бой. Встретившийся Алиату граф Контопаган сразился с Алиатом, ударил {351} его копьем, и тот тут же бездыханный рухнул на землю. Немало воинов Алиата пало тогда вместе с ним 1330. Узнав о случившемся, самодержец призвал к себе Кантакузина, которого знал как человека искусного в военном деле; Кантакузин, как я говорила 1331, прибыл к самодержцу, вызванный им из Лаодикии. Военные действия против Боэмунда не терпели отлагательств, поэтому самодержец отправил Кантакузина вместе с большим войском, и сам выступил из лагеря, следуя за Кантакузином и вдохновляя его на бой. Прибыв к клисуре, именуемой на местном языке Петрой, он остановился где-то возле нее. Поделившись с Кантакузином многочисленными соображениями и военными планами, Алексей дал ему полезные советы, ободрил добрыми надеждами, отправил его в Главиницу, а сам вернулся в Девол. Продолжая путь, Кантакузин приблизился к городку Милосу, сразу же изготовил к бою всякого рода гелеполы и осадил городок. Ромеи дерзко приблизились к стенам Милоса, причем одни из них подожгли и спалили ворота, а другие по стене быстро поднялись к зубцам. Кельты, расположившиеся лагерем на другом берегу реки Виусы, заметили это и побежали к крепости Милосу. Как только разведчики Кантакузина (это были, как уже сообщалось, варвары 1332) увидели их, они в беспорядке бросились бежать назад к полководцу и, вместо того чтобы незаметно сообщить ему об увиденном, стали издали громко кричать о приближении врагов. Воины услышали о приближении кельтов и, хотя они перевалили через стену, сожгли ворота и уже, собственно, имели город в своих руках, испугались и бросились искать коней. Ослепленные страхом, с помутившимся от ужаса рассудком, они садились на чужих коней. Кантакузин делал отчаянные попытки задержать их и, наезжая на объятых страхом людей, громко произносил слова поэта: «Будьте мужами, о други, воспомните бурную силу». Это не произвело впечатления, тогда Кантакузин искусно успокоил волнение воинов такими словами: «Нельзя оставлять врагам гелеполы, иначе они обратят их против нас. Подожжем их, а затем в порядке отступим». Воины немедленно и с большой готовностью исполнили приказание и сожгли не только гелеполы, но и лодки, стоявшие на реке Виусе, чтобы кельты не смогли переправиться с того берега. Кантакузин, немного отступив назад, оказался на равнине, справа от которой протекала река Арзен, а слева находилось топкое и болотистое место. Пользуясь им как прикрытием, он разбил там лагерь. {352} Упомянутые уже кельты подошли к берегу реки, но лодки были сожжены, и они, обманувшись в своих ожиданиях, разочарованные, повернули назад. Брат Боэмунда Гвидо, узнав от них о случившемся, направился в другую сторону и, отобрав наиболее храбрых воинов, отправил их к Иерихо и Канине. Они достигли узкой долины, охранявшейся Михаилом Кекавменом (самодержец поставил его там стражем) и, пользуясь благоприятным для них расположением местности, смело напали на ромеев и наголову их разбили. Ведь кельт, легко уязвимый на равнине, сражаясь с врагами в узком месте, непобедим. 6. Воспрянув духом, кельты вновь двинулись на Кантакузина. Видя, однако, что место, где, как я говорила, Кантакузин разбил свой лагерь, неудобно для них, они остереглись вступать в бой и отложили сражение. Кантакузин же узнал об их приходе и в течение ночи со всем войском переправился на другой берег реки. Солнце еще не выглянуло из-за горизонта, а Кантакузин уже облачился в доспехи, вооружил все войско и занял место перед центром строя; слева от него находились турки, а алан Росмик командовал правым флангом, где стояли его соотечественники. Кантакузин выслал против кельтов скифов с приказом стрельбой из луков отвлекать на себя врагов; скифы должны были то осыпать их градом стрел, то отходить немного назад и вновь нападать на кельтов. Скифы с готовностью отправились выполнять приказ. Но им ничего не удалось сделать, так как кельты двигались медленно, щит ко щиту и не размыкая строя. Когда оба войска сошлись на расстояние, удобное для боя, кельты с такой огромной силой набросились на противника, что скифы не смогли более стрелять из лука и повернулись спиной к врагам. На помощь скифам ринулись в бой турки, кельты, однако, даже не обратили на них внимания и с еще большим пылом продолжали битву. Видя, что скифы терпят поражение, Кантакузин приказал командовавшему правым флангом эксусиократору 1333 Росмику вместе со своими воинами (это были воинственные аланы) вступить в бой с кельтами. Однако Росмик, напав на кельтов, обратился в бегство, хотя, как лев, страшно рычал на кельтов. Когда же Кантакузин увидел, что и Росмик терпит поражение, он, как бы возбудив стрекалом свою храбрость, нападает на кельтский строй с фронта, разбивает на много частей их войско, обращает кельтов в паническое бегство и преследует их до городка Милос. Он убил большое число как простых, так и знатных воинов, взял в плен некоторых знатных графов, в том числе Гуго, брата...1334 по имени Ричард и {353} Контопагана и вернулся победителем. Желая произвести своей победой еще большее впечатление на императора, он наколол на копья головы многих кельтов и сразу же отправил их Алексею вместе с самыми знатными пленниками — Гуго и Контопаганом. Дойдя до этого места, водя свое перо в час, когда зажигают светильники, и почти засыпая над своим писанием, я чувствую, как нить повествования ускользает от меня. Ведь когда по необходимости приходится в рассказе употреблять варварские имена и нагромождать события друг на друга, кажется, что расчленяется тело истории и разрывается последовательность повествования. Да не прогневаются на меня те, которые с благосклонностью читают мою историю. Воинственный Боэмунд видел, в каком тяжелом положении находятся его дела: с моря и с суши наступают враги, припасы уже истощились, и он во всем испытывает недостаток. Поэтому Боэмунд выделил большое войско и отправил его с целью грабежа во все города, расположенные рядом с Авлоном, Иерихо и Каниной. Но Кантакузин не дремал, и его, как говорит поэт, «сладостный сон не покоил»; для отпора кельтам он быстро выслал Вероита во главе большого войска. Сойдясь с врагом, Вероит разбивает его и для увенчания победы на обратном пути поджигает и уничтожает корабли Боэмунда 1335. Когда жестокий тиран Боэмунд узнал о поражении посланного им войска, он ничуть не был смущен и чувствовал себя так, будто не потерял ни одного воина. Напротив, его отвага, казалось, возросла еще более, он вновь отобрал пехотинцев и конников — закаленных воинов — числом в шесть тысяч человек и отправил их против Кантакузина, полагая, что им удастся в первом же натиске пленить ромейское войско вместе с самим Кантакузином. Но у Кантакузина были наблюдатели, постоянно следившие за кельтскими полчищами, от них он узнал о наступлении кельтов, в течение ночи вооружился сам и вооружил своих воинов, горя нетерпением утром напасть на кельтов. Утомленные кельты прилегли ненадолго отдохнуть на берегу реки Виусы; там с первой улыбкой утра и застает их Кантакузин. Он сразу же нападает на них и многих кельтов берет в плен, а еще большее их число убивает. Остальные были увлечены водоворотами реки и утонули: убегая от волка, они попали в лапы льва 1336. Всех графов Кантакузин отправил самодержцу, а затем вернулся к Тимору 1337; это — болотистое и труднопроходимое место. Он провел там семь дней и выслал в разные места нескольких разведчиков с приказом наблюдать за действиями {354} Боэмунда и добыть языка 1338, дабы получить более точные сведения о Боэмунде. Посланные случайно встретились с сотней кельтов, которые изготовляли плоты с намерением переправиться на них через реку и захватить городок, расположенный на противоположном берегу. Разведчики неожиданно напали на кельтов и почти всех их захватили в плен, в том числе и брата Боэмунда, человека десятифутового роста, с размахом плеч, как у Геракла. Странно было видеть, как этого огромного гиганта — настоящего исполина — держит пигмей, крохотный скиф. Ради забавы Кантакузин, отправляя пленных самодержцу, распорядился, чтобы этого исполина ввел в оковах к императору пигмей-скиф. Узнав о прибытии пленных, император воссел на императорский трон и приказал ввести их. Входит скиф, ведя в оковах гигантского кельта, которому он не доставал даже до ягодиц. Тотчас раздался громкий смех. И остальные графы были заключены в тюрьму...1339. 7. Не успел еще самодержец и улыбнуться успеху Кантакузина, как прибыло новое, на этот раз печальное известие о чудовищной резне, учиненной над ромейскими отрядами Камицы и Кавасилы. Но самодержец не пал духом, хотя и был в душе очень огорчен, пребывал в печали, оплакивал павших, а по временам и проливал слезы над участью этих людей. Призвав к себе Константина Гавру 1340, любезного Арею мужа, огнем пышащего в лица врагов, Алексей велел ему идти в Петрулу, чтобы выяснить, откуда проникли в долину кельты, учинившие эту резню, и преградить им путь на будущее. Гавра, однако, был недоволен и тяготился этим поручением (он был весьма высокого мнения о себе и желал браться только за великие дела), поэтому самодержец тотчас отправляет с тысячью храбрейших мужей Мариана Маврокатакалона — мужа сестры моего кесаря, человека неистового в бою, доказавшего свою храбрость многочисленными подвигами и снискавшего большую любовь самодержца. Алексей также отобрал и послал вместе с ними большое число снедаемых жаждой битв слуг багрянородных особ и моего кесаря. Мариан тоже опасался этого поручения, тем не менее он удалился в свою палатку, чтобы обдумать приказ императора. В среднюю стражу ночи пришло письмо от Ландульфа, находившегося в то время вместе с талассократором Исааком Контостефаном. Ландульф обвинял Контостефанов — Исаака и его брата Стефана — и Евфорвина в том, что те пренебрегают охраной переправы из Лонгивардии и ради отдыха иногда высаживаются на сушу. Ландульф писал следующее: «Ты, император, не жалеешь ни сил, ни трудов, чтобы воспрепятствовать {355} набегам кельтов, а они дремлют и не охраняют переправу из Лонгивардии. Поэтому те, которые переправляются к Боэмунду и доставляют ему все необходимое, пользуются полной свободой. Вот и недавно к Боэмунду переправились лонгиварды. Они дождались попутного ветра (южные ветры благоприятны для переправляющихся из Лонгивардии в Иллирик, а северные наоборот), окрылили свои корабли парусами и смело отплыли в Иллирик. Сильный южный ветер не позволил им причалить к Диррахию, а заставил плыть вдоль диррахийского побережья до Авлона. Они пристали к берегу на своих вместительных грузовых судах, высадили большое конное и пешее войско и доставили Боэмунду необходимые припасы. Затем они повсюду устроили торги, и кельты в изобилии могли купить все, что им нужно». Император разгневался, стал жестоко порицать Исаака, пригрозил наказать его, если он не исправится, и потребовал, чтобы Исаак все время был начеку. Но усилия Контостефана не приносили никаких результатов. Не раз пытался он помешать врагам переправиться в Иллирик, выплывал на середину пролива, но не достигал цели; видя, что кельты, пользуясь попутным ветром, стремительно плывут на всех парусах, он оказывался не в состоянии сражаться сразу с двумя противниками: с кельтами и с ветром, дующим в лицо. Ведь, как говорят, даже Геракл не мог бороться сразу с двумя. Силой ветра корабли Контостефана поворачивало назад. Самодержец был очень раздосадован таким ходом дел. Он понял, что Контостефан ставит на якорь ромейский флот не там, где следует, и ему мешают южные ветры, благоприятные для кельтских кораблей. Алексей нарисовал берега Лонгивардии и Иллирика с расположенными по обе стороны пролива гаванями и отправил эту карту Контостефану, объяснив ему в письме, где следует ставить на якорь корабли и откуда, пользуясь попутным ветром, он сможет напасть на переправляющихся кельтов 1341. Он ободрял Контостефана и побуждал его приняться за дело. Исаак воспрянул духом, подошел к тому месту, на которое ему указывал самодержец, и поставил на якорь корабли. Дождавшись случая, когда кельты с гружеными судами отплыли из Лонгивардии в Иллирик, Контостефан воспользовался дувшим в то время попутным ветром, настиг их в середине пролива и одни пиратские корабли сжег, а большинство пустил ко дну вместе с командами. Еще не зная об этом и находясь под впечатлением письма Ландульфа и самого дуки Диррахия, император изменяет свое решение, немедленно вызывает уже упомянутого Мариана {356} Маврокатакалона, назначает его дукой флота, а охрану Петрулы поручает другому человеку. Мариан отплыл, встретил по некоей счастливой случайности переправлявшиеся из Лонгивардии к Боэмунду пиратские и грузовые суда, груженные всевозможными съестными припасами, и захватил их. Он и на будущее время остался неусыпным стражем пролива между Лонгивардией и Иллириком и совершенно не позволял кельтам переправляться к Диррахию. 8. Тем временем самодержец, расположившись лагерем у подножия клисур возле Девола, удерживал тех, кто вынашивал замыслы перейти на сторону Боэмунда и осыпал градом посланий оборонявших клисуры, предписывая каждому военачальнику, скольких воинов должен он отправлять против Боэмунда на равнину Диррахия и в какой боевой порядок выстраивать людей для битвы. Большая часть воинов должна была на конях выезжать вперед, возвращаться назад и, неоднократно повторяя этот маневр, пускать в дело свои луки; в это же время копьеносцы должны были медленно двигаться вслед за ними, принимать к себе лучников в случае, если те отступят дальше, чем нужно, и поражать кельтов, которые к ним приблизятся. Император щедро снабжал воинов стрелами и приказывал не жалеть их, но метать не в кельтов, а в их коней. Ведь император знал, что из-за своих панцирей и кольчуг кельты почти неуязвимы, а попусту расходовать стрелы Алексей считал совершенно бессмысленным. Кельтские доспехи представляют собой железную кольчугу, сплетенную из вдетых друг в друга колец, и железный панцирь из такого хорошего железа, что оно отражает стрелы и надежно защищает тело воина. Кроме того, защитой кельту служит щит — не круглый, а продолговатый, широкий сверху, а внизу заканчивающийся острием; с внутренней стороны он слегка изогнут, а внешняя его поверхность гладкая, блестящая, со сверкающим медным выступом. Стрела, безразлично какая — скифская, персидская или даже пущенная рукой гиганта, отскакивает от этого щита и возвращается назад к пославшему ее. Поэтому-то, думается мне, император, знакомый с кельтским вооружением и стрельбой наших лучников, и приказал им, пренебрегая людьми, поражать коней и «окрылять» их стрелами, чтобы заставить кельтов спешиться и таким образом сделать их легко уязвимыми. Ведь на коне кельт неодолим и способен пробить даже вавилонскую стену; сойдя же с коня, он становится игрушкой в руках любого. Зная коварство своих спутников, император не хотел переходить через клисуры, хотя, как он неоднократно говорил мне об этом, горячо желал завя-{357}зать открытое сражение с Боэмундом. Ведь его желание сражаться было острее любого меча, и он обладал непоколебимым и неустрашимым нравом. Однако недавние события тяжело поразили его в самую душу и не дали ему исполнить свое намерение. Между тем ромеи теснили Боэмунда с суши и с моря. Хотя император наблюдал за событиями, развертывавшимися на равнине Иллирика как зритель, тем не менее он всеми своими мыслями и чувствами был вместе со сражавшимися и разделял их труды и лишения. Более того, он побуждал к битвам и сражениям военачальников, расположившихся на холмах в клисурах, и учил, как надо нападать на кельтов. Мариан в это время охранял пролив между Лонгивардией и Иллириком, отражал все попытки переправиться в Иллирик и не позволял пробраться к Боэмунду ни трехмачтовому судну, ни большому грузовому кораблю, ни легкому двухвесельному суденышку. Продукты питания, доставлявшиеся по морю, а также добывавшиеся на суше, кончились 1342. Боэмунд видел, что война ведется ромеями с большим искусством (если кельты выходили из лагеря ради фуража или продовольствия или выгоняли коней на водопой, ромеи нападали и убивали многих воинов). В результате численность войска Боэмунда мало-помалу сокращалась, поэтому он отправил к дуке Диррахия Алексею послов с предложением мира 1343. Один знатный граф Боэмунда, Вильгельм Кларет, видя, как все кельтское войско гибнет от голода и болезни (воинов свыше постигла некая страшная болезнь), решил позаботиться о своем спасении и вместе с пятьюдесятью всадниками 1344 перешел к самодержцу. Император принял Вильгельма, расспросил о Боэмунде, узнал, что войско противника гибнет от голода и находится в очень тяжелом положении, возвел Вильгельма в сан новелиссима и пожаловал ему многочисленные дары и милости 1345. В это время императору из письма Алексея стало известно, что Боэмунд прислал послов с предложением мира. Зная о постоянных кознях своих приближенных, видя, как они ежечасно поднимают восстания, и испытывая гораздо больше ударов со стороны внутренних врагов, чем внешних, император решил прекратить биться на два фронта. Превращая, как говорится, необходимость в доблесть, он предпочел заключить мир с кельтами и не отклонять просьб Боэмунда; ведь Алексей боялся двигаться дальше по причине, о которой уже говорилось выше. Поэтому он остался на месте, обороняясь против двух против-{358}ников, а дуке Диррахия приказал письменно сообщить Боэмунду следующее: «Ты знаешь, сколько раз я был обманут, доверившись твоим клятвам и речам. Если бы священной евангельской заповедью не предписывалось христианам прощать друг другу обиды, я бы не открыл свой слух для твоих речей. Однако лучше быть обманутым, нежели нанести оскорбление богу и преступить священные заповеди. Вот почему я не отклоняю твоей просьбы. Итак, если ты действительно желаешь мира и питаешь отвращение к глупому и бессмысленному делу, за которое принялся, и не хочешь больше радоваться виду христианской крови, пролитой не ради твоей родины, не ради самих христиан, а лишь ради твоей прихоти, то приходи ко мне вместе с теми, кого пожелаешь взять с собой, ведь расстояние между нами невелико. Совпадут наши желания или не совпадут, достигнем мы соглашения или нет, в любом случае ты вернешься, как говорится, в целости и сохранности в свой лагерь» 1346. 9. Услышав это, Боэмунд потребовал, чтобы император дал ему в качестве заложников знатных людей, и заверил, что их до его возвращения будут содержать в норманнском лагере на свободе под наблюдением графов. Иначе, говорил Боэмунд, он не решится явиться к самодержцу. Император призвал к себе неаполитанца Марина, славного своим мужеством франка Рожера (оба они люди здравомыслящие и хорошо знакомые с нравами латинян), Константина Евфорвина — человека большой силы и благородного нрава, никогда не терпевшего неудач при выполнении приказов императора, и некоего Адралеста, знавшего кельтский язык, и отправил их к Боэмунду с приказом всеми возможными способами воздействовать на Боэмунда и убедить его по собственной воле явиться к самодержцу, с тем чтобы сообщить свои пожелания и высказать просьбы. Если его просьбы, — должны были передать послы, — придутся по душе самодержцу, желания Боэмунда будут, естественно, удовлетворены, если же нет, то Боэмунд невредимым вернется в свой лагерь. Дав такие наставления послам, император отправил их в путь, и они двинулись по дороге к Боэмунду. Боэмунд, узнав о прибытии послов, стал опасаться, как бы они, увидев тяжелое положение его войска, не сообщили о нем императору, поэтому он на коне встретил послов вдали от лагеря. Послы передали ему слова самодержца таким образом: «Император говорит, что он вовсе не забыл о тех обещаниях и клятвах, которые дал ему не только ты, но и все графы, проходившие тогда через империю1347. Как видишь, не добром {359} обернулось для тебя нарушение тех клятв». Выслушав это, Боэмунд сказал: «Достаточно об этом. Если у вас есть еще какое-нибудь сообщение от императора, я хочу его выслушать». На это послы ответили ему: «Император, желая спасти тебя и твое войско, передает тебе через нас следующее: „Как известно, несмотря на все свои тяжкие труды, ты не смог овладеть Диррахием и не добился никакой выгоды для себя и для своих людей. Если ты не желаешь окончательно погубить себя и свое войско, иди к моей царственности, без страха открой все свои желания и выслушай в ответ мое суждение. Если наши мнения совпадут, — слава богу! Если нет, то я невредимым отправлю тебя обратно в твой лагерь. Более того, те из твоих людей, которые пожелают пойти на поклонение гробу господню, благополучно прибудут к нему под моей охраной, а тот, кто предпочтет удалиться на свою родину, получит от меня щедрые дары и вернется домой“». На это Боэмунд сказал им: «Теперь я в действительности убедился, что император послал ко мне людей, способных привести и выслушать доводы. Я хотел бы получить от вас полную гарантию, что не буду неуважительно принят самодержцем. Пусть самые близкие его родственники встретят меня за шесть стадий до города, а когда я приближусь к императорской палатке и буду входить в двери, пусть он поднимется с императорского тропа и с почтением примет меня. Император не должен упоминать ни о каких заключавшихся ранее между нами договорах и вообще устраивать суд надо мной, и я буду иметь свободу по своему желанию высказать все, что захочу. К тому же император должен взять меня за руку и предоставить место у изголовья своего ложа, я же войду в сопровождении двух воинов 1348 и не буду преклонять колен и склонять головы перед самодержцем». Выслушав его слова, упомянутые выше послы отказались принять требование Боэмунда, чтобы император поднялся с трона, и отклонили его как чрезмерное. И не только это: они отвергли его просьбу не преклонять колен и не склонять головы в знак почтения императору. Что же касается остального, то послы не отказались, чтобы несколько дальних родственников Алексея вышли на определенное расстояние, встретили направляющегося к императору Боэмунда и оказали ему услуги и почтение, чтобы он вошел в палатку в сопровождении двух воинов и чтобы император взял его за руку и предоставил ему место у изголовья своего походного ложа. После этого разговора послы удалились туда, где им было приготовлено место для {360} отдыха. Послов охраняли сто сержантов 1349, чтобы, выйдя ночью, они не увидели тяжкого положения войска и не стали с большим пренебрежением относиться к Боэмунду. На следующий день Боэмунд вместе с тремястами всадников и всеми своими графами прибыл на то место, где он накануне беседовал с упомянутыми послами. Затем, в сопровождении знатных людей — числом шесть человек — он отправился к послам, а остальных оставил ожидать его возвращения. Боэмунд с послами вернулся к обсуждению прежней темы, и, так как Боэмунд продолжал настаивать на своих требованиях, один весьма высокопоставленный граф, по имени Гуго, сказал ему следующее: «Мы явились воевать с императором, но еще никто не поразил врага своим копьем; оставь эти разговоры, заменим мир войной». Обе стороны выдвигали многочисленные доводы, и Боэмунд был тяжело уязвлен тем, что не все его требования, предъявленные послам, будут удовлетворены. Некоторые из них они приняли, на другие ответили отказом; Боэмунд уступил и, как говорится, превратив необходимость в доблесть, потребовал от послов клятву, что будет принят с почетом и что если самодержец и не пойдет навстречу его желаниям, то невредимым отправит его обратно в лагерь. Перед ними положили святые евангелия, и Боэмунд потребовал выдать его брату Гвидо заложников, чтобы тот держал их под стражей до его возвращения. Послы согласились на это и в свою очередь потребовали клятву, что заложникам гарантируется безопасность. Боэмунд ответил согласием, и они обменялись клятвами. Здесь Боэмунд передал заложников (севаста Марина, Адралеста и франка Рожера) своему брату Гвидо, чтобы тот, безразлично, заключит Боэмунд мирный договор с императором или нет, согласно клятве, невредимыми отправил их к самодержцу. 10. Собираясь отправиться вместе с Евфорвином Константином Катакалоном к императору, Боэмунд хотел переменить местоположение своего войска, ибо из-за длительного пребывания на одном месте поднялось сильное зловоние, но сказал, что даже этого не хочет делать без согласия послов. Таково непостоянство племени кельтов, которые в один миг способны перейти от одной крайности к другой. Среди них можно наблюдать, как один и тот же человек то хвастает, что потрясает всю землю, то раболепствует и падает ниц, особенно когда встречает людей более твердого характера. Послы не позволили переместить войско более чем на двенадцать стадий и сказали Боэмунду: «Если тебе угодно, мы тоже пойдем с тобой и осмотрим место». Боэмунд согласился и на это, и они {361} сразу же письмами известили тех, кто охранял клисуры, чтобы они не совершали набегов и не причиняли им вреда. Евфорвин Константин Катакалон попросил Боэмунда разрешить ему отправиться в Диррахий. С его согласия, Катакалон быстро прибыл к Диррахию и, разыскав правителя города, сына севастократора Исаака, Алексея, передал последнему то, что сообщил ему самому и отправившимся вместе с ним воинским начальникам самодержец. Защитники Диррахия не могли выглянуть из-за стены, так как им мешало приспособление, еще раньше изобретенное самодержцем для зубцов диррахийской стены. Это были деревянные щиты, специально изготовленные по этому случаю без гвоздей и искусно приставленные к крепостным зубцам, чтобы латиняне, если бы они попытались вскарабкаться по лестницам, добравшись до зубцов, не смогли бы там укрепиться, а соскользнули бы вместе со щитами и, как говорилось, упали бы внутрь 1350. Евфорвин поговорил с защитниками города, передал им сообщение императора и вселил в них мужество. Расспросив их о положении крепости, Евфорвин выяснил, что дела их находятся в наилучшем состоянии, что они имеют все необходимое и ни во что не ставят машины Боэмунда. После этого Евфорвин прибыл к Боэмунду, разбившему лагерь в том месте, о котором он говорил раньше, и вместе с Боэмундом отправился к императору. Остальные послы, согласно данному ранее обещанию, остались с Гвидо. Мануила Модина, самого верного и преданного из своих слуг, Евфорвин отправил вперед к Алексею Комнину с сообщением о приближении Боэмунда. Когда Боэмунд подходил к императорской палатке, ему, как и обещали послы, устроили встречу.